Конец Смуты Оченков Иван

– Иду, – коротко отозвался я, поправляя перевязь со шпагой и протянув руку за пистолетами.

– Разумная предосторожность, – похвалил меня Фридрих, подавая мне заряженное оружие. – О, я смотрю, и ваши допельфастеры при вас?

– Да уж, и я не раз благословлял баварских оружейников, сделавших такое чудо-оружие.

Выйдя из шатра, я быстро прошел к накрытому столу и, усевшись на походный трон, пригласил садиться всех собравшихся.

– Государь приглашает всех к столу! – громко провозгласил Вельяминов, и мои гости стали рассаживаться.

Немецкие, шотландские и ирландские офицеры быстро устроились за одним столом, а вот русские вдоволь поспорили, кому где сидеть согласно родовитости, пока Никита их не урезонил – велено быть без чинов!

– Государь, – первым поднял чашу мой кравчий, – еще и полгода не минуло, как Господь вразумил нас выбрать тебя на осиротевший престол наш. И с тех пор, как исполнили мы его волю, показывает он нам свое благоволение во всех делах. Прекращается смута в измученной земле нашей, ложатся под нашими мечами вражеские рати, яко спелые хлеба перед жнецами. Наши силы множатся, а противники наоборот – теряют их. И если с нами Бог, то кто же на ны?

Собравшиеся подтвердили слова Вельяминова радостными криками и, вскочив, подняли кубки. Милостиво улыбаясь, я приложился к своей чаше и, против обыкновения, не просто отхлебнул, а выпил ее до дна и перевернул, на радость собравшимся. Торжественное мероприятие, именуемое в народе пьянкой, началось.

Хотя в Белой, как раньше в Ржеве, пришлось оставить один из казачьих полков в качестве гарнизона, силы мои за счет подоспевшего мекленбургского полка и перешедших на мою сторону наемников меньше не стали. Отпраздновав победу, я не мешкая двинул войско к Смоленску, рассчитывая соединиться там с Черкасским. Смоленск – цель нынешней кампании, и взятие его будет означать победу, а затянувшаяся, не дай бог, осада неминуемо приведет к поражению. Мы все ближе к врагу и идем теперь все вместе. Разве что Михальский со своей хоругвью и оставшимися казаками рыщет вокруг нас, разведывая обстановку. На ночь мы окружаем себя стеной обозов, а днем медленно, но верно движемся к цели своего путешествия. К царским возам присоединились и два фургона моего Фридриха. Обычно он управляет одним из них, а рядом с ним сидит Лизхен, к которой старик быстро привязался. Управлять вторым Шемякин усадил одного из слуг, и теперь тому частенько достается за нерадивость.

Ехать со скоростью пешехода мне невмоготу, и я постоянно объезжаю свою маленькую армию, стремясь везде побывать и все увидеть собственными глазами. Проезжая мимо обоза, я постоянно натыкаюсь на старого Фрица и сидящую рядом с ним Лизу, и улыбаюсь им. Старик и девушка улыбаются мне в ответ, а мне частенько кажется, что рядом с ним сидит не Лизхен, а Марта. Фридрих, возможно, сам того не желая, заставил меня вспомнить дочь бургомистра, когда-то бросившую все ради заезжего принца. И в редкие минуты отдыха я думаю о том, как ей живется вдали от меня и родных, с маленькой дочкой на руках. Матушка, конечно, обещала позаботиться о них, да и сам я не раз посылал различные подарки им, но это довольно слабое утешение. Слава богу, отдых выдается не часто. Войска неуклонно движутся вперед и в них постоянно что-то происходит. Разумеется, командиры с большинством проблем прекрасно справляются сами, но я требую, чтобы меня держали в курсе. Дни проходят в бесконечной суете, потом короткое ночное забытье – и новый день, столь же насыщенный и суматошный.

Перед самым Смоленском ертаул[41] Михальского едва не сцепился с конным дозором, выставленным князем Черкасским в бережении от Литвы. Слава богу, в последний момент друг друга признали и обошлось без кровопролития.

– Кто такие? – спросил я Михальского, подскакав к месту встречи.

– Верные холопы твои, государь, – сорвал шапку с головы командир дозора.

– Телятевский? – узнал я «героя» медвежьей охоты.

– Да, государь, – радостно подтвердил тверской помещик.

– Ну, здравствуй, коли не шутишь. Рассказывай, как служба правится да где князь Черкасский с войском.

– Все благополучно, государь, – зачастил он в ответ, – дошли, слава богу, благополучно и лагерем встали, уж неделю как. А нас князь послал дозором, опасения ради.

– Батареи осадные готовы ли?

– Не ведаю, государь, знаю только, что наряд весь прибыл в сохранности.

– Ну и ладно, скоро все сам узнаю. А тебя и людей за службу пожалую. Мой Корнилий тот еще лис, его не проворонить – труд немалый!

Пока довольный дворянин кланялся, я обратил внимание на его спутников. Один из них, не скрывая удивления, говорил своему товарищу:

– Гляди-ка, Ефим, это не твой ли зятек в царских рындах?

Обернувшись, я увидел неразлучных Панина с Романовым и удивленно спросил:

– Это кто из них уже женатый?

– Прости, государь, если скажу неловко. Это мы про Федьку Панина: сговорен он с моей дочкой Ефросиньею, а женитьбы никакой покуда не было.

– Ты Ефим Лемешев, так? – узнал я его, приглядевшись.

– Так, государь, холоп твой верный.

– Федька, разбойник! – весело воскликнул я. – Так у тебя невеста есть?

– Да, ваше величество, – отозвался тот, – с детства мы сговорены.

– Что-то ты не больно радостно отвечаешь – али невеста не по нраву, али, может, собой не хороша?

– Что ты, государь, – перепугался Лемешев, – как же не хороша?.. Справная девка, все, что надо, при ней.

– А чего ты мне ее нахваливаешь, я, если что, женатый, – под всеобщий смех заявил ему я. – Ну что молчишь, жилец, али не мила невеста?

– Мила, – покраснев до корней волос, ответил парень.

– Ну вот и славно! Я тебя за верную службу обещал наградить, да не знал чем. Теперь знаю: как вернемся из похода, сыграем свадьбу. Может, хоть на ней погуляем как следует.

Получив известие о прибытии Черкасского к Смоленску, я хотел было, бросив все, скакать к его лагерю, но, поразмыслив, подавил в себе первый порыв. Лучше прийти днем позже, но в окружении большого и победоносного войска. Потому, велев Телятевскому сообщить о моем прибытии, повернул коня назад.

Вернувшись к обозу, приказал позвать Вельяминова, чтобы отдать ему необходимые распоряжения.

– Что-то случилось, ваше величество? – встревоженно прощебетала, глядя на меня, Лизхен.

– Нет, малыш, просто скоро мы соединимся с основной армией. Там чертова прорва моих придворных, стольников, спальников и прочих. Так что в лагере ты будешь жить с Фридрихом. Он позаботится о том, чтобы тебя не обижали, а ты во всем слушайся его. Возможно, придется объявить, что ты – его дочь.

– Вы хотите прогнать меня?

– Нет, конечно, но для меня настанет черед многих других забот, так что будь умной девочкой и вытри слезы.

– Хорошо, ваше величество, я сделаю все, чтобы вы были довольны.

– Черта с два я буду слишком уж доволен от этого… – пробурчал в ответ и повернулся к Фридриху. – Старина, ты все слышал. Я помню все, что ты мне говорил, и со многим согласен, но это Россия. Я знаю эту страну лучше тебя, потому, пока это необходимо, я буду даже больше русским, чем любой из моих бояр.

– Да, ваше величество, вы можете на меня положиться, – отозвался старый слуга.

– Отлично! Черт, где Вельяминов запропастился?

– Звал, государь?.. – спросил запыхавшийся кравчий, спрыгнув с коня.

– Да, слушай сюда, Никита….

На следующий день моя маленькая армия в полном порядке подошла к укрепленному лагерю Черкасского. Предупрежденный Телятевским, он построил войска для смотра и встретил меня со всей возможной помпой. Окруженный пышной свитой в изукрашенных бронях и на дорогих конях, выехал он мне навстречу. Не доезжая двух десятков шагов, князь спешился и, подойдя ко мне, склонился в почтительном поклоне:

– Здравствуй на многие лета, государь!

– Встань, Дмитрий Мамстрюкович, – поприветствовал я его, – все ли благополучно в войске?

– Божьей милостью, все хорошо.

– Славно! Садись на коня, посмотрим на ратников наших.

Черкасский немедленно выполнил мое распоряжение, и мы двинулись вдоль построенного войска. Ради встречи я сменил обычный свой рейтарский наряд на богатый русский кафтан красного цвета, обильно украшенный золотой вышивкой. Место широкополой шляпы заняла отороченная соболем шапка с жемчужной кистью, а на ногах красовались сафьяновые сапожки. Вместо верного, но неказистого Волчка мне оседлали подаренного когда-то Черкасским аргамака по кличке Черт. Прозвание это вполне отражало нрав строптивого животного, но для парадных выездов и богато украшенной сбруи он подходил куда больше, чем мой старый мерин.

Объехав приветствующих меня радостными криками ратников, я двинулся в лагерь. Как оказалось, для меня там разбит шатер, вокруг которого рьяно несут службу отставшие от меня в Вязьме придворные. Впрочем, первым делом я решил посетить не шатер, а артиллерийский парк. При осмотре пушек выяснились две новости. Хорошая заключалась в том, что все орудия благополучно доставлены, равно как и изрядный запас пороха и ядер. Плохая же была в том, что строить осадные батареи никто не собирался. Ван Дейк хотел мне что-то сказать, но я жестом остановил его:

– Немного позже, Рутгер: я соберу совет, и ты мне все расскажешь.

Немного заерзавший после этих слов Черкасский, улучив минуту, спросил:

– Дивлюсь я, государь, откуда к тебе столько немецкой пехоты и конницы прибыло?

– Брат мой, король Густав Адольф, прослышав о затруднениях моих, послал мне помощь. Кстати, как там походная казна моя, в целости ли?

– Конечно, в целости, как можно сомневаться, а на что…

– Позже, Дмитрий Мамстрюкович, позже все узнаешь!

Через час все воеводы, большие и малые, были собраны в моем шатре на совет. Выйдя к собравшимся, я сел на походный трон и стал держать речь:

– Верные мои слуги, бояре и воеводы: за то, что дошли до Смоленска в полном порядке, я вас хвалю и своею царской милостью жалую. Однако хочу заметить, что я со своим войском за то же время втрое больше прошел. Три литвинские рати разбил и три города на шпагу взял. И в ратях моих порядку не менее, а дела сделано куда как больше. Ты, князь Дмитрий Мамстрюкович, сказывают, уже неделю здесь, а дел всего-то успел, что лагерь поставить. Ни острожков нет вокруг Смоленска, ни батарей осадных! Слава богу, хоть разъезды посылаешь вокруг.

– Государь… – попробовал возразить Черкасский, но я прервал его:

– Помолчи, князь, я еще не закончил! Теперь ты, царевич Арслан! Я тебе куда велел идти?

– Прости, бачка-государь, – повинился сразу хитрый татарин, – бояре твои велели с князем идти.

– Бояре – это да, это оправдание!.. Слушай, Арслан, а может, тебя и царем касимовским бояре сделают или я тоже для того нужен? Ну да ладно, быль молодцу не укор. Готовься, пойдешь со своими джигитами в набег на Литву.

– Хорошо, бачка-государь, все сделаю, как велишь, – расплылся в улыбке ничуть не обескураженный царевич.

– Теперь о Смоленске. Есть ли у вас план города? Приказные говорили, что найдут к походу.

– Нет, государь… – вздохнул второй воевода князь Троекуров, – не нашли, чернильные души!

– Если позволите, ваше величество, я сделал небольшой набросок, – вышел вперед с этими словами Ван Дейк, – к сожалению, внутреннее расположение для меня – терра инкогнита, но наружные укрепления я воспроизвел достаточно точно.

– Отлично, показывай, – одобрил я, глядя, как мой инженер раскладывает рулон бумаги на столе, – а это что тут?

– Я полагаю необходимым устроить в этих местах батареи.

– О, уже и места наметил, изрядно! – похвалил я его.

– Государь! – почти взмолился Черкасский, – да виданное ли дело – ставить так близко к стенам пушки. Не ровен час, выйдут на вылазку да заклепают, да и не дадут они подойти, у них ведь тоже пушки есть!

– Это необходимо! – набычился в ответ голландец.

– Работы начнем завтра же! – оборвал я их пререкания, – знаю, воеводы, вы мните, что поляки в Смоленске сами сдадутся, как в Москве сдались, но вспомните, сколь их в осаде держали да сколь они гладу выдержали, прежде чем сдались. А тут ведь не Москва, тут ведь Литва под боком, и нет у нас столько времени. Потому вот вам моя воля – работы начать завтра же. Смоленск окружить так, чтобы мышь не проскочила.

– Как прикажешь, государь… – обреченно вздохнули воеводы.

– Теперь следующее, – продолжал я, не обращая внимания на их вздохи, – познакомьтесь. Это полковники Гротте и Дуглас, прошу любить и жаловать! Они командуют пехотой да кавалерией, и им, и людям их надобно заплатить жалованье согласно контракту, причем немедля!

– Это как же, милостивец… – потрясенно пискнул походный казначей дьяк Лаптев, заглянув в бумаги. – Да куда же этакую прорвищу денег!..

– Мил-человек, нам Смоленск штурмовать надобно, – ласково отозвался я, – и ежели ты думаешь, что с делом сим справишься лучше, чем мушкетеры да рейтары, то говорить не о чем. Я их прогоню немедля, а ты завтрева на стены полезешь с саблей.

– Ну что ты, государь, я же только о прибытках твоих пекусь, – запричитал казначей, – а коли ты хочешь воинским людям за их труды заплатить, так на то твоя царская воля…

– Милостивец, – молвил елейно старший постельничий Буйносов, – что ты все в делах да в заботах… Мы на радостях целый пир приготовили ради встречи, шатер да баню походную…

– Все бы вам бражничать да чревоугодие свое тешить! Царь только прибыл, лба еще не перекрестил, а вам и горя мало. Первым делом надобно молебен отслужить, ради благополучного прибытия, а там уж и за стол можно. Где архиепископ Смоленский?

– Так ведь поляки как город взяли, сразу и увезли преосвященного Сергия в плен…

– Вот незадача, ну да ладно, будет еще время помолиться. Кстати, скажи мне, любезный, как так приключилось, что придворные мои, да рынды, да спальники и прочих чинов люди от царя своего отстали?

– Да что ты, кормилец, – всплеснул руками князь, – да ты же сам, ровно ветер, из Вязьмы сорвался, никого не предупредив! Уж ты бы нам весточку хоть какую-нибудь дал, уж мы бы за тобой, ровно нитка за иголкой!

– Что-то Пушкарев со стрельцами меня нашел, а Миша Романов так и вовсе не отстал. И мне пришлось, чтобы не допустить умаления чести царской, Федора Панина в рынды ставить. А то ведь это смех один, если всего один рында!

– Истину говоришь, государь, ровно как в Писании…

– Не богохульствуй! – перебил я его славословия и продолжил: – Поскольку сей Панин службу нес исправно и в иных делах отличился, то жалую его чином стряпчего и велю и далее при надобности рындой быть в походе.

– На все твоя царская воля, государь, да только родом-то он ниже всех будет…

– А я что, велю тебе ниже него сесть? Сказано же, что при надобности! Покуда таковой нет, пусть служит по-прежнему у Михальского. Но в списки его внести да про жалованье не забудьте. Внял ли?

– Все исполню, батюшка!

– Ну и славно; так что ты там насчет пира говорил? Корми царя, но гляди, чтобы никто не упился, поход все же.

Услышав мои слова, Буйносов пулей выскочил из шатра и кинулся готовить все к торжественному пиршеству. Такой уж обычай ныне: куда бы царь ни направился, там непременно или пир, или молебен, причем последних значительно больше, тем более что чревоугодие – смертный грех.

Пока слуги и придворные под руководством Буйносова суетились, я наткнулся глазами на оставшихся неприкаянными Федьку с Мишкой:

– Что, ребятки, без вас справляются? Ничего, баба с возу – кобыле и-го-го!

Услышав шутку, рынды заулыбались, а я продолжил:

– Федя, что ты должность рынды правил – в Разрядную книгу внесут, я распорядился. А пока возвращайся к Михальскому, у него дел всегда много.

– Благодарствую, государь, – поклонился Панин.

– Да не благодари, успеешь еще; а ты, Миша…

– А можно и мне с сотней Корнилия? – неожиданно выпалил Романов.

– Даже не знаю… а с чего это ты или придворная служба умаяла?

– Да скучно с рындами, – помялся Мишка, – в бою николи не бывали. Всех разговоров, что о чести дедовской да о милостях царских за службу. А за что им милости, если никто из них в деле не был да саблю в бою не вынимал?

– Вон ты как, – улыбнулся я, – ну, вольному воля, а спасенному рай. За Корнилия не скажу, но его сотня к государеву полку приписана, а командует им Вельяминов. Сегодня отдыхайте с Федором, а завтра явишься к полковому командиру, он и решит.

– Как же так, – изумился Романов, – ты же царь?..

– Я царь, а порядок для всех один! Понял ли? Ну, ступайте теперь…

На следующее утро я послал в Смоленск предложение о сдаче. Не могу сказать, что подвигло меня написать его именно так, но текст, написанный латынью, гласил: «Я у Смоленска. Три дня сроку на размышление. Сдадите город – воля. Первый выстрел – неволя. Штурм – смерть! Иоганн»[42]. Не дожидаясь ответа, посоха была послана на рытье траншей. Начинаясь почти у самого лагеря, они зигзагом шли в сторону крепостных стен, постепенно углубляясь. Вынутый из земли грунт тут же насыпали в мешки и корзины и делали из них укрытия от вражеских пуль и ядер, под прикрытием которых продолжали работу. В опасении вылазок, работных людей на каждом участке прикрывало не менее роты пехоты и сотни казаков. Предосторожности оказались ненапрасными, осажденные в первую же ночь попытались захватить и засыпать одну из траншей, но попались в засаду. Неудачная вылазка стоила им двух десятков убитых и полудюжины пленных, заставив быть осторожнее. К концу второго дня работы продвинулись достаточно далеко, и можно было приступать к устройству батарей. Всего их предполагалось три. Первая – недалеко от Никольских ворот, вторая – у Грановитой башни, а третья – у пролома, устроенного поляками при штурме, со стороны Восточного оврага. Обрушенные прясла между тремя безымянными башнями, наскоро заделанные бревнами и засыпанные землей, представляли собой очень удачное место для штурма. Воеводы, поняв, что приступа не избежать, предлагали устроить проломные батареи только здесь, но я с ними не согласился.

– Штурмовать будем с трех сторон одновременно, – заявил я им, – с тем чтобы супостат не знал, где главный удар, и не перебросил туда подмогу.

– А где главный-то будет? – озадаченно спросил меня Троекуров.

– А везде, – улыбнулся я, – в большой пролом на восточной стороне пойдут «людоеды». – Так я про себя окрестил наемников, сдавшихся мне в кремле. При них самих я, конечно, так не говорил, называя полк немецко-венгерским. – В ворота пошлем стрельцов, а Шейнов вал у угловой башни пусть казаки штурмуют.

– А как же свеи? – осторожно поинтересовался Черкасский, называвший свеями мекленбуржцев.

– Они да дворяне московские в резерве будут, где штурм удастся – туда и пойдут.

– Поспеют ли? – покачал головой князь.

– Поспеют, куда денутся. Что слышно от поляков, на письмо отвечали?

– Нет, государь – молчат, проклятые.

На третий день работ началось устройство осадных батарей. Бедолага Ван Дейк разрывался натрое, пытаясь успеть всюду, чтобы контролировать дело. Работников на каждом участке разделили на две команды. Пока большая тащила по дну траншеи к месту установки огромные затинные пищали и мортиры, другая строила для них импровизированные укрытия из щитов гуляй-города, подкрепленных мешками с землей. В получившихся укреплениях займут свое место пушкари, а также стража, достаточная для обороны на случай вылазки польского гарнизона.

Быстрота работ произвела на осажденных известное впечатление, после чего они рассудили за благо послать парламентеров. Едва они вышли из ворот, их окружили и под охраной доставили в лагерь. Причем то ли по разгильдяйству, то ли еще по какому умыслу вели их как раз по траншее. С одной стороны, ляхи прониклись масштабом работ, а с другой – кто-то за это ответит! Лично я ограничился бы вопросом к посланникам: имеют ли они полномочия для капитуляции? Если нет, то нечего их и в лагерь тащить. Но что сделано, то сделано. Пришлось соответствующим образом одеваться, садиться на походный трон и с почетом принимать парламентеров в окружении бояр, воевод и прочих начальных людей.

Свита моя заслуживает отдельного описания. Строго говоря, в ней не то что бояр, но и окольничих почти нет. Все, кто имеют такие чины, остались в Москве. В думе заседают, приказами руководят, за собором приглядывают. Те, что пошли в поход полковыми воеводами и прочими начальными людьми, имеют чины не выше стольника. Но я частенько называю их боярами. Мне не трудно, а люди воспринимают это как некий аванс и стараются. Ну, по крайней мере, некоторые из них. Итак, первый воевода князь Черкасский Дмитрий Мамстрюкович. Был одним из претендентов на царский престол, но взял самоотвод. Что характерно – в мою пользу. Черкасские знатны, богаты и в родстве с прежней династией. Сам князь Дмитрий отличился в первом ополчении и после похода совершенно точно станет боярином. Если, конечно, ничего не случится. Второй воевода князь Иван Троекуров. Честно говоря, он для меня темная лошадка. Ничего о нем хорошего сказать не могу, хотя плохого тоже не знаю. На соборе стоял за Романовых, что, впрочем, неудивительно. Первым браком он был женат на сестре Филарета и, соответственно, приходится дядей Михаилу Романову. Вообще-то вторым воеводой должен был стать более опытный воевода князь Михаил Бутурлин. Однако в последний момент он захворал, и всплыла кандидатура Троекурова. Я возражать не стал. Воевода в полку Правой руки князь Иван Куракин, был прежде сторонником Шуйского, потом королевича Владислава, затем Сигизмунда, за что получил репутацию изменника. На соборе одним из первых поддержал мое избрание. Честно говоря, такая «многовекторность» мне не по вкусу, но… он терпеть не может сторонников Романовых, и в его послужном списке есть победа над самим Лисовским. Воевода в полку Левой руки, единственный в нашем войске окольничий, князь Даниил Мезецкий. Очень интересный человек. Чин свой выслужил при царе Василии Шуйском. Успешно воевал с Болотниковым, был одним из воевод в несчастной Клушинской битве. Вместе с Филаретом и князем Голицыным участвовал в посольстве к королю Сигизмунду. Когда послов арестовали, единственный согласился сотрудничать с поляками и был направлен к Семибоярщине с посланием от короля. По дороге бежал и примкнул к ополчению. Есть надежда, что не предаст, поскольку Сигизмунд его вряд ли простит.

Парламентеров было трое. Два пышно одетых шляхтича и католический священник, в котором я с удивлением признал своего старого знакомого Калиновского. Подойдя в сопровождении стражи к трону, они приличным образом поклонились, и самый старший из них начал речь:

– Ваше королевское высочество, я хорунжий Николай Свенторжецкий, это пан Михал Неверовский и святой отец Войцех Калиновский. Мы присланы к вам от его милости смоленского воеводы Глебовича, чтобы узнать, чем вызвана немилость к нам от столь прославленного полководца, как великий герцог Мекленбурга, с коим у Речи Посполитой нет никакой вражды.

– Пан Свенторжецкий, – отвечал я ему как можно более любезно, – я понимаю, что Смоленск находится на отшибе и вести сюда не быстро доходят, но на земском соборе в Москве меня избрали русским царем, и потому обращаться ко мне следует «ваше царское величество».

– Да будет известно вашему королевскому высочеству, – вступил в разговор Калиновский, – что единственными законным царем в Московии является королевич Владислав!

– Святой отец, я не собираюсь вступать с вами в дискуссию о том, чье избрание более правомочно – Земского собора или боярской думы. Напомню лишь, что избрание королевича обуславливалось рядом условий. Как то: прибытие в Москву, принятие православия и прочие пункты. Ваш королевич не выполнил ни одного, стало быть, он в Москве – никто и звать никак! Кстати, если вы припомните историю своего государства, то не так ли поступили поляки, когда выбранный ими в короли Генрих Анжуйский бежал, бросив свой трон и присягнувшую ему страну? Вы тогда выбрали Иштвана Семиградского из славного рода Батори, а русские в такой же ситуации остановили свой выбор на мне. Посему давайте оставим этот бесплодный разговор и перейдем к делу, по которому вы меня потревожили. Что вам угодно, господа?

– Прошу ясновельможного пана герцога не гневаться, но не изволит ли он дать нам немного времени на раздумье? – спросил Свенторжецкий, оттеснив ксендза. – Право, принять такое решение за три дня совсем непросто.

– Сожалею, господа, но у моего царского величества только одно слово, и я его уже сказал. Так что времени у вас только до вечера, завтра с утра заговорят пушки, а как только стены рухнут, я войду в город.

– Пан герцог, – вышел вперед молчавший до сих пор Неверовский, – знайте, что мы не капитулируем никогда и будем сражаться до последней крайности! Победоносное войско короля Сигизмунда осаждало Смоленск два года, так неужели вы думаете, что ваше жалкое воинство из черных крестьян, разбойников-казаков и давно забывшего о чести шляхетства справится с этим лучше?

– Любезный пан Неверовский, это «жалкое воинство», о коем вы говорите с таким неподражаемым пренебрежением, уже разгромило вашу хваленую армию под командованием самого гетмана Ходкевича в битве под Москвой. К тому же вы забыли о войсках, любезно присланных мне моим братом королем Густавом Адольфом. Поэтому, если вам нечего мне больше сказать, ступайте с богом.

– Я смотрю, шведы забыли о Клушине?

– А вы – о Дерпте! Ступайте, господа, вы и так отняли у меня много времени.

Едва поляки, откланявшись, вышли, воеводы обступили трон. Пихая один другого, они явно хотели что-то сказать, но не решались. Наконец Куракин вышел вперед и, поклонившись, запричитал:

– Что же ты прогнал их, государь! Подумали бы ляхи недельку, может, и сговорились бы еще. А так сколько погибнет душ христианских… Грех-то какой!

– Греха бояться – детей не родить, однако родим! – прервал я его излияния. – Где ты такое видел, чтобы ляхи так просто сдавались? Время они хотят потянуть.

– Как где видел, в Москве! Сдались ляхи-то…

– А сколь перед тем осады было?

– А сколь потерь было бы, если б на приступ пошли?

– А что, в битве с Ходкевичем меньше потеряли?

– Так то в битве!

– А ты думаешь, Сапега или Гонсевский не придут на помощь Смоленску, если он держаться будет?

– Так то когда еще будет, – пискнул кто-то из заднего ряда, – может, ляхи до той поры уже и сдадутся!

– Может, – не стал я перечить, – но быстрее, что до той поры мы сами обессилеем. Или вам неведомо, что при долгих осадах народа от болезней мрет никак не меньше, чем в сражениях гибнет?

– На то божья воля! – возразил тот же голос.

– Не богохульствуй! Нет в том ничего богоугодного, чтобы ратники от поноса погибали.

– А если не возьмем крепость приступом?

– Возьмем. Ляхов мало, если пушками стены в трех местах обрушим да дружно пойдем на приступ, то им людей нипочем не хватит отбиться.

Воеводы задумались, а я про себя перевел дух. Кажется, убедил… Можно, конечно, просто приказать, но и выполнять в этом случае будут соответственно. Мне же нужно, чтобы все, от первых воевод до последнего ратника, понимали, что делают. Тогда и в бой пойдут с охотой, и в дальнейшем будут верить…

– Государь, ты как хочешь, а надо к ляхам послать гонца, дескать, дадим подумать недельку! – вывел меня из благостных мыслей чей-то голос.

– Кто сказал?

– Я, – вышел вперед князь Иван Троекуров.

– Это ты почему так решил?

– Молод ты еще, государь, да ратей больших не видал. Оттого и советуешь нам негодное…

– Взять его!

– Что?!

– Взять его, – повторно велел я, не повышая голоса и пристально глядя на оторопевших воевод. – Послушайте меня, любезные! С вами тут никто и ни о чем не советуется, ибо я ваш царь, и вы мне все на верность крест целовали. Как сказано было на соборе: «Един Бог на небе и един царь на земле»! Я обещал, что править буду в согласии с «советом лучших людей всея земли», и совет сей постановил, что надобно на Смоленск идти, с тем дабы вернуть его царству нашему. Так что ты, князь Иван, не мне сейчас перечишь, а всей земле русской! Посему велю имать тебя под стражу и отправить в Москву на суд. Взять, я сказал!

Глядя на стоящих столбами рынд, державшийся до сих пор в стороне фон Гершов отрывисто скомандовал драгунам – и те через минуту уже тащили упирающегося Троекурова прочь. Потрясенные до глубины души бояре и воеводы только хлопали глазами, не решаясь перечить.

– На сегодня все! – заявил я, вставая с трона. – Завтра делаем все как ранее решили.

Присутствующие, отвесив поклоны, расходились в молчании. Остались только Черкасский, Вельяминов и фон Гершов, да где-то рядом маячил Михальский со своими абреками.

– Что молчите, – обвел я глазами присутствующих, – дурит царь? Лучших людей в железа велит сажать?

– Ну, в железа, положим, ты его, государь, сажать не велел, – заговорил Дмитрий Мамстрюкович, – в том, чтобы опалу наложить да на суд отправить – умаления чести нет. Оно, конечно, зарвался Ванька. Где это видано, чтобы с царем эдак разговаривать…

– Да давно пора! – не выдержал Никита Вельяминов. – Больно мягок ты, государь. Вот бояре хвосты и поднимают. То перечат, то, паче того, указы царские не выполняют!

– Ты про что это, кравчий? – напряженно спросил Черкасский.

– Знаешь, поди, про что!

– Государь, – развернулся князь ко мне, – если ты про Казарина, то нельзя было иначе. Дума приговорила Пушкина воеводой поставить, так я и упросил сотника шум не поднимать, чтобы смуты не было. Потому как Казарин роду низкого, и если его ставить, то надобно Пушкину место искать, да так, чтобы выше, а то будет кляузы писать да челобитья, и мы бы вместо похода сейчас ябеды его разбирали!

– Дмитрий Мамстрюкович, – отвечал ему я, – то, что ты без шума и умаления чести государевой все сделал, – я оценил и потому никакой опалы на тебя покуда не положил. Однако знай – если Пушкин в Вязьме в чем оплошает, то спрошу я с тебя. А на будущее имей в виду – я не все вины припоминаю, но ничего не забываю!

После того как царь велел Федору возвращаться в сотню Михальского, Панин думал, что они опять первым делом отправятся куда-нибудь в поиск. Однако Корнилий, против обыкновения, сидел безвылазно в лагере. Причем не менее половины его отряда постоянно находилось рядом с царским шатром. Впрочем, обязанность вести разведку с них никто не снимал, и Федька вместе с напросившимся таки к ним Мишкой частенько кружили вокруг крепости, высматривая расположение пушек и караулов.

Вернувшись из одного такого похода, Мишка зазвал приятеля к себе в шатер на ужин, дескать, у меня и корма лучше, и вдвоем нескучно. Панин, не раздумывая, согласился и отправился вечерять к Романову, чему его верный Лукьян был только рад.

В просторном шатре, может, чуть меньше царского, невообразимо вкусно пахло чем-то съестным. Заждавшиеся хозяина слуги полили ребятам на руки из кувшина и подали чистые рушники.

– Федя, а ты не знаешь, зачем государь велел руки в походе кипяченой водой мыть? – спросил, падая на мягкие подушки, Мишка.

– Не-а, – отозвался тот, – знаю только, что, когда обозники однажды заленились, Корнилий им велел плетей дать.

Содержательный разговор прервали слуги, принесшие небольшие, на татарский манер, столики и поставившие на них изрядные миски с шурпой.

– А нынче не пост? – подумал Романов вслух.

– В походе можно, – отвечал ему Федька с уже набитым ртом.

Впрочем, насладиться в одиночестве едой им не дали, послышался какой-то шум, и у полога раздался чей-то зычный голос:

– Во имя Отца и Сына и Святого Духа!

– Аминь! – отозвался со своего места Мишка.

Полог раздвинулся, и в шатер вошли несколько человек, в которых Федька узнал остальных царских рынд. Хозяин и его гость встали и степенно поклонились вошедшим, на что те ответили такими же поклонами.

– Вечеряете? – спросил самый старший из вошедших, князь Василий Лыков.

– Садитесь с нами, – радушно пригласил их Романов.

– Благодарствуйте, – сдержанно ответили гости и стали рассаживаться.

Сразу возникла заминка, поскольку Федька с Мишкой сидели рядом, а вошедшие были куда выше Панина родом, и сесть ниже его им было никак нельзя. Впрочем, Федька, прекрасно зная все эти обычаи, тут же пересел на край, что прочие приняли как само собой разумеющееся.

– В дозоре были? – нейтральным тоном поинтересовался Василий.

– Ага, за ляхами следили, – охотно отвечал ему Мишка.

– Да, теперь царских рынд в дозоры назначают, – покачали головой прочие.

– А мне интересно, – простодушно отозвался хозяин шатра.

– Интересно, Миша, у девки под сарафаном! – назидательно произнес Лыков, – а ты – царев стольник, и не дело тебе в дозоры ходить. Умаление роду!

– Все лучше, чем с топором без дела стоять, – не согласился тот.

– Дурень ты, Мишка! Не просто стоять, а царскую особу охранять! Понимать надо. Таковая честь не всякому положена. Это сейчас всяких худородных в рынды производят, а в прежние времена такого бесчестия отродясь не бывало.

– Меня в рынды государь пожаловал, – отчетливо проговорил Федька, – и род у меня честный, не хуже иных и прочих.

– «Не хуже иных и прочих!..» – передразнил его в ответ Василий. – Да к нам в холопы, бывало, выше тебя родом продавались! Смотри на него, каков! «Не хуже иных и прочих…»

– Ты, князь Василий, говори, да не заговаривайся! Федор – гость мой, и кто на моего гостя хулу возводит, тот со мной бранится, – прервал его Мишка, – ты ежели по делу пришел, так говори, чего хотел.

– По делу, по делу, – отозвался обескураженный отпором Лыков, – только дело это не всех касается…

– Пора мне, Михаил Федорович, – поднялся Панин, – спасибо за хлеб. за соль…

– Едим да свой, – негромко добавил кто-то из рынд и засмеялся.

Поклонившись хозяину и не глядя на прочих, Федька вышел из шатра. Было уже довольно сумрачно, а слуг рядом не оказалось, так что парень тут же повернулся и, зайдя с другой стороны, стал прислушиваться.

– Эх, Мишка, Мишка, – выговаривал тем временем Романову Лыков, – шатаешься незнамо где и не ведаешь, что твоего дядю князя Троекурова велено в железа заковать да содержать как злодея!

– Не может быть! – воскликнул в ответ Романов. – Кто?

– Не знаешь кто? – саркастически усмехнулся князь Василий. – Королевич наш заморский!

– За что?

– За правду! Посмел перечить, видишь ли, кровь христианскую пожалел.

– Как это?

– А вот так! Немец наш хочет всех православных воинов погубить, пославши их на пушки ляшские! Дядя же твой не стерпел да за правду встал, а его за это в железа велено.

– А вы что?