Машина Судного дня. Откровения разработчика плана ядерной войны Эллсберг Дэниел

Глава 6

План ядерной войны

Интерпретация объединенного плана использования стратегических сил и средств

Во время выполнения моего задания в тихоокеанском регионе я несколько раз встречался с доктором Рут Дейвис, отвечавшей за разработку компьютерных систем для CINCPAC. Она была одним из самых высокопоставленных гражданских лиц, работавших непосредственно в вооруженных силах. Когда я обрисовал ей некоторые из неразрешимых вопросов и поразительных характеристик проанализированных мною планов, она доверительно сообщила, что именно мне нужно увидеть, если я хочу понять суть американского ядерного планирования. То, о чем она говорила, называлось Объединенным планом использования стратегических сил и средств (JSCP), именно он лежал в основе Общего плана действий в чрезвычайной обстановке CINCPAC. Дейвис сказала, что ни один гражданский представитель власти, включая министра обороны и президента, не знает не только о содержании, но и о самом существовании JSCP. Ее слова подтвердил представитель Управления планирования ВВС подполковник Боб Лукман, из рук которого я в конечном итоге получил экземпляр этого плана для изучения в стенах Пентагона.

Чтобы понять, каким образом мог существовать глобальный план ядерной войны, о котором не подозревал министр обороны, нужно знать кое-какие детали истории взаимоотношений министра обороны и вооруженных сил. До 1947 г., когда было создано Национальное военное ведомство (переименовано в 1949 г. в Министерство обороны), которое объединило Военное министерство (сухопутные силы) и Военно-морское министерство с военно-воздушными силами, выделившимися из сухопутных сил, должности министра обороны не существовало. Сфера ответственности и обязанности министра обороны формировались постепенно на протяжении следующего десятилетия. До 1958 г. министр обороны и его помощники в министерском аппарате (OSD) отвечали в основном за такие не связанные с боевыми операциями сферы, как материально-техническое обеспечение, исследования и разработки, персонал и бюджет, и не касались непосредственно боевых действий и их планирования.

В результате этого министр обороны времен Чарльза Уилсона вполне мог не участвовать в обсуждении кризисных ситуаций и принятии решений на высоком уровне во время таких событий, как кризис в Тайваньском проливе 1954–1955 гг. Документы того периода показывают, что министры обороны иногда присутствовали на критически важных совещаниях и иногда нет. Все зависело от их влиятельности и связей с президентом. Довольно долго после создания министерства у Объединенного комитета начальников штабов были законные основания говорить, что у министра и его аппарата «нет необходимости знать» детали военных планов, поскольку они не участвуют в управлении боевыми действиями.

В 1958 г., однако, Закон о реорганизации ввел министра обороны непосредственно в цепочку управления и поставил его на второе место после президента в качестве связующего звена с командующими объединенными и специальными силами и их подчиненными. (Командующие объединенными силами – это главным образом командующие войсками на театрах военных действий, например в тихоокеанском регионе или в Европе, в подчинении которых находились подразделения различных родов войск. К разряду командующих специальными силами относился лишь начальник Стратегического авиационного командования, которому подчинялся один род войск.) Закон исключил Объединенный комитет начальников штабов из цепочки управления. Это было сделано под нажимом президента Эйзенхауэра. Он скептически относился к Объединенному комитету начальников штабов как к органу управления, исходя из опыта взаимодействия с ним в свою бытность начальником штаба сухопутных войск, а позднее верховным главнокомандующим войск в Европе. Особенно негативно Эйзенхауэр оценивал послевоенную деятельность комитета и даже хотел полностью упразднить его. Однако этому воспротивился Конгресс, который внес в Закон о реорганизации положение о том, что Объединенный комитет начальников штабов, хотя и исключается из цепочки управления, становится «главным военным советником» президента.

Пост министра обороны в момент принятия закона 1958 г. занимал Нил Макэлрой, который до этого был генеральным директором компании Procter & Gamble. Говорят, он был очень умным человеком, но мало что понимал в военных делах. Макэлрой к тому же установил необычно короткий рабочий день, поскольку хотел проводить больше времени с больной женой. В результате, как мне впоследствии рассказывали офицеры из штаба ВВС, Объединенный комитет начальников штабов мог манипулировать им без особых проблем. С подачи комитета Макэлрой подписал директиву Министерства обороны, которая давала иную трактовку закона: «Команды передаются по цепочке от президента, как главнокомандующего, министру обороны, а затем командующим объединенными и специальными силами через Объединенный комитет начальников штабов» (курсив автора). Из этого следовало, что Объединенный комитет становился каналом передачи распоряжений президента. Помимо прочего Объединенный комитет добился передачи управления оперативной деятельностью в его полное ведение. Фактически смысл закона и намерений президента Эйзенхауэра был изменен. Хотя закон никто не отменял, в 1958 и 1959 гг. никаких реальных изменений в управлении оперативной деятельностью не произошло.

Томас Гейтс, сменивший Макэлроя на посту министра обороны при Эйзенхауэре, был значительно более склонен прибрать бразды правления к своим рукам. Так или иначе, для аппарата министра обороны – в составе самого министра и его штаба, а также всех заместителей и помощников – Объединенный план использования стратегических сил и средств был и остается тем, что один из последующих министров обороны Дональд Рамсфелд называл «неизвестными неизвестными»: чем-то таким, о чем аппарат не знает, что не знает.

Фактически, как я узнал позднее, Объединенный комитет начальников штабов официально установил порядок, исключавший появление вопросов со стороны министра обороны о плане всеобщей войны. Прежде всего ежегодно обновляемый план войны назвали Объединенным планом использования стратегических сил и средств с тем, чтобы у непосвященного он не ассоциировался с текущими операциями или, точнее, с текущим набором целей для нанесения удара в случае ядерной войны. При ссылках план обычно обозначали аббревиатурой JSCP, но у Объединенного комитета начальников штабов существовала письменная директива, которая требовала (я видел это собственными глазами), чтобы слова «Объединенный план использования стратегических сил и средств, или аббревиатура JSCP, никогда не применялись при переписке между Объединенным комитетом и аппаратом министра обороны».

Все документы Объединенного комитета начальников штабов, которые передавались министру обороны или его аппарату, перепечатывались, а все ссылки на JSCP вымарывались. Когда без упоминания таких планов невозможно было обойтись, директива требовала использовать фразу «планирование боевых возможностей» (без прописных букв) с тем, чтобы избежать даже намека на существование конкретного плана и такой разновидности военных планов в целом.

Эта фраза – равно как и официальное название «Объединенный план использования стратегических сил и средств» – была эвфемизмом, прикрытием. Она предназначалась для того, чтобы скрыть от министра – а главное, от его заместителей, помощников и их гражданского персонала – существование глобального ежегодно обновляемого плана ведения всеобщей или ограниченной войны, обязательного руководства для разработки всех оперативных планов более низкого уровня.

Все это вместе взятое должно было предотвратить реализацию кошмарного сна членов Объединенного комитета начальников штабов: обнаружение незнакомой аббревиатуры министром или его гражданским служащим, возникновение вопросов и, наконец, требование показать план. В результате гражданские лица, работающие на президента, могли проанализировать план и потребовать внести изменения. Туманная ссылка в директиве на «проблемы, возникающие при планировании боевых вопросов», не давала им возможности запросить конкретный документ и даже не намекала на существование особо важного документа, который требует изучения.

В итоге практически никому из гражданских, включая министра обороны, не было известно о существовании документа такого характера, как JSCP. Это, конечно, относилось и к критически важному «Приложению C» – плану действий SAC, который определял некоторые детали характера наших операций во время всеобщей (ядерной) войны. В JSCP значилось, что «в случае всеобщей войны “Приложение C” подлежит обязательной реализации»{55}.

Увидев название JSCP и зная содержание «Приложения C», можно решить, что положения плана относятся в целом ко «всеобщей войне» с оперативной точки зрения. Ведь только после приказа президента могло начаться осуществление прилагаемого плана SAC, плана нанесения ядерного удара по нашему главному врагу, Советскому Союзу. Но в каком случае он может отдать такой приказ?

Понятно, что подобное судьбоносное решение зависит от многих обстоятельств и от суждения президента, точно определить которое невозможно. В то же время вполне естественно, опираясь на здравый смысл, описать предполагаемые обстоятельства. Очевидно, что нападение или однозначная неизбежность неожиданного ядерного удара Советов по Соединенным Штатам или их вооруженным силам является одним из таких обстоятельств. Именно на этом сценарии практически полностью сосредоточились специалисты RAND по анализу стратегических проблем.

Тем, кто знаком с системой планирования НАТО и обязательствами союзников (т. е. практически всем разработчикам планов в Пентагоне), должно быть известно, что массированная неядерная атака Советов, грозящая разгромом сил НАТО и оккупацией Западной Европы, является убедительным основанием для президента отдать приказ об осуществлении плана SAC. (Опросы общественного мнения во времена холодной войны показывали, как это ни удивительно, что большинство американцев, в отличие от большинства граждан Западной Европы, не знали о наличии у Соединенных Штатов такого официального обязательства перед союзниками по НАТО.) Существовали ли другие обстоятельства, оправдывавшие использование сил SAC и других тактических ядерных сил?

В действительности JSCP содержал четко сформулированное определение «всеобщей войны». Оно было, пожалуй, самой чувствительной частью всего документа и главной причиной, по которой этот документ прятали от глаз представителей гражданской власти. Никогда забуду тот момент, когда – благодаря подполковнику Бобу Лукману из штаба ВВС, – читая в подвале Пентагона этот сакральный документ, я наткнулся на определение: «Под всеобщей войной понимается вооруженный конфликт с Советским Союзом».

Чтобы полностью осознать жуткий смысл этого определения, его нужно читать в контексте двух других ключевых положений JSCP: «В случае всеобщей войны “Приложение C” подлежит обязательной реализации» и «В случае всеобщей войны, т. е. войны, в которой происходит открытое столкновение вооруженных сил СССР и США, основной военной целью вооруженных сил США является уничтожение советско-китайского блока».

Смысл слов «вооруженный конфликт», которые в этом случае были ключевым триггером для полномасштабного применения военного плана SAC против советского блока и Китая, вызывал в военных кругах определенные разногласия. Было принято считать, что стычка с участием взвода или экипажа с русскими военными в Берлинском коридоре или на границе с Восточной Германией (которая необязательно была следствием сознательного решения того или иного советского руководителя) не должна восприниматься как «вооруженный конфликт» в целях определения, данного в JSCP. Однако как расценивать конфликт с участием бригады (двух батальонов) или одной-двух дивизий (который мог легко вылиться в горячий кризис)? Он, без сомнения, должен был удовлетворять определению со всеми вытекающими последствиями.

К тому же определение не ограничивалось Европой. Из него следовало, что столкновение вооруженных сил США с несколькими советскими батальонами в любой точке мира – в Иране, Корее, на Ближнем Востоке, в Индокитае – должно немедленно влечь за собой нанесение стратегических ударов по всем городам и командным пунктам в Советском Союзе, а также в Китае. Осуществление такого плана в реальности выглядело безумием. Тем не менее, как я выяснил в тихоокеанском регионе (а в остальных местах ситуация ничем не отличалась), альтернативных планов войны на случай участия в конфликте более пары советских дивизий не существовало. И это был результат прямого указания президента Эйзенхауэра, который не предполагал ведения «ограниченной войны» с Советским Союзом – ни ядерной, ни обычной, ни при каких обстоятельствах, ни в какой точке земного шара.

Эйзенхауэр был уверен, что любая война с участием значительных сил Соединенных Штатов и Советского Союза может иметь ограниченный характер лишь в первый момент. А раз так, то в случае назревания подобного конфликта Соединенные Штаты должны были немедленно нанести полномасштабный первый ядерный удар, не дожидаясь, когда это сделают Советы.

Даже если такой подход подвергался сомнению – что неоднократно делал начальник штаба сухопутных войск генерал Максвелл Тейлор, – Эйзенхауэр все равно стоял на своем и считал, что альтернативы неприемлемы по финансовым соображениям. Под влиянием консервативных экономических советников он утвердился во мнении, что подготовка к боевым действиям против ограниченного контингента советских дивизий на суше (как предлагал Тейлор) с применением тактического ядерного оружия или без его применения приведет к увеличению военных расходов и к росту инфляции, результатом которой станет депрессия и «банкротство государства».

Бюджетная баталия между военными ведомствами разворачивалась, как ни странно, вокруг определения «всеобщей войны». Все без исключения ведомства исходили из того, что «всеобщая война» в ядерную эру означает полномасштабную ядерную войну с Советским Союзом, в которой доминирующую роль играло Стратегическое авиационное командование. Военно-морские силы с их авианосцами и подводными лодками стояли на втором месте, а сухопутные силы считались в лучшем случае чем-то вспомогательным. В целях планирования – определения структуры вооруженных сил, их комплектования и операций – и, самое главное (с точки зрения ведомств), определения размера и разбивки бюджета ключевой вопрос был в том, когда с учетом всего спектра потенциальных угроз интересам США может потребоваться такой апокалиптический ответ.

Командующие сухопутными силами вроде Тейлора и первоначально командующие ВМС хотели определить «всеобщую войну» как можно более узко с тем, чтобы на широкий диапазон конфликтных ситуаций, предусмотренных в планах и получивших финансирование, можно было реагировать без удара стратегической авиации по Советскому Союзу или Китаю. По их мнению, это с высокой вероятностью, если не гарантированно, повлечет за собой сокрушительный ответный удар по Соединенным Штатам, поэтому использовать стратегическую авиацию необходимо только в самых крайних, безотлагательных ситуациях.

В одном из предложенных ими вариантов «всеобщая война» определялась как вооруженный конфликт, где главными противниками являются СССР и США, которые «считают, что на кону стоит само существование государства». Разведуправление ВВС, как следует из моих записей, возразило, что ВВС США «не допускают даже мысли о возможности вооруженного конфликта между Соединенными Штатами и Советским Союзом, в котором на кону не будет стоять вопрос существования обоих государств». В 1956 г. Эйзенхауэр взял сторону ВВС, заявив, что ограничительную оговорку в конце определения следует исключить и понимать под всеобщей войной просто «вооруженный конфликт с СССР».

Сухопутные силы и ВМС не сдавались, но их больше не слушали. В моих записях от 30 октября 1959 г. отмечено, что, по мнению сухопутных сил и ВМС, всеобщую войну следует определять, как «начатый по указанию правительства открытый вооруженный конфликт между странами с целью полного подчинения или уничтожения вражеского государства», а все прочие формы вооруженных конфликтов, включая столкновение американских и советских военных частей, считать «ограниченными по территории, вооружениям, задействованным силам, участникам или целям».

Стороннему наблюдателю это может показаться вполне здравым. Однако что Эйзенхауэр, ВВС и председатель Объединенного комитета начальников штабов углядели в таких вроде бы невинных формулировках, так это разрешение командованию сухопутных сил идти прямиком к своим сторонникам в Конгрессе за мандатом на ведение боевых действий против многочисленных советских дивизий в ограниченной, неядерной и невсеобщей войне. Как раз этого-то и не хотели допускать озабоченный бюджетом президент Эйзенхауэр и ведомства, соперничающие с сухопутными силами за бюджетные деньги. Как подчеркивал мой друг полковник Эрни Крэгг из Управления планирования ВВС в меморандуме от 21 января 1961 г. (на следующий день после инаугурации Кеннеди):

«Принятие “идеи” возможности ограниченной войны между США и СССР есть не что иное, как “приглашение” к нападению. Это также может потребовать наращивания сил для ведения ограниченной войны в ущерб силам для ведения всеобщей войны… Это позволит сухопутным силам и ВМС повышать свои “запросы” на ресурсы для ограниченной войны практически безгранично».

Последний аргумент, часто повторявшийся Эйзенхауэром, похоже имеет особый вес – не случайно на протяжении многих лет разведслужбы и США, и НАТО представляли невероятно раздутые оценки потенциала советских сухопутных сил. Они, например, скромно умалчивали о том, что русская дивизия по численности в два раза меньше американской. К тому же предполагаемое количество советских дивизий чрезвычайно завышалось. Наиболее часто цитируемое число «175 советских дивизий» включало в себя военные части, существовавшие только на бумаге в планах мобилизации в военное время, неполностью укомплектованные части и части, в которых, кроме штабного персонала, ничего больше не было. Так или иначе, создание противовеса 20 с небольшим советским бронетанковым дивизиям в Восточной Германии оправдывало серьезные бюджетные притязания сухопутных сил США. В случае их удовлетворения финансирование должно было осуществляться за счет урезания бюджетов ВВС и ВМС.

Одной из главных причин, по которым Объединенный комитет начальников штабов старался не доводить споры по размерам ассигнований до министра обороны, было опасение, что тот мог разрешить их не в пользу ВВС или какого-то другого ведомства. Несмотря на все попытки министра обороны Гейтса активно участвовать в решении оперативных вопросов, до него доходило только то, что единодушно допускали начальники штабов. А такое случалось лишь в тех случаях, когда начальники штабов рассчитывали получить выигрыш от участия министра. Как результат, министр обороны не знал о многих важных проблемах. Одна из них, впрочем, все же дошла до него – она касалась определения «всеобщей войны», которое должно было использоваться при «планировании боевого потенциала». В июне 1960 г., как значится в моих записях, министр обороны Гейтс подтвердил определение: «война с СССР».

Поскольку существовал всего один план войны с русскими в любой точке мира в любых обстоятельствах, предусматривавший (помимо применения стратегической авиации) использование подводных лодок с ракетами Polaris и группировок на театрах военных действий, Эйзенхауэр поручил в 1959 г. координирование единого стратегического плана штаб-квартире SAC в Омахе. В результате «Приложение C» плана JSCP превратилось в декабре 1960 г. в Единый интегрированный оперативный план (SIOP).

К 1960 г. разработчик SIOP, Объединенный штаб планирования стратегических целей, свел списки целей различных военных структур, включая SAC, НАТО и PACOM, в единый перечень с тем, чтобы более эффективно распределить системы вооружения по всему миру. Главный довод в пользу централизации определения целей заключался, как говорили, в уникальных вычислительных возможностях SAC. В реальности, однако, вычислительная техника SAC находилась в таком состоянии, что большинство расчетов приходилось выполнять вручную, с использованием арифмометров.

Помимо прочего, нужно было минимизировать «воздействие» друг на друга или «взаимоуничтожение» средств доставки боезарядов при ударах по близко расположенным целям. Также следовало учитывать желание Эйзенхауэра сократить «дублирование» действий разных родов войск. Фактически при планировании и то, и другое полностью игнорировалось – второе в результате того, что каждое командование и ведомство было полно решимости полагаться только на собственные силы, когда дело доходило до важных целей. По одним оценкам на Москву было нацелено более 80 систем вооружения, а по другим – 180. Ну а предотвращение «воздействия», как показывала ситуация в тихоокеанском регионе, было вообще нереальной целью.

Как и в случае с планом CINCPAC, который я анализировал ранее, сложность координации действий на таком высоком уровне была настолько значительной, что возможности для существования более одной реальной стратегии не оставалось. Ценой согласования и объединения планов всех уровней была полная потеря гибкости их реализации. Составление этого единственного сценария требовало таких трудозатрат, что на разработку альтернативы не оставалось ни сил, ни машинного времени. Мысль о возможных накладках и хаосе, связанных с альтернативным планом, приводила создателей SIOP в ужас точно так же, как и разработчиков планов CINCPAC, с которыми я встречался до этого.

Руководствуясь положениями JSCP, разработчики планов в штаб-квартире SAC вознамерились объединить все боеголовки в арсенале США в многоголовое чудовище, готовое поразить намеченные цели практически одновременно, предпочтительно до того, как Советы успеют дать старт своим ракетам.

На аэродромах авиабаз вроде тех, что располагались в Кунсане или Кадене, и на авианосцах, окружавших советско-китайский блок (именно так его обозначали в 1961 г., хотя Китай и Советы фактически разорвали сотрудничество за пару лет до этого), находилось более тысячи тактических истребителей-бомбардировщиков с водородными бомбами в пределах досягаемости территории России и Китая. Каждый из них мог уничтожить город среднего размера, а два самолета – превратить в руины мегаполис. Вместе с тем вплоть до этого момента разработчики планов SAC считали тактические силы настолько уязвимым, ненадежным и незначительным элементом в условиях полномасштабной ядерной войны, что не учитывали их при прогнозировании результатов нанесения ударов.

В 1961 г. в распоряжении SAC насчитывалось порядка 1700 бомбардировщиков, в том числе более 600 B-52 и 1000 B-47. В бомбовых отсеках самолетов SAC находились значительно более мощные термоядерные бомбы, чем те, что я видел на Окинаве. Их мощность варьировала от 5 до 25 Мт. Каждая 25-мегатонная бомба (в 1250 раз больше ядерной бомбы, сброшенной на Нагасаки) была эквивалентна по мощности 25 млн т тротила, или в 12 раз больше суммарной мощности бомб, сброшенных во время Второй мировой войны. Всего в арсенале находилось около 500 бомб мощностью 25 Мт. Мощность каждой из них превышала общую огневую мощь бомб и снарядов, выпущенных в войнах на протяжении всей истории человечества.

Эти межконтинентальные бомбардировщики и ракеты были практически полностью размещены на континентальной части Соединенных Штатов, хотя их и можно было перемещать на базы за пределами страны во время кризисов. Небольшая группа B-52 постоянно дежурила в воздухе. Значительная часть остальных самолетов находилась в постоянной боевой готовности. Я видел секретный фильм, где показывали, как группа B-58 (меньших по размеру, чем B-52, тяжелых бомбардировщиков) выруливала на взлетно-посадочную полосу, а затем взлетала одновременно, а не по очереди. Цель упражнения заключалась – как на авиабазе Кадена и в других местах – в отработке предельно быстрого взлета по сигналу о неминуемой атаке и удаления до того, как вражеская ракета уничтожит аэродром. За то время, которое обычно требовалось для взлета одному самолету, в воздух поднималась целая эскадрилья и брала курс на намеченные цели.

В фильме эти тяжелые бомбардировщики, каждый размером с авиалайнер, разгонялись на взлетно-посадочной полосе один за другим с таким маленьким интервалом, что стоило одному чуть замедлиться, следующий за ним самолет, заправленный под завязку топливом и груженный термоядерными бомбами, наверняка врезался бы в его хвост. Затем они вместе набирали высоту, как стая птиц, спугнутых выстрелом. Это было потрясающее зрелище: красивое и ужасное одновременно.

На авианосцах не такие большие тактические бомбардировщики разгонялись при взлете с помощью катапульты, эдакой гигантской рогатки. Однако, поскольку план всеобщей ядерной войны, насколько мне было известно, требовал практически одновременного старта всех имеющихся у США самолетов и ракет, которые находились в готовности в момент получения приказа о выполнении боевой задачи, все готовились к одной, всеобъемлющей, негибкой глобальной атаке. Создавалось полное впечатление, что весь разрушительный арсенал Соединенных Штатов приводился в действие единой катапультой – рогаткой, созданной для Голиафа.

В число заранее намеченных целей этой армады входили, помимо военных объектов, все города Советского Союза и Китая. На каждый город с населением 25 000 человек и более в Советском Союзе приходилась как минимум одна боеголовка. «Военных» целей (многие из которых находились в городах или рядом с ними и могли считаться военными лишь с большой натяжкой) было значительно больше, поскольку для уничтожения всех городов требовалась лишь малая часть ядерных боеприпасов.

В 1960–1961 гг. существовали вполне реальные шансы, что после такого первого удара на территорию США не упадет ни одна вражеская ядерная боеголовка (хотя оценки «ракетного разрыва», распространяемые ВВС и ЦРУ, и говорили об обратном). Глобальное радиоактивное заражение в результате нашего собственного ядерного удара неизбежно убило бы американцев, но это должно было произойти не сразу, поскольку вымирание людей от рака, вызванного облучением, сильно растянуто во времени, и повышение смертности в любом отдельно взятом году необязательно статистически заметно. Однако гибель наших западноевропейских союзников по НАТО произошла бы очень быстро по двум причинам: во-первых, в результате ударов советских мобильных ракет среднего радиуса действия и тактических бомбардировщиков, уничтожения которых наш первый удар гарантировать не мог, и, во-вторых, в результате выпадения радиоактивных осадков от ядерных взрывов на территории советского блока.

Джон Рубел в своих воспоминаниях приводит яркий рассказ о первом представлении на высоком уровне плана SIOP-62 небольшой группе посвященных гражданских лиц. Я привожу его полностью, поскольку не знаю больше ни одного опубликованного отчета инсайдера. Рубел – единственный знакомый с SIOP человек, который пишет в комментариях к воспоминаниям о такой же эмоциональной реакции, какую испытал я, увидев несколько месяцев спустя в Белом доме представленную Объединенным комитетом начальников штабов оценку потерь в результате нашего ядерного удара.

– Встреча проходила примерно в середине декабря 1960 г.{56} в штаб-квартире Стратегического авиационного командования (SAC) на авиабазе Оффутт недалеко от Омахи, штат Небраска. На ней присутствовали министр обороны Гейтс, заместитель министра обороны Джим Дуглас, я, члены Объединенного комитета начальников штабов и генералы, представлявшие штабы объединенных и специальных сил по всему миру.

Брифинг по SIOP проводился на этаже, где располагался командный центр SAC. Перед присутствовавшими находилась высокая стена, вдоль которой размещались огромные подвижные доски с картами и схемами. Направляющие досок тянулись вдоль всего зала длиной не меньше 30 м. Позади располагался застекленный балкон. Генералы должны были командовать действиями SAC во время войны, находясь за длинным рядом столов с телефонами и глядя через стеклянную перегородку на карты, где разворачивалась картина военных действий в каком-либо месте – практически в любой или почти в любой точке мира…

По знаку генерала Пауэра [главнокомандующего SAC] на сцену прямо перед аудиторией примерно в пяти-шести метрах от первого ряда вышел докладчик…

Описав несколько схем, он подошел к карте, где была представлена схема первой волны ударов по Советскому Союзу. Насколько я помню, эта задача отводилась бомбардировщикам на авианосцах, располагавшихся в районе Окинавы. Сделав это сообщение, докладчик отошел в сторону.

Вслед за тем у стены с картами появились два сержанта ВВС с высокими стремянками. Они остановились у краев большой карты, на которой, как мы теперь видели, была изображена территория Китая и Советского Союза и некоторых пограничных с ними стран. Сержанты быстро вскарабкались по ступенькам и одновременно оказались наверху. Каждый из них протянул руку к красной ленте, которая, как теперь стало ясно, удерживала большой рулон прозрачной пленки, и одним движением развязал узел на своем конце. Пленка со свистом развернулась, немного покачалась и повисла неподвижно перед картой. На пленке было множество точек, представлявших ядерные взрывы, большинство из них располагалось вокруг Москвы. Сержанты спустились, сложили стремянки и удалились вместе с ними.

Докладчик повторял эту процедуру несколько раз, показывая последовательные волны бомбовых ударов по СССР. Сначала их наносят B-52, находящиеся на боевом дежурстве в воздухе, и истребители-бомбардировщики с авианосцев в Средиземном море, американских баз в Германии, с авианосцев и баз вокруг Японии, а потом B-47 и B-52 с баз на территории Соединенных Штатов и Европы. Используется также несколько баллистических ракет (их количество значительно выросло в последующие годы).

Демонстрация каждой волны ударов требовала повторения танца с участием хозяев стремянок. Они развязывали очередную пару красных лент, прозрачная пленка с шорохом разворачивалась, и Москва все больше покрывалась сетью маленьких точек. Точки были и в других местах, но кто-то заметил, что треть советской военно-промышленной мощи сосредоточена в Московской области, этим и объясняется концентрация ударов по ней. Насколько я помню, в соответствии с планом суммарная мощность бомб, сбрасываемых на Москву, должна была составить 40 Мт – мегатонн, – в 4000 раз больше бомбы, уничтожившей Хиросиму, и примерно в 20 или 30 раз больше мощности всех обычных бомб, сброшенных союзниками за четыре с лишним года во время Второй мировой войны…

В тот момент, когда докладчик говорил о том, что некоторые бомбардировщики пойдут из района Средиземного моря на северо-восток к Москве, генерал Пауэр махнул рукой и произнес: «Одну минуту. Одну минуту». Затем он повернулся и, глядя на аудиторию, сказал: «Надеюсь, ни у кого из вас нет родственников в Албании. Там прямо у нас на пути находится их радиолокационная станция, мы ее уничтожим». Ответом была гробовая тишина. Пауэр повернулся к докладчику и еще раз махнул рукой, чтобы тот продолжал.

Докладчик перешел к диаграмме, на вертикальной оси которой были отложены людские потери, а на горизонтальной – время (несколько недель с почасовой разбивкой). Он сообщил, что население СССР составляет 175 млн человек. Диаграмма демонстрировала потери только от радиоактивных осадков – не от ударной волны и проникающей радиации в момент взрыва, а от последующего выпадения радиоактивной пыли, выброшенной в верхние слои атмосферы. Кривая потерь шла вверх и образовывала плато на уровне 100 млн, показывая, что больше половины населения Советского Союза будет уничтожено только в результате выпадения радиоактивных осадков…

Этот брифинг вскоре закончился, а за ним состоялся еще один, посвященный удару по Китаю. Его проводил другой докладчик, который также завершил свое выступление демонстрацией диаграммы потерь от выпадения радиоактивных осадков. «В Китае проживает примерно 600 млн человек», – сообщил он. Его диаграмма поднималась до половины этого числа, до 300 млн на вертикальной оси. Иными словами, от радиоактивных осадков должна была погибнуть половина населения Китая.

Из глубины зала позади меня раздался чей-то голос: «Можно задать вопрос?» Генерал Пауэр опять повернулся, поглядел в затемненный зал и сказал неодобрительным тоном: «Да, что вы хотели узнать?» «А что если это будет война не с Китаем? – произнес голос. – Что если это будет война только с Советами? Можете ли вы изменить план?»

«Ну, конечно, – смиренно ответил генерал Пауэр, – мы можем, но, я надеюсь, что никому это не придет в голову, поскольку такое решение реально угробит план».

Комментарии Рубела:

– Этот обмен репликами стал последней каплей. И без того подавленный услышанным, я внутренне сжался от ужаса. В голове крутилась мысль о Ванзейской конференции, состоявшейся в январе 1942 г., где чиновники германского правительства и нацистские руководители приняли программу уничтожения всех евреев в Европе с помощью более эффективных методов массового истребления, чем использовавшиеся до этого мобильные душегубки с выхлопными газами, массовые расстрелы и сжигание в амбарах и синагогах. Было такое ощущение, что у меня на глазах происходит точно такое же погружение в царство тьмы, преисподнюю из-за действий хорошо организованной, методичной и совершенно бездумной машины принятия решений, нацеленной на уничтожение половины населения почти одной трети земной суши. Это ощущение сохраняется у меня до сих пор, хотя с того темного момента прошло уже больше 40 лет.

На следующее утро, как рассказывает Рубел, министр обороны Гейтс созвал совещание «для обсуждения основных моментов предыдущего вечера. Там присутствовали члены Объединенного комитета начальников штабов и я, а также министры сухопутных войск, ВМС и ВВС». Начиная с председателя Объединенного комитета генерала Лаймана Лемницера, все участвовавшие в обсуждении твердили практически одно и то же: «Парни очень хорошо выполнили свою работу, очень сложную работу, и им нужно вынести благодарность за нее».

– Слава богу, Гейтс ни разу не обратился ко мне. Если бы это случилось, я не знаю, что сказал бы. Боюсь, у меня не хватило бы смелости заявить, что этот так называемый «план» был самым варварским, немыслимым и безумным предложением, которое я когда-либо слышал и мог себе представить.

Один человек все же высказал возражение на втором заседании. Это был командующий Корпусом морской пехоты Дэвид Шуп, награжденный Почетным орденом Конгресса за осуществление высадки морских пехотинцев на атолл Тарава во время Второй мировой войны. За пять лет до этого брифинга он выступал с напутственным словом перед выпуском моего курса в Учебном центре Корпуса морской пехоты в Квонтико. (С 1961 г. до самого конца войны во Вьетнаме Шуп резко выступал против нашего присутствия в этой стране.)

– Я могу сказать лишь то, – произнес [Шуп] ровным голосом, – что ни один план, предполагающий уничтожение 300 млн человек в Китае, который не обязательно участвует в войне, нельзя назвать хорошим. Это не американский путь.

Так или иначе, американский план был именно таким. Хотя у президента Эйзенхауэра что-то дрогнуло внутри, когда советник по науке Джордж Кистяковски сообщил ему{57} об огромной «избыточности жертв», он утвердил план и передал его без изменений Джону Кеннеди месяцем позже. Изменение этого плана стало делом моей жизни.

Глава 7

Информационная справка для Банди

Не стоит думать, однако, что лишь небольшая группка ознакомленных с Единым интегрированным оперативным планом гражданских лиц (в тот момент я даже не подозревал о существовании кого-то вроде Рубела) видела необходимость кардинального изменения этого безумного плана. Через своего знакомого в штабе ВВС я узнал, что некоторых офицеров ВВС, занимавшихся стратегическим планированием, сильно беспокоило безумие процесса планирования и текущих планов. Однако, поскольку решения принимало их начальство, они не могли изменить что-либо, не нарушая субординации.

В принципе, в такой же ситуации находился и я в RAND. В тот период RAND работала не с министром обороны, а с ВВС. Таким образом, исследователи и офицеры RAND могли проинформировать министра обороны о сложившейся ситуации, лишь перепрыгнув через существующие инстанции и, таким образом, поставив под угрозу финансирование и само существование своей организации.

Так или иначе, во мне крепла уверенность в необходимости проинформировать президента и министра обороны о характере нашей системы планирования всеобщей войны и присущих ей рисках повышения вероятности возникновения войны и того, что любое заметное столкновение с русскими вооруженными силами приведет к уничтожению людей по всему миру в практически немыслимых масштабах. На мой взгляд, президенту обязательно нужно было иметь перед глазами Объединенный план использования стратегических сил и средств и рассматривать SIOP именно в его контексте, чтобы увидеть чрезвычайную близорукость, не говоря уже о негибкости, тупости и кровожадности этих планов. Предельную степень этих качеств, по моему мнению, невозможно было передать без анализа изложенных на бумаге планов.

На протяжении нескольких лет одной из высших целей в сфере моего влияния на национальную оборону было продвижение нескольких листочков бумаги с одной ступени власти на другую, более высокую, с военного на гражданский уровень руководства. В особенности мне хотелось, чтобы один документ, а именно JSCP с «Приложением C», попал из Объединенного комитета начальников штабов или из штаба ВВС в кабинет министра обороны или в Овальный кабинет и гражданские власти узнали о характере наших планов всеобщей войны и могли изменить его. (Десятилетие спустя моя цель была почти такой же, но касалась продвижения документов с одного уровня гражданской власти на другой: я хотел, чтобы более 7000 совершенно секретных страниц – «документы Пентагона» – попали из Пентагона и RAND в Сенат и к американской публике.) Я также хотел, чтобы гражданские власти узнали о крайне высокой степени делегирования права использовать ядерное оружие и, кроме того, о рисках несанкционированных действий. К сожалению, у меня не было прямого доступа к министру обороны Гейтсу.

В 1960 г. после возвращения из тихоокеанского региона я познакомился с двумя людьми, которым молва прочила место в будущей администрации Кеннеди. Одним из них был Пол Нитце, принимавший участие в организованной RAND конференции в Асиломаре, Монтерей, по альтернативной военной стратегии. Во время перерыва я и Нитце прокатились на автомобиле до живописного местечка Биг-Сур. Он был разработчиком проекта NSC-68 – знаменитого документа АНБ, который лег в основу плана наращивания нашего арсенала в 1950 г. Теперь Нитце возглавлял комитет по внешней политике в Консультативном совете демократической партии и являлся, таким образом, главной фигурой демократов по военно-политическому планированию. В нем видели одного из претендентов на высокий пост в администрации.

Всю дорогу я старательно втолковывал ему, насколько важно, чтобы президент лично изучил, проявил интерес и настоял на мониторинге и надзоре над планами всеобщей войны, хотя и не расписывал их в деталях. У Нитце был допуск к совершенно секретным сведениям – он какое-то время работал помощником министра обороны по вопросам международной безопасности при Эйзенхауэре и с той поры оставался консультантом. Вместе с тем по правилам игры на тот момент у него не было «необходимости знать» эту чувствительную информацию. Как, впрочем, и у меня, строго говоря. Тот факт, что некоторые полковники из штаба думали иначе, не был основанием болтать об этом с теми, кто не имел статуса официального лица. По той же самой причине я не посвятил в тему никого из своих коллег по RAND. В разговоре с Нитце я всесторонне обрисовал неотложность этой проблемы и сделал акцент на том, что, если он войдет в состав новой администрации, нужно будет настоять на безотлагательном ознакомлении президента с нею.

Похожий разговор состоялся у меня и с Уолтом Ростоу, который, как и Нитце, был членом комитета по внешней политике Консультативного совета демократической партии и считался претендентом на место в администрации Кеннеди, если тот победит на выборах. С Ростоу я познакомился во время предвыборной кампании Кеннеди на встрече консультантов по программным выступлениям, организованной профессором Арчибальдом Коксом в Гарвардской школе права. Во время большого перерыва мне удалось уединиться с Ростоу на парковке Школы права, где я изложил ему все то, что говорил до этого Нитце. Я подчеркивал, что если Ростоу когда-либо войдет в круг приближенных будущего президента (в 1961 г. он стал помощником Макджорджа Банди в Белом доме), то он должен настоять на том, чтобы президент потребовал представить ему JSCP вместе с «Приложением C».

В январе 1961 г. в благодарность за помощь в привлечении исследователей RAND к составлению речей Кеннеди во время предвыборной кампании меня пригласили на бал в честь инаугурации в Вашингтоне. В понедельник после инаугурации я пришел повидаться с Полом Нитце в его новой должности в качестве (уже во второй раз) помощника министра обороны по вопросам международной безопасности (ISA).

Я напомнил ему о нашем разговоре прошлой осенью в Монтерее. «Теперь, когда вы официально заняли должность, вас можно посвятить в детали этих планов», – сказал я. Помощник министра обороны по вопросам международной безопасности отвечал за планирование политики Министерства обороны, и ему по штату было положено иметь дело с разными планами, хотя до этого офис министра никогда не занимался оперативными военными планами.

После этого Нитце направил запрос на ознакомление с JSCP через Гарри Роуэна, моего близкого друга и коллегу по RAND, который теперь был заместителем Нитце по вопросам планирования и политики. Гарри переадресовал эту задачу мне как консультанту ISA от RAND.

Я отправился к офицеру, отвечавшему за планы и находившемуся под началом Роуэна, армейскому генералу, который занимал эту должность еще в предыдущей администрации. В ответ на просьбу предоставить мне JSCP с целью ознакомления Роуэна и Нитце я получил отказ. Генерал отрезал: «У вас нет необходимости знать». Когда же я подчеркнул, что это требование его начальника, помощника министра обороны, он сказал: «У него также нет необходимости знать». На вопрос, видел ли он сам этот план, тот ответил утвердительно, но как армейский генерал, а не сотрудник аппарата помощника министра обороны. Я доложил обо всем Гарри, непосредственному начальнику генерала. Нитце так и не получил JSCP.

Позднее в том же первом месяце Роуэн устроил мне встречу с Макджорджем Банди, советником президента по национальной безопасности, с целью информирования его о военных планах и проблемах управления и контроля, которые я обнаружил в тихоокеанском регионе. В кабинет Банди меня проводил Боб Комер, его заместитель. Я не был знаком с Банди, который занимал должность декана факультета в Гарварде во времена моего членства в Гарвардском обществе стипендиатов (он входил в это общество десятилетием ранее). Но с Комером я встречался несколько раз до этого, когда тот приезжал в RAND.

На нашу встречу с Банди отводился час. По пути в кабинет меня все больше беспокоила мысль о том, что широта моих познаний (познаний штатского человека) в сфере военных планов может вызвать у Банди скепсис и даже подозрение. Мне показалось, что начать следует с предпосылок, с причин, по которым я получил доступ к этой информации. Итак, я начал с рассказа о моем участии в выполнении задания главнокомандующего вооруженными силами в тихоокеанском регионе, о проекте по оценке системы управления и контроля, а также о работе на Объединенный комитет начальников штабов. Минуты через две или три Банди прервал меня, задав сухим, ледяным тоном вопрос: «Это что, брифинг или исповедь?» Он был известен своим высокомерным отношением ко всем имевшим более низкий интеллектуальный уровень (т. е. к подавляющему большинству людей) и привычкой обрывать подчиненных, которые излагали информацию недостаточно «четко».

Я подумал «Ну ладно, умник, ты сам напросился на это» и прямо заявил, что он, возможно, не в курсе многих аспектов военных планов и действий с применением ядерного оружия. После этого я выложил все, что знал о JSCP, включая его нацеленность на нанесение первого удара и уничтожение всех городов в советско-китайском блоке при любых обстоятельствах, и о недостатках системы контроля над ядерным оружием. Было приятно наблюдать, как у Банди отвисла челюсть. Он стал лихорадочно записывать за мной, кивать головой и чуть слышно приговаривать что-то.

Наша беседа заняла не один, а почти два часа, я давал рекомендации, а Банди записывал их. Прежде всего ему нужно было продемонстрировать свои властные полномочия и получить JSCP, потом прочитать план, уяснить его суть и начать работу над ним с помощью военных советников, которые могут объяснить базовые дилеммы и их последствия.

Я рассказал о десантном корабле с ядерным оружием у Ивакуни, повсеместном нарушении правила двойного контроля и полном отсутствии физических средств контроля – любых видов блокирующих устройств – на ядерном оружии. В качестве проблемы, требующей первоочередного внимания со стороны Белого дома, я назвал распространенную уверенность – противоречащую не только публичным заявлениям, но и положениям секретных планов – в том, что президент Эйзенхауэр передавал другим лицам право использовать ядерное оружие в различных ситуациях. По поведению Банди, который занимал свою должность всего две недели, было видно, что эта новость удивила и потрясла его, но он не выказал ни капли недоверия.

Я рассказал ему о предположительно существующих письмах президента Эйзенхауэра командующим объединенными и специальными силами. Я сообщил, что сам не видел этих писем, но мне точно известно, что высокопоставленные офицеры в тихоокеанском регионе уверены в их существовании и что их уверенность имеет опасные последствия. Она ведет к делегированию права применения ядерного оружия на более низкие уровни командования, возможно (по моим предположениям), намного более широкому, чем хотел президент Эйзенхауэр.

Почти 40 лет спустя рассекреченные к тому моменту{58} документы конца 1950-х гг. показали, что я сильно заблуждался. К моему большому удивлению, Эйзенхауэр фактически предвидел и санкционировал широкое делегирование этого права, казавшееся мне таким опасным. Но, даже если бы я знал об этом во время разговора с Банди, мои рекомендации ничуть не изменились бы. Риски, связанные с возможностью и правом множества командиров применять ядерное оружие в кризисных ситуациях, казались настолько высокими, что, по моим представлениям, президент Кеннеди должен был безотлагательно употребить власть и взять систему под свой контроль.

Через несколько дней после брифинга Гарри Роуэн сообщил мне, что он и Банди согласны с необходимостью тщательного расследования вопроса делегирования права применять ядерное оружие. Банди не смог найти в переданных делах ничего подтверждавшего мои слова, однако ему уже было известно, что Эйзенхауэр, покидая Белый дом, забрал значительную часть документов с собой. На совещании Совета национальной безопасности Банди объявил о создании объединенного комитета Белого дома и Министерства обороны в составе одного лица – а именно Дэниела Эллсберга – для расследования проблемы санкционирования президентом использования ядерного оружия. Моя задача, как объяснил мне Роуэн, заключалась в выяснении, действительно ли существуют письма, о которых я слышал. Для ее выполнения меня наделяли полным правом, которое подтверждалось Белым домом, «посещать любое место, запрашивать все, что угодно, и смотреть все, что бы то ни было».

Первым, кого я посетил, был коммандер Тейзвелл Шепард-младший, военно-морской адъютант президента Кеннеди, отвечавший за действия в случае ядерной тревоги, и один из тех, кто носил «ядерный чемоданчик». Я изложил ему то, что слышал во время моей исследовательской работы в тихоокеанском регионе. Для него это стало новостью, и было похоже, что он искренне верит в безосновательность моих рассказов. По его словам, как ответственный за связь президента с системой управления и контроля над ядерным оружием, он наверняка знал бы об этих письмах, если бы они действительно существовали. Он поклялся, что никогда не слышал ни о чем подобном. Более того, по словам Шепарда, он вообще не знал о какой-либо передаче командующим объединенными и специальными силами права осуществлять свои военные планы в отсутствие прямого приказа президента. По его мнению, в случае существования такой передачи права, он знал бы об этом.

К тому времени я был уже достаточно опытен и знал о том, что офицер в его положении не только мог, но и был обязан убедительно лгать, отвечая на такие вопросы, в интересах сохранения секретности. В данном случае, однако, чутье подсказывало мне, что он старался помочь и был честным со мной. Он знал, что правом задавать вопросы и получать прямые ответы меня наделил Банди, и ему было ни к чему пытаться обмануть советника президента.

Шепард опросил других сотрудников президентского командного пункта в Белом доме, но они тоже сказали, что не слышали ни о чем подобном. Тогда Шепард организовал для меня посещение подземных командных пунктов, которые должны были участвовать в передаче приказов в случае ядерной войны. Одним из них был Объединенный резервный центр связи в горном массиве Рэйвн-Рок{59}, примерно в 60 км от Вашингтона, который служил резервным командным пунктом для Объединенного комитета начальников штабов. Еще существовали подземный комплекс Хай-Пойнт, в другом горном массиве, для укрытия руководства страны во время ядерного кризиса и Кэмп-Дэвид – бункер для президента в штате Мэриленд.

Шепард попросил проинформировать его о результатах моих поисков. Однако офицеры в этих командных центрах в один голос заявляли, что никогда не слышали ни о каком делегировании полномочий. По их уверениям, им не было известно и о широко распространенном в тихоокеанском регионе мнении о том, что такое делегирование существует.

В довершение я переговорил с дежурными офицерами в ситуационной комнате Белого дома. Все они считали, что наверняка знали бы, если бы кто-то другой, кроме президента, имел право начать ядерную войну, но, по их словам, у них такой информации не было. И опять никто из них понятия не имел о том, во что так верили в тихоокеанском регионе.

Я пришел к выводу, в предварительном порядке, что в основе этой уверенности в тихоокеанском регионе лежал миф, миф, который по понятным причинам следовало развеять. Конечно, абсолютной уверенности в таком отрицательном результате не было. Речь шла лишь о моем суждении – это я поверил, что Шепард и другие офицеры не обманывают меня, что право самостоятельно принимать решение, не говоря уже о письмах, не могло быть передано командующим до вступления Шепарда в должность совершенно незаметно для него и всех остальных.

О своих выводах я доложил Карлу Кайзену, новому заместителю Макджорджа Банди. (Именно Кайзен, профессор экономики из Гарварда, давал когда-то мне рекомендацию для вступления в Гарвардское общество стипендиатов.) Я объяснил ему свое замешательство в связи со сложившейся ситуацией. Мне не удалось найти никого в Вашингтоне, где состоялось предполагаемое делегирование права и где находится командование высшего уровня, кому известно о том, что кто-то за пределами Вашингтона наделен правом инициировать ядерную атаку по своему усмотрению. Тем не менее нет явной причины сомневаться в том, что офицеры в тихоокеанском регионе уверены в реальности такого делегирования, а также в передаче права принимать решение о применении ядерного оружия на более низкие уровни.

Существовало несколько возможных объяснений такого противоречия. Я сказал Кайзену, что, по моему разумению, офицеры в тихоокеанском регионе были введены в заблуждение. Предполагаемых писем Эйзенхауэра, возможно, не существует. Однако, на мой взгляд, уверенность в существовании этих писем совершенно реальна и она влечет за собой реальные последствия, очень опасные последствия, которые необходимо ликвидировать. Она создает ложный прецедент для дальнейшего делегирования права, которое, как говорят, осуществил главнокомандующий вооруженными силами в тихоокеанском регионе и, возможно, другие. (Если письма Эйзенхауэра все же существуют, то прецедент был не ложным, но не менее опасным по своим последствиям.) В любом случае опасная ситуация сохраняется, и Кеннеди нужно принять меры для ее устранения.

Примерно месяц спустя, в конце июня или в начале июля 1961 г., когда я находился в кабинете Кайзена в здании Исполнительного управления, он сказал мне: «Кстати, мы нашли вашу черную тетрадь».

«Какую тетрадь?» – я не слышал ни о какой тетради и никогда не говорил ему о чем-то подобном.

«Ту самую, с письмами Эйзенхауэра». Он показал на тетрадь, скрепленную разъемными скобами, на столе у окна. Кайзен сказал, что в ней находятся копии писем за подписью Эйзенхауэра, адресованных всем командующим на театрах военных действий, а также SAC и NORAD, в распоряжении которых было ядерное оружие. В письмах определялись обстоятельства, при которых они имеют право применять ядерное оружие без прямого указания со стороны президента.

В числе таких обстоятельств, по его словам, была необходимость в быстрых действиях в моменты отсутствия связи с Вашингтоном. Но этим обстоятельства не ограничивались. Речь шла также о ситуациях физической недееспособности президента, как случилось во время инсульта Эйзенхауэра. (Было похоже, что командование передавалось вовсе не министру обороны, который был назван вторым лицом в цепочке управления в Законе о национальной безопасности 1958 г. Письма, впрочем, рассылались в 1957 г.)

Мне бы надо было попросить разрешения взглянуть на письма, но я не сделал этого. Не стал я расспрашивать и о деталях, когда поинтересовался, как он нашел письма. Кайзен просто сказал, что его не удовлетворило мое заключение и он продолжил расследование, в результате которого и всплыла тетрадь. Я спросил: «Что президент решил делать с этим?»

«Ничего. Он не сделал ничего. Он оставил все как есть».

Это было совсем не то, что я хотел услышать, и потому поинтересовался: «Почему он так поступает?»

Кайзен ответил: «Для лейтенанта Кеннеди еще не пришло время отменять решение Великого генерала».

Кеннеди был лейтенантом военно-морских сил во время Второй мировой войны. Во всех предвыборных кампаниях он выставлял себя героем войны, однако этот статус он заработал после того, как японский эсминец потопил его торпедный катер. Теперь Кеннеди стал главнокомандующим, но ему далеко было до верховного главнокомандующего союзных войск в Европе, вот поэтому Кайзен и сказал, что для него еще не пришло время пересматривать решения генерала, который был этим верховным главнокомандующим.

Да и в целом «время было неподходящим». Я мог понять политическую подоплеку этого, бюрократическую и дипломатическую – только что провалилась операция по высадке десанта в заливе Свиней, а Кеннеди выглядел очень бледно на фоне Хрущева во время саммита в Вене, – однако такая пассивность все равно коробила меня. Она означала, что Кеннеди и Совет национальной безопасности не собирались вникать или что-то делать с проблемой, в которой я видел чрезвычайную опасность. Если бы спросили у меня, то я бы настоял на том, чтобы Кайзен и Банди отменили эти письма или как минимум ограничили дальнейшее делегирование права применять ядерное оружие.

Однако даже простое ограничение означало конфронтацию с военными, причем не менее острую, чем в случае, если бы Кеннеди решил отозвать предоставленное Айком[6] право у CINCPAC, CINCSAC и других командующих объединенными и специальными силами. Генерал Лорис Норстад в НАТО и другие наверняка слили бы информацию республиканцам в Конгрессе, чтобы те инициировали закрытые слушания. После этого в публичное пространство просочились бы сведения о том, что Кеннеди не только идет против требований военных к обеспечению национальной безопасности, но и отменяет решение Великого генерала.

Желая избавиться от образа неопытного политика, сложившегося после событий последних месяцев, Кеннеди назначил на пост начальника штаба ВВС США генерала Кертиса Лемея, имевшего репутацию самого ярого милитариста в вооруженных силах. Он пошел на это, даже несмотря на то, что ряд наблюдателей, включая Роберта Кеннеди, докладывали ему о случаях, когда некоторые военные – и в первую очередь Лемей – вели себя безрассудно, как безумцы, совершенно оторвавшиеся от реальности. (В числе таких случаев было категорическое заявление Лемея утром в воскресенье 1962 г., когда Хрущев объявил о демонтаже своих ракет на Кубе, о том, что президенту все равно нужно нанести удар по Кубе.) Так или иначе, именно Кеннеди назначил Лемея начальником штаба ВВС 30 июня 1961 г.

Осенью 1961 г. в рамках участия в Рабочей группе по оценке системы президентского управления и контроля под руководством генерала Эрла Партриджа я договорился об интервью с начальником штаба ВВС. В разговоре с Кайзеном я обмолвился об этом, и он загорелся желанием присоединиться ко мне, чтобы своими глазами посмотреть на легендарного Лемея.

В ходе беседы я спросил Лемея, в какой мере его, как командующего SAC, беспокоит возможность неожиданного ракетного удара с советской подводной лодки по Вашингтону. Он спокойно сказал, что ему, как CINCSAC, «достаточно» его права осуществить планы военных действий в этом случае, явно намекая на письма Эйзенхауэра о делегировании полномочий, о которых я докладывал в начале этого года и существование которых подтвердил Кайзен.

Однако прежде, чем я смог развить эту тему – первое подтверждение делегирования права применять ядерное оружие, которое я услышал за пределами командования вооруженными силами в тихоокеанском регионе, – Лемей перевел разговор в такую плоскость, о которой я ранее не задумывался. Допустим, что по Вашингтону не был нанесен удар, когда поступил сигнал о вражеской атаке. Должен ли президент вообще участвовать в процессе принятия решения, даже если он жив и находится на связи?

Ни Кайзену, ни мне даже в голову не приходил такой вопрос. Мы ждали, что Лемей продолжит. По всей видимости, он рассчитывал именно на такую реакцию. Он перекатил свою сигару в угол рта характерным движением, которое, как я заметил, копировали некоторые его штабные офицеры. (Вечная наполовину выкуренная сигара Лемея придавала ему непреклонный вид, соответствующий его репутации. Я узнал впоследствии, что он использовал ее для маскировки частичного паралича лицевого нерва.) Хриплым голосом Лемей произнес риторический вопрос: «В конце концов, кто более компетентен в таком деле [в принятии решения о начале ядерной войны по сигналу тревоги]: какой-то политик, который сидит в кресле, быть может, всего пару месяцев… или человек, который готовился к этому всю свою сознательную жизнь?» Его губы презрительно скривились при словах «какой-то политик». Было ясно, кого и что именно он имеет в виду. Это был первый президентский год нынешнего политика, когда «лейтенант Кеннеди» отказался от поддержки с воздуха своего окруженного десанта в заливе Свиней. (И, как я узнал позднее, год, когда он воздержался от сноса новой Берлинской стены, а затем не стал отправлять боевые части во Вьетнам{60}, как до этого в Лаос.) Генерал, говоривший это и долгие годы стоявший во главе Стратегического авиационного командования, был человеком, который планировал и осуществлял уничтожение сотен тысяч японцев во время нанесения удара по Токио зажигательными бомбами 9–10 марта 1945 г., а пять месяцев спустя командовал атомной бомбардировкой Хиросимы и Нагасаки[7].

Я так и не узнал, почему мне не удалось подтвердить существование писем Эйзенхауэра до этого. Когда я значительно позднее задал этот вопрос Тейзвеллу Шепарду – капитану ВМС первого ранга к тому времени – после того, как Кайзен вытащил на свет тетрадь с письмами, тот клятвенно уверял, что не обманывал меня и действительно не знал об их существовании в момент нашего разговора. Если бы я не наткнулся на эту проблему в тихоокеанском регионе и не изложил ее Банди впоследствии, то, вполне возможно, никто в Белом доме еще долго не знал бы о ней.

Между тем доступ в Белый дом позволил мне раскрутить еще одну нерешенную проблему. В апреле 1961 г. я рассказал Гарри Роуэну о ситуации в Ивакуни. Его босс Пол Нитце отвечал за связи в военной сфере с зарубежными странами и в том числе за соглашения о военных базах. Во времена Макнамары он был уполномочен регулировать наши отношения с Японией, а следовательно, вопрос о возможном нарушении договора в Ивакуни находился в его компетенции. Гарри попросил меня изложить проблему в письменном виде для Нитце и для обеспечения безопасности напечатать справку собственноручно в его кабинете. Напечатав справку, я поставил на ней гриф «Совершенно секретно – лично Полу Нитце».

Пометка «лично» не считалась грифом секретности, она служила для указания адресата и того, что документ не подлежит обычной рассылке по агентству или ведомству, не должен копироваться и передаваться кому-либо, кроме лица, обозначенного в шапке. Документ предназначался исключительно для этого лица. Необходимость такой пометки объяснялась тем, что в офисе помощника министра обороны по вопросам международной безопасности работали по большей части находящиеся на действительной службе офицеры разных родов войск. Теоретически они напрямую подчинялись помощнику министра и его начальнику, но на практике их карьера зависела от взаимоотношений с прошлым и будущим начальством в своем ведомстве. Поэтому они поддерживали связи и информировали свои штабы обо всем, что могло представлять для них интерес. Таким образом, поскольку ВМС и Корпус морской пехоты могли воспротивиться вмешательству Нитце в их практику, было крайне важно оттянуть их ознакомление с намерениями помощника министра обороны.

Я подробно описал все, что знал о ядерном оружии на борту десантного корабля San Joaquin County, и то, как получил эти сведения. Я также привел всесторонний анализ «за» и «против» с учетом того, что у любого, впервые услышавшего о таком ненормальном положении, наверняка возникнет мысль о существовании какого-нибудь особого оправдания ситуации. Я сообщил, что, с точки зрения офицеров этого театра военных действий, в подобном положении вещей нет никакого стратегического или технического смысла, мы не получаем никакого существенного военного преимущества, которое компенсировало бы очевидные дипломатические риски.

Причина, по которой самолеты Корпуса морской пехоты на базе Ивакуни быстро получали доступ к ядерному оружию, объяснялась тем, что морская пехота входила в состав ВМС и участвовала в десантных операциях, а у ВМС была возможность и желание обеспечить их снабжение со стоящего поблизости десантного корабля. Надо полагать, что у ВВС аналогичное желание не возникало просто потому, что постоянно держать в воздухе над базой в Японии топливозаправщик KC-97, груженный ядерными бомбами, было невозможно. Если бы еще от такого шага выигрывало множество баз ВМС. Так нет же – серьезное нарушение международного договора касается ничтожной доли вооружений на одной-единственной базе. А политический риск при этом практически такой же, как если бы дело касалось множества баз.

Нитце назначил ответственного за работу с моей справкой. Он дал указание своему помощнику Тимоти Стенли заняться проблемой, а Стенли попросил меня переписать справку так, чтобы с нею могли работать другие сотрудники аппарата. В конечном итоге мне показали целый ряд отчетов по этой проблеме. Все предоставленные мною факты были подтверждены. Специалисты по международным отношениям в аппарате ISA также подтвердили, что мы имеем дело с явным нарушением буквы и духа договора о взаимной безопасности с Японией.

По их заключениям ситуация в Ивакуни резко отличалась от случаев кратковременного захода авианосцев в японские порты и даже от возможности исполнения наших планов по тревоге. Действия San Joaquin County квалифицировались как постоянное размещение. Нельзя было даже сказать, что судно стоит «в водах, а не на территории», поскольку из-за ничтожного расстояния до берега оно по всем правовым критериям считалось находящимся на территории Японии. Ответы также подтвердили чрезвычайно высокую рискованность ситуации и указывали на необходимость немедленного изменения положения.

Вместе с тем появилась и кое-какая новая информация. Один из сотрудников аппарата сообщил, что сначала он встретился со специальным советником министра обороны по атомному оружию и атомной энергии Джеральдом Джонсоном, которому полагалось знать все о месте размещения каждого ядерного боеприпаса в мире, включая опытные образцы и боеприпасы, находящиеся в стадии изготовления. У специального советника был огромный скоросшиватель, в котором находились данные о текущем размещении всех принятых на вооружение боеприпасов в мире. Сведений о размещении ядерного оружия в Японии не было. Ни одно судно с ядерным оружием не располагалось там. Фактически этот скоросшиватель отрицал существование описанной мною ситуации.

Когда сотрудник Нитце стал настаивать, Джонсон, который в силу своей позиции прямого представителя министра обороны имел очень высокий статус, поднял трубку и позвонил своему коллеге в ВМС. Тот ответил, что ничего подобного не существует и моя история безосновательна.

Вместе с тем, воспользовавшись названием десантного корабля, которое я сообщил, сотрудник Нитце довольно быстро обнаружил, что San Joaquin County, по данным ВМС, базируется на Окинаве. Дальнейшие расспросы показали, что это было всего лишь прикрытие с целью обмана специального советника и его босса, а на самом деле судно постоянно находилось в Ивакуни, за исключением нескольких месяцев раз в три года, когда его ремонтировали на Окинаве. По случайному совпадению в момент расследования судно как раз вернулось на Окинаву для очередного переоснащения, которое должно было занять месяц или немного больше.

Обман министра обороны в отношении места расположения ядерных боеприпасов был грубейшим проступком с точки зрения бюрократии. Никто из читавших отчет не мог не обратить на это внимания. Бюрократическое решение этой проблемы было очевидным. Все, что следовало сделать, это оставить десантный корабль там, где он есть, на Окинаве. Персонал аппарата рекомендовал Нитце немедленно доложить об этом Макнамаре. Был подготовлен проект директивы для Макнамары с приказом не возвращать корабль в Японию. Макнамара подписал ее и отправил главнокомандующему ВМС адмиралу Арли Берку.

Что произошло потом, мне рассказал Гарри Роуэн. Вскоре после того, как была подписана та директива, Нитце на одном из совещаний по другому вопросу в офисе Макнамары встретился с адмиралом Берком. После совещания Берк пригласил Нитце зайти к нему в кабинет, находившийся в другой части Пентагона. Когда они пришли туда, Нитце сразу увидел лежащую на столе «термокопию» (предшественницу ксерокопии – довольно нечеткий дубликат на тонкой коричневатой бумаге) моей справки с грифом «совершенно секретно – лично», которая предназначалась одному Нитце и не предполагала копирования.

Было очевидно, что какой-то из офицеров, работавших на Нитце, увидел мою справку, скопировал ее и передал копию адмиралу Берку. Помимо этого на столе лежали копия отчета о расследовании ISA и директива Макнамары.

Берк начал обсуждать мою справку и отчет, не сказав ни слова о том, как они оказались на его столе. Как Нитце сказал потом Гарри, «Берк был в бешенстве». Он был известен своими приступами гнева, но подобная выходка перед помощником министра обороны стала неожиданностью для Нитце. Берк не пытался ни отрицать факты, ни оправдать что-либо. Единственное, что он выпалил, так это «Как смеете вы, штатский человек, совать нос в вопрос перемещения кораблей ВМС США?».

То, что этот корабль нарушает один из наиболее важных для нас договоров о взаимной безопасности и создает огромные дипломатические риски, что он несет ядерное оружие в нарушение правил о его размещении в тайне от министра обороны, что в ВМС лгали специальному советнику министра, совершенно не волновало Берка, и он не хотел даже слышать об этом. По его мнению, указания министра обороны в отношении того, где ВМС должны размещать свои корабли, были абсолютно неприемлемыми.

Роуэну показалось, что Нитце вышел из кабинета совершенно ошарашенный напором Берка, но полный решимости заставить ВМС подчиняться. Сам он не мог командовать Берком – его воспринимали лишь как представителя министра обороны. Все зависело от позиции Макнамары в отношении его собственной директивы и от того, поддержит ли он Нитце. Роуэн сказал, что Нитце пошел к Макнамаре и доложил о крайней срочности вопроса и необходимости настоять на исполнении директивы Берком и на соблюдении условий международного договора.

Я спросил Гарри: «Ну и что дальше?»

«Макнамара решил отозвать свою директиву. Он пошел на попятную. С учетом всех прочих распрей с ведомствами ему было ни к чему затевать еще и эту».

«А Макнамара знает, что в ВМС ему солгали?» – поинтересовался я.

«Да, – ответил Гарри, – именно это разозлило его. Именно по этой причине он и направил директиву».

Однако, узнав от Нитце о ярости Берка, Макнамара решил ограничиться существующими распрями, в числе которых были разногласия относительно количества атомных авианосцев. На этот раз, насколько я понимал, с большой вероятностью ВМС устроили бы утечку информации о споре в один из дружественных им комитетов Конгресса, перевернули бы все с ног на голову и заставили бы министра обороны отбиваться от обвинений во вмешательстве в оперативную деятельность и перемещения отдельных кораблей.

Меня самого ждали вопросы со стороны вице-президента RAND Ричарда Голдстейна, когда я возвратился в Калифорнию. Генерал Лемей присутствовал на заседании Консультативного совета ВВС, который контролировал бюджет RAND. Голдстейн пригласил меня к себе в кабинет и сказал: «Дэн, в это трудно поверить, но генерал Лемей предъявил нам претензии – с подачи адмирала Берка – в том, что ты отдаешь ВМС приказы о том, как нужно командовать действиями отряда эсминцев. Это правда?»

«Что?!» – удивился я. Действительно, мои вашингтонские похождения по большей части должны были казаться военным безумно дерзкими, но я не делал ничего хотя бы отдаленно напоминавшего это. Я не сразу даже сообразил, о чем именно идет речь. Подсказкой стало упоминание Берка. Я рассказал Голдстейну всю историю от начала до конца, и это удовлетворило его. Никто больше не цеплялся ко мне, хотя, как я узнал, Берк просил Лемея сделать все, чтобы меня выперли из RAND.

San Joaquin County вернулся в Ивакуни с грузом ядерных боеприпасов. Пару лет спустя Нитце предпринял еще одну попытку убрать корабль оттуда, но успеха не добился. Корабль стоял у Ивакуни вплоть до 1966 г., когда Эдвин Райшауэр, наш посол в Японии, узнал об этом (в результате утечки информации) и потребовал убрать его, пригрозив уйти в отставку, если требование не выполнят. В 1967 г. San Joaquin County наконец ушел на Окинаву.

Глава 8

«Мой» план войны

На протяжении всей весны 1961 г. я занимался проектом, который переложил на меня Гарри Роуэн. Его босс Пол Нитце поручил ему разработать новые основные принципы обеспечения национальной безопасности (BNSP) для Министерства обороны. Начало разработке этого ежегодно обновляемого совершенно секретного документа положил президент Эйзенхауэр. Он выполнял роль заявления гражданской власти о целях и принципах военного планирования в Министерстве обороны.

При Эйзенхауэре BNSP обычно представлял собой трех-четырехстраничный документ, содержавший доктрины «новой политики» и «массированного возмездия» Джона Фостера Даллеса и председателя Объединенного комитета начальников штабов Артура Рэдфорда. Приоритет в них отдавался ядерному оружию, а не обычным, неядерным видам вооружения. Фактически это выливалось в склонность чиновников из администрации Эйзенхауэра описывать само ядерное оружие как «обычное». Джон Кеннеди, когда еще был сенатором, считался критиком идеи массированного возмездия и поддерживал то, что генерал Максвелл Тейлор – председатель Объединенного комитета начальников штабов называл «стратегией гибкого реагирования». В Пентагоне понимали, что после избрания Кеннеди на пост президента следовало ожидать значительного изменения подходов к военному планированию. Как предполагалось, они должны были выразиться в радикальном пересмотре основных принципов обеспечения национальной безопасности.

Уже в феврале Билл Кауфманн из департамента социальных наук RAND проинформировал министра обороны Макнамару о предложениях штаба ВВС отойти от того, что наш коллега по RAND Герман Кан окрестил «спазматической» концепцией всеобщей войны. Кауфманн призывал вместо создания возможностей для длительного и контролируемого «ведения боевых действий» сосредоточиться главным образом на военных целях, а города исключить из объектов первого удара.

В глазах сторонников этой идеи в ВВС (Лемей в их число не входил) такая стратегия метила в их соперников из ВМС в такой же мере, как и в Советский Союз. Ракеты Polaris на подводных лодках были, в конце концов, не такими мощными, как МБР наземного базирования в распоряжении ВВС, и значительно менее мощными, чем бомбы на самолетах. К тому же во времена до появления GPS-систем они имели значительно меньшую точность. Хотя ракеты Polaris были менее уязвимыми и хорошо подходили, чтобы держать под прицелом города и, таким образом, обеспечивать политику сдерживания, они не могли эффективно поражать укрепленные военные цели вроде МБР в шахтах (которых в 1961 г. у Советов еще не было, однако в ближайшем будущем они могли появиться в количестве от нескольких сотен до нескольких тысяч). В случае принятия такой стратегии бомбардировщики и ракеты ВВС получали преимущество. Фактически они имели относительное преимущество, лишь когда использовались в качестве оружия контрудара, позволявшего ограничить ущерб, наносимый Соединенным Штатам в случае полномасштабного первого удара, путем уничтожения советских ракет наземного базирования до их запуска. Понятно, что при этом ВВС оказывались в выигрышном положении, и Макнамара, по всей видимости, воспринял доводы Кауфманна благожелательно.

Гарри, естественно, должен был бы поручить подготовку проекта раздела по всеобщей войне в BNSP Кауфманну, который, как и я, работал в то время консультантом ISA в Вашингтоне. Однако, к моему удивлению, Роуэн попросил меня заняться этим разделом, а Кауфманна определил на разработку раздела по ограниченной ядерной войне. Я знал, что мои взгляды на то, как должна выглядеть политика, были ближе к представлениям Роуэна о важности сил для нанесения ответного удара, и счел, что именно поэтому получил эту работу. Я решил использовать подготовку проекта для реализации своих собственных идей и их конкретизации в расчете на то, что конечный результат будет приемлемым для Роуэна. Должно быть, он тоже рассчитывал на это, поскольку дал мне единственную директиву: «Напиши то, что, с твоей точки зрения, должно быть в этом документе». Именно этим я и занялся.

Концепция ВВС по «ведению боевых действий» или «ограничения ущерба» (т. е. ограничение ущерба, наносимого Соединенным Штатам в результате применения Советами наступательного ядерного оружия) предполагала продолжительное и контролируемое нанесение контрударов по военным целям на территории Советского Союза и его союзников в Европе. В числе целей были укрепленные стартовые позиции ракет и командные центры. Наряду с нашими наземными МБР концепция предусматривала увеличение числа современных бомбардировщиков, способных преодолевать системы русской противовоздушной обороны – т. е. летать либо ниже зоны видимости радаров, либо выше потолка досягаемости ракет ПВО – и обеспечивать более точную доставку мощных боезарядов, чем ракеты. Таким образом, эта концепция обеспечивала поддержку предложений ВВС по созданию бомбардировщика B-70 (позднее названного B-1).

Генерал Кертис Лемей, бывший глава SAC, инстинктивно не принимал идеи, принижавшие значение ударов по городам. Однако он хотел, чтобы у ВВС появились большие, высотные, скоростные бомбардировщики, способные нести значительный груз, и страстно поддерживал программу создания B-70. Мой друг подполковник Боб Лукман рассказывал, как один из высших чинов втолковывал гражданскому служащему в Пентагоне, что на первом месте у ВВС в 1961 г. стоит задача получить B-70, а тот спросил, что тогда стоит у ВВС на втором месте. Военный ответил: «У нас не бывает второго места». Как объяснил Лукман, «у ВВС всегда только один приоритет».

Стратегия контрудара также предполагала значительное повышение точности наших ракет. Это была еще одна цель, которая, как тогда считали, уменьшает значение мобильных ракет ВМС, ракет Polaris, и смещает баланс в пользу ракет наземного базирования, контролируемых ВВС. Между тем требовалось большое количество наземных ракет для компенсации их текущей неточности в случае применения против небольших и укрепленных военных целей. В этом году Лемей и генерал Томас Пауэр, который сменил Лемея на посту главы SAC, запросили 10 000 перспективных МБР Minuteman наземного базирования.

Представляя концепцию Макнамаре, Кауфманн определенно выполнял пожелания спонсоров RAND из ВВС в части бомбардировщиков B-70 и ракет наземного базирования. Верил ли он на самом деле в новую миссию ВВС, я, разумеется, не знал. У остальных в RAND было неоднозначное отношение к стратегии Кауфманна – ВВС. Так или иначе, руководство RAND и аналитики отнеслись к ней довольно благосклонно, когда выяснилось, что брифинг Кауфманна был принят с энтузиазмом и высшим командованием ВВС, и новым министром обороны.

Я был в рядах сомневающихся, как и Гарри Роуэн. Расчеты, которые я видел в RAND, показывали, что масштабы ограничения ущерба от контрударов как в районе целей, так и на территории Соединенных Штатов не будут впечатляющими. Если исходить из того, как это делали мы весной 1961 г., что Советы располагают значительным числом МБР, которые не сегодня-завтра упрячут в шахты и дополнят ракетами подводного базирования, то, на мой взгляд, было очевидно, что в случае развязывания всеобщей ядерной войны ничто не сможет сократить ущерб до уровня ниже катастрофического. Таким образом, при любых обстоятельствах наиболее выгодной для ядерных держав была бы политика сдерживания, предотвращения и избежания всеобщей ядерной войны.

Вместе с тем оставался вопрос: что нам делать в случае провала политики сдерживания? Как и Кауфманн, я принимал идею о том, что в случае начала всеобщей ядерной войны наши ракеты наземного базирования должны быть направлены на военные цели, прежде всего на советские ракеты и авиабазы независимо от того, насколько это может ограничить ущерб. Однако, на мой взгляд, более перспективными, чем простое «ограничение ущерба путем контролируемых контрударов», превозносимое Кауфманном, были другие части представленной Макнамаре стратегии – «принуждение», «исключение городов», – нацеленные на быстрое прекращение войны до того, как стороны используют весь арсенал оружия, и, в частности, до того, как хотя бы один, несколько или все города окажутся уничтоженными. (Мне потребовалось много времени, чтобы увидеть неустранимое противоречие между этими двумя компонентами единой стратегии и фактическую нереальность каждого из них.)

Эта, последняя, цель требовала, с одной стороны, удержания (при возможности) противника от нанесения удара по городам Соединенных Штатов и их союзников даже в случае начала ядерной войны, а с другой – предполагала, что противник может остановить военные действия до того, как будут израсходованы все ядерные боеприпасы.

Для реализации этих двух подзадач наши собственные планы и операции должны были отвечать трем условиям. Во-первых, нужно было полностью убрать города противника из числа целей нашего первого удара – именно это подразумевало «исключение городов». Мы должны были заявить о таком намерении задолго до начала боевых действий. В нашей ситуации это означало резкий отход от прежней политики уничтожения городов при любых обстоятельствах, т. е. политики, которая полностью развязывала противнику руки для нанесения ударов по нашим собственным городам.

Во-вторых, это требовало, чтобы США практически при любых условиях располагали защищенными и контролируемыми резервными силами, которые могли бы служить угрозой и склонять противника к прекращению войны. Они могли бы также удерживать противника от автоматического уничтожения наших городов в рамках военной стратегии.

В-третьих, это требовало сохранения у обеих сторон системы управления и контроля, не теряющей способности командовать резервными силами и прекращать боевые действия. Нам требовалась устойчивая система управления, которая могла делать нечто большее, чем просто отдать приказ «Вперед!». А еще, мы не могли позволить себе лишить Советы такой же возможности{61}.

Первые два момента присутствовали в докладе Кауфманна у Макнамары в начале 1961 г. Они опирались на исследования RAND, которые начались задолго до моего прихода туда и восходили к Бернарду Броди, Эндрю Маршаллу, Джиму Дигби и Чарли Хитчу, как ясно показал Фред Каплан[8]{62}. Обе идеи были близки мне в силу моего прошлого опыта: «исключение городов» как результат неприятия бомбардировок гражданских объектов еще со школьных времен; «принуждение» Советов путем превращения их собственных городов в заложников наших резервных сил как результат более поздних представлений о сдерживании. Таким образом, я в большей мере, чем другие, акцентировал внимание на важности сохранения управления и контроля с обеих сторон, а не только с нашей собственной. (Это оказалось непреодолимым препятствием в глазах разработчиков военных планов обеих сторон.)

Ни у меня, ни у Гарри Роуэна в то время не было иллюзий по поводу того, что подобные меры с высокой вероятностью повлияют желательным образом на планы неприятеля или на характер боевых действий. Тем не менее шансы получить хоть какой-нибудь положительный эффект в этом случае – сохранить часть, возможно, даже значительную часть городов с обеих сторон и положить конец начавшейся войне, не доводя дело до полного взаимного уничтожения, – казались нам более высокими, чем при использовании стратегии ВВС, которая ограничивалась исключительно контрударами и не предусматривала никаких механизмов прекращения войны или уменьшения ущерба.

Такое сочетание целей по ограничению ущерба и прекращению войны подразумевало, что у выжившего руководства США должен был оставаться выбор даже после начала всеобщей войны. С учетом характера и неотложности подобных решений (от которых могла зависеть судьба всего нашего общества) было крайне желательно, чтобы президент лично или как минимум кто-то пользующийся его полным доверием оставался способным принимать решения после начала всеобщей войны. (Заранее подготовленный «единый» интегрированный оперативный план Эйзенхауэра фактически не требовал этого.) Иными словами, появлялась задача физического сохранения президента или его представителя наряду с сохранением надежных каналов коммуникации.

В то же время просматривалось второе, более важное преимущество сохранения возможности выбора вариантов даже в разгар войны. Это давало президенту и его гражданским советникам основание («необходимость знать») знакомиться до начала войны с характером и деталями военных планов.

У моего плана было и третье преимущество: после признания необходимости сохранения способности высшего руководства (гражданского или военного) осуществлять управление во время войны и после принятия мер по их физической защите у военных пропадали основания для возражений против применения физических средств контроля (PAL), не позволяющих командирам нижнего звена по ошибке или несанкционированно использовать ядерное оружие.

Наконец, фокусирование внимания на существующих планах, предусматривающих немедленное уничтожение советских и китайских городов в случае всеобщей войны, открывало простор для их критики со стратегической и моральной точек зрения. До сих пор эти планы рассматривались как нечто не подлежащее сомнению (особенно со стороны гражданского руководства), поскольку казалось, что им нет альтернативы с точки зрения сдерживания или боевых операций.

Я надеялся на то, что тщательный анализ этих планов на высшем уровне гражданской власти позволит исключить или как минимум уменьшить вероятность безумного удара по Китаю в случае войны с Советским Союзом и автоматического массового уничтожения городов в Китае или в СССР. Подчеркивание важности сохранения резервных сил (что означало использование в основном ракет Polaris) и исключения городов из целей первого удара, на мой взгляд, должно было минимизировать уничтожение городов как в случае упреждающего, так и ответного удара.

Такой подход требовал кардинального пересмотра взглядов на подготовку планов и приготовления, существовавших с 1953 г. По этой причине новые Основные принципы обеспечения национальной безопасности (BNSP) должны были представлять собой детально проработанный документ, а не нечто краткое и неопределенное, к чему военные привыкли за долгие годы, когда BNSP просто подтверждали доктрину «новой политики», ставившую во главу угла ядерное оружие, стратегическое и тактическое, по долгосрочным бюджетным соображениям. Помимо прочего, хотя BNSP по сути официально определяли национальную политику, а не отстаивали ее, некоторые их идеи были настолько необычны для секретного стратегического диалога, что хотелось включить в них как можно больше аргументов, позволявших сломить сопротивление разработчиков планов и познакомить их с соображениями, которые до этого не фигурировали в военных документах.

Например, даже высокопоставленный гражданский чин в Министерстве обороны, незнакомый с деталями этих планов и приготовлений в силу бюрократических барьеров и секретности военных, мог удивиться необходимости включения в документ, определяющий политику на высшем уровне, такой очевидной вещи, как создание резервных сил. Ответ, как ни удивительно, крылся в том, что в США военные планы высшего уровня в то время предусматривали немедленное и полное использование всех вооружений при любых обстоятельствах в случае начала всеобщей войны («вооруженного конфликта с Советским Союзом»). Другими словами, эти планы, а также все учения и приготовления не только не предполагали создания и поддержания тактических или стратегических резервов – ключевого аспекта классического военного планирования, – но и прямо требовали отказа от создания значимых резервов.

Более того, для устранения прежней неоднозначности смысла понятия «всеобщая война» мы с Кауфманном решили использовать в наших проектах термин «война с применением основных стратегических средств» (термин, принятый в RAND) и термин «локальная война» (вместо «ограниченной войны»). «Война с применением основных стратегических средств» определялась в моем проекте (позднее подписанном Макнамарой) как «война с преднамеренным нанесением ядерных ударов, санкционированных правительством, по территории одной или обеих крупнейших держав, по Соединенным Штатам и Советскому Союзу». Это было в духе предложенного сухопутными силами и ВМС более узкого определения «всеобщей войны», которое было отвергнуто ВВС, министром обороны Гейтсом и президентом Эйзенхауэром. В нашем руководстве больше не было концепции «всеобщей войны», определенной просто как «вооруженный конфликт с Советским Союзом».

«Локальная война» определялась в наших проектах как «любой другой вооруженный конфликт». Прежняя концепция «ограниченной войны» – как нечто отличное от войны с Советским Союзом – была отброшена, поскольку мы предлагали ориентироваться на ограничение при возможности любых боевых действий с Советским Союзом, даже в случае войны с применением основных стратегических средств.

Ближе к вечеру 7 апреля 1961 г. с чувством глубокого удовлетворения я написал последнюю строчку моего первого проекта раздела BNSP, посвященного всеобщей войне{63}. Я хорошо помню, как взглянул на часы, висевшие на стене в офисе помощника министра обороны по вопросам международной безопасности, где я печатал проект, и увидел, что уже 17:00. Впервые с утра я вспомнил, что ведь это мой день рождения. Мне исполнилось 30. Мелькнула мысль: «За всю оставшуюся жизнь мне вряд ли удастся сделать что-либо более важное, чем это». Я сообщил Гарри, что у меня сегодня день рождения и что подготовка проекта закончена. Он сказал, что нам нужно сворачиваться и отметить это дело, и пригласил меня на ужин.

Через несколько дней я получил готовый документ. Это было 12-страничное обсуждение целей, возможностей и требований, которые позволяли внести необходимые изменения и полностью обосновать их для военных, занимающихся разработкой Объединенного плана использования стратегических сил и средств, а также планов более низкого уровня.

Неосведомленному читателю – т. е. практически любому не связанному с реальным процессом ядерного планирования, включая министра обороны и президента, – предлагаемые принципы вполне могли показаться чем-то вытекающим из здравого смысла. Так оно и было на самом деле, за исключением того, что почти каждое предложение предусматривало радикальное изменение и отход от той или иной фундаментальной характеристики существовавших в то время планов. Например:

• Мое предложение по сохранению стратегического резерва (в частности, ракет Polaris, нацеленных на города) полностью перечеркивало предыдущий план, который предписывал максимально быстрое использование всех доступных носителей, включая ракеты Polaris, для удара по заранее намеченным целям.

• Мое настойчивое требование сохранять надежное управление и контроль противоречило идее о необходимости несанкционированной «инициативы» на высшем или более низком уровне военного командования, подходу, который повышал вероятность несанкционированной «инициативы» во время кризисов, неоднозначных сигналов оповещения или отсутствия связи с вышестоящим командованием.

• Несмотря на существование физических устройств защиты от случайных пусков, практически ничего не предусматривалось для предотвращения несанкционированных действий на отдельных средствах доставки ядерного оружия и командных пунктах. Я предлагал использовать блокирующие устройства на боеприпасах, для разблокирования которых требовался код, передаваемый вышестоящим командиром (разновидность PAL).

• Жесткий Единый интегрированный оперативный план не делает различия между СССР и Китаем; он не позволяет отказаться от ударов по городам или отложить их; он не предусматривает минимизацию потерь среди гражданского населения; он не оставляет возможности противнику сохранить управление и контроль. В отличие от этого я ратовал за гибкое многовариантное планирование.

• Существующее планирование не предполагало прекращения боевых действий после получения Стратегическим авиационным командованием подтвержденного приказа о начале войны. Это означало нанесение ударов по всем крупным населенным и промышленным центрам Советского Союза и Китая и не могло подталкивать советских командиров к прекращению операций до полного использования всех средств для нанесения ударов по городам США и их союзников. Я же исходил из необходимости сохранения системы управления и контроля, позволявшей ограничить или прекратить конфликт до задействования всех наших сил, с надежными приказами «о прекращении действий» или «возврате».

Все это было изложено в справке для Гарри Роуэна, Пола Нитце и министра обороны Макнамары вместе с перечнем недостатков существующих планов, которые я собирался исправить.

Вторая справка содержала изменения, которые предусматривал мой проект руководства:

• упразднение SIOP как единственного, автоматического ответа на войну с применением основных стратегических средств;

• отмена автоматического включение в число целей Китая и стран – союзниц Советов;

• планы по сохранению резерва и исключению городов противника, а также правительственных и военных центров управления из первоочередных целей;

• создание устойчивой и гибкой системы управления и контроля во главе с президентом или другой, как можно более влиятельной, фигуры;

• попытка склонения противника к прекращению войны путем отказа от уничтожения всех крупных населенных и промышленных центров в первую же минуту;

• планы и приготовления к использованию обычных видов вооружения в локальных конфликтах вплоть до их превращения в крупномасштабный конфликт (в дополнение к планам использования ядерного оружия);

• отказ от использования какого-либо единого, негибкого плана (в том числе и SIOP) или от жестко заданного набора целей, подлежащих немедленному автоматическому уничтожению, во всех ситуациях в случае начала войны с применением основных стратегических средств;

• отказ считать неизбежной войну с применением основных стратегических средств при любом военном конфликте с Советским Союзом.

В результате я получил задание от офиса Макнамары подготовить на основе этих справок и еще одного документа проект, который можно было представить Объединенному комитету начальников штабов, в том числе командующему стратегической авиацией как ответственному за планирование стратегических целей для изучения и высказывания конкретных рекомендаций. Мы с Аленом Энтовеном просидели полдня в его отделе системного анализа, стараясь привести «варианты» планов начерно в соответствие с моим руководством{64}. Детали прорабатывали Фрэнк Тринкл и Дейв Макгарви, консультанты Алена из RAND (Ален и Билл Кауфманн с давних пор полагались на их расчеты).

Первый вариант проекта, который я показал подполковнику Лукману из Объединенного комитета начальников штабов, был, по его мнению, недостаточно дипломатичным, чтобы получить приемлемый отзыв генерала Пауэра. В частности, Пауэру наверняка не понравится указание на то, что у существующего плана нет реальных альтернатив. В плане, конечно, присутствовало то, что можно было называть «альтернативами», однако они неизменно предусматривали нанесение удара с использованием всех доступных средств – и всех сил без сохранения каких-либо резервов – по одному и тому же набору целей. Лукман подредактировал мой проект с тем, чтобы он казался SAC менее вызывающим, а именно расставил знаки вопроса и добавил предложение, начинающееся со слов: «С учетом того, что эти планы уже предусматривают различные варианты по срокам предупреждения, географии, ограничениям, условиям погоды и видимости…»

Окончательная версия под заголовком{65} «Руководящие указания по планированию войны с применением основных стратегических средств» за подписью заместителя министра обороны Розуэлла Гилпатрика была направлена председателю Объединенного комитета начальников штабов 5 мая 1961 г. одновременно с моей частью предлагаемых BNSP{66}. (Тексты всех этих справок и проектов можно найти на сайте www.ellsberg.net.)

«Мои» пересмотренные руководящие указания стали основой для оперативных планов военных действий при Кеннеди. Я перерабатывал их для заместителя министра обороны Гилпатрика в 1962 и 1963 гг., а потом еще раз для администрации Джонсона в 1964 г. По словам посвященных в тему и научных работников, они оказали критически важное влияние на дальнейшее стратегическое военное планирование в США{67}.

Годы спустя, когда я рассказал одному из своих друзей, что закончил работу над первым проектом совершенно секретных руководящих указаний по планированию войны с применением основных стратегических средств к своему 30-летию, он неодобрительно заметил: «Какой ужас!» Я сказал: «Это правда. Но видел бы ты тот план, который я хотел изменить». Впоследствии воспоминания об этом достижении уже не приносили мне такого же удовлетворения, как тогда в 30-летнем возрасте.

Глава 9

Вопрос к Объединенному комитету

«Сколько людей погибнет?»

Весной 1961 г. Гарри Роуэн сказал, что после моего доклада Макджорджу Банди в январе тот позвонил начальнику объединенного штаба JCS и попросил его «прислать экземпляр JSCP».

– Мы не можем предоставить его, – заявил начальник штаба.

– С ним хочет ознакомиться президент, – сказал Банди.

– Но мы никогда и никому не предоставляем его. Я не могу сделать этого, – ответил начальник штаба.

– Вы, похоже, не слышите меня. Это президент хочет ознакомиться с ним, – возразил Банди.