Машина Судного дня. Откровения разработчика плана ядерной войны Эллсберг Дэниел

Глава 16

Уничтожение целой страны

В августе 1945 г. атомная бомба просто вписалась в давнюю негласную модель ведения войны путем массового уничтожения гражданского населения. Атомные удары, казалось, подкрепили эту модель – практически сразу после них война против Японии прекратилась, а публика и армия (ничего не знавшие о перехваченных нами японских сообщениях) были уверены, что иных путей прекращения войны не существовало. Военные части, занимавшиеся доставкой бомб, без проблем получили независимость от других родов войск вскоре после войны и без особого сопротивления перешли под крыло Стратегического авиационного командования, созданного и возглавляемого генералами Кертисом Лемеем и Томасом Пауэром, организации, которая оттачивала тактику уничтожения на протяжении последних шести месяцев Второй мировой войны.

Однако на какого врага эта тактика была нацелена теперь? Когда Вторая мировая война подошла к концу, только одна страна имела население, вооруженные силы, промышленный и научный потенциал, способные противостоять военной мощи Соединенных Штатов, – Советский Союз, несмотря на его беспрецедентную военную разруху и потери. Помимо прочего, его возглавлял такой же жестокий диктатор, как Гитлер, и единственная партия, еще более сплоченная и всевластная, чем нацистская партия. Советский Союз уже оккупировал половину Европы, и его военной мощи было достаточно, чтобы подмять под себя и вторую половину. Некоторые высокопоставленные члены администрации Трумэна по самым разным мотивам все больше и больше опасались, что Советский Союз именно это и собирается сделать.

Такой взгляд не был новым для генерала Лесли Гровса, который отвечал за реализацию атомного Манхэттенского проекта. Еще в 1944 г. ярый антикоммунист Гровс поведал польскому физику Джозефу Ротблату во время совместного обеда в Лос-Аламосе о том, что, по его мнению, проект всегда был направлен против Советов. В Корпусе армейской авиации думали так же. В поисках системы целей, которая могла бы оправдать существование большого парка стратегических бомбардировщиков в послевоенное время и, таким образом, независимость ВВС, там обратили взоры на Советский Союз.

30 августа 1945 г., всего через две недели после капитуляции Японии, генерал-майор Лорис Норстад, заместитель начальника штаба ВВС по планированию, направил генералу Гровсу документ, где в качестве целей возможного будущего ядерного удара фигурировали 15 «ключевых советских городов»{182} во главе с Москвой и 20 «крупных советских городов», включая Ленинград, а также указывалось количество атомных бомб, необходимых для уничтожения каждого из них. Москве и Ленинграду предназначалось по шесть бомб.

Однако у Соединенных Штатов не было шести атомных бомб в 1945 г. В конце года они располагали только двумя. К 30 июня 1946 г. (конец финансового года) в арсенале находилось девять бомб. Первый официальный план войны против Советского Союза, датированный ноябрем 1947 г., предусматривал нанесение удара по 24 советским городам с использованием 34 бомб. Однако к тому времени в арсенале США было всего 13 бомб, из которых, пожалуй, только семь находились в состоянии боеготовности. Эта информация была сверхсекретной. Президента Гарри Трумэна официально не информировали{183} о количестве ядерных боеприпасов до 3 апреля 1947 г., и он был потрясен, узнав, что их так мало.

Двумя месяцами ранее Объединенный комитет начальников штабов уведомил военного министра и министра ВМС о том, что запасы атомного оружия «неадекватны» требованиям национальной безопасности. Вплоть до конца 1948 г. все произведенные боеприпасы (плутониевые имплозивные бомбы типа сброшенной на Нагасаки) были штучными изделиями и считались «экспериментальными образцами»{184}. Объединенный комитет начальников штабов по результатам испытаний на атолле Бикини летом 1946 г. (для которых были использованы два из девяти имевшихся в том году боезарядов) «заключил, что из-за дефицита делящихся материалов бомбы должны использоваться как “стратегическое” оружие против населенных и промышленных центров». Генерал Лемей, отвечавший в то время за исследования и разработки в ВВС (в этом качестве он поддерживал создание RAND), обобщил основные выводы отчета следующим образом:

1. Атомные бомбы, количество которых{185} меньше того, что мы получим в обозримом будущем, способны уничтожить военный потенциал любой страны и разрушить ее социально-экономическую систему.

2. В сочетании с другими видами оружия массового уничтожения оно позволяет истребить население на огромных участках земной поверхности, оставив на них лишь следы человеческой деятельности.

В октябре 1947 г. Объединенный комитет начальников штабов под председательством адмирала Уильяма Лихи направил в Комиссию по атомной энергии (AEC), которая теперь отвечала за все аспекты производства атомных бомб, отчет с долгосрочными требованиями к ядерному оружию. За два года до этого в качестве главы администрации Трумэна, если верить словам Лихи в его мемуарах, он в душе осуждал бомбардировку Хиросимы и Нагасаки и считал, что «применяя ядерное оружие первыми, мы переходим на нравственные нормы варваров мрачного Средневековья. Меня не учили вести войну таким способом, и войны нельзя выигрывать путем уничтожения женщин и детей». Теперь же он уведомлял AEC о том, что «с военной точки зрения требуется примерно 400 атомных бомб, эквивалентных по мощности бомбе, сброшенной на Нагасаки», для нанесения удара примерно по 100 городам. Целевой датой обретения способности «уничтожить страну»{186} (концепция, которая родилась в штабе ВВС, занимавшемся подготовкой рекомендаций) было 1 января 1953 г.

К середине 1948 г. планы ВВС пришли в соответствие с запасами оружия, хотя эти запасы все равно были ниже тех, что Объединенный комитет начальников штабов считал адекватными. План в то время предусматривал нанесение удара по 20 городам с использованием 50 бомб{187}. Эти 50 бомб реально поступили в арсенал{188} к 30 июня 1948 г. Москве предназначались восемь бомб, а Ленинграду семь.

Генерал Лемей возглавил SAC в октябре 1948 г. Он составил свой «Чрезвычайный план военных действий», который требовал от SAC «наращивания потенциала до уровня, позволяющего доставить весь имеющийся запас атомных бомб в рамках одного массированного удара». Главными целями должны быть города и промышленные объекты, а также правительственные центры управления. Цели второй очереди включали в себя нефтеперерабатывающие предприятия, две трети которых находились в 16 советских городах. План предусматривал нанесение ударов по 70 советским городам{189} с использованием 133 атомных бомб. Это, по оценкам, могло привести к гибели 2,7 млн человек{190} в 70 целевых городах и еще 4 млн человек в других местах.

Год спустя, в октябре 1949 г., дополнение к «Чрезвычайному плану военных действий» увеличило число целевых городов до 104, а количество используемых бомб до 220. Еще 72 бомбы оставались в резерве для нанесения повторного удара. Необходимые для этого 292 бомбы были готовы к 30 июня 1950 г. AEC, бюджет которой увеличивался Трумэном три раза – после блокады Берлина в 1948–1949 гг. и после первого советского ядерного испытания в 1949 г., – поставила производство бомб типа Нагасаки на поток. Эра «ядерного дефицита», по терминологии Пентагона, уступила место эре «ядерного изобилия». Необходимые для уничтожения целой страны 400 бомб поступили в арсенал уже к 1 января 1951 г.{191}, на два года раньше срока. Однако к этому времени число целей для ядерного удара в глазах стратегов из ВВС выросло многократно.

На протяжении первых четырех лет ядерной эры Объединенный комитет начальников штабов, получившие независимость ВВС и недавно созданное Стратегическое авиационное командование строили планы нанесения удара по стране, которая не представляла военной угрозы, ни обычной, ни ядерной, для континентальной территории Соединенных Штатов. Это были исключительно планы первого удара, но так стали говорить впоследствии, а в то время такого термина не было из-за простого отсутствия противника, способного нанести второй, или ответный, удар.

Америка обладала монополией на ядерное оружие, которой, как полагали президент Трумэн и генерал Гровс (ученые-ядерщики не согласились бы с этим, если бы поинтересовались их мнением), ничто не угрожало на протяжении жизни целого поколения, а может быть, и дольше. Гровс и Трумэн наивно верили в то, что секретная программа скупки и дипломатии позволит им контролировать все известные источники богатых урановых руд. (Гровс, как он выразился позднее, проглядел{192} запасы богатой урановой руды в Восточной Германии, оккупированной Советами.) В их глазах эта программа была решающим «атомным секретом». Именно в этой ложной уверенности Трумэн добился согласия сената взять обязательство по защите Западной Европы.

Ученые настаивали на международном контроле запасов урана, исследований, обогащения и переработки делящихся материалов в целях энергетики и указывали еще в 1945 г., что в противном случае Советы создадут бомбу примерно за четыре года. Четыре года спустя, в сентябре 1949 г., американские разведывательные самолеты обнаружили признаки того, что Советы провели испытание плутониевой бомбы типа сброшенной на Нагасаки. (Как оказалось, она была создана на основе чертежей, украденных Клаусом Фуксом – советским шпионом в Лос-Аламосе.) Трумэн, Гровс, Конгресс, американская публика и наши союзники по НАТО были потрясены.

В Объединенном комитете начальников штабов, однако, паники не наблюдалось. Там очень быстро поняли, что Советам потребуются годы на создание средств доставки и арсеналов, позволяющих угрожать Соединенным Штатам напрямую. Однако в планах SAC города и промышленные зоны уступили место самых приоритетных целей будущим советским системам доставки ядерного оружия на территорию Соединенных Штатов и их союзников. Это привело к появлению практически неограниченного числа первоочередных целей для американского ядерного удара – к ним прежде всего относились аэродромы, которых в СССР насчитывалось 1100. К 1953 г. генерал Лемей идентифицировал 409 аэродромов{193}, которые могли использоваться для нанесения ядерного удара, помимо разбросанных по всей территории СССР промышленных объектов, связанных с производством ядерного оружия.

Осенью 1949 г. масштабы производства делящихся материалов вновь выросли – нужно было создавать бомбы для расширившего набора целей. Кроме того, требовалось еще больше средств их доставки. Когда Трумэн покидал свой пост в начале 1953 г., в арсенале США насчитывалось 1000 ядерных боеголовок. В конце своего второго президентского срока Эйзенхауэр передал администрации Кеннеди 18 000 ядерных боеголовок.

При той же системе выбора целей, что и в начале 1950-х гг., не 18-кратный рост количества ядерных боеголовок – многие из них стали теперь «тактическим» оружием небольшого радиуса действия при мощности на уровне бомбы, сброшенной на Нагасаки, – определял изменение характера стратегического оружия в распоряжении SAC и ВМС (у них было более 1000 боеголовок). Изменился смысл самого понятия «ядерное оружие». Это произошло в значительной мере скрытно от американского народа и всего мира. Подавляющее число боеголовок в ядерном арсенале, унаследованном президентом Джоном Кеннеди в 1961 г., были не «атомными», т. е. не того типа, что использовались в Японии в 1945 г. и испытывались впоследствии на атолле Бикини и в Неваде. До начала 1950-х гг. урановые и плутониевые бомбы были единственным видом ядерного оружия. Однако к 1961 г. практически все боеголовки SAC стали «термоядерными» – водородными бомбами, в которых энергия выделялась в результате слияния тяжелых изотопов водорода. Первое испытание такой бомбы было проведено в ноябре 1952 г.

Именно это изменение, обнаруженное мною в 1961 г., объясняло загадку, на которую я наткнулся несколько раньше. При изучении совершенно секретных документов, связанных с объединенными планами использования стратегических сил и средств 1950-х гг., в процессе подготовки проекта руководящих указаний по планированию войны во времена работы на администрацию Кеннеди я наткнулся на последовательный ряд оценок потерь Советского Союза в войне с применением основных стратегических средств, которые в начале текущего десятилетия казались удивительно «низкими» для ядерной эры: несколько миллионов погибших, затем 10 млн и так далее, вплоть до 13 млн к 1955 г. Однако уже в следующем, 1956 г. эта оценка неожиданно возросла в 10 раз до 150 млн погибших. В 1961 г., как мне было уже известно, Объединенный комитет начальников штабов прогнозировал потери, превышающие 200 млн человек, только в одном советском блоке. Чем объясняется такое увеличение? И почему оно произошло именно в это время?

О том, насколько я был потрясен этими цифрами, говорилось в прологе и главе 9. Теперь меня преследовали вопросы: почему разработчики планов настолько повысили оценки? Неужели кто-то решил, что «уничтожение целой страны» с помощью четырех сотен атомных бомб, которые должны убить десятки миллионов русских, недостаточно много для сдерживания? Или, может, исполнение наших обязательств перед НАТО по отражению или упреждению наземного вторжения Советов приводит к нанесению именно такого «сопутствующего урона»? Опираясь на что, они пришли к таким оценкам?

Причина такого скачка всего за один год в размерах потерь, которые мы собирались нанести в войне против России, – от уровня меньше потерь Советского Союза во Второй мировой войне до беспрецедентного в истории человечества уровня – не была, как оказалось, связана с приведенными выше предположениями. Все было намного проще.

Никакой новой идеи относительно необходимости кардинального изменения планируемого эффекта нашего удара не было. Просто разработчики планов совершенно справедливо учли то, что SAC намеревается использовать против тех же самых целей вместо атомного оружия первого десятилетия ядерной эры новые термоядерные бомбы. Именно с этим связана готовность SAC убить в 10 раз больше людей, чем прежде. Не десятки, а сотни миллионов людей, возможно даже миллиард, должны были умереть главным образом в результате выпадения радиоактивных осадков после взрыва водородных бомб. В арсенале SAC находились сотни водородных бомб, мощность которых в тысячи раз превышала мощность атомных бомб времен Второй мировой войны.

Такое изменение произошло не потому, что кто-то счел его необходимым, а просто из-за появления новых, более эффективных ядерных бомб – более дешевых и неизмеримо более мощных, чем старые. (Одним из факторов роста количества жертв было то, что практически все операции с применением ядерного оружия в конце 1950-х гг. предполагали осуществление наземных взрывов с целью повышения количества радиоактивных осадков, а следовательно, «дополнительных» потерь в советско-китайском блоке и, к сожалению, в соседних с ним странах, включая наших союзников.)

Эти оценки количества погибших от американских ядерных ударов были настолько секретными и доступными настолько узкому кругу людей даже в SAC и в Пентагоне, что мало кто из американцев за пределами правительства знал о произошедшем в конце 1950-х гг. кардинальном изменении смысла понятия «ядерная война» и его причинах. С целью продолжения термоядерных испытаний в атмосфере на континентальной части Соединенных Штатов, несмотря на их предсказуемое воздействие на «подветренные» территории в штатах Невада и Юта, президент Эйзенхауэр делал все для того, чтобы публика знала как можно меньше об изменениях характера ядерного оружия. Он дал указание Гордону Дину, председателю AEC{194}, изъять термины «термоядерный», «синтез» и «водородный» из пресс-релизов и выступлений и «сделать так, чтобы между понятиями “ядерная реакция” и “термоядерная реакция” не было разницы». Однако, как я неожиданно для себя обнаружил весной 1961 г., и Объединенный комитет начальников штабов, и президент Эйзенхауэр прекрасно понимали ужасающие потенциальные последствия своих приготовлений для Евразии.

Эйзенхауэр «был потрясен»{195} в конце 1960 г. «избыточностью жертв» (о которой рассказал ему советник по науке Джордж Кистяковски) в плане SIOP-62, особенно неэкономной избыточностью накрытия целей, но, надо думать, не только этим. Он сказал своему военно-морскому адъютанту, что презентация «напугала его до смерти». Тем не менее Эйзенхауэр утвердил этот план и передал его по наследству Кеннеди. Когда в июле 1961 г. Джона Кеннеди проинформировали о прогнозируемых результатах обмена ядерными ударами в 1963 г., он в шоке произнес, выходя из конференц-зала: «И мы после такого называем себя людьми!»{196} Однако эта фраза предназначалась госсекретарю Дину Раску, а не Объединенному комитету начальников штабов и уж точно не публике. И «опция» развязывания полномасштабной войны сохранялась в планах на протяжении всего срока пребывания Джона Кеннеди в должности и на протяжении всего президентского срока Линдона Джонсона.

Президент Никсон в январе 1969 г.{197}, как говорят, также «был потрясен» на первом брифинге по единому интегрированному плану войны тем, что единственным возможным вариантом является массированный ядерный удар, ведущий к уничтожению 90 млн русских в течение нескольких часов. Его помощник по национальной безопасности{198} Генри Киссинджер сказал, что подобные планы не могут быть основой для «политически оправданных», достаточно убедительных угроз. Немного позже, весной, он спросил на заседании: разве может «кто-то в трезвом уме… принять решение об уничтожении 80 млн человек?» Однако его попытки на протяжении следующих восьми лет предусмотреть в плане не столь кровожадные варианты (как попытки Роберта Макнамары до этого при моем участии) практически ничего не принесли.

В 1973 г. в середине своих безуспешных поисков{199} ограниченных и более разумных альтернатив Киссинджер заметил на очередном заседании: «Иметь лишь единственный вариант, предполагающий уничтожение 80 млн человек, – это вершина безнравственности». (В действительности этот вариант был не единственным в плане, однако другие возможности предусматривали уничтожение еще большего количества людей.) Однако частные высказывания Киссинджера относительно нравственности оставались закрытыми для американской публики на протяжении нескольких десятилетий, пока наконец не были рассекречены. Президенты Форд, Картер и Рейган расширяли набор «вариантов ограниченной ядерной войны», которая должна быть не такой апокалиптической, однако, как признался генерал Ли Батлер{200}, последний командующий SAC, разработчики планов в Омахе и в Пентагоне никогда не воспринимали эти предложения всерьез. При оперативном планировании и при учениях они всегда исходили из того, что война будет «полномасштабной».

Конечно, никто из этих представителей власти – гражданской и военной не рассчитывал или по крайней мере не ожидал реального возникновения обстоятельств, которые заставят их реализовать такой план. Однако они также знали, что вероятность их возникновения была выше нуля. Возможность или риск существовал всегда – хотелось бы надеяться, что небольшой.

В то же время, они не считали{201}, что держат в руках рычаги машины Судного дня, которая может уничтожить практически всех. Так или иначе, риск реализации единого интегрированного плана войны, сознательно принимаемый президентами и Объединенным комитетом начальников штабов, каким бы маленьким они его ни считали, был связан с возможностью уничтожения организованного общества – всех городов – в Северном полушарии, помимо истребления практически всех их обитателей.

Как мрачно заметил британский историк Эдвард Томпсон, такой исход, возможно, не будет означать «уничтожение жизни вообще». Он будет означать «всего лишь уничтожение нашей цивилизации{202}. Будет составлен окончательный баланс за два последних тысячелетия, по каждой статье деятельности и культуры, где перед каждым итогом стоит знак минус».

С 1961 г. я смотрю на такие решения ответственных лиц в Соединенных Штатах и странах-союзницах по НАТО, а также в Советском Союзе точно так же, как смотрел на Вьетнамскую войну восемь лет спустя: как на нечто такое, чему следует противодействовать{203}, однако необходимо понимать^†. Изучая в последующие десятилетия историю ядерной эры, я выяснил, что перспектива угрозы существованию цивилизации и самого человечества – не только в Северном полушарии – рассматривалась в строжайшем секрете еще в самом начале Манхэттенского проекта.

Идея появления термоядерного оружия, в тысячи раз более мощного, чем ядерное оружие (и в конечном итоге более дешевого и более массового), витала в головах ученых, занятых в Манхэттенском проекта, с самого начала. Некоторые из них видели в нем более сложную и увлекательную перспективу, неизбежную и желательную. Другие – опасность, которую необходимо предотвратить (к сожалению, им это не удалось).

Как бы то ни было, в тот же самый момент – фактически в тот же день в июле 1942 г., – когда главные теоретики Манхэттенского проекта представили идею водородной бомбы, они увидели возможность появления пусть маловероятной, но невообразимо более серьезной угрозы для жизни на планете. Втайне от других они приняли этот риск.

Эта малоизвестная история (она будет изложена в следующей главе) раскрывает кое-что связанное с реальным принятием решений в условиях неопределенности на высоком уровне, особенно за завесой секретности, момент, который мы, как люди, по понятным причинам не хотим видеть в наших лидерах. Она показывает изначальную готовность лидеров ядерных сверхдержав идти на риск ядерной катастрофы – готовность принять маленький, а иногда и не слишком маленький, риск всеобщей катастрофы. Эту новость определенно нельзя назвать обнадеживающей.

Глава 17

Риск апокалипсиса I

Зажигание атмосферы

Как мы видели, создание ядерной машины Судного дня было связано с готовностью рассматривать города в качестве законных целей для уничтожения. Наша союзница Великобритания полностью приняла эту идею еще в 1942 г., а американские лидеры и ВВС США – в 1945 г. Однако для разработки и использования такой машины требовалась еще готовность, по крайне мере части определенных представителей человеческого рода, принять огромный, даже невообразимый риск, выходящий далеко за пределы потенциального «уничтожения целого государства». И такая готовность была продемонстрирована еще до первого испытания атомной бомбы на реальной цели.

В конце зимы 1941 г. Энрико Ферми поделился с Эдвардом Теллером своими соображениями насчет возможности создания термоядерной бомбы в тысячи раз более мощной, чем ядерная бомба, к разработке которой они собирались приступить. Чтобы заставить атомы самого легкого элемента, водорода, сливаться с выделением огромного количества энергии, требовалась чрезвычайно высокая температура. В недрах Солнца термоядерная реакция поддерживается за счет выделяющегося тепла и давления внутри самого светила. На Земле, если это вообще возможно, для инициирования слияния атомов водорода требуется огромное количество тепла и высокое давление. Так вот, необходимые условия может создать атомная бомба, в которой энергия выделяется в результате распада, или деления атомов тяжелого элемента урана.

После этого разговора с Ферми Теллер загорелся идеей, которая больше не отпускала его. Новое увлечение настолько захватило Теллера, участвовавшего в Манхэттенском проекте, что Роберт Оппенгеймер открыл для него отдельное направление «будущее супероружие». Теллер ушел в него с головой и до конца войны мало что сделал для реального проекта создания атомного оружия.

На второй день первого совещания по Протоманхэттенскому проекту, 7 июля 1942 г.{204}, в запертой аудитории Калифорнийского университета в Беркли с плотной проволочной сеткой на окнах для защиты от нежеланных гостей Теллер демонстрировал на доске свои расчеты, связанные с процессом, который мог инициировать реакцию синтеза в термоядерной бомбе.

Прежде всего он описал процесс, понятный, в принципе, всем присутствовавшим, который начинался с деления одного ядра U-235 под действием одного нейтрона, сопровождавшегося испусканием двух и более нейтронов. Такое деление инициировало цепную реакцию, которая в течение миллисекунд приводила к взрыву в тысячи раз более мощному, чем взрыв тонны тринитротолуола. Это был конечный результат основного проекта.

Однако идея презентации Теллера, зародившаяся после его разговора с Ферми, заключалась в расчете количества тепла, которое выделялось в результате этого процесса. Он намеревался показать, что его хватит для преодоления сопротивления и инициирования слияния двух или более атомов водорода, которое приведет к выделению в тысячи раз большей энергии (в миллион раз большей, чем при взрыве тринитротолуола). Цифры на доске подтверждали это.

Собравшимся, впрочем, они говорили еще кое о чем, на что Теллер сам быстро указал. Ученые смотрели на каракули на доске, ошарашенные догадкой. При такой высокой температуре, более высокой, чем в центре Солнца, должны сливаться не только атомы водорода. При ней кулоновский барьер должны преодолевать не только атомы водорода в воде, но и атомы азота в воздухе. Она должна практически мгновенно зажечь водород в океанах и превратить в пламя воздух вокруг земного шара. Земля должна вспыхнуть меньше чем за секунду и навечно превратиться в безжизненную глыбу.

Никто из ученых, собравшихся в Беркли, не сомневался в теоретической осуществимости ядерного взрыва. Проблемы, которые, возможно, и не удастся преодолеть вовремя для практического использования во Второй мировой войне, были чисто техническими: например, никто не знал, можно ли удержать массу достаточно долго, чтобы цепная реакция привела к полномасштабному взрыву. Теперь же оказалось, что технические сложности создания бомбы – не главная проблема. Их преодоление могло обернуться не самой хорошей идеей.

Они начали проверять расчеты Теллера. Ошибку нашли довольно быстро. Он упустил критически важный фактор: передачу тепла атмосфере. Однако внесенные исправления не устранили возможности возникновения реакции, вызвавшей опасения.

Среди присутствовавших на презентации находился Ханс Бете, самый проницательный теоретик в группе, который впоследствии получил Нобелевскую премию за работу по термоядерным реакциям на Солнце. Опираясь на интуицию, он считал, что такой результат «невозможен».

Другие, однако, не были уверены в этом. («Уверенность, – писал Нуэль Фар Дейвис об этом эпизоде, – состояние ума{205}, которое не зависит от чужих расчетов».) Выдающийся физик-экспериментатор Ферми, в частности, не разделял уверенности Бете. В конечном итоге Оппенгеймер решил, что нужно немедленно уведомить об этой опасности Артура Комптона, который отвечал за проект в целом. Пока же в спорах следует поставить точку. Комптон отдыхал в это время с семьей на озере в штате Мичиган. Оппенгеймер связался с ним по телефону и взволнованно сказал, что им необходимо срочно увидеться, но сообщить о причине он не может. Они договорились, что Оппенгеймер приедет ближайшим поездом. (Ученым, участие которых было принципиально важно для проекта, было запрещено пользоваться самолетами по соображениям безопасности.) Что произошло дальше, Комптон описывает в своих мемуарах:

Я никогда не забуду то утро{206}. Я встретил Оппенгеймера на станции и привез его на побережье, откуда открывался мирный вид на озеро. Там я выслушал его рассказ. Оказывается, его группа выяснила, что может начаться термоядерная реакция – та самая, которая протекает при взрыве водородной бомбы. В те времена в этом видели огромную неведомую опасность. Ядра водорода, протоны, становились при очень высокой температуре нестабильными и могли сливаться с образованием ядер гелия. Не случится ли так, что колоссальная температура атомного взрыва окажется именно такой, которая необходима для взрыва водорода? А если она достаточна для чистого водорода, то как поведет себя водород в морской воде? Не приведет ли взрыв атомной бомбы к взрыву всего океана?

Но это еще не все. Азот в воздухе также становится нестабильным, хотя и в меньшей степени. Не приведет ли атомный взрыв к зажиганию атмосферы?

На такие вопросы нельзя было закрывать глаза. Действительно ли существует возможность того, что атомная бомба инициирует взрыв азота в атмосфере или водорода в океане? Это означало бы всеобщую катастрофу. Лучше уж попасть в рабство к нацистам, чем рисковать существованием всего человечества!

Остановимся на мгновение и обдумаем это последнее предложение. Оно вроде бы вполне разумно. Тем не менее если взять бесчисленные книги о нацизме и Второй мировой войне, то не думаю, что в них можно найти нечто подобное, ни в официальных документах, ни в мемуарах, ни в исторических монографиях, ни в редакционных статьях газет, ни в письмах читателей. Может ли быть что-нибудь хуже гитлеровской оккупации?

Порабощение нацистами не грозило американцам в ближайшее время, однако этого нельзя было сказать об их военных союзниках, британцах и русских. В июне 1942 г. накануне шестимесячной Сталинградской битвой победа фашистов над Россией казалась более чем возможной с учетом их успеха с оккупацией всей Европы. А в момент того разговора Комптона нацисты запустили машину уничтожения 2 млн поляков и 6 млн евреев на оккупированных территориях в дополнение к 27 млн советских солдат и граждан. Могло ли на самом деле существовать нечто худшее, нечто настолько плохое, что «риск» его реализации был хуже фашистского рабства?

Если честно, то да. Комптон сразу понял, к чему все это может привести, – к концу жизни на Земле, к такой перспективе, избегать которую необходимо любой ценой.

Как ни удивительно, реакция Адольфа Гитлера на такую возможность была аналогичной. За несколько недель до этого, в июне 1942 г., министр вооружений Альберт Шпеер подтвердил мнение Гитлера относительно того, что создание атомной бомбы во время войны «не даст большого выигрыша». Это объяснялось не только тем, что бомбу невозможно было создать за два года, которые Гитлер отвел на достижение полной победы, но и другой причиной:

Фактически профессор Гейзенберг{207} не дал окончательного ответа на мой вопрос, можно ли с абсолютной уверенностью считать, что ядерный распад удастся удержать под контролем или существует вероятность продолжения цепной реакции. Гитлер был явно не восторге от возможности превращения Земли под его правлением в раскаленную звезду.

Вслед за этим разговором Шпеер сообщил, что «по предложению физиков-ядерщиков мы свернули проект по созданию атомной бомбы… когда после повторного запроса о сроках, они сказали, что мы не можем рассчитывать на что-либо в течение трех или четырех лет».

Не подозревавшие о таком решении немцев Комптон и Оппенгеймер перед лицом угрозы превращения Земли в безжизненный камень после очень короткой вспышки «согласились с тем, что существует лишь один выход. Группа Оппенгеймера должна продолжить расчеты. Если ей не удастся твердо и бесповоротно удостовериться в том, что наши атомные бомбы не взорвут воздух или море, то такие бомбы не должны появиться никогда»{208}.

Глядя на возможности, с которыми люди никогда еще не сталкивались, можно подумать, что именно таким должно быть неизбежное решение. Однако все обстояло совсем не так. В действительности сам Комптон не до конца придерживался своего же решения.

Реализация Манхэттенского проекта продолжилась с большим размахом, но вовсе не потому, что дополнительные расчеты и частичные испытания безоговорочно доказали невозможность так называемого «зажигания атмосферы». Кто-то из ученых, может быть, и верил расчетам Бете или, скорее, его интуитивному предположению о «невозможности» такого результата, однако у многих других не было такой уверенности.

Шло время, работы велись авральными темпами, но никому, включая и Бете, не удавалось убедить всех в том, что абсолютная катастрофа была «невозможна»: именно так Комптон, отвечавший за проект, определил условие продолжения работы. Очень маловероятна – да, но не невозможна.

Но насколько маловероятна? Можно ли было считать риск «пренебрежимо малым»? Насколько низким он был? И каким должен быть этот риск – риск уничтожения всего живого, – чтобы считаться приемлемым? Позднее в одном из интервью Комптон рассказал писательнице Перл Бак приведенную выше историю (практически слово в слово), а затем добавил, по ее словам, что на протяжении следующих трех месяцев

ученые обсуждали опасности термоядерной реакции{209}, но к общему мнению прийти не могли. Окончательное решение опять принял Комптон. «Если расчеты, – сказал он, – докажут, что шансы превращения Земли в пар в результате ядерного взрыва больше трех на миллион, то проект будет остановлен». Расчеты показали, что такая вероятность чуть меньше, – и работы продолжились.

Что-что он сказал? Как Комптон определил точный верхний предел, равный «трем на миллион»? На чем этот показатель основан и что он означает? В данном случае он означал: «Маленькая, очень маленькая. Мы не знаем в точности». Большинство ведущих теоретиков полагали, что вероятность очень мала, но не равна нулю. Когда Комптон удостоверился, что риск не превышает «трех на миллион» (т. е. ниже взятого с потолка верхнего предела, допустимого для продолжения работы), он решил вразрез со своей первоначальной реакцией считать его достаточно низким для возобновления исследований. Все остальные согласились с ним. По словам Питера Гудчайлда[15], «как только расчеты Бете отнесли зажигание атмосферы к маловероятным событиям{210} – по крайней мере на текущий момент, – группа вернулась к неотложному вопросу [разработке ядерной бомбы]».

«На текущий момент» означало «в ожидании результатов дальнейших расчетов», которые, как все надеялись, докажут нулевую возможность (именно так Комптон первоначально сформулировал условие для Оппенгеймера). Однако расчеты так и не подтвердили этого до самого испытания бомбы.

Почти во всех существующих сообщениях о проблеме зажигания атмосферы некорректно говорится о том, что она была строго решена, т. е. признана несуществующей, вскоре после возникновения во время теоретической дискуссии группы или в любом случае задолго до осуществления реального взрыва.

Я знаю, что это неправда, от официального историка Манхэттенского проекта Дэвида Хокинса, которому было поручено описывать весь глубоко засекреченный процесс с первых дней. Когда я спросил его в Колорадском университете в 1982 г. об этом, он привел часто цитируемый пассаж из своей рассекреченной к тому времени истории 1945 г.: «Допущение о невозможности зажигания атмосферы{211} сделали, таким образом, на основе науки и здравого смысла». «Невозможность» в этой фразе, как Хокинс пояснил мне, «не означала полного отсутствия возможности». «В практических целях» она означала «пренебрежимо малую» вероятность, «позволявшую продолжить работу».

Он сказал мне, что «много раз спрашивал об этом участников проекта, как до, так и после испытания “Тринити”». По его словам, эта проблема стала беспредметной для руководителей проекта и не подлежащей дальнейшему обсуждению с остальными исследователями. «Они отфутболивали ее. Новые исследователи открывали такую возможность вновь и вновь с самого начала проекта и до его завершения». Когда они, взволнованные, прибегали со своим открытием к старшему коллеге, им говорили: «Мы изучаем этот вопрос; им занимаются; не беспокойтесь».

Хокинс твердо заявлял, что до испытательного взрыва «Тринити» на полигоне, до Хиросимы и Нагасаки никто так и не подтвердил с помощью расчетов нулевую вероятность зажигания атмосферы. Даже если бы теоретики сделали это, экспериментаторы наверняка нашли бы ошибку в расчетах или какое-нибудь упущение. Это очень беспокоило Энрико Ферми и даже Эдварда Теллера накануне первого испытания.

В большинстве публикаций об испытательном взрыве «Тринити» ранним утром 17 июля 1945 г. отмечается, что ночью накануне Ферми предложил принять ставки на то, произойдет ли зажигание атмосферы. Он сказал: «Мне кажется, что сейчас самое время сделать ставки [т. е. поставить фиксированные суммы] на два возможных исхода: 1) взрыв спалит штат Нью-Мексико; 2) от него запылает весь мир».

Жаль, что ставка, предложенная самим Ферми в тот вечер, осталась неизвестной для истории. О том, участвовал ли кто-нибудь еще в этом пари вместе с Ферми и какие шансы определил он сам, никто не говорит. Сильно подозреваю, что его ставка на зажигание всей атмосферы была намного выше трех на миллион. Сомнительно, чтобы он стал «принимать ставки» при таких шансах.

Источники сходятся на том{212}, что генерал Гровс – военный, отвечавший за Манхэттенский проект, узнав о таком предложении, пришел в ярость. Он опасался, что это встревожит участников проекта. Сам он, однако, заготовил проект пресс-релиза на тот случай, если взрыв окажется мощнее ожидаемого и уничтожит Оппенгеймера и других наблюдателей. Гровс называл это событие просто «случайным взрывом». Его беспокоило, что из-за информации о ставках Ферми может потребоваться совсем другой пресс-релиз: «Мы потеряли штат Нью-Мексико». (Если бы Ферми выиграл во второй ставке – на конец жизни на Земле, – то пресс-релиз был бы ни к чему.) Однако по зрелом размышлении Гровс решил, что Ферми пошутил.

Как результат, многие источники представляют предложение Ферми «шуткой, сказанной с тем, чтобы разрядить напряжение». Непонятно, можно ли разрядить напряжение при проведении такого испытания. Однако, как допустил Уильям Лоуренс из New York Times в хронологическом описании процесса создания и испытания бомбы, «многие ученые не считали, что он шутит». Действительно, многочисленные документы говорят о том, как волновались многие участники той ночью, особенно молодые. Не исключено, что в их числе были и те, кто сам наткнулся на возможность зажигания атмосферы и теперь ожидал не математического, а практического подтверждения выводов.

По мнению Питера Гудчайлда, высказанная Ферми неопределенность в отношении зажигания атмосферы не была ни шуткой, ни предсмертной агонией:

В последние недели перед испытанием{213}, когда группа Теллера занималась непосредственными приготовлениями, Энрико Ферми вновь вытащил на свет проблему возможности зажигания атмосферы. Его собственная группа продолжала расчеты, однако, как и во всех других проектах до появления компьютеров, все они строились на упрощающих допущениях. Раз за разом она получала отрицательный результат, но принятые допущения по-прежнему не давали покоя Ферми. Он также беспокоился, нет ли каких неизвестных пока явлений, которые при чрезвычайно высокой температуре могут привести к неожиданной катастрофе.

По мере приближения даты испытания и сам Теллер, по словам Гудчайлда, «все активнее выискивал и опробовал гипотезы относительно таких явлений на всех, кто соглашался слушать». Он проделывал это и над Робертом Сербером, помощником Оппенгеймера, вечером перед испытанием. (Сербер посоветовал ему обдумывать такие возможности за бутылочкой виски.)

В 1982 г. Томас Пауэрс опубликовал интервью со Стэном Уламом, который в 1951 г. был прародителем водородной бомбы вместе с Теллером. В нем наконец прозвучало конкретное значение неопределенности, о которой говорил Ферми в ту ночь. По словам Улама,

перед испытанием «Тринити»{214} физику Джорджу Брейту поручили оценить вероятность того, что ядерная бомба приведет к зажиганию всей атмосферы Земли. Шансы на это были очень малы, однако, как сказал Улам, «ставка была бесконечно большой… Ферми тоже занимался такими расчетами». Он хотел уверенности. Теоретически, если температура ядерного взрыва будет достаточно высокой, азот в атмосфере мог спонтанно воспламениться. Ферми подтвердил расчеты Брейта: такие температуры не существовали в природе. На протяжении долгой поездки к Аламогордо, месту проведения испытания «Тринити», Ферми подшучивал над своими выводами. «Это было бы чудом, если бы атмосфера загорелась, – говорил он. – Я уверен, что вероятность чуда составляет примерно 10 %».

Когда Сэм Эллисон – физик, которого поставили «управлять толпой» на последних этапах проекта, вел обратный отсчет секунд через громкоговоритель, «Десять, девять, восемь…», другого молодого физика, как сообщает Дейвис, приставили к кнопке, которая останавливала процесс. На последних секундах он повернулся к Оппенгеймеру и спросил: «А если я скажу, что этого нельзя делать, и остановлю процесс?»

Оппенгеймер посмотрел на него холодно и произнес: «Ты в своем уме?» Когда Эллисон вел отсчет, «…пять, четыре…», он, по его словам, думал о «сомнениях Ферми», которые разделял. В последние полгода по заданию Оппенгеймера он должен был следить за выполнением графика работ опережающими темпами. Но теперь «он не мог оправдываться тем, что делал то, что ему говорят; какое право он имел участвовать в эксперименте, который мог уничтожить род человеческий?». Секунду спустя, когда за яркой вспышкой последовала ударная волна, которая встряхнула бункер и схлынула, Эллисон размышлял: «Вроде жив… Зажигания атмосферы не произошло»{215}.

Другие наблюдавшие, находившиеся на расстоянии 15 км от эпицентра, тоже вздохнули с облегчением. Одним из них был Джеймс Конант, президент Гарвардского университета, осуществлявший надзор над Манхэттенским проектом как председатель Национального комитета по оборонным исследованиям. Когда Эллисон заканчивал свой отсчет, Конант тихо сказал Гровсу, что он «никогда не думал, что секунды могут длиться так долго». Вот как он рассказывает об увиденном:

Затем вспыхнул белый свет, который, казалось, заполнил все небо и не мерк долгие секунды. Я готовился увидеть довольно короткую и не сильную вспышку. Интенсивность света поразила меня. Первая мысль была, что все пошло не так и что на самом деле началась термоядерная реакция в атмосфере, о возможности которой говорили до этого и которую в шутку упоминали всего несколько минут назад.

В тот момент Конант подумал, что «загорелся весь мир»[16]{216}.

Короче говоря, первое испытание «Тринити» в Аламогордо было осознанной рискованной игрой ведущих ученых из Лос-Аламосской лаборатории и их непосредственных начальников: игрой, где ставкой была судьба всего живого на поверхности планеты, в ее атмосфере и в глубинах океана. Стоит заметить, что ответственность за эту игру лежала исключительно на ученых. В сохранившихся документах и зафиксированных воспоминаниях нет никаких свидетельств того, что о возможности зажигания атмосферы было известно президенту или кому-либо еще в Вашингтоне за пределами Манхэттенского проекта – как в 1945 г., так и за три года до этого, в июле 1942 г., когда этот вопрос впервые обсудили Комптон и Оппенгеймер.

Будь об этом известно высшим представителям гражданской власти – как стало известно Гитлеру с подачи Шпеера в том же месяце 1942 г., – какой была бы их реакция? Поддержал бы президент Рузвельт первую реакцию Комптона: то, что приемлема лишь «невозможность» такого события? Или его более позднее решение о том, что риск достаточно мал и можно продолжать разработку?

Думается, что второе, поскольку вопрос касался лишь исследований в ближайшие несколько лет. В конце концов, в июне 1942 г. у ученых были все основания опасаться того, что немцы создадут бомбу раньше нас, а политических деятелей очень беспокоила возможность победы Германии в войне и без бомбы. Однако ситуация была совсем иной в июле 1945 г., когда мы подошли к реальному испытанию устройства, так и не исключив до конца возможность зажигания атмосферы.

Мог ли президент Трумэн или военный министр Генри Стимсон – если бы они знали о риске навсегда уничтожить все живое на Земле! – потребовать более приемлемых шансов, чем три на миллион, не говоря уже о «10 % Ферми»? В действительности, не имея оснований для волнения в ожидании отчетов во время Потсдамской конференции в Германии и рассчитывая на то, что новости усилят их позицию на переговорах с Советами, они восприняли сообщение об успехе без такого чувства облегчения, как у Сэма Эллисона. Не знали они и о том, что некоторые ученые продолжали опасаться долгосрочных последствий полученного результата и в еще большей мере предстоящих экспериментов над людьми в Японии.

В определенной мере (не самой значительной) эти опасения касались людей, которые приносились в жертву при последующих взрывах. Эллисон почувствовал беспокойство в отношении такой перспективы уже через несколько минут после испытания, как только рассеялись его страхи, связанные с возможностью уничтожения жизни на Земле. «Господин Конант, – сказал он, сильно волнуясь, – они хотят с помощью этого{217} изжарить сотни японцев». Его оценка была занижена на три порядка – в тысячу раз.

На совещании 31 мая Оппенгеймер оценил возможные потери от первой бомбы{218} примерно в 20 000 человек. Она сразу убила в четыре раза больше народа, но это все равно не дотягивало до сотни тысячи человек, заживо сожженных за одну ночную бомбардировку Токио. Готовность высших гражданских и военных руководителей позволить генералу Кертису Лемею увеличить счет погибших мирных жителей в несколько раз прошла тщательное тестирование в последующие месяцы. Они с успехом прошли этот тест. К концу июля и ученые продемонстрировали свою готовность пойти на довольно небольшой (для Ферми, впрочем, не такой уж небольшой) риск уничтожения всей жизни на планете.

По словам Альберта Шпеера{219}, это не было неожиданностью для Адольфа Гитлера. В июне 1942 г. Гитлер «пошутил, что ученые в своем оторванном от действительности стремлении раскрыть все секреты мира вполне могут в один прекрасный день спалить земной шар. Однако, как считал Гитлер, пройдет еще немало времени, прежде чем такое случится; по его мнению, он определенно не доживет до этого». И в самом деле, он покончил с собой всего за 10 недель до эксперимента «Тринити».

Те, кто пошел на этот риск в июле 1945 г., вовсе не подходили под стереотип «ученого-безумца»: впрочем, в свете этой долгое время неизвестной истории подобное определение не так уж далеко от реальности. Хотя они не собирались выиграть в этом конкретном пари, им было известно – и вновь похоже лучше, чем их гражданскому руководству, – об участии в более долгосрочной игре с угрозой существованию человечества.

Во-первых, некоторые из них (не все) были уверены в том, что даже одностороннее американское испытание и в еще большей мере сбрасывание бомбы без предупреждения на город в военное время – в отсутствии сотрудничества с Советами и международного контроля – практически гарантирует отчаянную послевоенную гонку ядерных вооружений. Во-вторых, почти все понимали, что такая гонка, скорее всего, приведет через несколько лет к появлению термоядерного оружия у обеих сторон – бомб, в миллион раз более мощных, чем сверхмощные бомбы Второй мировой войны; тысяч подобных бомб. И то, и другое вместе взятое – второе было предсказано в июле 1942 г. одновременно с возможностью зажигания атмосферы – открывало явную перспективу уничтожения всей нашей цивилизации. Тотальное уничтожение мира городов, сформировавшегося за последние четыре с половиной тысячи лет. И с вероятностью намного выше, чем три на миллион.

Вернувшись в Вашингтон, Джеймс Конант изложил письменно впечатления об испытании «Тринити» для своего босса Ванневара Буша. В них Конант делает вывод, что его первоначальное ощущение участия в уничтожении человечества вполне может оказаться пророческим. «Мое первое впечатление остается самым ярким – это космическое явление вроде затмения. Все небо неожиданно осветилось, как при конце света. Возможно, мое впечатление это всего лишь предвидение того, что произойдет через годы!»

Реакция Джорджа Кистяковски на вспышку была во многом такой же, как и у Конанта. Он сказал репортеру New York Times, наблюдавшему представление с расстояния на 15 км больше, что это было «нечто самое близкое к апокалипсису{220}, которое только можно представить».

Он ошибался. С подачи Энрико Ферми более трех лет назад Эдвард Теллер вообразил – и на протяжении последующих девяти лет одержимо пытался реализовать – взрыв в 1000 раз более близкий к апокалипсису, чем тот, который они наблюдали в Аламогордо[17].

Глава 18

Риск апокалипсиса II

Водородная бомба

В июле 1942 г. Эдвард Теллер ехал в Калифорнийский университет в Беркли на конференцию, которая предшествовала официальному запуску Манхэттенского проекта, в одном купе со своим близким другом Хансом Бете. В пути он заявил Бете, что «ядерная бомба – нормальная вещь{221} и, в принципе, уже решенное дело. О чем нам реально нужно думать, так это о возможности зажигания дейтерия с помощью ядерного взрыва – о водородной бомбе». Именно эту идею Теллер изложил на доске в университетской аудитории, одновременно упомянув о возможности зажигания атмосферы. Оставшиеся четыре недели конференции присутствовавшие там теоретики посвятили в основном обсуждению теллеровской концепции «супербомбы», и у некоторых уже тогда появилось предчувствие недоброго.

Гудчайлд пишет:

Ханс Бете вспомнил свой разговор с женой{222} [она тоже была физиком, но не имела допуска к проблеме], которая представляла в общих чертах, что мы обсуждали, «и во время прогулки по горам Йосемитского национального парка попросила меня как следует обдумать, действительно ли я хочу продолжить работу. В конечном итоге я решил, что да». Для Бете супербомба была ужасной вещью, но ее разработка связывалась с германской угрозой и с ядерной бомбой. Ядерная бомба должна была стать инициатором термоядерной реакции, в любом случае решение о создании ядерного оружия уже было принято из-за немцев. Поэтому о моральной дилемме в отношении супербомбы можно было временно забыть.

Однако в июне 1945 г., за месяц до испытания «Тринити», в штате Нью-Мексико некоторые ученые, понимавшие (в отличие от тех, кто принимал решения в Вашингтоне), что испытываемое устройство является потенциальным триггером для водородной бомбы – и триггером для гонки термоядерных вооружений с Советским Союзом, – ясно увидели, что решение этой моральной дилеммы больше откладывать нельзя. Если большинство работавших в Лос-Аламосе были поглощены решением последних технических проблем, связанных с созданием и испытанием ядерных бомб, то часть ученых в Чикагской лаборатории Манхэттенского проекта сфокусировалась на исследовании долгосрочных последствий создания ядерного оружия в комитете под председательством Джеймса Франка, на которого большое влияние оказывал Лео Сцилард.

Они пришли к выводу (в отчете, который так и не попал к президенту), что использование бомбы против Японии, особенно без предупреждения и без прямого участия Советов в испытаниях, сделает международный контроль над этим оружием крайне маловероятным. Это, в свою очередь, неизбежно приведет к отчаянной гонке вооружений и к быстрому неконтролируемому появлению термоядерного оружия в руках противников Соединенных Штатов. В результате, как некоторые ученые в своей провидческой петиции предупреждали президента Трумэна, «города Соединенных Штатов{223} и других стран будут постоянно находиться под угрозой неожиданного уничтожения».

Идеологом петиции был Сцилард. Подписавшие ее участники проекта предостерегали президента – исходя из моральных соображений и в стремлении сохранить нашу цивилизацию в долгосрочной перспективе – от запуска этого процесса в результате сбрасывания бомбы на Японию, даже если ее использование приблизит окончание войны и сбережет жизни американских солдат.

Однако петицию отправили «по каналам», и генерал Лесли Гровс, руководитель Манхэттенского проекта, придержал ее. Она так и не добралась до президента и военного министра Генри Стимсона до того, как была сброшена бомба. В письменных источниках нет никаких свидетельств того, дошла ли обеспокоенность ученых относительно последствий ядерного удара по Японии до президента Трумэна. Об американской публике здесь и говорить нечего.