Времена Бессмертных Мишель Роман

Глава 11

Аврора

Моей дорогой подруге

«Моя дорогая, случилось страшное — я и Лео потерялись, но пугает меня, даже не столько расставание, как где и с кем я сейчас нахожусь. Мне, кажется, что он, тот, кто сидит за моей спиной в кресле, подперев подбородок кулаком и внимательно наблюдающий за мной, проделал огромный путь лишь с одной целью — присвоить меня себе.

Нелепейшими событиями пронизана наша жизнь, даже в самые серьезные и опасные моменты, может случиться то, что вас развеселит, пусть это и будет болезненный, испуганный смех. Меня похитили во второй раз! Только теперь это как будто по-настоящему. Ты спросишь, что я имею в виду, и я объясню это так — когда мы встретились с Лео, и он лишил меня свободы для личных целей — это была встреча, при иных обстоятельствах я бы желала (и желаю по-прежнему), чтобы он всегда держал меня рядом с собой. А когда бандит из Олимпа по имени Бруно передал меня в руки своего приятеля, и тот отдал меня на растерзание обезумевшей толпе, это стало подлинным лишением свободы, тем самым бесчеловечным поступком, сравнимым с невозможным: с лишением воздуха.

Мне не хочется говорить о том, что происходило со мной, с моей душой и сознанием, после того, как меня отвели на арену, дожидаться часа казни. Никакими словами этого не описать, ни в одном языке мира не найдется достаточно точного описания ужаса, испытываемого в момент несправедливости и безнадежности, неотвратимости грядущей боли. Скажу лишь одно — иногда жизнеутверждающее высказывание «что не убивает, то делает нас сильнее» не работает.

Сейчас, находясь в относительной безопасности и не переживая за то, что случится со мной позже, скажу тебе правду, моя дорогая подруга: я не чувствую себя сильнее. Лишь опустошенней.

Я утратила еще несколько драгоценных процентов надежды, наполнявших мое сердце, надежды на то, что люди умеют проявлять свою доброту, что за тысячи лет жизни на земле, они в процессе эволюции стали разумнее и человечнее. Я уже почти не верю в это.

Все, что я видела на арене, пытаясь отворачиваться от вида горящих заживо людей, зажмуриваясь, слыша душераздирающие крики, было безумием. Бесповоротное безумие угнетенных людей, страдания которых привели их к кровожадности и единственному смыслу существования — мести. Все эти, одетые в черные одежды люди, никогда не смогут стать нормальными, даже отобрав у «богачей» их ценности и дома, они не будут счастливее.

Мне было жалко их, потому что я находилась в стороне и могла наблюдать за происходящим почти беспристрастно, к тому моменту, когда я увидела уже с десяток казней, во мне не могло рождаться больше взрывов эмоций. В том, что происходит, виноваты обе стороны и, к сожалению, как в сказках, нет очевидного добра и зла, белое — есть черное, и наоборот.

Но в момент истинного ужаса, готовясь к смерти, искренне сочувствуя себе в том, что вот-вот покину этот мир молодой и так и не познавшей любви, я видела не только безумие вокруг, но и настоящую человеческую отвагу. Нет, не значит, что кто-то пытался кого-то спасти из плена, или хотел вразумить толпу путем призыва к доброте… это была всего-навсего песня.

Девушка по соседству со мной, связанная и лежащая в неудобной позе на камне, готовящаяся следующей идти на огонь, неожиданно запела. Я в мгновение забыла обо всех страхах и панике, терзавших меня. Ее голос был тверд и излучал силу несломленного духа, ее слезы не были слезами, а только сожалением, что до людей уже нельзя донести ни одного слова. Она очевидного, была из восточного бессмертного города, потому что ее язык мне не знаком, тянущиеся гласные, делали песню еще выразительнее.

Отвага этой прекрасной, смуглой девушки, похожей на царицу жаркой страны из сказки, заключалась в том, как она шла на смерть, плача, но, не давая голосу дрожать, и выглядело это, будто ее не силой ведут на огонь, а она сама выбрала для себя этот путь.

Песня ее звучала из пламени, затем превратилась в предсмертный крик. И я плакала вместе с ней, пока не почувствовала прикосновение руки…»

— Зачем ты пишешь? Я не напоминаю тебе о времени, но и не хочу, чтобы ты думала, что мы уже в полной безопасности. — отвлекает меня от письма Парис.

Я поворачиваюсь к нему на девяносто градусов, смотрю искоса, будто так, он может стать менее реальным. Когда я вижу его, я чувствую что возвращаюсь домой, к отцу, к прежней жизни в Византии, а это означает, что Лео остается где-то в прошлом. Такого допустить я не могу.

— Просто пишу и все. Тебя это не касается. — огрызаюсь я, сама уже не помня причины по которой должна злиться. Мне стыдно за свой тон и не желание смотреть Парису в лицо, ведь он спас меня, забрав с арены.

— Не понимаю, что тебя здесь держит? Я чувствую, что ты не хочешь уходить.

Я снова поворачиваюсь к нему спиной, демонстративно зажимая между пальцами карандаш так, чтобы он понял: я готова вернуться к своему занятию.

— Но нам придется уйти, Аврора.

— А если я не пойду с тобой? — хоть это и вопросительное предложение, но я произношу так, чтобы он понял: я с места не сдвинусь.

— Я расскажу тебе правду о смерти твоей матери и брата…

Он не видит, но я бесшумно хватают воздух ртом. Тело немеет. Но я продолжаю писать.

«Меня отвлекли, дорогая. Ты ведь еще не знаешь, с арены меня спас Парис. Я ожидала увидеть там кого угодно, даже отца сопровождаемого армией Стражей, но только не этого напыщенного, себялюбивого индюка. Я ведь врезала ему не просто так, а за его острый язык! Он, безусловно, обладает информацией, самой различной и достоверной, но то, как он применяет это оружие, заставляет меня, его ненавидеть. Хотя, когда я не думаю о том, что произошло между нами у входа в Неон, я благодарна Парису. Серьезно.

Не копаясь в его сущности, не изучая скверные мотивы, которыми он руководствуется для личных целей, он кажется мне хорошим человеком, я говорю о его душе… Ты сочтешь меня эгоисткой, возможно даже лицемеркой, но его симпатия ко мне подкупает. Потому что я знаю, в этом он искренен. И я ничего не могу с собой поделать, я уступлю ему, если он еще немного поднажмет, прощения не избежать.

Он спас меня с арены, и теперь хочет увести обратно в Византию, хочет находиться рядом со мной на протяжении всего пути, уверенный в моей безопасности. Но он не догадывается — все это время я была свободна, меня фактически никто не похищал, я сама шла за Лео по пятам. Уйти с Парисом, означает навсегда разрушить единственный путь Лео, ведущий ко мне, и это значит не то, что он не сможет добраться до Византии и найти меня, а то, что он этого может не захотеть.

Мне не стыдно, что я должна делать снова и снова первые шаги. Не стыдно, что возможно, веду себя как полная идиотка, рискуя свободой, а порой и жизнью, только бы снова оказаться рядом с ним. Понятие — стыд, не существует, когда ты влюблена безответно.

Я похожа на героиню сказки, которую читаю, на Герду. Она проходит через столько испытаний, только бы добраться до любимого, попытаться спасти его от холода.… И когда она предстает перед ним, понимает: ему хорошо со своим ледяным, бесчувственным сердцем. Он уже не хочет слушать ее. Слова ничего не значат, ее боль ничего не значит. Рядом с Каем, идеальная, мудрая, такая же холодная владычица, Снежная королева, с которой его роднит застывшее сердце.

Как много правды и грусти в детской сказке…

Иногда мне хочется, чтобы я никогда не рождалась, жизнь меня тяготит. Понимаешь? Моя единственная, неизвестная подруга, чувствовала ли ты когда-нибудь подобное? Я смотрю на происходящее вокруг и ужасаюсь этому безумному накалу страстей, мне хочется безвременно уснуть, и я говорю сейчас не о самоубийстве. Мне и раньше-то казалось, что наш мир совершенно для нас не предназначен, ну как мы можем жить на крохотной круглой планетке, окруженной бесконечной темнотой? Рождаемся, что-то вечно делим, причиняем друг другу боль, месяцы, года боли… и умираем, так никогда и не почувствовав самого главного!

Любви…

Я знаю, знаю, моя дорогая, что люди устали это слышать «любовь — главное», но это действительно так! И лично мне совсем не важно (просто чуточку интересно), любят ли меня в ответ. Мне нравится чувствовать это. Нравится дрожь, от предвосхищения того, что Лео где-то рядом, и скоро мы встретимся, нравится просыпаться и знать, что он есть в моем сердце.

Да, это больно, моя милая, не знать выберет ли он тебя, но если ты любишь по-настоящему, ты ничего не будешь ждать в ответ. Безответная любовь — тоже любовь.

Он может причинять мне боль, уже причинял и причинит снова, знаю, только вот это в тысячу раз лучше, чем никогда его не видеть. Можешь ли ты понять мои мотивы? Как настоящий друг, заглянуть в мою душу? У меня было множество возможностей сбежать, даже когда я ждала смерти в амфитеатре, но я осталась и держала меня единственная призрачная надежда — увидеть его снова.

Я буду и дальше вредить себе, умертвлять собственные желания и нужды, буду играть для него любую роль, но останусь с ним рядом как можно дольше.

Почему?

До встречи с ним, у меня было такое ощущение, будто внутри меня растет злокачественная опухоль. Никто не мог увидеть ее, это чувствовала только я одна. И я ходила по улицам, обремененная тяжестью, не в состоянии кому-то пожаловаться или прокричать о помощи. Потому что никто не мог заглянуть внутрь меня. И иногда отбиравшее силы чувство, застрявшее внутри, представлялось мне шаровой молнией, сгустком опасной энергии, вибрирующей и обжигающей.

Калечивая себя при каждом вздохе, будто ломавшем ребра, когда тело получало новую порцию чистого воздуха, я почти физически ощущала боль и проживала так день за днем.

Когда я встретила его, когда впервые посмотрела ему в глаза, то обременяющее чувство, застрявшее внутри меня, убивавшее, куда-то исчезло. Он, как лекарство, взял и излечил мою душу, ничто теперь не убивает меня изнутри, я как стерильный новый сосуд, готова принимать все, что Он пожелает. Прекрасные светлые чувства? Или новая, неизлечимая болезнь? Все, чем он пожелает наградить меня. Я приму все, теперь он кто-то вроде Бога для меня и если он решит — я умру за него. Для меня наградой станет все, что принесет ему улыбку.

Все это я ему вряд ли осмелюсь сказать, но расскажут мои поступки.

Сколько я уже просидела над листками бумаги, подаренными мне Парисом? Кисть онемела от непривычно долгого держания карандаша. Все время, пока я писала тебе, Парис не сводил с меня глаз, я и сейчас ощущаю его взгляд на своей спине, странное покалывающее чувство, где-то в области затылка.

Мне пора расставаться с тобой, но мне этого очень не хочется! Парис пообещал рассказать правду, о моих погибших родных. О брате, о маме… Я тянула время, как могла, писала тебе длинными предложениями о том, о чем возможно не хотела говорить даже самой себе, для того, чтобы оттянуть болезненный момент.

Конечно, я хочу знать, что произошло с ними, конечно, я должна радоваться; время, проведенное мною в догадках о случившемся, вот-вот закончится, но я словно потеряю сказочную надежду на то, что они еще живы…

Их смерть — была для меня всего лишь чужими словами, не больше, чем сказка. И вот Парис, с новой силой, будто бы собирается убедить меня, раз и навсегда в том, что брат и мама действительно мертвы, что их тела изъедены червями, а главное — оставшееся от них на земле, является наши с отцом воспоминания!

Я не хочу переставать писать тебе, не хочу, чтобы ты переставала слушать! Вот бы белые листки бумаги длились и длились, как замкнутое кольцо магнитной дороги, вот бы карандаш никогда не затуплялся… Писать бы тебе вечно, моя дорогая!

Никогда б не знать правды…»

Возможно, затряслась рука, или меня выдали дрожащие плечи, но Парис заметил, что со мной что-то не так и встал за спиной, готовый в любое мгновение помочь, в чем бы, ни заключалась эта самая помощь.

Я небрежно комкаю листы бумаги, лежащие передо мной, и спешно прячу их в кармах платья. Не хватало еще, чтобы Парис прочитал хоть строчку из написанного мной. Он стоит за моей спиной, не двигаясь, но я знаю, о чем он думает, знаю о его желании: положить руку мне на плечо, создать иллюзию того, что тепло его ладони может унять мою дрожь.

Я размышляю молча, не двигаясь, над тем, как это может быть? Что я почувствую, если он дотронется до меня? Это что-то мазохистское, любить одного человека, но представлять, как тебя касается тот, кто тебя безразличен, подчеркивая тем самым свою боль. Я занимаюсь кошмарной вещью…

Я думаю о руках Париса так, как думала о руках Лео. Вспоминаю цвет кожи, грубость, мелкие шрамы и разбитые костяшки указательного и среднего пальцев правой руки. Вены на его руках не так напряжены, как у Лео, но пальцы кажутся мощнее и в них словно есть власть. Не ярость, или опасность, а что-то символизирующее защиту.

И тут я попадаю на какой-то созданный собой же, крючок. Мне хочется тепла рук Париса. Точно в моей голове зарождается головная боль, угрожающая стать невыносимой, а его сильные руки могут остановить грядущее мучение.

Я оборачиваюсь к нему и смотрю снизу вверх. Не понимаю отчего, но его лицо преисполнено благодарностью и тревогой. Тревогой обо мне. Что-то до возмутительности драматичное есть в том, как он возвышается надо мной, точно спустившийся с небес, старый Бог, которому я больше не желаю покланяться. Он красив. Серьезно. Теперь-то я понимаю, отчего девчонки на курсе сходили с ума; мощные, но не неуклюже-гигантские плечи, первое, что я замечаю. Сильные ноги обтянутые грубой джинсовой тканью, икры так и выпирают…

Я перевожу взгляд на его лицо, хотя понимаю, что такое мое разглядывание его тела, может быть понято двусмысленно. Черты лица совершенно не грубые, каждая линия гладкая и точно излучающая свет. Он до головокружения милый внешне парень, о таких еще говорят «лакомый кусочек», но резонанс в его почти ангельскую внешность, вносят глаза.

Пасмурно-серые глаза словно выталкивают тебя из уютной комнаты, под холодный дождь. Если ты хоть немного разбираешься в людях, то глядя в глаза Парису, поймешь: он расчетлив и коварен, НО… Только по отношению к тем людям, к которым не испытывает симпатии.

На меня пасмурные глаза смотрят с единственным желанием — защитить.

Кошмар! Насколько же это подкупает, в совокупности с его мальчишески-ангельской внешностью. Я искренни, сочувствую тем девицам, что проводили с ним одну единственную ночь, а утром больше не являлись для него никем стоящим.

Помнится, Афина в их числе… Хотя они и остались кем-то вроде приятелей, но я точно знаю, что стоит Парису вновь обратить на нее внимание, подруга забудет обо всем и обо всех. Даже о Спартаке, правильнее сказать, тем более о Спартаке. Мне жаль его неразумное сердце, простое, бескорыстное, увидевшее в Афине идеал любви.

Мы со Спартаком похожи, ситуации почти идентичны.

— Вернулась на землю? — изогнув пухлые губки в милой ухмылке, обращается ко мне Парис.

— Что, прости?

— Ты секунду назад витала где-то очень далеко, а я стою и наблюдаю за тем, как твое сознание медленно возвращается. — он крутит указательными пальцами у виска, умиляясь моей странностью.

— Со мной бывает. Просто задумалась.

— Да я не против, мне даже нравится.

— Мои странности?

— Да, они у тебя особенные. Странности вообще бывают очень милыми.

— Или говорящими о психических заболеваниях, например огромная люстра, висящая не на потолке, а прикрепленная к полу. — подкалываю я, имея ввиду его квартиру.

Парис улыбается. Он перестает возвышаться надо мной, и присаживается на пол, деликатно опуская ладони на мои колени.

Я вот думала, что почувствую, когда он дотронется до меня? Ожидала что вздрогну, но сухие и теплые руки не произвели на меня никакого эффекта, даже немного разочаровало.

— У меня есть информация. Скажу честно, я хочу рассказать тебя о том, что знаю, не только по причине долга или уважения к твоей семье, но и из личных целей. — он смотрит мне в глаза, не отводит их и редко моргает, хочет удостовериться — я понимаю что он имеет ввиду.

Парис не сдался.

— Я хочу, чтобы ты поехала со мной. В Византию. Я хочу шанс.

— Я откажусь, ты же знаешь.

— По этому я и расскажу тебе то, что собираюсь, это… не оставит тебе выбора, придется убежать со мной.

— Я останусь, Парис. Что бы ты мне не сказал.

— Тогда слушай.

Глава 12

Аврора

Дом, в который привел меня Парис, забрав с арены, я догадалась — принадлежит ему. Осознание этого, вернуло меня к размышлениям о его прошлом. Парису, как и мне, вскоре должен исполниться двадцать один год, но в отличие от меня, он добился материального благополучия самостоятельно. И я не имею ни малейшего представления о том, как именно.

Помнится, Афина, как-то болтая о Парисе, упомянула его родителей; мол, они погибли, когда ему еще не было и пятнадцати, оставив в наследство колоссальное состояние. Однако, до меня доходили и другие слухи.

Тот же самый Август, страдая от насмешек Париса в старших классах школы, как-то раз бросил такую фразу: «Малолетний вор, еще поплатится…» Тогда став невольной свидетельницей обиды Августа и его слов, я задумалась над тем, что он имеет в виду, но вскоре благополучно забыла о тайном прошлом Париса.

Самыми плодовитыми для догадок, оказались брошенные невзначай слова самого Париса, выпившего лишнего на вечеринке в доме Афины. Тогда я (как впрочем и сейчас, если не брать во внимание мое «исчезновение») была самой незаметной и непримечательной гостьей в доме подруги. Я сидела на широком подоконнике панорамного окна, отгородившись от шумных ребят тяжелыми бархатными шторами, позволявшими мне почти полностью исчезнуть из мира напивающихся подростков.

С одной стороны — стена из красного бархата, с вышитыми золотыми нитями причудливыми узорами, а с другой — огни никогда не спящей Византии. Широкое стекло защищало меня от невообразимой высоты, но я не могла не думать о том, как долго продлилось бы мое падение, не будь справа стеклянного барьера.

В руке моей какой-то напиток — коктейль из алкоголя и свежевыжатого сока, вкус которого подчеркивал нетающий лед — я сделала всего пару глотков и больше не пила. Внимание мое, сами собой, привлекли разговоры вошедших в комнату Афины парней.

Их трое, один из них Парис. Помнится тогда, я очень обрадовалась, что скрыта от их внимания непроницаемыми шторами, не хотелось попадаться напившимся парням на глаза. Я всегда их побаивалась.

— Так вы с ней… — начал один из ребят, закончивший фразу не словами, а отрыжкой.

Парис самодовольно хихикнул, и я услышала, как звякнули края бокалов, столкнувшихся о стенки друг друга.

— Не понимаю, что они все в тебе находят! — воскликнул третий участник импровизированного мальчишника, явно с завистью.

— И не поймешь. Ты же не один из них. — съязвил Парис.

Послышался громкий ребяческий смех, от которого меня передернуло. Почему-то мне представилась собачья свора.

— Здесь ничего не произойдет — многозначительно понизив голос на последнем слове, посетовал тот, что отрыгнул. — Может, потянем их к тебе?

Парис, очевидно, приложил палец к губам, с вырвавшимся звуком «Тсс!» и зашагал по паркету. Я подумала, что вот сейчас массивные ткани, берегущие меня от позора «подслушивающей сучки» раскроются, и меня осрамят на всю школу, но шаги удалились в противоположную от моего окна сторону.

Очевидно, Парис проверял, не подслушивает ли их кто-нибудь из коридора. Если бы он тогда знал, что «шпион» гораздо ближе!

— Ладно, можно предложить девочкам экскурсию. Но только без Афины, она мне надоела. — думаю именно тогда, услышав, как он говорит о моей лучшей подруге, я сделала для себя пометку, что Парис не является для меня мужчиной.

Правда, сейчас, мое отношение к нему, уже не так категорично…

— Слушай, всегда хотел спросить… Откуда у тебя такой роскошный дом, и столько… Столько денег!? — бесцеремонно выпалил парень, не таивший своей зависти.

— О, парни! Я не жду, когда мамочка и папочка отсчитают мне денежек на Переход. Я работаю этим. — думаю он картинно постучал себя по голове. — Секреты, если знать, кому их продавать — прибыльный бизнес.

И они со смехом удалились из комнаты Афины.

Тогда парни по секретному сговору, в который я случайно была посвящена, уехали с двумя нашими знакомыми, а мы с Афиной остались одни. Почти до самого утра, допивая коктейли из чужих полу наполненных стаканов, мы разговаривали о Парисе, вернее Афина говорила об их разрыве, а я ее утешала.

«Секреты». Вот что важного он тогда выпалил. Конечно, его дружки на это и внимания не обратили, им тогда поскорее хотелось добраться до кровати в доме Париса, с одной из прихваченных для «экскурсии» девиц, но я запомнила его слова!

Сейчас, когда он сидит у моих ног, готовый рассказать что-то важное о гибели брата и мамы, я кажется, начинаю понимать, что скрывается за словом «секреты».

Думаю Парис, кто-то вроде информатора, здесь значение этого слова может варьироваться от простого стукача, до политического шпиона, второе вполне объясняет его материальную независимость.

В любом случаи я уверенна, что он готов накормить меня правдой, а это уже многое значит. Учитывая, что раньше я жила практически в информационном вакууме. Наверняка зная лишь одно — родные мертвы и случилось это по слухам в Олимпе.

— Сколько у нас есть времени? — спрашиваю я, глядя в окно и видя вплотную подступающую к стеклу черноту. А еще я трусливо продолжаю тянуть время, до конца не готовая к правде.

А может быть, слова Париса меня все же напугали, и я беспокоюсь, что мне придется уехать с ним в Византию? Оставить Лео…

— Дом принадлежит мне и теоретически, никто не может нам помещать оставаться здесь столько, сколько нам понадобиться, но… Поверь мне на слово, определенные люди уже знают, что я в Олимпе, и они, скажем так, хотели бы увидеться со мной не для дружеских рукопожатий.

Я снова задумываюсь о его деятельности, но это, как и многое другое, что меня беспокоит в данный момент незначительно, перед лицом правды.

— И так. Ты ничего не должна бояться. Я уже с тобой и тебе ничего не угрожает, но все же, если бы ты только знала, как ты рисковала, приехав в Олимп!

— Я сейчас не важна. Что случилось с мамой и Дио?

— Хочу для начала попросить прощения у тебя за те слова, за которые, собственно говоря, получил от тебя по лицу. — Парис повержено улыбается. — Прости Аврора, я говорил грубо, но правду.

Я хочу спросить, что он имеет в виду, но вовремя останавливаюсь; если начать расспросы, конца им уже не будет. Он продолжает:

— Все дело в одной большой тайне, и даже называя ее «тайной», я приуменьшаю масштаб. Я сам не посвящен в детали этого секрета — ну или заговора, если хочешь — зато я знаю, что твоя мама знала происходящее детально, и это настолько ее потрясло и возмутило, что она отправилась за подтверждением в Олимп.

Я жадно ловлю каждое сказанное им слово, осознавая, что наконец-то мне открывается самая важная тайна прошлого, огромное темное пятно, брошенное гибелью родных на мою жизнь, начинает медленно, предложение за предложением проясняться.

Я задерживаю дыхание и смотрю взявшему паузу Парису в глаза, но не разглядываю, пасмурный цвет его глаз, и не строю догадок о том, что он скажет дальше, только жду поворота истории.

— Думаю, твоя мама хотела сделать публичное заявление, но без серьезных доказательств, никакие слова не смогли бы воздействовать на массы. Все дело в том, что она узнала о Церемонии Перехода и воспротивилась настолько, что поклялась твоему отцу уйти, если он, хотя бы заикнется о Переходе для вас с Дио. Ты спросишь, откуда я это знаю? Поверь — источники, более чем приближенные к твоему отцу, и достоверность информации не вызывает у меня сомнений. Не берусь судить о том, в чем конкретно замещен твой отец, но твоя мама была настроена решительно.

Она отправляется в Олимп, в надежде найти доказательства, способные раз и навсегда оградить тебя и брата от Церемонии, которая по ее мнению бесчеловечна, но, однако, тебя она оставляет с отцом. Здесь я не могу тебе помочь с информацией, чем она руководствовалась, мне знать не дано.

Твоя мама вступает в сговор с повстанцами Олимпа, и вместе они готовят наступление на замок Блэка и здесь нить моей информации обрывается. Я не знаю, в чем была их миссия, даже предположить не могу, что они хотели найти в замке Дориана Блэка, но их группу выследили и казнили. Казнили всех, включая и твоего несовершеннолетнего брата.

И что самое интересное Аврора, даже я со своими информационными связями, опутывающими почти каждый бессмертный город, не могу узнать того, кто конкретно отдал приказ убить твоих родных. Мне до сих пор неизвестно и то, с чьей стороны этот приказ был отдан, Бессмертных или Смертных. А ведь процентное соотношение пятьдесят на пятьдесят, в борьбе начавшейся еще при жизни твоей мамы и продолжающейся до сих пор, нет ни хороших, ни плохих, только выжившие и выживающие.

И самое главное — почему я должен сопроводить тебя в Византию… — все это время Парис держал в своих руках мои и говорил с ними, не поднимая на меня глаз, но вот теперь наши взгляды встретились. — Поступил заказ на твое похищение, но слухи об этом дошли до меня слишком поздно и уж поверь мне, я более чем удивился, неожиданно поняв, что ты не хочешь спасаться из рук похитителей. Но Аврора, поверь мне, я знаю чуть больше и вижу ситуацию шире, что бы ты, ни думала об этих людях, какими бы друзьями ты их не считала, они обманывают тебя. Ты в центре заговора. В самой середине змеиного клубка, и ты погубишь себя, поддавшись ложным чувствам.

— Ты ничего не знаешь о моих чувствах. — машинально реагирую я на его слова, но я сейчас далеко, где-то на поле из огромной головоломки, детали которой мне даже не видны.

— Единственное, чего хотят похитители, это с твоей помощью воздействовать на отца, как я предполагаю, и каким-то образом повлиять на Церемонию Перехода, так или иначе. Отправившись со мной в Византию сейчас, ты сможешь спасти себе жизнь и скорее всего, узнать истинную причину, по которой твоя мама оставила тебя и отправилась в Олимп. Но выбирая их, этих незнакомых тебе людей, кормящих тебя ложью и лицемерием, ты, в конце концов, последуешь судьбе мамы и брата. Прости.

Он отстраняется от меня и уходит в конец комнаты, к арочному окну, за которым, со своего места, я вижу лишь непроглядную темноту. Парис оставил меня наедине с собой, давая время переварить все сказанное им. Он полагает, что это правильно, но я, ни о чем не думаю. Хотела бы, но не получается.

Вместо мыслей о принятии дальнейшего решения, я механично принимаюсь отмечать детали гостиной комнаты, в которой мы находимся: нежный, персиковый цвет наполняет каждый угол, делая пространство мягким и каким-то гладким, мебель и элементы декора, не имеют острых углов, точно слегка растекаясь. Потолок слишком высокий, задрав голову, я медленно опускаюсь взглядом все ниже. Цвет стен гармонирует с цветом ламп, свисающих с потолка параллельно, похожих на заледенелые сталактиты. В гостиной огромное количество всевозможных статуэток греческих богов, они хаотично расставлены по комнате, и если старательно замечать их все, то складывается пугающее впечатление, будто в комнате целая толпа народу. Толпа хрупких фарфоровых богов, бесчувственно наблюдающих за моим оцепенением.

— Мы не можем здесь оставаться дольше… — ровным, лишенным всякой тревоги голосом, обращается ко мне Парис, его фигура ярко очерчена на фоне мглы за окном.

Почему я даже не пытаюсь принять слова Париса о предательстве со стороны Лео и Спартака? Неужели мне, в самом деле, так трудно поверить, что двум бандитам с Окраины важна не я, а что-то выгодное для них самих? На самом деле я осознаю, что процент их искреннего отношения ко мне ничтожно мал, но меня это почему-то не заботит.

Все дело в Лео и всегда было. Зачем юлить и размышлять над чем-то, на что я просто не смогу согласиться?! Я выбрала себе болезнь — это Он и могу лишь пытаться жить с этим.

— Аврора, пойдем со мной, пожалуйста. — Парис все еще на своем месте у окна, но я вижу, как он хочет оказаться рядом со мной. Это рождает во мне беспокойство. Его слова прозвучали как просьба, но скрытая интонация, сказала мне о том, что он не станет меня упрашивать, если я откажусь бежать с ним.

Что он сделает? Неужели потащить меня в Византию силком…

Именно! Он не позволит мне принять собственного решения, если оно, по его мнению, будет угрожать моей безопасности. Или…у Париса есть свои причины держать меня при себе?

Я запуталась! Мне так хочется закрыться в пустой комнате и расплакаться изо всех сил, чтобы обессилить и заснуть, не помня себя. Мне больше не нравятся все эти драмы, надоело затянувшееся путешествие, и меня пугают люди вокруг… Столько лжи! Боли! Озлобленности!

Почему я замечаю все это? Мне впервые приходит в голову мысль о том, что Переход это не плохо, он дарует мне душевное затмение на длительный срок, и я утрачу любое проявление эмоциональности. Словно внутри меня выключат свет и я, наконец, смогу отдохнуть. Ничего не чувствовать.

Сколько бы людей рассмеялось мне в лицо, расскажи я им о том, что чувствую, как меня выворачивает наизнанку от черствости и безумия, окружающего меня. Да зачем ты паришься? — сказали бы они. — Всем наплевать! Но я ведь ничего не могу с собой поделать, я — это я!

Как возможно отказаться от своей сути? Отказаться от Лео. Подчиниться Парису и уйти…

— Аврора… — зовет он, шаг за шагом, преодолевая расстояние между нами, а я всего лишь отмечаю то, как он до головокружения привлекателен и опасен в свете персиковых ламп.

— Пожалуйста… — слетает мольба с моих губ, а тело движется к нему навстречу. Он все понимает по моему взгляду, знает, что я прошу его не применять силу, не заставлять меня бежать с ним. Но думаю, Парис уже принял решение.

— Все чего я хочу — это спасти тебя! — он рядом, стоит ему потянуться к моему горлу и я в его власти.

— Я не пойду с тобой. — озвучиваю я свое решение, но голос не тверд.

— Аврора… я не позволю тебя себя погубить. — и тут он впервые обнимает меня так, словно я принадлежу ему.

Секунда, другая, мы играем в это. Парис знает, что я ничего к нему не чувствую и только обессилено позволяю ему представить, как бы это было. Он же выражает любовь, каждым соприкосновением своего тела с моим. Пальцы к плечам, колени к коленям, дыхание к дыханию.

— Я думал ты пойдешь со мной по-хорошему, но видимо…

— Я остаюсь, Парис.

— Если понадобится, я усыплю тебя, но не позволю какой-то шайке тебя уничтожить.

— Нет никакой шайки. Если ты так сильно хочешь знать — дело в одном единственном человеке.

И тут в его мятежных, пасмурных глазах что-то вспыхивает, но всего на мгновение — сродни удару молнии, способному испепелить дерево — и это быстро проходит.

— Это было бы очень смешно, если бы ты Рори не говорила так серьезно. — прозвище Афины, которым она обращается ко мне, из его уст звучит как «идиотка».

— Говорю как есть. Я уже на том этапе, когда мне нечего стыдиться. Я остаюсь, Парис.

— Ничего подобного! — думаю, внутри него загорается настоящий пожар, Парис тянет меня за собой к выходу, но его действия выражают безнадежность, он знает, что не сможет меня подчинить. — Аврора, я не позволю тебе! Мы отправляемся к твоему отцу, ты должна узнать правду о матери, должна вернуться домой…

— Стой. Остановись! Я все равно сбегу, сколько бы раз ты не возвращал меня в Византию! Я буду следовать за ним как магнит, он мне нужен, пока еще нужен и это сильнее любого расстояния, как ты не понимаешь?! — я хочу заплакать, глаза воспалены.

— Я не пущу тебя… — последний раз бессильно вырывается у Париса и он останавливается у массивных дверей, ведущих в осеннюю ночь.

— Пожалуйста. — я осторожно вынимаю руку из его сжатых ладоней. — Мне больно.

Мы снова смотрим, друг другу в глаза, расстояние между нами сокращено до неприличия. Я почти убедила его, но мне необходимо сделать кое-что, способное его остановить раз и навсегда. Что-то наподобие взятки, то, на что он вряд ли рассчитывал, и что он вряд ли когда-то еще раз получит.

— Спасибо тебе за то, что спас меня, но сейчас тебе нужно оставить меня. Я благодарна тебе… — тянусь к его губам, и мы сливаемся в поцелуе.

Для него это утоление жажды, для меня имитация хоть какой-то чувственности. Я плачу свою цену, только и всего. Это длится какое-то время, не могу сказать точно сколько. Может около минуты…или целых пять! На самом деле для меня поцелуя нет, поэтому времени я не замечаю, а вот для Париса все иначе.