Барабан на шею! Панарин Сергей
Люди встретили Лавочкина и Дубовых хмурыми взглядами.
– Чего приперлись? – недобро спросил староста.
– Скажите, пожалуйста, где Шлюпфриг? – Коля вежливо улыбался, но чувствовал: номер не проходит.
– Мне почем знать? – угрюмо проговорил мужик.
– Мы никуда не улетим, пока не расскажешь, – пообещал Палваныч.
– Порчу могу наслать, кстати, – ненавязчиво, но величественно произнесла Хельга.
Староста посмотрел на нее, особенно долго задержавшись на всклокоченных смоляных волосах.
– Я баронских стражников позову, – неуверенно пробормотал он. – Заступников наших…
– Заколдую, – пообещала Страхолюдлих.
Прапорщик даже замлел: боевая подруга проявляла чудеса находчивости.
– Все хуже и хуже, – вздохнул староста. – Ладно. Был он тут позавчера. Забрал шмотки и ушел… к всеобщему счастью.
Коля задал главный вопрос:
– Куда?
– Не ведаю. Кажется, в Дриттенкенихрайх. В самый Пикельбург[13], в столицу, стало быть, собирался. А теперь улетайте подобру-поздорову. Из-за вас нам налоги повысили. Мои земляки люди терпеливые, но вас, искусителей, сжечь намеревались…
В сторону ковра полетел первый камень. Староста поспешно отбежал подальше.
– Ходу, Хельга! – крикнул Дубовых.
Летели молча.
Палваныч думал, не соврал ли мужик, не направил ли по ложному следу?
Страхолюдлих досадовала: надо было дать презренным пейзанам бой! Ведь она хоть и бывшая, а графиня. Но приказы товарища прапорщика – священная воля. Что там сочинял Николас? Пауль не Повелитель Тьмы? Вздор! Лишь по-настоящему великий злодей оставил бы крестьян без возмездия.
Лавочкин ругал себя за приступ революционного задора, который только навредил людям. Постепенно Коля отвлекся от мыслей о неудаче с забастовкой. Дриттенкенихрайх – это все-таки ближе к Вальденрайху. А там Тилль Всезнайгель, последняя надежда на возвращение домой, в свой мир.
Солнце перевалило зенит. Ковролетчики мужественно терпели холодный ветер. Внизу раскинулось редколесье. Граница неумолимо приближалась.
Прапорщик потребовал сделать привал. Стоило ковру коснуться земли, Палваныч скатился на траву, встал на четвереньки, ловя ртом наконец-то спокойный, не несущийся упругим потоком воздух. Ужасно хотелось попить, чтобы успокоить желудок.
– Укачало, товарищ прапорщик? – ласково спросил Коля.
Дубовых выразительно стрельнул в него окосевшими глазами.
– Об этой позорной странице моей биографии – ни слова, понял?
– Так точно…
Хельга принялась деловито обустраивать место стоянки: расстелила покрывало, достала снедь, прихваченную из замка.
Через несколько минут прапорщик вернулся в норму. Перекусили. Развалились на ковре, задремали.
Странное случается с людьми, попавшими в необычную ситуацию. Вроде бы учись на ошибках и держи ухо востро, но почему-то бедолаги не хотят вести себя правильно… Лавочкин и Палваныч проспали знамя, их захватил врасплох Унехтэльф, ан нет, не сделали выводов.
По закону подлости, здесь бы они и попали в плен к людоедам или были бы раздавлены великаном, каких водилось в этих местах превеликое множество. Но на сей раз… все обошлось.
Прапорщик заворочался и со вздохом сел.
– Эй, рядовой! – прохрипел он. – А ты чего это дрыхнешь?! Вдруг враг не дремлет? Вот, ектыш, дисциплинка…
– Так приказа караулить не было, – принялся оправдываться Коля.
Он не знал, что невольно повторил недавнюю отговорку Аршкопфа. Палваныч вспыхнул:
– Вы, паразиты, сговорились, да? Я тебя быстро научу устав любить. Ишь, «приказа не было»… А разрешение поспать ты получал?!
– Нет, но…
– Рамка от панно! Запомни, рядовой, ты на службе. До дембеля далеко. И я, единственный имеющийся в распоряжении командир, за тобой прослежу.
– Как тюремщик? – Лавочкин усмехнулся.
– Значит, есть такая наука – психология. Согласно ее, – прапорщик действительно не связал падежи, – на меня, ну, на твоего непосредственного начальника, возложена трудная задача: воспитание в тебе настоящего мужчины. А настоящий мужик – это не тощий охламон, одинокий бродяга любви Казаноста, или как там его. Это спокойный и уверенный в себе крепкий парень, матерый человечище, отец своих детей. Я к чему? К тому, что штаны застегни, а то ходишь, будто девка красная, с ширинкой растопыренной!
Пристыженный Лавочкин отошел подальше от торжествующего командира.
Тот крикнул вдогонку:
– Запомни, я слежу за тобой и твоими морально-волевыми поступками! Не хами, чти командира и не воруй. А то знаю я вас. Чуть отвернешься, а вы уже слямзили ракетонасильник.
– Ракетоноситель, товарищ прапорщик.
– Эх, рядовой… Ты вот все умного из себя корчишь, а сам простой армейской шутки понять не можешь. Это же игра слов!
«Игра ослов», – мысленно передразнил Палваныча Коля.
В Дубовых проснулся великий стратег, жаждущий усвоить диспозицию.
– Ну, Хельгуша, теперь рассказывай о государстве, куда мы направляемся.
Страхолюдлих многое поведала о Дриттенкенихрайхе.
Как следует из названия, страна управлялась сразу тремя королями. Первый, Герхард фон Аустринкен-Андер-Брудершафт[14], являлся официальным монархом в привычном смысле этой должности. Он проводил время в роскошном дворце, где ни на день не утихал бесконечный пир. Древняя традиция повелевала мужчинам рода Аустринкен-Андер-Брудершафт никогда не появляться на людях трезвыми. Историки всегда удивлялись: как же монархи умудрялись продолжить династию, если круглые сутки не вязали лыка?
Тем не менее род успешно продолжался, ибо Герхард был, ни много ни мало, семнадцатым. Супруга умудрилась подарить ему здорового наследника, значит, конституционная монархия была вне опасности, хотя во время гуляний Герхард норовил попасть в разные истории: то с балкона упадет, то порежется верным кинжалом, которым беспощадно кромсал окорок, то, ненароком оступившись, чуть не утонет в фонтане. Куда уж тут до управления страной!
Естественно, что при таком развеселом официальном руководителе нашелся тайный управитель. Увы, это был не какой-нибудь серый кардинал или теневой премьер-министр. Настоящая власть в Дриттенкенихрайхе принадлежала королю преступного мира. Нынешний реальный глава государства носил гордое прозвище Рамштайнт[15]. Эта кликуха закрепилась за верховным криминальным авторитетом вовсе не оттого, что лицо его имело неровный землистый оттенок.
Трон преступного короля никогда не наследовался, его следовало захватить. Рамштайнт начал восхождение на вершину власти зеленым пареньком. О его жестокости ходили страшилки. Если он объявлял войну какому-либо человеку, то все заканчивалось полным вырезанием соперника, его родственников, друзей и соседей. Банда Рамштайнта не жалела даже домашних животных – от канарейки до крысы. Поэтому бурная деятельность набиравшего силу лидера имела два положительных последствия: во-первых, неуклонно сокращалось количество бандитов, а во-вторых, уменьшался риск эпидемий, возникающих из-за пасюков. Визитной карточкой Рамштайнта был убиенный, коего совали лицом в помойку или хотя бы в мусорный мешок. Люди узнавали автора кровавой драмы по почерку. Будущему монарху казалось, что в этом штрихе есть некий шарм. Темные века рождали странную эстетику.
Распихав конкурентов по черным ящикам, Рамштайнт к тридцати шести годам стал бандитским королем. Теперь любые серьезные вопросы решались только с его ведома. Лидеры соседних государств попросту боялись связываться с мафиозным королевством, бюрократия и армия принадлежали Рамштайнту. А пьянчугу Герхарда главный преступник рассматривал как потешную ширму и даже подкидывал ему денег на поддержание веселий. В любом случае криминальный бюджет государства в десятки раз превышал официальный.
Третьим «монархом» Дриттенкенихрайха был певец – избираемый на пять лет талант, которому присуждалось нетленное звание «Король поп-музыки». Эта древняя традиция уходила своими корнями в те времена, когда пением отгоняли птиц от свежих посевов. «Поп» было сокращением от «попанц»[16], то есть от «пугала». Существовали иные трактовки, в том числе и пошловатые, но они категорически отметались самими певцами. Чтобы доказать свое происхождение от пугала, они одевались в яркие блестящие одежды, неистово бренчали на лютнях и голосили особенно немузыкально. Самый шокирующий бард и становился королем. Ему доставались народная любовь и премия – золотая фигурка огородного пугала.
Нынешним «королем попа» был Филипп Кирххоф[17], довольно сносно перепевавший чужие песни.
Кроме заимствований нынешний властитель муз прибегал к исполнению бессмысленных песен, составленных из двусмысленных междометий. Например, композицию «Дива», раздобытую за рубежом и переработанную Филиппом в вопиющую бессмыслицу, которую по-русски можно передать примерно так:
- Скачет сито
- По полям-лям-лям…
- А корыто
- По лесам-ам-ам…
- За лопатою метла-ла-ла…
- Вдоль по улице пошла-ла-ла…
- Дивное диво! Дивное диво —
- Речь корыта:
- «Ах ты, увы мне! Ах ты, увы мне!
- Я разбито!.. О!..»[18]
Пелось это с исключительным пафосом, словно отступать корыту было некуда, позади Федора.
Простота Кирххофа была хуже воровства, поэтому люди его любили. Рамштайнт оказывал материальную поддержку и этому властителю дум.
Хельга не знала очень важной детали: Шлюпфриг, незадачливый похититель полкового знамени, не случайно устремился в Дриттенкенихрайх. Зверь бежал на ловца. Дело в том, что Рамштайнт имел маленькую слабость – страсть к коллекционированию магических артефактов. В его кладовой уже лежали Астральный Мегасвисток, Сакральная Скалка, Волшебная Фиговина и даже Колдовской Горшочек Со Смехом. Хозяин не знал, как пользоваться этими предметами. Исключение составлял лишь Горшочек. В минуты грусти верховный преступник заглядывал внутрь артефакта и невольно предавался безудержному лечебному хохоту.
Рамштайнт полагал, что собирание великих вещиц делает его кем-то большим, нежели главарем преступного мира. Он мечтал обо всех известных священных реликвиях, но особенно о последней известной – о штандарте легендарного Николаса Могучего.
– Воистину это великолепный предмет, коль скоро Николас стал героем буквально за пару дней! – говаривал криминальный король, взяв патетический тон. – Не верю, что столь незаурядный артефакт исчез вместе с хозяином. Такие вещи не пропадают, они обретают новую жизнь.
Знал бы Рамштайнт, что знамя шло к нему само…
Глава 11.
Ответственность за козла, или Узник замка Рамштайнта
Во время следующего коврового перелета Коля Лавочкин решил во что бы то ни стало сбежать от ненавистного прапорщика. Парень обнаружил в себе богатые залежи злорадства: глядя на зеленеющего от воздушной болезни Палваныча, солдат не мог сдержать удовлетворенной улыбки.
Хельга щадила Дубовых – вела ковер помедленнее и без виражей.
К вечеру погода изменилась. Небо затягивалось тучами. Земля потемнела: недавно был дождь. Прохлада и влажность не добавляли комфорта.
Лес закончился, начались бескрайние поля. Наконец появились полосатые пограничные столбы.
Прапорщик не выдержал:
– Давай вниз!
Стоило ковру лечь на землю, Палваныч рухнул коленями в грязь. Он тяжело дышал, держась за тугое пузо. Затем, решив попить, чтобы унять желудочные спазмы, потянулся к лужице. Чуть мутноватая вода собралась в отпечатке коровьего копыта.
– Пауль, не пей, козленочком станешь! – предостерегла Хельга.
– И ты издеваешься… – с упреком прохрипел прапорщик и втянул губами живительную влагу.
В тот же миг его тело стало истончаться, из кожи полезла густая серая шерсть, кочанообразный череп сузился и «усох», а из макушки прорезались маленькие рожки. Ноги и руки также исхудали, пальцы скрючились и превратились в копытца. Палваныч потерял не менее двух третей веса. Несчастный стоял на всех четырех, одежда мешком висела на тщедушном тельце.
– Вот тебе, бабушка, и серенький козлик… – протянул ошарашенный Лавочкин.
Прапорщик мекнул, очевидно, желая сказать: «За козла ответишь».
Речевая неудача удивила козлика Палваныча. Он принялся вертеть рогатой головкой и беспокойно переступать с ножки на ножку.
– Любовь моя! Отчего же ты меня не послушался? – Страхолюдлих пала на колени, впрочем, на ковер, а не в грязь. – Знаешь, как трудно расколдовать эти чары?
– Ме? – спросил Дубовых.
Хельга погладила Повелителя Тьмы.
– А вы не врали? – подал голос солдат.
– Насчет чего? – Ведьма обернулась, стирая слезы со щек.
– Ну, насчет того, что его трудно расколдовать.
– Да-да, расколдовать… Очень трудно, почти невозможно. Я знаю лишь один рецепт излечения от страшного козлиного заклятия. Дабы сварить заветное зелье, нужно собрать кучу ингредиентов. Запоминайте. Каждого элемента необходимо не менее горсти. Итак, толченый рог единорога, щепки со спины лешего, чешуя русалочья, зубы людоеда, ногти тролля, сало морской свинки. Кажется, все. Ну, ведро коровьего навоза мы легко найдем после сбора остальных компонентов.
– А попроще нельзя что-нибудь сварганить? – прошептал ошалевший Лавочкин.
– Кабы знать… Магия коровьего копытца весьма сильна.
– Хм… Копытце коровье, а превратился в козла…
Ноздри Страхолюдлих гневно затрепетали.
– Послушайте, Николас! Что вы вообще знаете о волшбе? Вы учились с пяти лет, как я? Вы отличите канабис от конопли? Вы умеете превращать свинец в золото?
Коле подумалось: женщины обладают сногсшибательным талантом уходить от ответа при помощи эмоциональных атак. Не хочет объяснять, так и не надо. Но капитулировать с поля боя Лавочкин не собирался.
– Хочу напомнить, – тихо произнес он, – что уровень моих магических талантов вы могли оценить у Циклопоуборной. Там, если вы забыли, я в одиночку обставил ваш хваленый орден.
– В одиночку?! – Хельга театрально расхохоталась. – Да кто вы без своего знамени, юноша? Пауль сегодня ночью рассказал мне о ваших проблемах. Теперь замолчите и думайте, как нам быть.
Графиня с достоинством отвернулась к козленку.
«И тут я проиграл! Непруха капитальная. Вот и ври после этого», – констатировал солдат.
Начал накрапывать дождь. Он всегда подгадывает к самому ужасному моменту.
Страхолюдлих велела Коле сойти с ковра. Прошептала заклинание. Ковер поднялся выше человеческого роста, позволяя укрыться от назойливых капель.
Лавочкин подумал о доме. «Типичный рязанский дождь… Серое небо, обложная морось, промозглая осень… Как же хочется назад! – Слегка пожалев себя, парень взбодрился. – Встряхнись, Колян! Хочешь домой – ищи путь!»
Сеанс самовнушения удался. Мысли заработали в конструктивном направлении.
Закончив краткий мозговой штурм, солдат посмотрел на спутников.
Козленок щипал полусухую травку. Хельга сидела на небольшом камне, печально склонив голову и роняя слезы в лужу.
– Вылитая сестрица Аленушка, – хмыкнул Коля. – Я знаю, как мы поступим.
Графиня очнулась от грустного забытья. Палваныч перестал жевать.
Рядовой продолжил:
– Я уверен, что Шлюпфриг захочет продать знамя. Оно же ему пользы не принесет, верно? Я понял, он хотел использовать силу знамени для охмурения девчонок. У него так блестели глаза, когда я рассказывал о сочинении серенад! Шлюпфриг, конечно, хитрец, но хитрец неумный. Он не добился никакого волшебства, ведь знамя с вами не работает.
– С кем? – прервала Колины рассуждения Хельга.
– Ну, с вами, с Шлюпфригом, со Всезнайгелем… В ваших руках оно бесполезно. Надо быть выходцем из нашего мира. – Лавочкин дождался кивка. – Так вот, если вещь не работает, ее можно лишь продать. Сбежав из Дробенланда, воришка наверняка поверил в свою безопасность. Теперь сбывает краденое с рук. Шлюпфриг знает, кто мы такие. А тут, – солдат достал из мешка книгу о себе, – есть не очень точный, но довольно детальный рисунок знамени Николаса Могучего. Стоит полковой святыне попасть на рынок, и все тут же заговорят о самом популярном флаге года! И тогда… Только бы к нему пробраться. За эти дни мощи в знамени должно было накопиться о-го-го!
– И что вы предлагаете?
– Идем в Пикельбург, я ищу воришку и слушаю новости о штандарте Николаса. Разведав обстановку, принимаем решение, как вызволить знамя. Потом занимаемся проблемой товарища прапорщика. Кстати, одежду с него лучше снять.
Графиня аккуратно раздела и разула беднягу.
Смеркалось. Коля, Хельга и козлик Палваныч под защитой ковра дошагали до небольшой бедной деревеньки. Заночевали в первой же избе. Хозяева попались радушные: дали просушить обувь, покормили, уложили спать.
Ковер остался в сенях и, разумеется, не просох.
Холодное утро встретило путешественников вязким туманом. Они сели на сырой ковер (упиравшегося козлика затаскивали силой) и полетели к столице Дриттенкенихрайха.
Часа через три стучащие зубами летчики прибыли к южной окраине славного Пикельбурга. Спешившись, спрятали ковер в канаве. Хельга сказала, что местные жители настороженно относятся к магам, предпочитая делать их мертвыми.
Солдат, графиня и козлик побрели по улочкам в поисках гостиницы.
Столица трех королей была самым развитым городом, какой довелось посетить Лавочкину в этом мирке. Он сразу заметил большие мануфактуры с дымящими трубами, скопления жилых двухэтажек, строго огороженные, охраняемые дюжими молодцами рынки.
Торчавший на вершине холма дворец официального короля выглядел роскошно и воздушно, словно торт «Полет». Его величество Герхард фон Аустринкен-Андер-Брудершафт недавно сделал ремонт. Стоит ли упоминать, что деньги и рабочих нашел Рамштайнт, король истинный?
Сам Рамштайнт ютился в скромном мраморном особняке, окруженном древним парком. Ставить ограду не было нужды – лидера преступного мира охраняла репутация.
Удивляло насыщенное уличное движение. Грузовые повозки, дорогие кареты, пассажирские коляски, всадники-одиночки и целые группы двигались сплошными потоками. Кучеры орали на пешеходов, пешеходы костерили кучеров. На больших перекрестках стояли угрюмые детины и руководили движением. Непонятливых останавливали, били и отбирали деньги.
– Народная дружина, – пояснила Хельга. – Подчиняется непосредственно Рамштайнту.
Грохот колес, стук копыт и крики пугали козленка, он жался к ноге Страхолюдлих. Она сделала из широкой ленты поводок, привязала Палваныча. Тот почувствовал себя увереннее. Иногда графиня склонялась к уху Дубовых и шептала что-то успокаивающее, поглаживая по голове.
«Любовь зла, полюбишь и козла», – подумал Коля. Он сунулся в несколько гостиниц, но с животным, то есть с прапорщиком, не пускали. Стойло для скотины было лишь на самом невзрачном постоялом дворе. Здесь принимали крестьян, торговавших питомцами на рынках.
Лавочкин щедро заплатил хозяину и мальчику-служке, присматривающему за животными. Оставив Хельгу с вещами в снятой комнате, солдат отправился на разведку.
Он справедливо рассудил, что максимум информации можно получить в трактире. Подходящее заведеньице Коля заприметил еще на пути к постоялому двору. Забегаловка «Окорок любимой женщины» располагалась в широком полуподвальном помещении. Полумрак прятал грязные стены и создавал приватную обстановку. Дело шло к полудню, но за столами уже вовсю пьянствовали мужики. Там квасили и зловещие типы, и щуплые доходяги-забулдыги. В трактире царил шум: отдельные разговоры сливались в единый обволакивающий уши гул. Накурено было, как на конгрессе любителей дешевого табака.
Решительно раздвигая дым сморщенным лицом, солдат подплыл к стойке. Купил кружку эля и соленые крендельки, подсел к щуплому бородачу, заняв место напротив.
– Хорошее заведеньице, – начал разговор Лавочкин.
– Отвали, – ответил незнакомец.
Беседа рисковала умереть, не родившись.
Коля заметил, что язык мужичка слегка заплетался. Кружка неприветливого забулдыги была пуста. Пришлось пойти на подкуп:
– Хотите, я вас угощу элем?
– Не откажусь.
Парень сгонял за дополнительной порцией. Доходяга сделал исполинский глоток и просветлел небритым ликом. Лед был взломан.
В течение следующих пятнадцати минут Лавочкин узнал, что перед ним Гюнтер – бывший башмачник, но не в смысле обувщик, а в смысле «обуватель» – член народной дружины, ответственный за получение разовых денежных взносов от населения. Почему бывший? Потому что утром выгнали. Почему выгнали? Потому что узнали, мол, нечист на руку, оставлял часть выручки в собственном кармане. Почему не убили? Потому что не были уверены, точно он крысячит или все же это навет. Вот и выперли. Рамштайнт, несомненно, голова, а начальники дружины – сволочи и ворье. Человеку талантов Гюнтера самая дорога в лес, на вольные хлеба. Только как быть с семьей? Видимо, нужно принять позор на свои седины и пойти честно работать. Произнеся словосочетание «честно работать» Гюнтер скривился, будто у него одновременно заболели все тридцать два зуба.
Но твари из руководства народной дружины еще поймут, кого обидели. Они приползут к старине Гюнтеру и, скуля, попросят вернуться на ответственный участок. Ведь нет более ловкого и неотвратимого башмачника, чем Гюнтер.
Попивавший пивко и сочувственно крякавший Коля вдоволь наслушался рэкетирских страданий. Настало время разведки. Солдат вклинился в монолог разжалованного башмачника:
– Гюнтер, а давай дружить?
– Давай!
– Тогда будь другом, заткнись, а?
Рот башмачника громко захлопнулся, как толстая бухгалтерская книга.
– Я, дружище, ищу вещицу. – Лавочкин заговорщицки подмигнул. – У меня пропало знамя. Красное, с загадочными золотыми письменами. Слышал что-нибудь о таком?
Мутный взор Гюнтера просветлел, губы расплылись в трогательной улыбке, руки сложились в молитвенном жесте.
– Здорово, что ты обратился именно ко мне, – тихо выдохнул башмачник, трогательно шевеля усами. – Это просто праздник какой-то!
– Правда? – Коля наклонился к Гюнтеру.
– Истинная, – кивнул мужик.
Потом он молниеносно схватил Лавочкина за шею и завопил на весь трактир:
– Братцы!!! Поймал!.. Я!.. Гюнтер!.. Этот молокосос хотел выставить самого Рамштайнта!!!
Позже солдат выяснил, что «выставить» не означало «прогнать» или «поместить на витрине». «Выставить» означало «совершить кражу».
Теперь же Коле было некомфортно: дышалось плохо, так как цепкие пальцы Гюнтера капканом сомкнулись на его глотке. Рука обидчика толкала Лавочкина назад. Взявшись за нее, солдат стал падать навзничь, увлекая башмачника за собой.
Помогли давнишние тренировки по дзю-до. Тренер постоянно твердил школярам: «Тянут – толкай, толкают – тяни».
Гюнтер и не думал расцеплять захват. Скользнув по столу, народный дружинник рухнул на Колю, вышибив из него последний дух и приложив затылком об пол. Теряя сознание, парень успел припомнить еще одно тренерское откровение: жилистые щуплецы только кажутся доходягами, а на самом деле это самые неудобные противники.
По понятным причинам с этого момента Лавочкин многое пропустил.
Очнулся Коля оттого, что его лицо усиленно облизывал чей-то шершавый язык, а дыхание обладателя языка было громким и, главное, смрадным.
Солдат заворочался, отмахнулся ватной рукой от навязчивого лизуна.
– Вау! Вы очнулись! – воскликнул знакомый голос. – Николас, я чрезвычайно польщен быть удостоенным чести встретиться с вами повторно!
Лавочкин приоткрыл глаза. Над ним стоял Пес в башмаках. Довольная морда лучилась добродушием, хвост неистово болтался из стороны в сторону, сигнализируя о высшей степени собачьей приязни.
– Шванценмайстер? Ты? – выдавил солдат. – Где я?
– Увы, увы, в хладном узилище. – Пес с изяществом агента по продаже недвижимости развел лапами, представляя камеру. – Толстая кладка, маленькое зарешеченное окошко и сено вместо кроватей. Воистину нищенские условия, мой уважаемый Николас.
Парень, кряхтя, приподнял голову над соломенным ложем.
Шванценмайстер предупредительно отошел в сторону. Башмаки громко цокали о каменный пол. Где-то вдалеке играла почти неслышная здесь залихватская музыка.
Коля поглядел на запертую ржавую дверь, на тусклый клетчатый просвет окна. Вспомнил странного Гюнтера. «Ага… Понимаю, – подумал солдат. – Он схватил меня как вора и сдал своим. Ну, чтобы вернуть работу. Не везет, так не везет…»
Разобравшись с собой, Лавочкин переключился на пса:
– А ты-то как тут очутился?
Шванценмайстер смутился, зачесал лапой нос. Затем принял тон поэта-страдальца:
– Право же, Николас… Не имеет особого значения. Мое невезение в делах любви порой играет роковую роль. Но ее зов, зов моего большого… моего огромного сердца выше меня!
– И куда же зов большого, хм, сердца увлек тебя в этот раз? – усмехнулся солдат.
– Как вы сами изволите видеть, в тюрьму! – блеснул собачьими очами Шванценмайстер. – Однако близится вечер, страшное для моего существа время. В сей час стыда я обязан поведать вам историю своего проклятия, дабы не ставить вас в неловкое положение. Пусть будет стыдно мне, и только мне!
Тут пес оставил геройскую позу и вгрызся зубами в левый бок. Разогнав блох, вернулся к разговору:
– Извините… Кхе… Достопочтенный Николас! Соседство с вами – большая честь для бедного Шванценмайстера. Позвольте скрасить время нашего заточения печальным повествованием о прискорбных событиях моей загубленной жизни. Это весьма важно, умоляю вас поверить.
– Хватит предисловий, Шванц. Я внимательно слушаю. – Лавочкин устроился поудобнее.
– Начну издалека. В славном королевстве Дриттенкенихрайх жил маркиз, красавец, кристальной доброты юноша, – начал издалека пес. – Росший у счастливых родителей, он не знал лишений и несчастий, воспитывался лучшими учителями и блистал на балах. Ловкостью и статью молодой маркиз пошел в отца, красотой и добротой нрава – в мать. Оказалось, родители оба передали отпрыску необычайное любострастие, коего у каждого из супругов было ровно столько, чтобы удовлетворить потребность друг друга в ласке и… Ну, в общем, вы поняли. Сын же унаследовал удвоенную тягу к альковным наслаждениям. Это был табун мартовских котов, а не юноша. Немудрено, что сия особенность доставляла ему не только радость, но и известные неудобства. Однажды бедный маркиз увидел прекраснейшую из смертных – девушку, о которой потребно всю жизнь слагать песни. То была дочь черного колдуна. И юноша влюбился! Юноша перестал кушать, спать, смотреть на прочих девушек! Юноша стал слагать баллады:
- Я всех любил, как дикий лось.
- Мне так хотелось! Так моглось!
- Но солнце больше не встает:
- Любовь здесь больше не живет…
Еще бы, любовь теперь жила в страшном замке черного колдуна! Зловредный волшебник настрого запретил дочери встречаться с пылким красавцем. Тот же не оставлял надежды встретиться с прелестницей, дабы выразить восторги божественностью ее красоты и вложить в ее восхитительные ручки горячее сердце и чистую руку… Вечерами, когда колдун улетал по своим черным делам, влюбленный маркиз ехал к девичьему балкону и пел, пел… Судьба благоволила молодым людям – дочь мага раздобыла моток веревки. Но юноша не умел лазить по веревке. «Любимая! – в отчаянье крикнул он. – Жди меня, и я вернусь! Нынче же приступлю к тренировкам!» Спустя долгий месяц маркиз вернулся к вожделенному балкону и без помощи ног мгновенно забрался в спальню девушки. Их встреча была подобна чуду. Тела сплелись в объятьях, губы слились в поцелуе. Об остальном, уважаемый Николас, позвольте умолчать…
– Жаль, конечно, но так уж и быть, умалчивай, – вздохнул Лавочкин.
Он, в принципе, давно догадался, чем все закончится, и деликатно зевал в кулак.
Пес, одержимый пылом рассказчика, продолжил:
– В тот сладкий час соединения тел и душ в маленьком уютом мирке спальни молодые люди не слышали бушевавшей снаружи грозы. Молнии не пугали их, а зря. Не их ли предупреждала стихия? Не к ним ли в окно стучал тревожный дождь?.. Увы, грохот двери застал влюбленных врасплох. На пороге возник темный силуэт разгневанного колдуна. «Презренный похититель девичьей чести, скользкий развратный тип, хвостоверт порочный! – взревел волшебник. – Своим недостойным поступком ты сравнял себя с похотливым кобелем! Кста-а-ати! Да будет так! Я наложу на тебя страшнейшее заклятие, которое превратит твою жизнь в ад!» И колдун произнес магические формулы оборотничества…
Коля только сейчас заметил, что практически стемнело. Во мраке тяжело дышал Шванценмайстер. Потом он издал долгий сдавленный стон и сказал изменившимся голосом:
– С тех пор я днем – Пес в сапогах, а ночью – юноша Шлюпфриг.
– Короче, то лапы ломит, то хвост отваливается, ваш сын дядя Шарик. – Лавочкин процитировал письмо из любимого мультфильма.
– Что?
– Неважно, – буркнул солдат, вставая с соломы. – Важно другое. Где знамя, кобелина несчастный?
Шлюпфриг понял: сейчас его начнут бить.
– Эй, ты чего? – Он испуганно вжался в угол. – Все расскажу, нету у меня его, нету!..
– А поискать? – протянул Коля для острастки, хотя сам осознавал, что полковая реликвия не у оборотня.
– Истинно говорю, нету, – частил вор. – Отобрали, грабители узаконенные, переростки бандитские… Дали в глаз да в тюрягу бросили… Ни талера не выручил, беду только накликал.
– Это ты, паразит, верно про беду ляпнул, – хмуро сказал солдат. – Из-за тебя мы с товарищем прапорщиком по идиотскому Дробенланду мотались, от убийц бегали, а ведь давно могли домой вернуться! Ты как хочешь, Шлюпфриг, но я тебе сейчас врежу по хитрому рылу.
И ударил бы пацифист Лавочкин Шлюпфрига-Шванценмайстера, но тут загремел засов, противно заскрипела несмазанная дверь, и пахнуло подвальной коридорной затхлостью. Лохматый, грязный тюремщик, вошедший в камеру, закрепил на стене пылающий факел. Неловко оглядываясь, страж прорычал:
– К Шлюпфригу посетитель… ница. Если хотя бы дунешь в ее сторону, убью. Я головой отвечаю… Но ты не сделаешь глупостей. – Тюремщик улыбнулся, демонстрируя редкие зубы, и обратился к Коле: – А ты сиди тихо. Иначе…
Солдат так и не узнал, что же будет иначе. В коридоре раздалась мелкая дробь торопливых женских шажков.
Мимо тюремщика прошелестела невысокая фигура, скрытая черным плащом с капюшоном.
– Спасибо, милейший, – прошептала визитерша стражу. – Теперь оставь нас, пожалуйста.
Тюремщик с поклоном удалился, прикрыв за собой дверь.
Воцарилась тишина, нарушаемая сопением Шлюпфрига.
А потом посетительница сбросила капюшон.
Глава 12.
Сижу за решеткой в темнице сырой, или Падут ли тяжкие оковы?
Бывают моменты, когда видишь, например, красивую девичью фигурку и тайно ожидаешь: ее обладательница обернется, и лицо не подкачает, будет столь же привлекательным, как и все остальное. Или смотришь по телевизору в миленькое личико, взятое крупным планом, да предвкушаешь, мол, сейчас камера отъедет, и остальное окажется почти по Чехову. В девушке все должно быть прекрасным: и лицо, и фигура, а там уж дойдет черед и до мыслей.
Рядовой Николай Лавочкин был не столь охоч до слабого пола, сколь его сокамерник Шлюпфриг, да и кто бы сравнился с последним по размеру потребностей? Но именно в суровый миг заточения, поняв, что перед ним живая девушка, причем по десятибалльной шкале красоты вышибающая все двадцать баллов, Коля ощутил себя мужчиной. Мягко говоря, заинтересованным.
Конечно, в свете факела многое могло пригрезиться, услужливое воображение всегда норовит дорисовать картинку посимпатичнее… По чуть слышному скулящему вздоху Шлюпфрига Лавочкин удостоверился в реальности чуда, посетившего сырые казематы. В этих убогих декорациях прелесть открывшегося Коле лица была еще пронзительнее.
Вот разные мужики говорят о ком-то: «У нее идеальное лицо». Врут. Потому что именно у ночной визитерши лицо было идеальным. Не существует достойного описания такого лица, поэтому и хватит о нем.
На белых волосах девушки плясали тени и малиновые всполохи – пламя факела волновалось, непрерывно играя странный спектакль.
Тихо сидящий в углу солдат через силу отвернулся от посетительницы к Шлюпфригу. Того оставила привычная суетливость, острая физиономия потеряла хитрое лисье выражение, вечно бегающие глаза сейчас безотрывно следили за девушкой. Юнец словно стал старше. Голова, вжатая в плечи, сообщала фигуре еще большую сутулость.