Призраки не умеют лгать Сокол Аня

Монахиня села за большой письменный стол, перегораживающий полкомнаты, и вгляделась в моё лицо.

– Я могу укрыть тебя от мира, но не от тебя самой.

– И не надо. И от мира не надо, если за мной придут, значит, не судьба.

Я всего лишь обычная преступница, старающаяся избежать наказания. С трудом сдержав накатившую дрожь, я спрятала руки в карманы.

– Где твой кад-арт? – спросила монахиня, осмотрев шею.

– Остался там.

– Телефон?

– Тоже.

В дверь постучали.

– Войдите, – оторвалась наконец от моего лица настоятельница.

В кабинете появилась невысокая плотная женщина в тёмных одеждах. В одной руке – большая железная кружка, накрытая толстым ломтём серого хлеба, в другой – чёрная тряпка.

– Поешь, – настоятельница кивнула, и пришедшая поставила кружку на стол.

По комнате поплыл аромат какой-то душистой травы, и желудок требовательно заворчал. Пока не предложили, я и не подозревала, насколько хочу есть. Я чудовище, убившее человека. Но голодное чудовище.

– И голову покрой.

Рядом на столешницу опустилась косынка.

– Есть ли родственники, которых ты хочешь поставить в известность о своём решении?

Я закашлялась, подавившись зернистым хлебом, замотала головой и в два глотка осушила кружку то ли с настоем, то ли с отваром.

– Ладно, – настоятельница снова повернулась, – больше ничего не хочешь сказать?

Кругленькая монашка подхватила опустевшую кружку и отступила к двери.

– За мной охотится блуждающий, – равнодушно известила я. – Вы говорили, что живете в мире со всеми, и живыми, и мёртвыми?

– Как ты справлялась?

– Первую атаку отразили камни. У меня трио. Полный комплект.

Женщина у двери охнула. Ее лицо, фигура и даже жест, которым она прижала руку ко рту, казались смутно знакомыми. Да, трио камней редкость, но не такая, которой стоит бояться. Без особых эмоций я узнала в женщине ту, что встретила нас с Демоном около ворот всего несколько дней назад.

– Но они дома остались. Потом мне помогали псионники.

– Здесь их нет и не будет, – неожиданная резкость в голосе настоятельницы не удивила. – Тебе придётся справляться самой. С Божьей помощью, конечно. Он не оставит своё дитя в трудный час. Порфийя, проводи Алленарию.

– Так мне можно остаться? – я не стала ее поправлять.

– Быть посвящённой не наказание, а избранность, – настоятельница склонилась и покачала головой, губы изогнулись в лёгкой улыбке. – Служение и вера – это радость. Но не мне отказывать «рождённой для обители». С завтрашнего дня понесёшь послушание, а там видно будет.

Завтра наступило слишком скоро. Короткий сон или очень длинный кошмар, от которого нельзя проснуться. Стоило закрыть глаза, как произошедшее на кладбище повторилось, с той лишь ужасающей разницей, что я знала, чем всё закончится. Знала, но сделать ничего не смогла. Снова борьба, страх и кровь.

Монастырь начинал работать сразу после утренней молитвы в храме, где я почувствовала себя очень неуютно. Почувствовала себя лишней и неуместной. Все женщины, от молоденькой девчонки до морщинистой старушки, молились с такими одухотворёнными лицами, что становились прекрасными. На эту внутреннюю красоту невозможно было смотреть. Во мне не было и миллионной частицы той веры, что горела в них. То, что мне надо, у Бога не выпросишь.

На меня смотрели. В упор, бесцеремонно; или украдкой, несмело; с радостью или равнодушием. С человеческой точки зрения их любопытство было понятным. Только не ассоциировались у меня монахини с обычными чувствами и эмоциями.

Из указаний худой, как палка, женщины я поняла, что до завтрака нам ещё предстоит поработать. Мне выдали вязаную юбку серого цвета и отправили мыть туалеты.

Грязной работы я не боялась, наверное потому, что никогда по-настоящему ее не знала.

Через два часа пробел в образовании был восполнен, а спина от длительного положения «наклон, согнувшись» ныла. Единственное, что я испытала после такого послушания, – это желание вымыться, желательно с хозяйственным мылом.

Интересно, а выполняла ли Марината подобные задания? Тёрла ли, скребла дощатый пол, чистила ли унитазы, представлявшие собой дырки в полу? Чувствовала ли, как запах въедается в кожу? Разве можно тогда винить её за желание вырваться отсюда?

За завтраком стало совсем тоскливо. Длинная столовая, в которой царил полумрак. Ячневая каша, женский шёпот.

– У Исифии сегодня тесто убежало.

– Как всегда.

– Завтра будет ещё холоднее.

– Нет, потепление обещали.

– Всё равно дождь.

– Когда вернётся Марфа?

– Не раньше чем через неделю. Благовещенский скит не близко.

Монотонный гул, реплики перекидываются туда-сюда, как мячики для пинг-понга, такие же лёгкие и такие же ничего не значащие.

– Передай хлеб, пожалуйста.

Я вздрогнула, сообразив, что обращаются ко мне. За столом ненадолго воцарилась тишина.

– Всё. Закончили? Новенькая, – худая монашка выпрямилась, – твоё послушание на сегодня – выложить камнями бордюр в восточном саду.

– Побойся Бога, Соломия, первые заморозки наступили, почва твёрже гранита, – неожиданно заступилась за меня вчерашняя провожатая, Порфийя.

– Разметка до весны не доживёт.

– Но я могу снова всё разметить, – молоденькая девушка со светло-карими глазами смешалась под строгими взглядами, словно ребёнок, перебивший старших. – Мне не трудно ленты протянуть, можно и весной, я запомнила, даже зарисовала. Перед посадкой будет лучше.

Её шёпот становился тише и тише, последние слова расслышали немногие.

– Не волнуйся, – Соломия перегнулась через стол, похлопала девушку по руке, – твой труд не пропадёт даром. В нашей обители во имя Господа ничто не бывает напрасно.

Женщины встали и, больше не говоря ни слова, потянулись к выходу. По мне опять пробежала череда выжидающих взглядов.

Земля была как камень. Сад в это время года выглядел скудно. Узкие дорожки, обозначенные врытыми в землю камнями, три десятка деревьев, почти полностью сбросивших листву, и глубокий овраг в центре. Две тропки окольцовывали посадки, ещё три – прямые, как иглы, проходили насквозь, шагов пятьдесят из одного конца в другой. Рабочее место я отыскала без труда, у самой стены. Большой вскопанный полукруг земли, отделённый торчащими палочками с провисшими до самой земли лентами неопределённого цвета. Горсть сваленных речных голышей, лопата, железное ведро, совок и цапка – вот и весь приготовленный инвентарь. Причём приготовленный давно, в ведре скопилась мутная дождевая вода, инструменты покрыты ржавчиной, срок давности которой на глаз не определялся. Ни перчаток, ни рукавиц.

Руки от холода металла быстро закоченели, земля казалась вскопанной лишь с виду, на деле грунт успел смёрзнуться и крайне неохотно уступал моим попыткам отколупать кусок. Через час это занятие показалось мне неимоверно глупым. По уму, облагораживать клумбы или что там у них задумано лучше всего весной, перед посадкой. Мы с мамой всегда подправляли и цветники, и клумбы в апреле.

Пытаясь согреться, я потёрла ладони. Два десятка камней уже лежали по внешней дуге. Негнущимся пальцам просто необходим перерыв. Я подышала в ладони и спрятала их в рукава.

Монастырский сад был не то чтобы не красив. Он был одинок. Не знаю, применимо ли здесь это слово, но другого на ум не приходило. Деревья росли слишком редко, ни молодых саженцев, ни побегов. Голые чёрные стволы словно хорошо прополотая грядка, где отобрали хорошие сильные побеги, а остальные безжалостно вырвали. И эта яма посредине. Нет, наверное, овраг, больно гладкие, почти отвесные края. Как бельмо на глазу.

Я подошла ближе. Глубина приличная, на глаз четыре-пять метров. Корни дерева, растущего у откоса, вылезли на склон. Как червяки после дождя. Целая стена переплетений неведомой длины чёрным закостенелым вьюнком покрывала одну из сторон ямы.

Грунт под ногами начал крошиться в тот момент, когда ветер швырнул в спину очередную порцию холода, сталкивая меня вниз.

Я съехала по откосу на спине, погрузилась в грязь по щиколотки и выругалась. Дно оврага покрывал внушительный слой чёрной жижи. Я подняла ногу, и с отвратительным слякотным звуком на свет показался ботинок, некогда коричневого, а теперь неопределённого цвета. Таким же окрасом отличался и подол длинной юбки, надетой прямо поверх брюк. Ледяная грязь облепила лодыжки, просочилась сквозь ткань, заставив меня поёжиться.

Ухватившись за выступ, я попыталась подтянуться, но осталась на месте с комом земли в руках. Влажно поблескивающие корневища вблизи напоминали вязаные узоры с бахромой. Жгуты, цепочки, косички – потянешь, петли и распустятся одна за другой, как обычные нитяные. Сгинут немыслимые изгибы, исчезнут шишковатые наросты и вычурные узлы. Я тронула отростки. Шершавые. Подёргала. Неприятно шурша, земля посыпалась к ногам. Если взяться за самые толстые, должны выдержать.

Я упёрлась ногами, ухватилась руками за корни и поползла вверх. Руки согрелись, но стали подрагивать от напряжения. Отростки были то скользкими, то неожиданно сухими, в некоторых местах даже колючими. То и дело попадались грунтовые ниши, маленькие, шириной в ладонь, но удобные для ног.

Не знаю, чего он ждал, наверное, моё карабканье смотрелось на редкость увлекательно, но когда в поле зрения показался край и я уже вздохнула с облегчением, он ударил. Ветер налетел со всех сторон, будто кто-то включил гигантский вентилятор. Воздух исчез, в груди нарастала боль, в ушах зашумело, зашептало. Блуждающий нашёл свою жертву.

Один онн, не больше, но фактор неожиданности сыграл свою роль, я разжала руки и съехала обратно, по пути разорвав юбку об одно из выступающих корневищ.

Подниматься не стала. Согнула колени и опустила голову. Хватит. Набегалась. Сейчас всё кончится. Какая разница, где умирать – дома в постели, в больнице, в яме с грязью или на кладбище?

Минуты утекали одна за другой. Ветер шуршал опавшими листьями. Я открыла глаза. Пейзаж не изменился. Те же земляные склоны, те же грязь и корни.

– Где же ты? – прошептала я, глядя в чёрную жижу.

Никто не ответил. Я встала. Юбка отяжелела от грязи и тянула обратно. Объяснить своё упрямство или глупость не берусь, но я снова ухватилась за корневища, упёршись ногами в склон. Лезла быстро, в этот раз не жалея рук и не выбирая места для упора. Я вообще не смотрела ни на что, только вперёд. То есть вверх.

Ждать, когда я поравняюсь с краем, блуждающий не стал. Атака, хоть и была ожидаемой, не стала от этого менее приятной. Три онна. В груди разгорелась боль, в глазах замелькали тени, зашумел дождь или ветер. Пальцы разжались. Иногда мы не в силах справиться с собственным телом. Третье падение получилось самым неудачным. Плашмя. На живот. Лицом в грязь, которая залезла в нос, стоило только сделать вдох.

– Раньше здесь был пруд.

Человеческий голос – последнее, чего я ожидала услышать в такой момент. Когда прощаешься с жизнью, как-то не думаешь, что случайный прохожий испортит всю картину. Я раскрыла рот и тут же хлебнула грязи. Замотала головой, приподнялась и сплюнула.

– На поверхность выходил родник. Вода была ледяная, – продолжала Порфийя.

На лицо налипли противно царапающие крупинки грязи.

– Потом пересох. Старая матушка говорила, это нам за грехи, – женщина, предусмотрительно остановившаяся в метре от края, вздохнула и скомандовала: – Вылезай.

Деревянная постройка смотрелась в монастырском дворе не очень органично. Скорее деревенский дом – сруб и два крыла. Через час я сидела за столом в самой большой комнате в очередной одежде с чужого плеча и наслаждалась ощущением чистоты, за последнее время успела забыть, что это такое.

Порфийя занимала «должность» сестры-хозяйки, а обитала здесь, в доме-складе. Вместо спален – кладовки, но зато стены оклеены привычными весёленькими обоями; окошки маленькие, но с занавесками, полы из необработанных досок, но прикрытые разноцветными половичками. И, конечно, ванна! Старая, глубокая, чугунная, такие очень долго держат тепло, а над ней водонагреватель, большой и пузатый.

– Теперь мне помогать будешь, – поставила меня в известность женщина. – Матушка разрешение дала.

– Там поэтому никто не работает? Из-за блуждающего?

– Блуждающей, – поправила монашка. – За богоотступниками не повторяй. Господь создал нас разнополыми. Такими мы живём, умираем и возвращаемся.

Термин «блуждающий», или «призрак», с точки зрения языка, действительно мужского рода, и мне ещё не встречалось ни одного человека, вкладывающего в него половую принадлежность. Это просто название, как «человек», не скажешь же «человечка».

– Хвост ведь не твой? – скорее утверждая, чем спрашивая, сказала Порфийя.

Я вспомнила режущую боль в груди, перерывы меж вялыми атаками и отступление, как только появился ещё один человек.

– Не мой.

– Так забудь. Сама после обедни схожу и докопаю. Не умеете себя вести, вот Митира и злится. Всё время в пруд лезете.

Неправда. Но возражать не стала. Какая разница, что подумает эта монашка? Мёртвая Митира столкнула меня вниз. А я её даже не знала. Причина в другом. Чем так запомнился при жизни овраг призраку, что он присутствие постороннего воспринимает как угрозу?

– Значит, так, – сказала монашка, – как ты уже поняла, я здесь по хозяйственной части. Отвечаю за всё, что можно унести или потрогать.

Как мне объяснили, обязанности девочки на побегушках при сестре-хозяйке сводились к одному правилу: ничего не делать и никуда не соваться. Далее последовала короткая экскурсия по дому-складу.

Пяток комнат с различной утварью: одеждой, бельём и полотенцами, посудой, инструментами и даже мебелью, сваленной в самом большом помещении, – стульями, скамейками, кроватями без ножек и спинок с потемневшими от времени матрасами.

– За это мы отвечаем, и не только головой перед матушкой, но и душами перед ним, – Порфийя благоговейно подняла глаза к потолку, как чиновники, намекая либо на имперского прокурора, либо на самого императора, которому мы особых хлопот и так не доставляем, бережём. Я не поняла, кого имела в виду монахиня, венценосца или Бога, которому, боюсь, до людей дела ещё меньше, чем монарху.

– Ну и последнее, – мы остановились перед белой узкой дверцей, похожей на створку стенного шкафа, – открывай, – скомандовала женщина.

Я послушалась, потянула на себя круглую ручку и замерла. Никогда ещё не видела зрелища столь прекрасного и отталкивающего одновременно. Не комната, а всего лишь ниша, наподобие стенного шкафа с рейками, утыканными гвоздями и крючочками, с которых свисали ленты, бечёвки, тесёмки, цепочки, словно из уголка титулованного спортсмена. Но висели на них не медали. В нишу попал свет, и кристаллы, как живые, заиграли разными цветами. Кад-арты. Жёлтые, красные, голубые, зелёные, прозрачные, матовые, огранённые, сверкающие и мутные. Множество разумов, множество жизней.

Не помню своего посещения сада камней, это всегда происходит в младенчестве. Ребёнка приносят родители. И ничто не может этому помешать: ни болезнь, ни отсутствие денег, ни отдалённость от столицы. Таков закон. То же самое, только в обратном порядке, происходит после смерти. Человек должен вернуть камень, вернее, уже его родственники. Без этого они не получат свидетельства о смерти, не говоря уже о наследстве. Это как обходной лист, только посмертный. Нарушения строго каралось, вплоть до лишения собственного кад-арта.

Я отвернулась от сияющей вереницы. Стало тошно. И одновременно смешно. Вот и вся ваша хвалёная демагогия. Живут они в мире с блуждающими, как же! Демонстративно снимают камни разума и кичатся смелостью: смотрите на нас, берите пример! А буквально в сотне метров запертые в тёмном шкафу висят их охранники.

Сама грешила подобным: снимала кристалл для общения с Эилозой. Призрака это успокаивало, а мне внушало щекочущее нервы чувство. Чувство нарушителя правил, приятное и возбуждающее.

В обители я единственная, кто остался с блуждающим один на один.

– Почему не сдаёте? – я повернулась к монахине.

– Потому что, – Порфийя перехватила створку. – Неужели мы можем выпустить часть зла в мир?

Я оторопела. Кад-арт – вещь не одноразовая. После смерти носителя обнуляется программная составляющая, и кристалл вновь поселяется в саду камней в ожидании нового хозяина, разум которого он сможет защитить. Изъятие камней разума из оборота – глупость и безответственность, напоминает денежную реформу[6]. Вот и аукнулись незаконные захоронения. Закопали сестру без всяких бумаг, а камень себе оставили. Ни дележа наследства, ни обращений родственников. А то, что кад-арт давно неактивен, так человек ушёл в монастырь, не тревожьте его мирскими делами. Умные машины тоже могут ошибаться и не отслеживать странных долгожителей. Этих мёртвых душ не один десяток, судя по количеству кристаллов.

– Это наш вклад в торжество Господне и воцарение Царства Божьего на земле. Не будет скоро нужды в защите и в защитниках.

Монашка рассуждала, не замечая выражения моего лица. Обязанностью каждого подданного империи было донесение о нарушении в ближайшую службу контроля. Только я больше не законопослушная гражданка.

– Есть ещё кое-что, – в голосе Порфийи слышалась улыбка, – отойди-ка.

Монашка оттеснила меня от проёма и стала что-то перебирать внутри.

– Вот оно, – выпрямившись, она потрясла светло-коричневым холщовым мешочком перед моим лицом. – Узнаешь?

«Ага, – могла бы ответить я. – У меня мама в таком хлеб хранит, чтобы не плесневел».

– Сберегла, как просила Мари, – котомка упала на стол.

– Кто?

– Марината, подруженька моя, – она вздохнула и положила находку на стол. – Твоё наследство.

Честно говоря, она меня озадачила. Не в первый раз со мной заговаривают о наследстве, и я до дрожи боюсь, что не в последний.

– Знала бы ты, чего мне это стоило, – вздохнула монашка. – Давай открывай.

Я потянула за коричневую тесёмку, ослабляя затянутую горловину. В мешочке что-то зашуршало и с тихим стуком перекатилось.

Кулёк перевернулся, рассыпая содержимое по гладкому тёмному дереву столешницы. Воздух словно заискрился, серые блики отскакивали от всего, с чем соприкасались. Продолговатые, тёмные, почти чёрные кристаллы. Идеально огранённые, с дешёвыми, потемневшими от времени цепочками. Трио, полный комплект. Кад-арт, вид-арт и сем-аш. Один из них, с большим количеством граней, остановился на самом краю и какое-то время лениво покачивался.

– Это же?..

– Да, – Порфийя стукнула кончиком пальца по кристаллу, и камень откатился назад. – Мари хранила их у меня. А я свой – у неё, – она вздохнула. – До сих пор не знаю, куда она его дела.

Слова женщины заглушил низкий гул колокола. Дон-дон-дон. Голова словно раскололась на части. Не от звука. От увиденного. И камни тут были ни при чем.

Я не смогла отвести взгляд от вороха серых бумажек, сложенных в косые треугольники, которые, шурша, вывалились вслед за камнями из мешочка.

– Пойдём, – позвала монашка, – к обедне звонят.

– Вы идите, – во рту стало неожиданно сухо, – я догоню.

Одной частью расколотого сознания я заметила, как недовольно поджались её губы, а на лбу собрались морщинки, другая же часть меня отмела всё это как незначительное.

Эти листочки, эти треугольнички просто кричали мне во весь голос: «Отец!» Его привычка, его особенность. Сколько так же сложенных посланий было найдено под подушкой – и не сосчитать. От воспоминаний защипало глаза.

Мне восемь лет. Прихожу домой из школы. Поворачиваю ключ в замке, прислушиваюсь и даже принюхиваюсь. Знаю, мама, как всегда, приготовит что-нибудь вкусное. От нетерпения я начинаю пританцовывать на месте. В квартире непривычная тишина. Где все? Мама, папа? А бабушка Нирра и бабушка Шеля? Бросаю рюкзак в прихожей, прохожу на кухню. Никого. И тут замечаю: на белой глянцевой столешнице розовый бумажный треугольник. Он кокетливо стоит посреди стола, как накрахмаленная салфетка. Протягиваю руку, разворачиваю. Лицо тут же растягивается в улыбке.

Детский стишок, аккуратные строчки с наклоном вправо, буквы чуть расплываются, словно написанные тонким синим фломастером или чернильной ручкой, которой так любит черкать папа в листах, называемых им работой.

Хихикая, бегу в свою комнату и распахиваю шкаф. Там на средней полке сидит одноухий белый заяц. Любимая игрушка. Я не могла уснуть, если под боком не было любимого заи. Потом папа придумал игру в дом, и заяц переселился в шкаф, где на одной из полок мне было позволено обустроить ему жилище, то есть поставить кровать, собственноручно склеенный картонный столик и тому подобное, насколько хватит фантазии. Теперь я понимаю, что родители пытались отучить меня от этой зависимости, особенно после одной истерики, когда только что постиранный мамой косой мирно висел на верёвке, а дочь, заходясь плачем, категорически отказывалась идти в постель.

В тот день заяц держал в плюшевых лапах ещё один треугольник, на этот раз жёлтого цвета. Таких посланий в квартире я собрала восемь штук, и в каждом из них было написано, где найти следующее.

Лежащие сейчас передо мной треугольники были точно такими же. Словно часть моего детства, моего мира перенеслась сюда сквозь время и расстояние.

Настоящее вернулось. Порфийи в комнате не было. Не помню, как и когда она ушла. Колокол затих. Я протянула руку и развернула самый первый. Строчки заскакали, и на мгновение мне показалось, что там те же самые «раз, два, три, четыре, пять». Листок лег на стол, губы шевелились, проговаривая чужие застывшие слова.