По велению Чингисхана Лугинов Николай
Из-за слишком суровых зим, толстых сугробов и жесточайших ветров в этом краю издревле не селились крупные племена, у которых водились бесчисленные стада скота. Так что в глухих уголках этой стороны, невероятно богатых всем, чего жаждет душа охотника, там, где в лесах почти невозможно бывает увидеть небо, скрытое кронами высоких деревьев, а трава на полянах – непроходима и выше человеческого роста, там всегда хоронились от враждебного взора лишь мелкие, мало кому известные роды и племена.
Кучулук разделил своё войско на четыре части, в каждой – пять сюнов, и устроил по ставке в каждом из выбранных им четырёх мест. Затем ему удалось восстановить и укрепить прежние добрососедские связи с вождями скрывавшихся здесь мелких племён, с которыми в былые времена вожди найманов были дружны и обменивались дарами.
И – словно весенние ручьи и ручейки, повсюду, по всей этой глухомани стали просачиваться вести о том, что Кучулук – снова в силе, что он вошёл в доверие к повелителю кара-китаев и получил от него несметную помощь!
Найманы, разбредшиеся по всей алтайской глуши, восприняли эти вести как долгожданную надежду. Всё пришло в движение, меняя их бытие, внешне сытое и спокойное. Тяготились этой жизнью люди, привыкшие чувствовать себя частицами и подданными могучего и славного Ила – ибо в этих богатых дичью местах жили они хоть и с набитыми желудками, но как бесправные изгои. Вот и взбудоражила найманов весть о прибытии их исконного хана. Особенно же воодушевляло их известие, что юного правителя сопровождает и неразлучен с ним великий и прославленный полководец Кехсэй-Сабарах. Как только они удостоверились во всём этом – так сразу, не задумываясь о последствиях, стали покидать насиженные места и друг за другом потянулись к ставке своего законного правителя. Хан встречал их сурово и не без укоров:
– Кто же так разогнал вас, что разбежались, куда глаза глядят, разбрелись по белу свету?! И чего теперь ко мне заявились – я ведь вас не звал, не приглашал!
– Смени гнев на милость, укроти ярость свою! – отвечали ему возвращавшиеся к нему беглецы. – Только ради спасения жизней наших детей и внуков, чтобы не сгинуло бесследно наше племя, мы поддались позорной неизбежности, укрылись в непроходимых дебрях, рассеялись по глухим углам тайги. Но мы знаем теперь беду одиночества, мы сполна хлебнули горечи бессилия, когда любой, кто вооружён – господин наш, когда каждый, у кого острый меч – наш властелин. Здесь у нас отбирают всё и грабят все, кому не лень. Вот мы и решили: лучше пасть в открытом бою, чем терпеть и дальше унижения и обиды. Молим тебя – укроти свой гнев, не дай волю обиде своей на нас, поверни к своим подданным твой милостивый лик, взгляни на нас с состраданием!
Так найманы говорили хану своему Кучулуку.
Кучулук – по совету Кехсэя-Сабараха – непременно звал к себе поодиночке вождей всех больших и малых родов, прибывавших к нему из горной тайги, с каждым беседовал наедине, В этих беседах он узнавал подробно, что за человек тот или иной вождь, и какие у его рода главные нужды, и что мыслит вождь о будущем.
Из найманов составили три мэгэна. Меньшие числом мэркиты выставили двенадцать сюнов, кэрэиты – семь, остальные же немногочисленные и мелкие племена и роды – по два-три сюна. Таким образом всего образовалось шесть корпусов-мэгэнов, но у большинства из них не хватало не только оружия, но даже и верховых лошадей.
Перед Кучулуком встала трудная задача – вооружить и обеспечить лошадьми такую уйму воинов. Но гур хан, словно бы предвидя эту его заботу, отправил навстречу новому войску своих посланцев, вёзших повозки, полные оружия, и гнавших большие конские табуны.
Подобно тому, как в сабле, рождающейся на наковальне кузнеца, заранее, задолго до битвы уже начинает жить некая дикая страсть, слышимая в звонком и жадном её звучании, так и в новом войске, ещё когда оно только-только начало образовываться из разрозненных частей, заполыхало стремление к боям, сечам и ратным походам.
Кучулук не раз порывался сыскать какой-либо повод, чтобы испытать войско в ратном деле, но гур хан удерживал его:
– Сам вижу, неплохое войско собрали, – задумчиво, размышляя над чем-то другим, говорил он. – Но войско, только что созданное из множества мелких и мало знакомых друг с другом частей, родов и племён, не может быть прочным и монолитным. И потому нельзя сразу же гнать его в огонь и в воду: оно должно устояться, созреть естественным образом, как хлеб в печи. Лишь тогда получишь ты закалённое и надёжное воинство, когда люди узнают друг друга получше, когда сюн любой и каждый ратник найдут своё место и почуют рядом надёжное плечо. Когда они найдут общий язык, поварятся в одном котле…
Это суждение гур хана почти полностью совпало с повторяющимися наставлениями Кехсэя-Сабараха:
– Нельзя спешить, покуда они не вызрели для сечи, не прошли воинскую подготовку: их ратный дух может упасть, и вряд ли потом его восстановишь. Ибо в случае тяжкого поворота в боевых делах тот, кто потерпел поражение, всегда винит в том других. Вот и начинается тогда взаимное недоверие, и люди становятся подверженными сомнениям. А это – путь к погибели. Ведь если отдельные воины или целые роды ощутят друг к другу хоть слабое чувство недоверия или соперничества, никакого надёжного и прочного, как камень, воинства не получится. Поэтому Боже упаси доводить рати до такого состояния, где воцарятся соперничество, чувство своего превосходства либо своей униженности, лишь малая толика времени пройдёт – и даже малейший из подобных пороков поразит всех хуже заразной хвори!..
Но Кучулуку все эти тонкости приходились не по нутру. Он полагал: войско должно использовать даже самую малую возможность, чтобы вступить в бой. Да и какие там могут быть у него закалка или созревание, если оно простаивает, гниёт в тайном и тихом углу? Рать может закалиться лишь в битвах и походах… А эти старцы не ведают меры в своей осторожности да в мудрствованиях… Неужели нельзя испытать новобранцев, чтобы в деле узнать, чего они стоят? Хотя бы в ближней стороне, хоть бы чуть-чуть…
Эти думы терзали Кучулука всё время – и истерзали его! И он не удержался: взял с собой пять найманских сюнов и внезапно напал на два небольших, но богатых рода, которые хоронились от остального мира аж в самых верховьях Иртыша. Он одолел их без всяких потерь в своём воинстве, отобрал всё их имущество, пригнал к себе весь их скот.
Кучулук надеялся: всё это останется в тайне. Кто же может проведать о столь незначительном набеге в дальней глухой стороне? Да не тут-то было! Весть о его вероломном походе дошла не только до монголов, обитавших на востоке. Через них она докатилась грозным раскатом и до ила кара-китаев. Можно сказать, полмира облетела!
«…Глубокоуважаемый, почитаемый всеми владыками окружного мира как верховный вождь народов, великий Дюлюкю-гур хан! Мы доводим до Вашего милостивого сведения, что два добрых племени, тэлесцы и хатаги, вместе с харалыками находящиеся под моей защитой и живущие в верховьях Иртыша, подверглись набегу разбойников, обличье которых свидетельствовало, что то были найманы, пришедшие со стороны ваших границ, и потерпели эти племена от тех разбойников немало. Я мог бы направить туда свои войска, но у меня есть опасение, что это может стать причиной гораздо большей беды. Поэтому обращаюсь к Вам, Великий гур хан, почтеннейший старейшина всех владык, с коленопреклоненной просьбой: найдите управу на тех разбойников, замкните деревянные колодки на ногах и руках главаря тех супостатов и отправьте его в наше распоряжение… Такова моя, главного правителя восточных стран, нижайшая просьба к Вам…»
Так писал Дюлюкю-гур хану – Чингисхан.
Не зная, что предпринять, гур хан созвал на совет всех уважаемых и наделённых властью людей своего Ила, но опять началась разноголосица.
– Зачем нам ссориться с Великим Драконом, восставшим ото сна? Проще заковать Кучулука в колодки и отправить к нему, – изрек главный советник-тюсюмэл.
Его поддержал главный писарь:
– Верно! Чингисхан не устрашился даже великой Китайской державы, покоряет её. Кто знает, куда дальше он обратит свой взор завоевателя. Так что лучше не затевать с ним распрю по столь незначительной причине. Лучше сдать ему Кучулука.
– Значит, покорно поднимаем лапки всего лишь из-за каких-то слухов?! – взорвался тойон западного крыла войск. – Нет, мы должны дать ему такой жёсткий ответ, чтобы он сел и не вдруг поднялся! Нечего ему, обитающему в далеких диких степях, распоряжаться нашими действиями, будто мы его старинные данники! Если вы, гур хан, дорожите своим высоким именем, то даже и не думайте о выдаче Кучулука!
А вот старец Киндигир, известный своим умением в любом спорном деле находить золотую середину, молвил так:
– К чему, о други, нам эти упрёки принимать на свой счёт? Мы ничего не ведаем, мы ни о чём подобном не слыхивали. Мы вообще далеки от Алтая. Потому что именно там, а не где-то ещё, обитают племена харалыков и уйгуров, издревле находящихся под вашей защитой, о гур хан: там их пастбища, там места их охоты. И ни о каких иных харалыках мы не ведаем…
– Вот это разумнейший совет! – воскликнул гур хан. – Подготовьте письмо именно в таком духе, отправьте вместе с щедрыми дарами, да пусть повезут его послание такие мудрые и пытливые наши посланцы, которые могли бы всё разузнать о настроениях в стане Чингисхана, а если удастся – и о его намерениях.
Гур хан всё чаще размышлял о Кучулуке.
Этот молодец, проявлявший столь исключительные качества воина-предводителя, выказывавший и удаль, и яркий ум, становился предметом соперничества и зависти среди своих тойонов, предметом их споров за первенство.
Немудрено: всего за каких-то полгода он сумел собрать хоть и невеликое числом, но очень боеспособное войско, крепкое, пригодное и к быстрым броскам, и к дальним походам, а главное – отважное.
К тому же старик с самого начала увидел в юноше – сироте на тот час, но высокородном потомке славной ханской династии достойную пару для своей дочери. Вот он и испытывает парня самыми разными путями, чтобы узнать все про его натуру, самые потайные мысли. И начинал убеждаться гур хан: он бы гордился таким сыном, если б у него такой сын был…
Ведь он, правитель Кара-китайского ила, долго приглядывался к самым заметным отпрыскам богатых и знатных родов и племён, чтобы сыскать подходящего дочери жениха, а себе зятя, но не встретил никого толкового, ни единого не увидал, кто заслуживал бы хоть малейшего внимания. К тому же, выбери он в зятья кого-либо из родственного ему племени – обидятся другие, равные этому племени и по силе, и по степени родства с гур ханом. А в столь шаткое время такого раздрая допускать нельзя. Вот почему и устроил бы всех «принятый» зять со стороны, тем более сирота, не имеющий большой родни и обязательств перед нею. И ни у кого не было бы ревности и зависти к более удачливым сородичам.
Да и невеста будущая – что необъезженная кобылка: кичлива да норовиста, она знает себе цену, она стольких знатных соискателей отвергла – а на этого парня с первого взгляда глаз положила. От взора гур хана это не укрылось, и он, когда к нему приезжал на поклон и на беседу Кучулук, стал прятать дочь хоть и не за семью замками, но за прочными завесями…
Ох, в наказание, видно, за его грехи родилась эта строптивица. Натура у неё такая упрямая и жёсткая – редкий парень с таким нравом встречается. Устроить бы ей благополучное замужество – авось, укротится…
Вдобавок, она недавно увлеклась верой в Будду, верой, которая только-только начала завоёвывать умы и души в их краях. Эту напасть привёз с собой лама – один из учителей письменности, приехавший из Тибета, чтобы обучать гур-ханскую дочь. Кара-китаи же в большинстве своём издревле поклонялись Богу-Отцу, некоторые – Богу-Сыну. А тут ещё этот Будда! Нет, нельзя было гур хану, подражая другим правителям, давать дочери такое образование!
С пятого этажа своего дворца-крепости, что построен был по замыслу знаменитого бухарского зодчего, мастера по возведению таких каменных великанов, любил гур хан оглядывать окоём своих земель, простиравшихся вокруг и уходивших в дальние дали.
Вот и сегодня он провёл не один час, вглядываясь в вечернее зарево, залившее алым пламенем чистую чашу неба…
Как же обидно, что и в судьбе время заката наступает вот так же мощно и нежданно!..
Всю свою жизнь он сам, один, единовластно нёс на собственных плечах все внешние и внутренние дела и заботы Державы, Ила. Военное ли время шло, мирное ли – он ничего никому не доверял.
И лишь теперь, когда ему понадобились понимание и поддержка, он повернулся лицом к своим людям… Но! – не нашёл среди них ни единого способного вместо него справиться хоть с одной, даже самой мелкой из его задач. Каждый предпочитает вместо дел давать поспешные никчёмные советы. Всё сводится к пустой болтовне, сотрясанию воздуха словесами, не имеющими ничего общего с действительностью.
И нет в том их вины! Сам он повинен во всём. Будь он в своё время дальновидней, возлагай он тогда на приближённых хоть какие-то из своих дел и задач да доверяй им, не вмешиваясь в исполнение, тогда научились бы понемногу и мыслить самостоятельно, и ответственность на себя принимать…
Но нет ничего горше и обиднее, чем осознавать и видеть всё в истинном свете, когда вокруг уже – багровая мгла заката. Когда весь твой Ил и даже воинство твоё словно состарились вместе с тобой, утратив былую мощь!
И даже сверстники твои, уже путающиеся на ходу в своих бородах, подобны наивным и легкомысленным юнцам, ибо никогда не знали за свой долгий век настоящей, суровой жизни.
Это стало ему, гур хану, особенно ясно после беседы с Кехсэй-Сабарахом. Какое же развитие могли получить люди, если им никогда не доверялось даже собственной головой распоряжаться, самостоятельно командовать не только войском, но даже и землекопами на рытье каналов! Вот потому и речи их столь бессмысленны и пусты, и всё, что ни скажут они – лишь ради красного словца.
И стоило ли затевать эти многочасовые совещания?! Ведь собравшиеся, словно состязаясь друг с другом в глупости, на них несут всякую околесицу. Ибо каждый стремится лишь к одному: поразить других своим красноречием, и никто не думает о смысле своих суждений… И – никого, способного задуматься глубоко над грядущим! Одно царит в головах вождей: соперничество племён, расселившихся по берегам Семиречья.
…Уходят в прошлое времена, когда они, кара-китаи, единолично властвовали на этих землях, всех облагая данью и никому не позволяя пальцем шевельнуть от недовольства. Ныне же – на востоке отделились от них и примкнули к монголам харалыки и уйгуры. А на западе набираются сил хорезмийцы, из года в год они расширяют свои владения, а недавно отказались платить дань, что делали прежде исправно и беспрекословно. Более того, сами стали угрожать своей военной силой…
Когда угасает мысль, это означает лишь одно: всеобщий упадок, и тут не надобны никакие предсказатели и пророки.
Гласят же легенды: предвестником заката могущества их предков, великих киданей, владычествовавших над Северным Китаем век назад, стало подобное же оскудение умов. Вот так же, как ныне, забота лишь о собственном благополучии затмила у киданьских верхов задачу крепить могущество Державы, обеспечивать благополучие Ила. Тяга к скорейшей выгоде, жажда обогащения раззадорили алчность, а соперничество помутило умы и застило глаза, стало первопричиной взаимной ненависти и распрей.
Что доброго могло из этого выйти? А лишь одно могло тут получиться – то, что и получилось: самые искусные лжецы и лицемеры были осыпаны почестями и прославлены как мудрая опора власти. Тех же, кто думал и радел о грядущем Ила, ославили как глупцов.
Льстецам надо платить за сладкую лесть, вот и стали раздавать чины и награды направо и налево, не думая о том, соответствует ли значимость этих чинов и наград истинным заслугам награждаемых. В итоге ценность почестей снизилась донельзя.
Всё должно иметь свою меру и свой час. Если нарушить этот закон, даже доброта может обернуться злом.
И когда и чины, и должности, и награды вконец обесценились, стало непонятно, кто же знатен и высок по-настоящему, а кто – пустышка. И как только наступило такое время, словно чьё-то проклятие пало на киданей: преследованиям и обвинениям во всех возможных грехах, а затем и уничтожению стали подвергаться как раз те немногие, кто в действительности был опорой государства, те, что были поистине крупными личностями. А к власти валом валили изворотливые, ни ума, ни стыда, ни совести не имевшие людишки. Но народ почему-то принимал их как своих поводырей и под их водительством катился к обрыву, за которым была пропасть. Все добрые начинания заканчивались провалами. Во всех битвах кидани терпели поражение за поражением…
Дюлюкю-гур хан затряс головой, словно хотел отогнать дурные мысли. Дрогнула в его руке золотая трость, и на ней зазвенели колокольчики. На звон тут же подбежали слуги-джасабылы, упав перед господином на колени:
– Слушаем, Великий Повелитель!
– Прочь! Вон отсюда!..
Негодники, всегда-то они внимают всему бесполезному! А вот незваных пришельцев могут пропустить во дворец по невнимательности… К тому же слух у них какой-то особый: стоит им подслушать хоть несколько слов из твоего разговора с кем-либо, эти слова через какое-то время к тебе же и вернутся – только в самом извращённом виде. Не зря же иногда, для какого-то особо важного и тайного государственного разговора со своими приближёнными, гур хану приходится уводить их из дворца в открытую степь…
…Что там греха таить: у него самого чинов и наград тоже немало – обвешан ими, как эта златая трость колокольцами. И уже сил нет выносить потоки приторно-сладкой и лживой лести, лавины угодничества… Если вдуматься, он всё больше начинает походить на былых властителей державы киданей – неужели скоро и его путь бесславно оборвётся?! А если с другой стороны глянуть, отец великого Алтан-хана никогда не вводил в своих войсках чинов выше сюняя, но век и его могущества был недолог…
Конечно, то был перегиб в другую сторону. Во всём нужно находить золотую середину, но кто же ведает, где черта, её обозначающая?
Разве что один лишь Тэмучин, Чингисхан разрешил эту задачу, причём очень просто. Говорят, у него чины и должности не противостоят, а взаимодополняют друг друга. Он присваивает их по уму, по уровню способностей, по наклонностям тойонов. А если надо – назначает на должность временно. Начальник обоза может получить в командование сюн, сюняй может стать командующим корпусом и, напротив, командующий целым крылом войск за какую-то провинность может быть временно понижен до сотника… Но более того: Тэмучин особым указом запретил присваивать какие-либо исключительно высокие звания, донельзя возвышать одних воителей над другими.
Подражание народам и державам Запада – сарацинам – вот что рушит наши устои. Ибо нарушаются и сам смысл, и ступенчатость лестницы чинов и должностей. У нас кого ни возьми, все – «беки», «бэге», «великие» да «величайшие», а то и «божественные»…
Глава десятая
Заботы правителей
«Из главы «Забота о Государстве»:
У-цзы сказал: – В древности все, кто заботился о государстве, непременно прежде всего просвещали свой народ и любили своих людей.
Есть четыре несогласия: когда в государстве нет согласия, нельзя выставить войско; когда в войске нет согласия, нельзя выступить в лагерь; когда в лагере нет согласия, нельзя двинуться и сразиться; когда в сражении нет согласия, нельзя добиться победы.
Поэтому, если государь, знающий Путь, хочет поднять свой народ, он прежде всего устанавливает согласие и только потом предпринимает большое дело.
Он не доверяет своим личным суждениям, а непременно объявляет об этом в храме предков, прибегает к гаданию по черепахе, сопоставляет это с временем и, если все сулит удачу, только после этого поднимается.
Когда народ, видя, что государь так бережет его жизнь, так скорбит о его смерти, предстанет вместе со своим государем перед опасностью, воины будут считать наступление и смерть славой, а отступление и жизнь – п???????.озором».
У-цзы, «Трактат о военном искусстве»(IV в. до н. э.). Из книги Н.И. Конрада «Избранные труды» (ХХ в.)
Совещались невероятно долго. Люди устали, разговор шёл вяло, словно то, ради чего собрались, уже никого не трогало… И только когда, наконец, получил слово особо приглашённый на суглан, на высший совет, Элий Чусай, и стал рассказывать об устройстве державы Алтан-хана, собравшиеся будто встряхнулись. Посыпались вопросы, завязался разговор.
– А у джирдженов есть своё, отдельное войско?
– А как же. И отличить их очень просто. Конница в тяжёлых бронях – это, в основном, кидани и джирджены.
– Значит, за ними в первую очередь и надобно охотиться. Разведать заранее, где они, суметь отсечь их, а тогда уж… – заметил старец Аргас, до сих нор молча слушавший других.
Участники суглана, которым донельзя надоело толковать о далёких и неопределённых делах грядущего, оживились, когда речь зашла о деле близком, предстоящем вскоре.
– Именно так! – поддержали они Аргаса. Однако своё осторожное слово тут вставил Джэлмэ:
– Сказать-то легко… Только вот вряд ли отборные отряды джирдженов замаячат у вас перед носом, словно какие-нибудь простые пехотинцы.
– Тоже верно. Они, скорее всего, держатся в глуби боевого строя, а в бой выходят лишь тогда, когда именно в них особая надобность наступает, в их ударе.
– В любом случае, други мои, надо усилить и охрану, и разведку. Это твоя задача, Джэлмэ, – подвёл итоги совета Мухулай. – А вот начальникам необходимо точно расставить воинов и стоять без всякого шуму. Да неусыпно смотреть, что происходит, бдительными быть. Не забывайте: мы – в окружении врага, под его неусыпным взором. У него всюду глаза и уши: он и сейчас за нами пристально следит…
Сюбетей и Элий-Чусай, сидевшие на заседании суглана бок о бок, вышли на воздух вдвоём.
– Ну, что скажешь про этот суглан? – Сюбетей дружески толкнул локтем в бок молодого парня, впервые приглашённого на столь высокое совещание, и, стало быть, заслужившего особое доверие.
– Для меня всё ново… Но вот что удивило: хан, лично пришедший на совет, всё время молчал, не проронил ни слова – будто его и не было, – Элий-Чусай обтёр струйки пота, катившегося по его выпуклому лбу, вынув клок мягкой ветоши.
– Зато он сам, собственными ушами услыхал, что люди говорят, и доподлинно это ведает, – и Сюбетей, видя искреннее волнение юноши, улыбнулся. – Что ж тут странного?
– Да ничего… Но мне думается, было б лучше, возьми он в руки бразды правления на суглане, если б направил обсуждение в определённое русло.
– Кто знает… Нам привычней такое, простое и вольное течение наших советов. Любой говорит, если пожелает, излагает то, что думает, даже если это многим не по уму и не по сердцу. Всё равно он выскажется и что-то предложит. А у вас как?
– О, у нас иначе. Совещания всегда ведут одни лишь наши правители – джирджены. Даже если рядом сидит главный военачальник-китаец, назначенный верховным указом, всё равно на совете главенствует его заместитель-джирджен.
– А почему так?
– Того не ведаю. Может, правители наши опасаются, что при такой многолюдности на совете разговор может пойти по нежелательному руслу. Со временем этот порядок стал железным правилом, как и мнение, что председательствовать на советах может только джирджен.
– Хо, получается, он на корню губит людскую мысль! – Сюбетей был поражён. – Но как же тогда правитель может узнать истинное положение дел?!
– А это их не трогает! – горько усмехнулся Элий-Чусай. – Для них главное – настоять на своем, на том, что им сверху правильным кажется; чтоб всё делалось так, как они хотят!
– А к чему это?
– А к тому… Никто не смеет открыто высказать то, что думает, а кто посмеет, тем паче осмелится что-то поперёк их мнения произнести – ему не поздоровится, он станет изгоем, а то и просто сгинет! Более того, если кого-то лишь заподозрят в инакомыслии – его ждет та же лихая доля. А суд у правителей джирдженов и скор, и несложен. Они не разбираются, кто прав, кто виноват. На всякий случай уничтожают всех, и встречных, и поперечных. Зная это, кто же осмелится стоять на своем?!
– Но как же им удаётся держать в руках и в порядке громадную державу, если творится такая несуразица?
– Да вот как-то по сию пору удавалось… – Элий даже покраснел, в яростном напряжении сжав кулаки. – И нет никакой возможности это неразумие пресечь…
– Поражаюсь, – выдохнул Сюбетей, – такой великий народ, как хани, уже век подчиняется этим джирдженам, у которых ни славного прошлого, ни ясного будущего, да вдобавок и численно их в десятки раз меньше. И надо же – не только подчиняется, но покорно терпит все унижения и обиды. – И Сюбетей, выплеснув своё удивление, развёл руками.
– Нет тут ответа, – горестно, со вздохом, вымолвил Элий. В его голосе не звучало обиды: ведь он и сам постоянно размышлял над тем же, и наболело у него в душе от этих дум. – Похоже, у всех наших мозги закостенели, души паутиной покрылись, всякая надежда в них утрачена. И стали они безвольными тенями со сломленной волей. Вы живёте – как на скаку, всё время каждый при деле, а у нас – как во сне, всё еле движется, все вялые и квёлые…
– Но почему так получилось? Неужели нельзя чем-то сплотить людей, воодушевить, зажечь их!
– Да о каком сплочении речь?! Они только тогда и оживают, если на десять частей поделятся, и каждая против всех войну ведёт.
– Вот в чём, получается, начало всех ваших бед. Все силы тратятся на эти междоусобицы… Да, такой народ уже готов к распаду, к тому, чтоб исчезнуть по собственной воле.
– Вот это-то джирджены очень хорошо усвоили. Вот они и подогревают страсти, бросают хворост в костёр наших внутренних распрей. Вот они и довели народ до такой вражды и ненависти, что веков не хватит, чтобы этот узел распутать, – Элий даже зубами скрипнул от гнева и горечи. – Похоже, они лелеют и холят эту вражду всех ко всем, словно какое-то редкостное и ценное растение. У них даже должности введены – разжигающих эти междоусобицы. Это обязательное дело, чтоб каждый кого-то ненавидел, всех остерегался и выжидал, когда кто-то другой оступится. У каждой семьи – семь врагов, то же и с каждым родом, и с каждым поселением… Все мозги расходуются лишь на вражду, все силы уходят на изобретение новых способов мести!..
– Но разве это – жизнь?! – воскликнул поражённый Сюбетей. – Неужели никто из вас, умнейших, не в силах ничего изменить, не может ничего объяснить своему народу? Неужели твои сородичи не в состоянии понять самых простых вещей?
– Нет, не могут… или не хотят…
– Почему?
– Потому что никто никому не верит, не доверяет даже ближним. В самом простом и очевидном обязательно хотят увидеть какую-то гнусную подоплёку, подозревают что-то нечистое и опасное для них.
– В самом деле?
– Да, к несчастью… Это мерзопакостное отношение к жизни просто пропитало души и умы больного множества, въелось и укоренилось в них… – Элий опять вздохнул по-старчески, глубоко и печально. Потом какое-то время он сидел молча и опустив глаза.
– Но это же невозможно! – Сюбетей, обычно всегда сдержанный в проявлении своих чувств, на сей paз невероятно сильно разволновался. Вскипел от слез этого юноши, который сразу же ему по душе пришёлся своим, каким-то особым, внутренним, непоказным достоинством. – Ну, никак до меня не доходит: такой великий народ, ваш народ, который уже не одно тысячелетие имеет письменность, народ, уже давно достигший самых блистательных высот развития – и так разленился, так пал духом и опустил руки. Не укладывается это в голове!
– Видно, ничто не вечно в подлунном мире, не может постоянно идти в рост, развиваться… Есть же мнение, что пора взлёта и расцвета обязательно должна смениться временем упадка либо застоя и гниения…
– Ты хочешь сказать, что мир не стоит на месте, что всё меняется, и одно идёт нa смену другому, так? – Сюбетей, прослывший «человеком с непробиваемой грудью», всем известный своим хладнокровием, умением скрывать даже самые бурные чувства, не в шутку дивился тому, что в суждениях Элия всё ему не только понятно, но и близко, и задевает самые чувствительные струны в его душе. – У нас разве что про самые мелкие роды да просто беднейшие, считай, что выморочные аймаки-селения говорят: «Нравы у них стали загнивать, путное потомство у них на свет не появляется, к дурным привычкам пристрастились – видать, к вырождению у них дело идёт!»
– Видно, у нашего народа, судя по всему, время вырождения настало, это несомненно, – печально согласился с ним собеседник. – Будь иначе, разве терпели бы мы над собою власть этих бродяг, этих тупых джирдженов?!
– Однако, друг: мой, разве все народы Китая, число которых уже равно многим тысячам тысяч, можно мерить той же мерой, что и какой-то захудалый род или малый аймак? – И Сюбетей слегка улыбнулся.
– Если дух в упадке и нет воли – многочисленность бесполезна, – Элий яростно взмахнул тонкими, бледными руками, не знавшими никакого труда, кроме письменного. – Если народ стал вырождаться, его многочисленность оборачивается не спасительным парусом, а ненужным грузом, тянущим на дно!
– О, уже рассветать начинает, – вдруг сказал Сюбетей. – Мне уж, видно, ни к чему возвращаться к себе в ставку, только время терять, найдём здесь доброе место, чтобы посидеть за чаем да побеседовать без спешки.
– Как вы решите, так пусть и будет. Мне спешить некуда…
– Добро! – и Сюбетей, вызвав нукеров из своей охраны, дал им какой-то наказ.
– А сколько вас – настоящих монголов?
– Наше ядро – примерно… около двухсот тысяч, около двух бумтаев по нашему счёту. Но сейчас, когда собрали всю Степь, по тому же счёту стало чуть больше сайата, больше тысячи тысяч.
– Надо же! Вас так немного, а сколько у вас великих полководцев?! Я пробовал посчитать – получается более семи десятков лишь главных, державных! А у нас на весь Китай не найдётся ни одного, кто бы сравнялся с ними, ни одного, способного возглавить войско для победы, объединить разрозненные отряды в могучий кулак, вообще стать щитом страны, – воскликнул Элий.
– Ну, тут всё не так просто, как тебе видится, – улыбнулся Сюбетей. – Полководец не вырастает сам пo себе, словно трава в степи. Мужчина должен получать закалку в походах чуть ли не с младенческих лет, самостоятельно, на собственной шкуре должен испытать все превратности судьбы, все колючки жизни.
– Но и у нас будто бы воинов обучают, натаскивают, воспитывают в великом множестве, а толку мало. Что-то не видно ни одного знаменитого полководца.
– Не могу поверить, что исчезли среди вашего народа достойные люди. Одарённые, сильные духом и телом, способные стать богатырями и воителями – есть они! Да ещё и среди такого высокоразвитого и образованного народа, как ваш. Конечно, есть!
– Да где ж они? Не видно их и не слышно…
– А они проявить себя просто не могут, им отрезаны все пути к этому. Ведь джирджены понимают: они обязаны этому препятствовать, не должно быть в государстве китайских полководцев-предводителей. Вот и не может получиться такой воин из человека, который окружён вечным недоверием, всегда под надзором и подозрением. Сам подумай, – молвил Сюбетей. В его голосе звучала твёрдая убеждённость.
– Да, тут спорить не о чем… – нехотя согласился Элий.
…Не о чем, подумал он. Все беды и несчастья его страны – из-за её правителей, вот уже сто лет в ней бесчинствующих. Ничего доброго не может исходить от людей, вся мощь которых – в умении запугивать, подавлять и навязывать свои бездумные прихоти.
С этими мыслями Элий внимательно огляделся. Он уже не раз бывал в этих местах, но и не подозревал, что тут есть такие дивные уголки природы, как вот этот – столь прекрасный вид открылся ему… И он вздрогнул, увидев, каким зловеще-багровым цветом окрасился восточный край небосвода. Если чуешь приближение беды, то всё на свете обретает особый смысл, становится её приметами, таит в себе её угрозу…
Ведь эти богатые, благодатные луга, спокойно дремлющие в предутренний час, эти дворцы и дома, укутанные в роскошь зелени, вскоре будут залиты человеческой кровью, обволокутся дымом и гарью, станут руинами! Жестокое дыхание войны всюду опаляет землю одинаково… И хоть знаешь сам, какое надвигается бедствие, но нет никакой возможности ни остановить его, ни предотвратить, ни даже задержать хоть на малое время.
И какие бы вожди, тойоны и прочие высокородные ни прятались там, в крепостях Великой Стены, что карабкается уступами по склонам недальних – отсюда увидать можно – северных гор, какие бы приказы ни отдавали они оттуда, всё равно: самая большая беда ударит по простым людям, спокойно спящим в этот предрассветный час. Она разорит их жилища, размечет имущество, сожжёт посевы, всё прочее тоже огню предаст, а сами они первыми встретят смерть…
– Ну, Элий, будет тебе так тревожиться до поры, всякие ужасы представлять. Всё ещё уладится, – молвил Сюбетей, словно заглядывая в его мысли.
– Не надо утешать меня, будто я дитя малое. Когда сшибутся друг с другом два таких огромных войска, разве последствия не будут страшны?
– Но, может, всё уладится на переговорах. Вон, наш Джучи-хан на севере одними лишь переговорами обошёлся, ни капли крови не пролил, никого мечом не коснулся, а более десяти племён убедил вступить в состав нашего Ила.
– Однако на сей раз перед вами – джирджены. Я немало читал об их истории и потому знаю: такого народа больше нигде в мире не сыскать… С ними ни в чём не найти понимания, и нет таких слов ни в одном языке, чтоб с ними договориться. Так что вам не избежать с ними войны, другого пути к пониманию они не ведают. – И Элий по-стариковски крякнул, и снова вздохнул.
– Разберёмся и с джирдженами. Доселе как-то ведь говорили мы с разными племенами… Только вот почему вы, исконные жители Китая, упускаете возможность освободиться, почему вы едины с поработителями, целый век вас угнетающими? Или вы не видите, что мы пришли дать вам волю?
Элий бросил на собеседника осуждающий взор, смерил его гневным взглядом с головы до пят:
– Ты так говоришь потому, что никогда не знал, каково это – быть под гнётом другого народа. Думаешь, китайцы по своей доброй воле покорны джирдженам? Знал бы ты, сколь это страшно – даже не попытка сопротивления джирдженам, а мельчайший повод для подозрений в такой попытке. Суд у них скорый – тут же уничтожат не только тебя и не только семью твою, но и весь твой род до последнего младенца!
– Ну, пусть так… Понимаю: простые, малые, бедные люди темны, вот они и боятся поработителей. Они по темноте своей и думать не могут о том, что хуже для них, а что лучше. А вот такие, как ты, всеведущие, почему не встаёте на нашу сторону, чтоб волю принести народу и стране своей?!
…Монголы старались заполучить себе в союзники этого молодого учёного мужа, который всерьёз проник в глубины мировой истории, перелопатил в своих изысканиях груды летописей и манускриптов. Элий же – сомневается, к твёрдому решению медлит прийти… Хотя, человек открытой и приветливой натуры, он уже обрёл немало друзей среди монголов. Особенно же сблизился он с третьим сыном Чингисхана, с Угэдэем…
– Если б всё так просто обстояло, как ты излагаешь! – воскликнул Элий и вперил взор в Сюбетея. Выходит, если джирджены нас поработили, то они – зло, а вы, монголы, пришли воевать с ними, и лишь поэтому вы хороши? Нет, не так всё просто, если вдуматься… И в джирдженах можно увидеть не только одно зло. Ведь неспроста же они сотню лет нами владеют, наш Ил превращён ими, хотя бы Северный Китай, в единое государство, неспроста.
– Ну да, – хмыкнул Сюбетей, – конечно же: только благодаря им в великом Китае, веками процветавшем, наконец-то порядок установился!
– Не спорю: был расцвет – и Китай был действительно великим. Но много веков уже царит распря, страна раскололась на десятки мелких уделов, друг другу враждебных и непрестанно воевавших один с другим. Будь иначе – разве удалось бы джирдженам, стократно уступавшим нам в числе, столь легко пройти по всей стране и покорить её?
– Я слышал, что их кто-то из ваших же призвал, так?
– Да… К несчастью, так, – со вздохом согласился Элий. – Сложно все, ведь до джирдженов правили кидане. Столетие охватывает больше времени, чем одна человеческая жизнь. Мой прадед по материнской ветви погиб в битве с джирдженами, а вот прадед по отцу, и его сын, и внук его, мой отец – все они были всем сердцем преданы ханам джирдженов, которых вы зовёте Алтан-ханами, верно служили им… Так как же я пойду против них – выходит, против воли предков? Мне уж лучше остаться в стороне, не вставая ни на одну сторону…
– А чем мы тебе не по нутру?
– Да нет же! Если б не по нутру вы мне были – чего ради я тут сейчас оказался?!
И Элий усмехнулся… Ему, постоянно жившему среди лжи, там, где искусство притворяться и хитрить было приравнено к доблести, непривычно и внове было вести беседу с таким мужем, как Сюбетей, всё говорившим прямо, не пытавшимся лукавить и увиливать… Как же счастлив, думал Элий, тот, кому дано всю жизнь прожить вот так, не кривя душой и поступая по правде, – и при этом добиться столь высоких чинов и должностей! Это– восхищения достойно, зависть вызывает, но – и пугает немного. Да и трудно поверить в такое: разве это возможно? – так думалось Элию, ибо привык он к жизни зыбкой, к ненадёжным отношениям меж людьми. И эта привычка въелась в его кровь и плоть, укоренилась в его душе…
Элий мысленно застонал от этих дум. Ведь у них, под властью джирдженов, даже лазутчик, вернувшийся из разведки в тыл врага, рассказывает об увиденном и услышанном, постоянно следя за выражением лица своего начальника – чтоб не сказать чего-либо, тому неугодного. Ведь начни он излагать правду, рассказывать, какова истинная мощь врага, а, тем более, скажи он, что враг превосходит числом и умением – начальник может и разгневаться, и неизвестно, чем этот гнев обернётся против него, лазутчика… А всё из-за самодурства и нетерпимости джирдженов. Им невыносима сама мысль, что кто-то, даже в самых мелочах, может быть сильней и умней их!
Нет, все на свете должны уступать им во всём… Вот такие люди эти джирджены! Конечно, подобная самоуверенность придаёт им силу и уверенность для превосходства над прочими. В походах проверено не раз: по выносливости и упорству они многих превосходят. А уж в бесстрашии воинском, в жаркой готовности к битве и в стойкости – нет им равных!
И как же решились эти немногочисленные монголы явиться сюда, чтобы повстречаться с ними лицом к лицу? Ведь по численности монголов раз в шесть меньше, чем одних только джирдженов. А с теми – ещё и разные племена Китая. Так на что же рассчитывают монголы, выступая против такого громадного воинства, на что?
– …Уму непостижимо! – вслух продолжил Элий свои раздумья. – Ведь вы, монголы, не глупцы, вы же ясно видите, сколько сил у вас. Да, доселе вам удавалось покорить ряд больших стран, присоединить к себе мэркитов, кэрэитов и найманов, в своё время считавших себя пупами земли. Но Китай Алтан-ханов – совсем другое дело, это многократно более могущественное государство… Да хватит ли вам воинов хотя бы для того, чтобы занять все крепости Великой Стены? На что вы надеялись, идя сюда воевать, а?
– Давай-ка мы тут с тобой не спеша почаёвничаем, – вместо ответа произнёс Сюбетей, оборачиваясь к Элию. – Тогда мы в ставке появимся ещё до утренних барабанов.
– Давай, мне что, я тут человек вольный.
И Сюбетей кликнул одного юношу из своей охраны, одетой в боевые блистающие доспехи, что-то негромко и кратко сказал ему. Вскоре уже заполыхал костёр, на котором в двух серебряных котлах кипятилась вода. Элий продолжил:
– Так зачем же вы сами явились на съедение Великому Дракону, сами ему в пасть полезли?!
Сюбетей в ответ расхохотался. Сверкнули его белые, ровные, как строй нукеров, зубы.
– Мне ли о том знать?! Я – что стрела, пущенная с тетивы, или меч в разящей руке, всего лишь. Повелели нам – мы и пришли. Однако и наш хан не таков, чтоб двигать свой народ в такую даль лишь по какой-то своей случайной прихоти. Так что мы не зря явились сюда воевать соседа, вдобавок якобы тихого и смиренного, не думай так. Нет, мы идём, чтобы опередить удар, ведь Алтан-Хан все равно не даст нам жить в мире.
– Трудно мне это понять! – Элий хмыкнул и покачал головой. – Но всё равно: зачем самим совать голову в логово врага, который сидит за такой могучей каменной стеной?
– А как, по-твоему, надо было нам поступать?
– Да ведь Степь необозрима! Ведь испокон веков кочевые народы, на конях живущие, умели избегать стычек с пешими войсками, ускользать от них, целыми и невредимыми выходить из трудного положения.
– Это раньше было… Тогда каждый из сотен кочевых народов жил сам по себе, сам себе хозяином был. Небольшое племя – оно и скоро на подъём, и неуловимо, да и скота у него немного: перекочевало – и все дела. А в таком Иле, как наш, где сто разных племён живут, как только угроза извне возникнет – тут же усобицы меж ними могут подняться, старая вражда может ожить.
– А-я! – И Элий почесал затылок. – Дошло! Ведь даже в таком великом Иле, каким было когда-то наше китайское государство, силы распылились, когда наступил раскол, вот и оказались мы под чужеземным игом.
– Понял наконец-то? Вот так и всегда с вами, с учёными людьми, у кого образованность – высший закон. Вечный ваш недуг: вы любое дело рассматриваете, будто на облаках сидите, свысока. Почему, а?
– Трудно сказать… Может, потому, что многие знания позволяют нам свысока относиться к тем, у кого таких знаний нет. А жизнь оказывается сложнее всех наших премудростей… – И Элий рассмеялся.
– А я так думаю: беда именно в гордыне вашей. Она – причина того, что суждения становятся неверными!
– И то правда! Но одну лишь премудрость винить нельзя. – У Элия, который так давно не вступал в спор с равным себе, стало радостно на сердце от этого поединка умов, разгорелись глаза, и он даже стал потирать руки от удовольствия. – Когда некто владеет силой, у него и нрав меняется. А премудрость, сознание того, что тебе ведомо нечто, чего другие не знают – ещё какая сила! Но в чём ты прав: это ведёт к гордыне и ослепляет, как одного человека, так и целый народ.
– Но и ты прав: нельзя винить знания сами по себе. Человек сам повинен, если он эти знания не в прок употребляет…
– Ну да… Вот и нас к нынешним нашим бедам толкнуло когда-то наше самомнение. Мол, за много веков мы постигли такие знания, что прочим народам недоступно, а еще немного – и с нами в премудрости никто не сравнится!
– Я и говорю, что всё от человека зависит…
– Но, погоди, а разве вы, монголы, не встали на неверную тропу? Ведь очевидно: вы тоже возомнили себя всемогущими, и лишь потому, что одолели столько других народов. А на деле вы не так сильны, как вам видится… Но всё же: вот вы явились сюда – и как же вы мыслите себе войну с врагом, который вас в десятки раз превосходит числом, который защищен вот такими-то мощными стенами? Ответь – я прямо спрашиваю тебя и прямого ответа жду! – Элий напрягся в ожидании.
– Верно говоришь, – тихо и с улыбкой отвечал Сюбетей, – нас мало, а враг многочислен. Мы ясно сознаём это, придя сюда.
– Нет, Сюбетей! Если б сознавали, не стали б добровольно совать голову в петлю. Вам вскружили голову ваши лёгкие победы в Степи, вот вы и надеетесь на свои силы. Но вы не заставите даже дрогнуть такого могучего врага!
– Заставим! – просто и решительно произнёс Сюбетей. – И тебе надлежало бы с нами быть заодно, если хочешь помочь своему народу.
– Сердцем я с вами заодно, ваше мироустройство ценю высоко, но, сам суди, как я могу примкнуть к тем, кто обречён на поражение?
– Нет. Победим – мы…
– Но как?! Поведай мне, убеди меня, и тогда я ради освобождения своего народа от рабства за вами в огонь и воду пойду!
– Сейчас не время ещё говорить об этом, а, даже и поведай я тебе – ты не поверил бы. – И Сюбетей вздохнул. – Увидишь сам.
– Увижу! Но что? Чего я только не передумал за все эти дни, а всё равно – не додумался. Не вижу я причин вашей уверенности в победе над врагом всего лишь с горсткой войск…
Сюбетей молча усмехнулся. Тут нукеры принесли суп из сушёного мяса, разлитый в небольшие фарфоровые сосуды, и твердые лепёшки.
А по восточной стороне небосклона уже загуляло алое пламя, мутное небо миг за мигом прояснялось, и уже можно было разглядеть окружающую местность. Вместе с солнцем появились и ранние земледельцы, кто с небольшой мотыгой на плече, кто с лопатой. И вскоре вся эта благодатная долина уже кишела работающими в поте лица людьми… Элий думал о них: эти бедняги, которых правители тут ценят ниже тяглового скота, не знают в жизни ничего, кроме ломового труда по велению господина. Они даже не догадываются, что скоро всё здесь обратится в прах и пепел. Но если б и догадались – куда же им деваться?.. Да, сейчас монгольские воины их не только тронуть– вспугнуть не могут, ибо им надо выжидать, затаившись, травинки лишней не помяв, зубы сжав и когтей не выпуская. Но – лишь грянет битва, они выкажут себя истинными зверьми хищными. И вряд ли кто спасёт этих бедняг-тружеников от монголов, даже если из крепости выйдет китайское войско – оно им не защита. Так что окажутся они меж двух огней, и первыми жертвами бедствия предстоит стать именно им…
Отвернулся Элий, чтоб никто не увидал его набежавших слёз. Не стоит поддаваться дурным предчувствиям… «А что, если найдут эти две враждующие стороны общий язык и, всего лишь попугав один другого, разойдутся миром?» – пытался он успокоить себя. Но понимал: не обойдётся дело без кровопролития. Всем ведом заносчивый, высокомерный и несговорчивый нрав джирдженов, а уж монголы сюда точно не для мирных переговоров заявились.
Элий встряхнулся, словно отгоняя чёрные думы свои. Оглянулся, и лишь теперь ощутил, что вот-вот начнётся день, рассвет уже разгорелся.
Сюбетей уже дремлет, спиной опершись на тонкий ствол тростника. Как прям и строен его стан! – вот и мысли у него таковы же, прямы и просты. Их можно уподобить ещё и копью, и мечу – ни единого изгиба или извива. Как не завидовать столь прекрасной доле! Ах, если б ему, Элию, дано было стать таким, как он! Столь же безупречно-прямым и вольным…
И Элий в который раз тяжко вздохнул… Сколько он помнил себя, всегда ему приходилось изворачиваться, выбираясь из тесных ловушек и ям на дорогах судьбы. И вечно он ощущал в себе тот или иной изъян, отсутствие того или иного свойства, надобного для самостоятельной, независимой жизни. Не чувствовал он никогда, что твёрдо и с верой в свои силы стоит на своих ногах, нет!
Мать он потерял, будучи почти младенцем. А когда ему исполнилось пятнадцать, умер отец. Рос Элий болезненным, хилым, да ещё и близоруким: ни о каком добром будущем такой сирота не мог и мечтать. Сверстники-мальчишки насмехались над его худобой, особенно заметной при его немалом росте. И вообще джирджены не любят тех, кто хоть чем-то отличается от большинства. Неприкаянность стала его судьбой: может, из-за неё-то он и оказался сейчас здесь, а не на родине, среди своих…
Своих?! Но, глядя правде в глаза, он и представить себе не мог, в каком качестве он служил бы этим «своим». Среди них почти всё казалось ему извращённым и чуждым. Всегда жгла и мучила его дума: «Почему наш Ил должен жить не по правде, а по законам лжи и хитрости?»
А вот среди монголов ему сразу всё пришлось по душе. Здесь всё стоит на чистой правде. Никто никого не стремится опорочить и оклеветать. Никто из начальствующих людей не взмахнёт плетью, не разобравшись до конца в любой жалобе. Здесь любую ссору рассмотрят со всех сторон и не спеша, докопаются до истоков её и первопричин, и тогда уж становится ясно, кто прав, кто виноват. Понятно, что при таких порядках никому нет смысла возводить на других напраслину. И нет ни у кого боязни говорить правду, даже горькую. А у него на родине любого правдолюбца будут травить, пока не затравят до смерти. Так что же доброе может ждать страну, где в выигрыше остаётся лишь умеющий искусно лгать и льстить?..
Червонное золото лучей упало на вершины гор.
Элий побросал дров в затухающий костёр. Сюбетей сидит всё так же прямо, даже не шелохнётся. Однако, хоть и похрапывает, а всё равно чутко слышит каждый шорох. Стоило Элию шевельнуться – Сюбетей тут же приоткрыл один глаз, метнул зоркий взгляд.
Но ведь древние летописи и манускрипты гласят: миром извечно правили ложь и хитрость. Видно, к несчастью, сама природа людская такова, что без них ей не обойтись… Так нежданно подумал Элий.
Когда-либо изменятся и монголы. Вот завладеют миром – и возгордятся. И решат, что на белом свете нет им равных, что лишь они одни – великий народ. И воцарится среди них пренебрежение ко всем прочим народам. И тогда… Тогда сразу же им конец придёт. Сразу же!
Неужели произойдёт такое?!.. Ибо иного еще не было.
…Сюбетей вздрогнул, резко вскочил и стал быстро ходить туда-сюда, чтобы размять затёкшее в полусне тело.
Все собрались почти за миг, понеслись в сторону ставки и оказались рядом с ней, едва лишь раздались первые удары по барабанам.
Сюбетей, воин до мозга костей, тут же занялся своими ежедневными воинскими хлопотами. Элий видел: он весь был изначально подчинён ритму ратной жизни, её чётким и мерным делам.
Сам же Элий, не знавший здесь ни чьей-то воли над собой, ни забот, отправился в сурт и лёг спать. Под голоса тойонов, отдававших отрывисто-резкие команды, он и не заметил, как заснул…
По зову своего отца Сюбетей немедля двинулся в путь с теми своими тойонами, что отвечали за снаряжение войска и становья. Он знал: старик не кликнул бы его по какому-то пустяку в столь напряжённый час, когда все уже готовились к близкой битве.
Тридцать вёрст проскакали так споро, что за это время всего лишь успело бы мясо в котле свариться. И вот – предгорье, где люди плавят железную руду и получают железо.
Как всегда, множество людское занято этим трудом в длинных сараях, что поставлены по изрытым склонам гор. Гудят огромные кузнечные мехи, и молодцы-молотобойцы, голые по пояс, обливаясь потом, без устали куют раскалённое железо. Не смолкают гул и грохот, огненные искры веером летят!
Стоит Сюбетей и не насмотрится на эту, с детства родную картину жизни. Вздыхает, вспоминает свои ранние годы, мать, родных…
И вспомнилось: отец не только не тянул сыновей к делу кузнечному, но и отчуждал их от него.
– У вас другая судьба, вы к другому предназначены, и нечего вам привыкать к этому низкому ремеслу, – не раз говорил он.
Читать бесплатно другие книги:
