По велению Чингисхана Лугинов Николай
Ведь ему теперь уже надобности не было ездить по дальним медвежьим углам и отыскивать становья прячущихся племён. Он почти всё лето не покидал своей ставки. Все изменилось: теперь к нему наперебой стремились вожди этих племён и родов, наслышанные о переменах.
И разговор с ними ведётся по-иному теперь. Их уже не надо уговаривать, находить с ними общий язык. Ныне Кехсэй, будучи уверенным в своей силе человеком, находясь на высоте положения, сам ставит им условия вступления в войско, сам назначает сроки либо заставляет подождать, побыть в неведении. И, лишь подержав их у дверей, он милостиво и словно бы без особого желания даёт согласие на их присоединение. Благосклонность свою им оказывает, словно высший дар…
А сам думает: как же всё быстро течёт и меняется в жизни!
Сколько падений и сколько взлётов довелось Кехсэй-Сабараху за его долгую жизнь испытать! И всякие мелкие людишки с крохотными умишками каждый раз меняли свое отношение к нему. В его глазах это высвечивало их истинный низкий облик. Может ли что-то путное получиться из человека с извращённой натурой? Нет, человек не должен метаться как заяц. Он должен оставаться стойким, верным себе и в падениях, и в лишениях: они и выковывают его мудрость, отливают золотой слиток опыта. Но выдержит ли Кучулук испытание властью?
Ведь известно: нежданно пришедшие к человеку власть и могущество могут изменить его в худшую сторону сильней, чем любые лишения. Могут разрушить его. Развратить… Ведь они пробуждают в нём такие пороки, о которых он и сам не догадывался. Или подавлял их до поры… Ладно, думал Кехсэй-Сабарах, будем надеяться, что потомок славного знатного рода, имеющего древние корни, выдержит это испытание. Но – всё в руках судьбы. И не только его личной судьбы… От того, как поведёт себя хан, зависит судьба всего его народа. Его, хана, единственная ошибка может стать бедствием для народа, его удача – всенародным счастьем.
До нового лета не было ни вестей и ни единого посланца.
Старик втайне ждал, что его покличет к себе Кучулук, но так и не дождался. И по собственному почину отправил несколькими горстками своих людей по осени в стан Кучулука: вызнать, что там происходит. Причём в каждом из тех крохотных отрядов никто не знал о других посланцах Кехсэя.
Когда разгорается летнее пекло, всё живое стремится в тень. Прекращается торговля, замирают базары, откладываются поездки и даже войны приостанавливаются. Безводные степи высыхают добела и пустеют до поры ливневых гроз… И лишь в подмышках, в глубинных складках высоких гор жизнь не усыхает, всё покрывается поздней, но яркой и сочной зеленью. Вот и сбегается туда со всех сторон разное зверье, тучные стада диких животных, а следом движутся кочевые племена. Жизнь возрождается после зимней спячки.
А где много народу – там и слухов полно тоже со всех сторон. Вскоре стало известно, что вспыльчивый и неуживчиво-дерзкий норов нового сёгуна вызывает опасения у кара-китайской верхушки. Ей уже становилось ясно, что, возмужав, Кучулук может стать жестоким и грозным повелителем. И совсем не по нутру тойонам кара-китаев пришлось то, что их старый гур хан намеревается со временем передать свой трон зятю. Эти опасения готовы были обернуться новой внутренней усобицей. И спасла положение лишь весть о вожделениях западного соседа, султана хорезмийского. Мухаммет вознамерился напасть на Кара-китайский ил осенью идущего года, и его бесчисленные войска уже стояли на рубежах.
К тому же всем, даже и простолюдью, становилось известно всё происходившее в ставке гур хана, все интриги придворной жизни – кто с кем говорил по-доброму, а кто с кем бранился, и кого повысят в должности, а кого покарают. Всё! Словно речь шла о каком-то захудалом недружном семействе…
Это неприятная примета поразила Кехсэя. Ведь подобное же творилось в стане Найманского ила, когда вроде бы дела ещё шли неплохо…
Кажется, за всю свою зрелую жизнь Кехсэй-Сабарах не знал столь мирного и благостного для себя лета, как вот это, в горах. Ему показалось даже, что лишь теперь он разглядел, как созревают травы и тянутся к солнцу юные деревья. Прежде-то у него и часу не было, чтобы к чему-то в природе пристально приглядеться: всегда-то он жил-трясся в седле, ни сна, ни отдыха не зная.
Конечно, он и теперь не предаётся праздности. Взять хоть эти встречи с вождями племён, обговаривание порядка в новом войске… Но, разумеется, нынешнее с прежним не сравнить: никакой радости ему нет от всех этих разговоров о лошадях, сбруе, оружии, доспехах и всякой упряжи. Мелочные заботы, временные задачи… Ему ли, привыкшему заниматься большими государственными делами, судьбой целой державы, такое копошение может принести радость!
Ведь он всегда парил думами своими в высях.
И вот теперь он всё все время, денно и нощно в мыслях сопоставляет державу кара-китаев, свой Ил былых времён – когда правили Элий-Ташхан и последний великий повелитель Тайан-Хан – с государством монголов. И – помимо воли своей – в этих сравнениях постоянно приходит к выводу, что монголы во всём их превосходят. Во всём!
Теперь-то ясно, что весь этот разброд в государственном устройстве его родного ила, державы найманов, эта гниль во взаимоотношениях людей из придворной верхушки, все эти непристойные и недостойные свары-интриги были предвестниками близкого упадка и всеобщей порухи. Понимает… Но как же больно и горько даже через многие годы признавать очевидную правду: тяжко на душе.
И есть то, что рождает самые большие опасения. Это – горды-ня, да не одному человеку присущая, а многим, великому множеству людскому. Когда оно почитает лишь себя как самое великое. Лишь себя.
В древности, размышлял Кехсэй, кидани, предки наши, завоевав Китай, возомнили себя превыше всех, не в меру возгордились – и стали непомерно порабощать народы, с которыми, можно сказать, из одного котла ели, принялись унижать их – вот тогда-то и начались беды киданей. Мышка, и та пищит, наступи ты на неё, что уж говорить о многочисленном народе, а пусть даже и о малом племени, но владеющем обширными землями? И что же? Китайцы позвали на помощь нучей[38] и с их помощью изгнали киданей.
Изгнанные кидани ринулись на запад, но по пути разделились на восемь частей, на восемь племён. И часть из них расселилась по южной стороне Алтая, а другая часть, назвавшая себя кара-китаями, покорила вот это благодатное Семиречье, и осела здесь, на самых лучших землях окрестного мира.
И вокруг не находилось никого, кто мог бы противостоять любому из этих племён в битвах, и стали они единовластными хозяевами здесь. И понемногу забыли они напасть, некогда сгубившую их процветавший Ил, и вернулись в её коварные объятия – опять возгордились и снова стали притеснять другие народы.
Не случайно же Тайан-Хан, прослышав о Чингисхане, который тогда лишь начал где-то далеко в пустынных степях своё победоносное шествие, изрёк:
– Разве могут быть два солнца в одном небе?!
А чем это кончилось? Да тем, что мы сами призвали беду, и она не замедлила свалиться на наши головы… Но что ещё печальнее: во всех деяниях нынешних кара-китаев просто сквозят те же самомнение, пренебрежение, гордыня… Глубокие же корни пустила у нас эта духовная смертельная хворь! А народ, болеющий ею, не способен трезво смотреть на самого себя, и обо всём он судит свысока. Мол, всё, что мы делаем – в высшей мере добродетельно, а в наших неудачах всегда повинны другие. Но, если жить так, уверовав в непобедимость и непогрешимость свою, то притупляются все чувства, даже способность к размышлениям и раздумьям…
Кехсэй-Сабарах гонит от себя эти мысли, ничего доброго не сулящие. Но не может прогнать. Мысли иногда неподвластны воле человека… А как стало бы ему легко, если б можно было по своему желанию напрочь забывать обо всех невзгодах и тяготах. Но нет, мысли вновь и вновь сами нанизываются на некую нить, словно бусины в чётках последователей Будды или Магомета, и снова перебираешь их, и хочешь найти разумный выход из их вереницы…
Дивно, как вместе с жизнью меняется сам человек. Так заяц к зиме белеет, а к теплу – русеет.
Взять хоть этих вождей разных племён, что столь упорно сейчас навязываются к найманам, всего два-три года назад к ним самим было не подступиться. Каждый из них принимал Кехсэя и других посланцев лишь после долгих ожиданий, порой унизительно долгих. Но и добившись приёма, от них нельзя было ожидать сколь-либо определенных ответов, до того спесивы были эти мелкие предводители, пыжившиеся как китайские императоры. А какие толпы придворной челяди теснились подле них, сколько советников и прислужников! Вот уж точно: чем народец меньше и немощней, тем вожди его чванливей и спесивей…
Глава двенадцатая
Битва за Чапчыйал
«Если мы учтем, что добродетелями для Чингиса были верность, преданность и стойкость, а пороками – измена, трусость и предательство, то станет очевидным совсем иной подход монгольского вождя к окружающим его людям. Вождь монголов делил людей на две категории – для одних – «подлых», «черной кости» их безопасность и благополучие выше их личного достоинства и чести, для других – «белой кости» – честь и достоинство всегда ценнее безопасности, благополучия, самой жизни. Чингис делал ставку именно на людей второго типа, и именно для них он был вождем. Люди же первого типа – обыватели, среди которых были и родственники будущего хана – делали, как мы знаем, все возможное, чтобы избавиться от власти Чингиса и сохранить за собой право на безответственность и безобразия.
И если теперь мы вспомним, данное нами выше, определение пассионарности, то поймем, что именем «белой кости», «людей длинной воли» монголы XII в. называли именно пассионариев, не жалевших своей и чужой жизни ради далекой цели. С учетом этого соображения легко объясняются присущие Чингису и специфические взгляды на монголов, в которых он видел особую породу людей, кочевников, образ жизни которых казался ему предпочтительнее, и на оседлые народы, которые он презирал за высокомерие, предательство, карьеризм.
В своих соотечественниках Чингис-хан действительно видел особую породу людей, и у него были к тому некоторые основания. Народ с растущей пассионарностью всегда смотрится особо, ибо ему присуще чувство стихийной инициативы. Ошибка Чингиса была в другом: как и всякий современник, он решил, будто сегодняшние свойства его подданных сохранятся вечно».
Лев Гумилев, Вячеслав Ермолаев. О книге д-ра Эренжена Хара-Давана «Чингис-хан как полководец и его наследие» (ХХ в.)
Небо уже множество дней не посылало на землю ни капли дождя. И листва, и травы стали вянуть и жухнуть, а почва – трескаться. Но, наконец, хлынул долгожданный ливень. И всё в природе возродилось и ожило.
Сюбетей улыбался, видя, как спозаранку засуетились в полях земледельцы, как радостно обихаживают они ростки и всходы, напитанные живительной влагой. Но он радовался ливню не как земледелец, а как военачальник. В засуху даже несколько лошадей поднимают копытами такие столбы пыли, что они видны издалека. И твоё появление издали замечает враг, и ты не укроешься от его взора. А сейчас никто не заметит твоего приближения. К тому же в пышной зелени может затаиться хоть целый мэгэн. Здорово!
Как только почва насытилась водой, Сюбетей приказал нескольким мэгэнам двинуться к северным безлюдным горам и укрыться там.
Китайцы уже привыкли к своим новым странным соседям, не только людям, но и травам, посевам вреда никакого не приносившим, и перестали обращать внимание на их передвижения. Чтобы обмануть соглядатаев, которые непременно должны быть среди мирных жителей, мэгэны сначала одолели скорым ходом на юг расстояние примерно в два кеса, в два конных перехода, а потом внезапно повернули на запад.
Лазутчики, побывавшие в крепости Чапчыйал, сообщили в те же дни, что там сосредоточено невиданное число пехоты. По одним сведениям – двадцать тумэнов, по другим – аж тридцать.
– Как же их много! – качали головами монголы. – И как это им удаётся такую прорву прокормить, ведь они, в отличие от нас, не охотятся и не рыбачат?!
– Так мы же одно только мясо едим, а они овощами питаются, всякой зеленью и мучной похлёбкой.
– И всё равно, попробуй-ка трижды в день кормить такую тьму народа! Наверно, множество вьючных верблюдов им требуется…
Тойоны поняли: все эти разговоры идут от тревоги и даже от страха перед громадой китайского войска.
– Пусть их много, но они пешие, а мы конные. Не стоять же нам, дожидаясь, пока они нападут на нас?!
– А сколько у них конницы?
– К счастью, немного. Всего два-три…
– Тумэна?! О, это сила!
– Да нет же, други – два-три тумэна это так себе. Они в тяжелых доспехах и притом у каждого воина лишь один конь, сменных коней нет, так что за нами им не угнаться.
– Вот это уже к добру!
Сюбетей одобрительно внимал разговорам тойонов с нукерами: в основном они правы. А всё же опасаются слишком явного численного преимущества китайцев. Что и естественно: ведь до сих пор в битвах монголы встречались с противником, который превосходил их числом самое большее раза в три-четыре и побеждали. Но на сей раз и подумать-то страшно – перед ними войско, десятикратно превосходящее их числом…
Непременно следует повернуть суждения тойонов в должное русло, чтобы тревоги и опасения не взяли верх над доблестью. А для этого надобно навести порядок в думах тойонов. Ведь к ошибкам и неудачам могут равно приводить как преувеличение опасности, так и пренебрежение ею.
Сюбетей значительно кхекнул, и тойоны, давно ждавшие его слова, тут же смолкли. В большинстве своём они намного старше его по возрасту, но все же жаждут услышать любое слово своего «юного тойона» – так они с гордой радостью называли его за спиной. Знали: он слов на ветер не бросает.
– Да, нас не много. Но мы – подвижнее, ловчее, и разве мы на своих конях дадимся им в руки? Так что их многочисленность особого значения для нас не имеет. Более того, оно даже и выгодно нам.
– Это как же?
– Да чем больше, тем они неповоротливей: начнется давка и неразбериха – один наш напор, и они ударятся в панику!
Тойоны молчали. Но лица их просветлели: заметно было, что их покидает напряжение гнетущей тревоги, уходит оцепенение, уступая место душевному подъёму.
– Одно вам надо понять и запомнить крепко-накрепко, – сказал Сюбетей. – Мы никогда и ни при каких обстоятельствах не толкнём наше воинство в пропасть неведомого, не пошлём в бой, если ход его нам заранее не ясен и не просчитан нами. Кидаться в битву сломя голову и с зажмуренными глазами – кидаться в пасть гибели. А для нас самое дорогое – это воин. Так повелел хан. Вот и я требую от вас беречь каждого нукера. Лишь безумный народ бьётся как придётся, опрометью, не думая о последствиях и потерях. Но такой народ долго не выстоит. За победой, добытой с огромными жертвами, кроется пустота, пропасть. Умный воин всё заранее рассчитает, предусмотрит все возможные и нежданные перемены в ходе битвы и никогда не ступит на дорогу, в верности которой сам сомневается. Так что мы всегда должны добиваться победы с наименьшими потерями. – Сюбетей медленно обвёл взором собравшихся.
– Вы, скорей всего, сейчас про себя думаете: как же возможно справиться с таким громадным воинством без серьёзных жертв… Так?
– Так… – нестройным хором отвечали тойоны. А один добавил:
– Много всегда значит одно: много…
– Но я же сказал: мы конные, они почти все пешие. Поэтому мы и должны всегда держаться на таком расстоянии, чтобы, избегая сшибки, бить их издалека стрелами. Что бы ни произошло, не приближайтесь к ним на расстояние полёта их стрел.
– А если встретимся с их конницей?
– Опять же сказал я: у них нет сменных коней. А одна лошадь, сами знаете, на боевом скаку может продержаться самое большее полдня, потом выдыхается. Ясно?
– Ясно…
– Но главная задача остаётся прежней. Даже в самом разгаре боя войско все свои действия должно совершать лишь по приказу, лишь ему повинуясь. К примеру: целый мэгэн идёт в натиск, так он должен в единый миг выполнить приказ «разделиться направо-налево» или «повернуть назад». Это я повторяю каждый раз, ибо самые коренные ошибки именно в такие-то мгновения и происходят. Скажем, какой-нибудь сюн лишь чуть задержался, или, напротив, слегка, на миг, вперёд вырвался, и – всё, и цепь разорвана, и в наших рядах брешь. А цельное войско, словно цельную скалу, не пробьёшь. Так позаботьтесь, чтоб никто не стремился опередить других, желая отличиться, но чтоб и никто не осторожничал излишне, оставаясь за спинами других…
Несколько дней подряд монголы двигали к самой главной в этих краях крепости Чапчыйал свои «чёрные» войска, состоявшие из разношёрстного множества разных мелких племён. Эти «чёрные» тут же начали грабёж китайцев, которые густо населяли земли, окружавшие крепость, – и повергли этот люд в панику. Земледельцы, до тех пор жившие в спокойствии и уверенности в том, что монголы их не тронут, кинулись в смятении к единственному для них спасительному укрытию – к крепости. Но её наглухо закрытые ворота даже не шелохнулись.
Воспользовавшись этим, «чёрное» войско держало многотысячную толпу мирных китайцев у самой крепости, прижав их к стенам. Обширное пространство у крепости было забито беглецами, тащившими с собой свой скудный скарб. Издали было не разглядеть, кто в той толпе беглец, а кто воин: всё кишело вопящими и метающимися людьми.
Поначалу китайские воины, стоявшие наверху, меж зубцами крепостной стены, хохотали при виде этих, насмерть перепуганных, толп. Но вскоре их хохот был оборван градом монгольских стрел. Лучники осаждавших возникли словно из ниоткуда, и от их стрел за считанные мгновения пало множество китайских воинов.
Тогда осаждённые обрушили на толпу, в ужасе кишевшую под стенами, свой «адский огонь», горящую нефть, что звалась у них «кудулу». Этот кудулу пропитывал собой вмиг всю одежду на теле, и сбить его было невозможно. Началось что-то невообразимо жуткое: тысячи живых факелов, мечущихся, обезумевших от боли и ужаса! Когда же те толпы беглецов, кто не попал под кудулу, отхлынули от стен, они стали погибать вдвое большим числом, чем от «адского огня» – под градом камней, который рухнул на них со стен: осаждённые били по ним из камнемётных орудий. Но далеко от стен они не могли убежать: двойное кольцо воинов «черного» войска не выпускало никого за своё оцепление.
А когда начало смеркаться, «чёрному» войску раздали длинные жерди с крючьями – с помощью этих приспособлений второразрядные союзники монголов должны были карабкаться на крепостные стены.
Вместе с ними же разрешили монголы карабкаться на стены, коль смогут, и китайским беглецам, уже не знавшим в своём безумном страхе, где искать спасения. Что оставалось страдальцам? Когда в крепости погасли огни, они вместе с воинами «чёрных» частей полезли по тыльной крепостной стене, обращенной к пустыне.
И многие из них уже добрались до верхов стены, когда караулы, совершавшие обход, заметили их и подняли тревогу. Послышались крики на китайском языке: «Не стреляйте, мы свои, мы спасаемся от монголов!» Однако осаждённые уже примчались на эту часть стены и готовились поливать поднимавшихся «адским огнём» кудулу, но тут же были осыпаны целыми тучами стрел, посылаемых из ночной мглы невидимыми лучниками. И вновь началась безумная сумятица: джирдженьские военачальники приказали китайским воинам уничтожать всех, кому удавалось взобраться на верх стены, всех без разбору: и осаждающих воинов, и мирных китайских жителей. И воины обеих сторон, китайской и монгольской, во тьме перебили немало своих, пока не иссякли силы у всех…
Всю ночь до утра «чёрные» воины монголов рубили окрестные деревья, разбирали ветхие строения и тащили брёвна под крепостные ворота; на рассвете же зажгли громадный костёр. Этот столб огня и дыма, взвившийся к небу, китайцам удалось погасить лишь огромным же количеством воды, вылитой сверху, со стен.
А днём могучие крепостные врата внезапно распахнулись настежь, и из крепости наружу ринулось несметное китайское воинство!
«Чёрное» войско выступило было ему навстречу, но в ближнем бою, где в ход пошли мечи к копья, воины джирдженов показали своё явное превосходство над «чёрными», чьи части, хоть и почти целиком состоявшие из китайцев, которые перешли на сторону монголов, уступали врагам и в числе, и в боевой выучке. И, вырвавшись на открытую местность и получив приказ об отступлении, они быстро отошли в тыл.
И в это самое время на передний край выступил мэгэн Сюбетея, обрушивший град стрел на войско, которое вышло из ворот крепости. Под этим градом китайские воины падали, как сухостой в тайге под ураганом.
А беглое население, столпившееся у крепости, кинулось к открытым вратам, таща на спинах свой скарб – и тут же на беглецов тоже рухнули потоки смертоносных стрел. И визги стрел смешались с воплями раненых и гибнущих. Затаптывая в землю павших, толпа ворвалась в крепость. Но была встречена там остриями копий и лезвиями мечей, а сверху на несчастных обрушился горящий ливень кудулу…
Монгольские военачальники, стоявшие на каменной подошве горы напротив крепостных ворот и оттуда посылавшие приказы своим частям, при виде этого умопомрачительного зрелища в голос вскричали:
– Ну, глазам не верится!
– Однако, лютые же люди!
– Им что человек, что мошка – всё едино!
– А что им? – переведя дух, сказал один тойон. – У них людей прорва, зачем им их жалеть…
– Но ведь свои же своих убивают толпами, как только рука ни у кого не дрогнет!
– Так ведь у них джирджены начальствуют. А зачем им беречь китайцев?
– Это точно… Для джирдженов китайцы – что трава под копытами. А мы для них – дикие звери…
В это время китайцы стали очищать вход в крепость от груд мёртвых тел. Увидев это, Боорчу опять повёл на них своё «чёрное» воинство, но на сей раз остановил его ряды на расстоянии около трёхсот шагов от крепости, чтобы до них не долетали каменные ядра со стены. За «чёрными» выстроился мэгэн Сюбетея, чьи воины держали наготове свои могучие, каждый размером с копьё, луки-ангабылы. Выстроился впереди и ряд повозок, закрытых с трёх сторон прочными щитами с прорезями-бойницами: в них сидели стрелки со сверхмощными луками – величиной с копьё были уже стрелы этих луков.
А из крепости, прикрываясь железными сверкающими щитами, вновь показалась голова большого пешего войска. Монгольские лучники тут же начали обстрел, и он оказался удачен: стрелы били по плотным рядам, теснившимся в проходе ворот, и вскоре от этих рядов осталась в живых едва ли половина.
И толпы беглецов, остававшихся ещё у ворот, тоже уничтоженные почти уже наполовину огненными и каменными смерчами от рук своих же китайских воинов, окончательно поняли: в крепости им не будет спасения – и ринулись в сторону монголов. Нукеры передних рядов стали спрашивать своих начальников, что им делать с этими несчастными. И некоторые тойоны рассудили так: если китайские воины не жалеют своё местное население, уничтожают его, то почему должны проявлять жалость к нему монголы – истребить, да и всё тут. Но этим суждениям не дал стать приказами Боорчу:
– Это будет неразумно! – жёстко сказал он.
– Но почему?! – удивились тойоны: они привыкли всегда ждать и получать от вспыльчивого и горячего Боорчу самые суровые приказы.
– Знаю, почему, – уклончиво ответил воитель. Потом он подозвал тойонов «чёрного» войска, с которыми всегда разговаривал с помощью толмача, и сказал им:
– Среди этих беглецов теперь найдётся немало желающих стать нашими воинами. Из них, из тех, кто спасся, из самых сильных и ловких будете отбирать людей во вспомогательную часть
– Отобрать-то отберём, да вот беда – чем их вооружить и чем их кормить?
– Хэ! Мне-то, грешному, казалось: вроде бы война идет, – Боорчу с усмешкой глянул на подчинённых ему тойонов; почти все они происходили либо из народа хань, то есть, из собственно китайцев, либо из киданей. – А из войны, как я своим умишком понимаю, много выгод можно извлечь, если суметь. А уж еду и оружие – на любой выбор… Но, ещё раз говорю, если суметь и захотеть. Надо только постараться увидеть, где и что остаётся без хозяина, без догляда – и прибрать к рукам, пока не растащено и не уплыло в другие руки. Тогда не одно войско сможете и вооружить, и накормить.
– Ты сказал. Мы услышали…
Китайское войско вышло из крепости на открытое пространство и стало разделяться на несколько частей.
– Уже шесть мэгэнов вышли, – доложили лазутчики, наблюдавшие за ними из ближних укрытий.
Тойоны молча переглянулись.
– Уже семь…
И тут из ставки прибыл вестовой. Он вручил Боорчу письмо, завёрнутое в кусок жёлтой ткани. И все насторожились, увидев, как помрачнело и посуровело лицо Боорчу, которому зачитывали письмо.
– Вот как! Вот оно что! – несколько раз восклицал этот, обычно невозмутимый, полководец, слушая читавшего. Резко поднялся, сделал несколько резких шагов в одну сторону, потом в другую, затем застыл, уставившись в одну точку. Наконец, после долгого молчания, объявил:
– Делать нечего. Приказ суров. Мы должны идти в бой немедля.
– Восемь мэгэнов уже! – донеслось от лазутчиков. – Десять, теперь конница пошла из крепости!
Все повернулись к могучему оплоту китайцев и молча смотрели на появившуюся конницу в тяжёлых доспехах. И тут раздался клич Боорчу:
– Внимание и повиновение! Всем слушать меня!
Тут же толмачи на нескольких языках вскричали:
– Внимаем и повинуемся!
– Самый жестокий час нагрянул к нам… Соберите всю вашу волю в кулак. Я уже не раз говорил вам: придёт такой час, когда на излом будет испытан каждый. И потому требую главное: изо всех сил берегите воинов. Приказ должен быть выполнен, но не ценой гибели, а умелым командованием, помните об этом… Сейчас выходим встречь врагу и начинаем бой. Задача – одна: продержаться как можно дольше, при этом врагу должен быть нанесён как можно более тяжкий урон. Однако, ещё раз предупреждаю: мы должны выйти из боя с наименьшими потерями! Наименьшими!
– Ты сказал! – заорали тойоны, каждый твёрдо и звучно, но каждый на своём языке. И только теперь Боорчу как-то особенно остро ощутил, что эти подчинённые ему военачальники ещё совсем молоды, и каждый из них только входит в возраст зрелой силы…
– Сам понимаю, сколь тяжела наша задача… – выдохнул Боорчу. При этих словах он, всегда смотревший своими глазами прямо в глаза собеседнику, почему-то отвёл взор в сторону. – Но к одному и тому же делу можно подступиться разными путями. К чему я говорю об этом? Да вот к чему: если мы сейчас начнём с врагом прямой ближний бой, сшибку лоб в лоб, враг понесёт огромные потери. Но он велик числом, и многие его воины останутся в живых, мы же будем истреблены все, все до единого! Я прав?
– Прав… – на сей раз голоса тойонов звучали уже не столь бодро и решительно.
– Да… что верно, то верно: пехота не может легко и быстро менять поле боя. Если подойдём к противнику слишком близко, отойти назад нам будет очень трудно. Враг сядет нам на хвост и постарается не выпустить из своих лап. А потому мы не должны давать ему воспользоваться его численным превосходством, не должны допустить, чтоб он навалился и раздавил нас. Значит, нам надо избегать прямой сшибки, держаться на расстоянии и делать прорывы малыми подвижными отрядами. Вот так: нанёс удар – и тут же отскочил. Ясно?
– Ясно! Как не понять! Мы поняли тебя! – раздались возгласы оживившихся тойонов.
– Добро… Мы должны драться так, чтобы во вражьем множестве погибли бы многие, а в немногочисленных наших рядах – немногие. Это не просто. Как звенья в единой цепи, друг за другом беспрерывно должны следовать наши натиски, прорывы и набеги. И каждый раз врагу должно быть непонятно, куда, в какую сторону их строя мы ударим: наша сила – в нежданности удара. Стало быть, так: бьём справа – тут же налево поворачиваем, и наоборот.
– Но ведь так действует только конница, а нам, пешим, как же ухитриться, чтобы такие натиски совершать? – спросил молодой тойон-кидань, спросил на ломаном монгольском, но всё же внятно.
– А вот над этим сами голову потрудите, сами! – жёстко отрезал Боорчу. – Времени на разговоры, на суды-пересуды у нас нет. И пути назад – тоже нет. Одно посоветовать могу: все разом к вражеским рядам не приближайтесь. Основное ядро войск держите на расстоянии, удары же наносите молниеносно и малыми отрядами. Я всё сказал.
– Ты сказал, мы услышали!
– Бог нам в помощь!
– Да поможет нам Всевышний!
Долго Боорчу провожал взглядом своих молодых тойонов. Юные бедолаги! Их тщательно отбирали среди союзных племён и народов, и обучали их и готовили к начальствованию, и они за краткий срок изменились даже внешне, стали выглядеть осанистей, внушительней, мужественней. Эх, если бы их обучали не несколько месяцев, а дольше, если б их готовили как следует и неспешно – не было б у него, у Боорчу, столь тревожно на душе. Он, и за эти несколько месяцев успевший узнать доподлинно каждого из них, по-своему даже сдружиться с ними, теперь страдал, понимая, что должен отправлять их на верную гибель, таких молодых и ещё слабо подготовленных к ведению страшных боёв. Вот идут они, здоровые, крепкие парни, ни единой трещины в каждом, как в новом глиняном сосуде, – а сколько из них уцелеет, и с какими увечьями вернутся выжившие?.. Боорчу отвернулся от них, постоял, помолчал, успокаиваясь…
– Прибыл Сюбетей-боотур!
Боорчу, с нетерпением ждавший этой встречи, обрадовался тому, что его давний младший товарищ явился сам. Он резко повернулся и даже отпрянул от неожиданности: Сюбетей уже стоял рядом и смотрел ему прямо в лицо с высоты своего немалого роста.
– Ох, и с чего ж ты таким длинным вымахал?!
– Вот уж чего не знаю, того не ведаю. Какой вышел, таким и живу. А почему – о том спроси у моего отца Джаргытая.
Пошутив, они перешли к делу.
– Когда ты начинаешь? Ты ведь и так из-за меня медлишь, уже третий вестовой тут побывал, спрашивал.
– Сразу же. Поговорим – и двигаюсь, – Сюбетей снял шлем, огляделся, нет ли рядом посторонних, и поведал:
– Мне велено обстреливать выходящие из крепости войска до тех пор, покуда не кончатся у нас мощные стрелы-хойгуры. А потом мы отступим вслед за головным войском, свернём по высохшему руслу реки и там затаимся.
– Ох!.. Ну, что ж делать… Иди. – И Боорчу горько вздохнул: он терял надежду на помощь именно тогда, когда она, помощь, была для него как воздух.
– А ты?
– О чём спрашиваешь? У тебя – отборные части, где у каждого нукера по три сменных коня, а у меня, несчастного – одно слово, что войско: сброд, зря ли оно и зовётся «чёрным». Даже если и отступим, далеко не сможем уйти. – Боорчу был так подавлен, что отвёл глаза от товарища. – Из ставки получил такой приказ, какого никогда не бывало: сразиться лоб в лоб и – людей не беречь…
– Да не может быть! Как это – «людей не беречь»? – у обычно невозмутимого Сюбетея округлились глаза. – Не может быть! Ты не ошибся?
– Нет, к сожалению, это именно так… Сначала я получил такой устный приказ, а потом письмо: там точь-в-точь то же самое сказано…
– Так что же это означает?
– А то, что война есть война! Нами решили пожертвовать, чтобы отвлечь врага от главного нашего удара.
– Ну, дружище!.. Всякое видал на разных войнах, но такого, чтоб целый тумэн, десять тысяч человек, на верную гибель толкали – не припомню! Бывало, да и то редко, что одним сюном жертвовали, ну, совсем уж в отчаянных положениях – двумя, но и то стон стоял на всю державу…
– Сейчас другие мерки. На великой войне и жертвы великие надобны… Умом-то я всё это понимаю, – Боорчу поперхнулся собственными словами от волнения. В сумерках белела его рано поседевшая голова. – Понимаю: «чёрное» – оно чёрное, сырое и есть. Люди еще неопытны, настоящей выучки у большинства нет… А с другой стороны, такое страшное решение принимать не могу! Столько молодых и здоровых ребят… Душа болит, как подумаю, что своих питомцев в пасть дракону пошлю.
– А что делать?
– Да я до сих пор и не мыслил ни о чём таком: ведь «чёрным» войском никогда не занимался. Как все мы, свысока смотрел, мол, людишки мелкие и никчёмные, строя не знают, бегут в бою, как крупа просыпанная. А вот теперь, когда почти каждого из них в лицо знаю – сам ведь их отбирал! – вижу: они ничем не хуже других, наших. Да, сыроваты ещё, но ведь стараются воинскую науку постичь, и уже многое постигли, выросли. Закалились бы по-настоящему – равными нашим нукерам стали бы. Так нет же… Неужели столько молодых ребят надо на гибель посылать лишь ради успеха в одном-единственном бою, каким бы грозным он ни был? Нет… это… не по совести моей такое… Ни душой, ни разумом я это принять не могу!
Они постояли молча, глядя в землю.
– Сюбетей…
– Да! – Сюбетей резко вздрогнул, когда стоящий рядом назвал его по имени. Его поразило, что Боорчу, которого он знал с юных лет, когда ему ещё только начинали доверять караульную службу, так взволнован. – Тыый! – издал он возглас удивления. – Убай-Боорчу, что за тоска на тебя напала?! Сколь знаю тебя, ничем тебя было не прошибить, всегда ты скалой выглядел, никогда не волновался, а тут…
– Я и сам, брат, себе таким ещё недавно виделся, а теперь сам себе дивлюсь, до чего тонкокожим стал. Как получил приказ этот – покоя сердцу нет. Хожу вот, терзаюсь, мозги надрываю, а ни до чего толкового не додумался. Одно могу сказать тебе – и лишь тебе, моему «юному тойону»: этот джасал из ставки – неправилен. В корне он не справедлив! Нельзя так управлять войсками!
– Ну, Боорчу-убай, не надо так говорить… Думал ли я, что ты способен на такие речи? Пусть ты сейчас на какое-то время мне подчинён – но мне ли тебя учить?! Ведь приказ… Ты ведь сам нас учил: приказ ставки не обсуждается, никогда и ни при каких обстоятельствах, в нём нельзя сомневаться, его лишь надо беспрекословно исполнять.
– Помню, да, сам вас этому наставлял… А вот сейчас я этим приказом обессилен, чувствую себя точно дряхлый старец или как младенец. Тупик! Что предпринять?
– Предпринимать-то можно лишь одно: выполнять приказ. Но…
– Ну? – в глазах Боорчу мелькнула искорка надежды.
– Но ведь один и тот же приказ можно по-разному выполнять, так?
– Ну? Говори же скорей!
– Давай подумаем, как спасти твоих «чёрных», как хотя бы из боя с малыми потерями вам выйти.
– Эх, сказал тоже… – Боорчу безнадежно махнул рукой: он не услышал спасительного совета, которого так ждал. – Такой бой с успехом может вести лишь наша конница: налетела – и тут же в сторону. А коль пехота в рукопашную врубится, ей уже из боя не выйти. Или она одолеет, или её изрубят – одно из двух. А отступать невозможно: враг всё равно догонит… Сам знаешь, не умеем мы в пешем строю против превосходящего нас врага драться. Тем более – против его конницы. Не умеем…
– Нет, Боорчу-убай, нельзя впадать в панику. Надо напрячь мозги, тогда найдём выход! – жёстко промолвил Сюбетей, решивший вывести этого, ещё недавно почти бесстрастного мужа из его тоскливого уныния.
– Может быть… Попробуй: разве что только ты это и сможешь сделать. Что до меня, то я сто дум передумал – бесполезно… – И Боорчу вновь стал ходить взад-вперёд, как загнанный в клетку зверь.
Сюбетей намерился ещё раз тщательно осмотреть поле грядущего сражения, хотя оно ему уже было хорошо знакомо. Он давно усвоил: битву может выиграть тот, кто лучше противника знает все особенности той местности, где должна произойти битва.
Ему бросилось в глаза, что отряды, вышедшие из крепости, стали многочисленнее. Потом до него дошло: это крестьяне разошлись по земледельческим участкам, по огородам и ещё раз поразился глупости людей – они жили всё тою же прежней жизнью. Все знали, что ещё немного – и нагрянет страшная война, но всё равно каждый копошился на своём наделе над посевами. О чём они думают? Или предпочитают ничего не замечать, ибо им некуда деваться?
Нет, всё не столь просто, если вдуматься. Во-первых, китайцы привыкли безропотно подчиняться любым приказам, даже самым жестоким. Запрещено без разрешения властей менять место жительства, даже в соседнюю долину – вот и сидят весь свой век как на цепи… Во-вторых, без этих своих огородов они бы стали умирать с голоду. У них нет скота и, в отличие от монголов, они не промышляют ни охотой, ни рыбной ловлей.
…Сюбетей, стоя на одной из самых высоких в этих окрестностях вершин, понял: надо начисто менять весь замысел завтрашнего сражения, замысел, уже составленный вплоть до мелочей. Иначе – не справиться с той сложнейшей задачей, которая возникла в его разговоре с Боорчу.
Да, его старший друг носил очень высокий воинский титул: он являлся командующим войск левого крыла. Однако по распоряжению хана ему временно было поручено заниматься созданием и выучкой «чёрного» войска, и потому до поры он оказался в подчинении у Сюбетея.
Но не только поэтому горестное откровение Боорчу запало в душу Сюбетея. Ему самому-то подобные мысли и в голову не могли прийти… До сих пор его занимало лишь одно – как в срок и точно, да и с наименьшими потерями выполнить приказ, и ни разу он не пытался вникнуть в «изнанку» приказа. Ему казалось: этого делать нельзя, ты должен думать лишь об исполнении, а не о причинах и последствиях приказа. Так их всех обучили. А раздумья порождают сомнение, а оно подтачивает силы, это ведомо всем…
Если завтрашнее сражение пойдёт по начертанию ставки, то тумэн Сюбетея на рассвете должен будет взять в кольцо китайские отряды, каждый из которых уже засел в своём стане. Задача Сюбетея – не дать этим частям объединиться, разбить их поодиночке, а затем его мэгэн должен отойти в сторону северных степей. Ворота же крепости снаружи должен запереть своим «чёрным» войском Боорчу. И ясно, чем это кончится. Изнутри всё равно прорвётся китайское войско и раздавит «чёрных». Ратям Боорчу некуда деваться будет, им остаётся тогда лишь одно – стоять до конца, до последнего своего нукера. Покуда и он не будет изрублен.
Боорчу должен одновременно стать и щитом, и мечом.
А в рукопашной, где один другого пронзают копьями и секут мечами, всегда побеждает тот, у кого больше воинов.
А что, если действовать иначе?
Но как? Ведь у пехоты для мощных бросков почти нет возможностей.
А если войско не вести в бой единым плотным строем, как принято, а разбить на многие отдельные отряды в сто-двести человек каждый?
Но… подавит ли за считанные мгновения плотный и могучий конный строй врага сопротивление этих небольших отрядов? Возможно… Китайцы-конники тоже искусны бывают. Известно, плотный строй, где все плечом к плечу, неповоротлив. Значит, разделяем войско на малые отряды, чтоб они, не приближаясь к плотному строю китайцев, забрасывали бы его короткими копьями и тут же отбегали назад. Что будут делать китайцы, держащие наготове свои длиннющие, каждое в две-три маховых сажени, копья? Гнаться не станут – им нельзя рушить свой строй. А наши? Наши как раз и смогут резво отбежать, на них нет тяжёлых доспехов и нет у них тяжёлого оружия. В ближний бой они не вступают: таков будет приказ…
А в это время китайцев будут отвлекать молниеносные атаки нашей конницы и одновременно мы обстреливаем их из луков-ангабылов – такой удар станет для них чувствительным…
Так, да? Вроде бы неплохо получается!
Сюбетей сдвинул шлем на затылок. Приложил ко лбу листок подорожника: тонкий кожаный подклад шлема порвался и натёр лоб…
В воображении Сюбетея рисовались, словно наяву, картины завтрашнего сражения. Чувствуя воинское воодушевление, он ещё раз вместе со своей охраной внимательно оглядывал каждый изгиб и каждую неровность грядущего поля битвы. И в мыслях чётко видел и ясно представлял, куда какой отряд он поставит, в какую сторону будет теснить врага; он уже рассчитал, какими приёмами конница числом всего в несколько сюнов приведёт в смятение многочисленные части войска китайцев, явившись перед ними нежданно, подкравшись незаметно по горной низине…
А Боорчу стоял всё так же, как вкопанный, широко расставив ноги, заложив руки за спину, и неотрывно смотрел на Чаган Хэрэм – Великую Китайскую стену. Бессмысленно глянул на вернувшегося Сюбетея. Но заметил, что лицо его младшего, но начальственного друга переменилось, воодушевилось – и в пустых, мрачных глазах Боорчу вновь вспыхнул огонёк надежды.
– Неужели, сынок, до чего-то доброго додумался?
– А как же! – весело смеясь, ответил Сюбетей. – Пошёл, глянул – и нашёл выход!
– Ну-ка, поведай скорее!
И Сюбетей кратко, но чётко обрисовал только что родившийся у него замысел. Его слова так подействовали на Боорчу, что тот, закалённый воин, не раз попадавший в лапы верной погибели на войне и в самые лютые переделки, но ускользавший и выходивший из них неизменно с победой, всё понял сразу. И подпрыгнул от радости! И, невероятно живо для его крупной и дородной стати, чуть ли не забегал вокруг Сюбетея, потирая бёдра мощными, радостно сжатыми кулаками:
– Вот здорово! Ну, коли так, и мы не подведём, сразимся, мало им не покажется… Мальчик мой дорогой, ну, какой же у тебя острый ум! Я-то столько времени ломал голову, и всё позря, а ты – мясо в котле свариться б не успело, – такой выход успел найти… Что значит – светлая голова! Теперь тебе придётся лишать начальственных должностей таких, как я – с прокисшими бараньими мозгами…
– Зачем на себя напраслину возводишь, убай? – и Сюбетей, смеясь, похлопал Боорчу по могучим плечам. – Ведь это ты сам, первый, а не я, понял, что прежний наш замысел тут не годится, что воевать по-старому тут нельзя – ты же и поставил передо мной задачу отыскать новое решение. А не поделись ты со мной своими тревогами – я и не стал бы ничего придумывать, и послал бы твоих молодцов на гибель вместе с тобой… Это твоя заслуга, брат мой старший!
– Ну, ладно… – со вздохом облегчения заключил Боорчу. – Чего только не бывало в этих ратных делах, но не припомню, чтоб вот так мучился да колебался. И совсем уж запутался, но тут ты и явился нам во спасение. Вот теперь завтрашнее сражение передо мной – как на ладони!
– Убай, не мне тебя учить, – заметил его младший товарищ, – но прошу: завтра не расходуй силы почем зря. Потери ведь в любом случае будут велики.
– Это-то я понимаю. – Лицо Боорчу вновь стало суровым. – Добро, если сохраню хоть половину своих людей – но другая половина вряд ли уцелеет в такой рубке. Однако половину – точно сберегу.
– Дай-то Бог! – кивнул Сюбетей.
– Но приказ Ставки мы точно выполним, и не сомневайся. А уж всё остальное от нас самих зависит, да ещё от удачи нашей завтрашней…
После этого они наскоро обговорили главное в завтрашнем сражении, условились о том, как будут действовать по ходу битвы…
Утренние барабаны загрохотали задолго до первых лучей солнца. Воины неспешно умылись, надели рубахи и порты из белой чесучи – в них всегда облачались только перед сражениями. В предрассветной мгле замелькали белые пятна этих одежд… Верхнюю же, подкольчужную одежду, как и сами кольчуги, которые из-за их блеска звались «праздничными», разложили на траве: всё было начищено, надраено и смазано. Собрались вокруг костров и тоже неспешно испили крепкого горячего чая и пустой, без мяса, похлёбки: каждый опытный воин знает, что перед боем нельзя впускать в желудок твёрдую пищу. Если оружие врага пронзит тебе живот, а он окажется полон – это верная, да и мучительная к тому же смерть…
Когда небо засинело и проступили очертания деревьев, все надели кольчуги и построились ровными рядами, сев на коней. Тут прибыл вестовой от Боорчу и сообщил, что «чёрные» войска уже заняли назначенные им для сражения места.
И вздрогнула земля от топота копыт! Стремя к стремени, плотными рядами поскакали сюны на врага…
А китайские воины, покинувшие крепость, спали безмятежным сном: их военачальники и предположить не могли, что монголы ударят по ним на рассвете. И прерван был их сон, испепелён пламенем боя. Покуда они пришли в себя да выстроились своими сложными рядами и ощетинились копьями – монгольский налёт уже многих из них отправил к предкам.
На прытких своих конях монголы кружили вокруг строя противника, обрушивая на него град стрел. Но ещё большей опасностью были монгольские арканы: попавшиеся в них испытывали не только лютую боль, но и лютые муки позора – и потому истошно-жутко звучали их вопли, когда их волокли по земле. И потому, из страха быть заарканенными, передние ряды китайского строя стали пятиться и теснить стоящих позади, сбиваться в плотную кучу, как зерно в мешке. Так стоять им казалось надёжней…
И вдруг монголы, сновавшие живым кольцом вокруг войска противника, расступились, словно давая дорогу для отступления в крепость.
Китайцы, в основном уже охваченные паникой, двинулись было в сторону этого единственного, как им казалось, пути к спасению, но потом остановились. Их военначальники-джирджены свирепо кричали:
– Стоять! Стоять! Не двигаться никуда! Это ловушка! Всем оставаться на местах!
И оттого, что эти вопли приказов, слетавшие из уст джирдженов, звучали на ломаном китайском языке, они почему-то ещё сильней устрашали простых воинов-китайцев. Их бегство в южном направлении, к воротам крепости, остановилось… Но с каждым мигом и всё сильней туда тянула, гнала растущая среди них паническая тревога. Им велено было стоять, а противник на юрких быстрых конях налетал на них все более дерзко. К тому же мощные стрелы-атара, пущенные с полсотни шагов, с такой убойной силой вонзались в китайский строй, что нанизывали на себя иногда по два человека. По сравнению с ними даже смертоносные стрелы хойгур, пущенные дальнобойными монгольскими луками, падавшие сверху и потому способные поразить лишь одного, казались меньшим бедствием…
– Стоять! – продолжались вопли военачальников-джирдженов. – Не бойтесь! Они не смогут порушить наши ряды, если будете прочно стоять! Держитесь, сейчас прибудет помощь, и тогда пойдем в бой.
Так главные командиры китайского огромного, но неподвижного отряда, старались подбодрить своих воинов. Но тех словно притягивали к себе зубчатые стены Великой Стены, ибо только за ней они чувствовали себя защищенными от гибели. А град стрел становился всё чаще, стоны и крики раненых и умирающих уже сливались в страшный хор…
После конников двинулась в наступление пехота, уже давно стоявшая наготове с южной стороны… Увидав тех, с кем справиться им было по силам, китайцы воспряли духом, намереваясь выместить на пеших монголах весь пережитый ими страх и обиду. Но те стали наступать вовсе не так, как бывало обычно в таких битвах: они внезапно налетали отдельными отрядами на месте стоящий строй противника, обрушивали на него шквал копий и тут же убегали прочь, на безопасное расстояние. За одним отрядом тут же налетал другой – и это длилось и длилось, как бесконечная буря! И на сей раз китайцы не смогли оказать надлежащее сопротивление, стояли как на заклание… Обезумевшие, несколько раз они порывались отбросить нападавших и помчаться за ними в погоню, но каждый раз их останавливали окрики начальствующих джирдженов:
– Стоять! Не рушить строй!
Нарастал гнев, росла обида, воцарялась паника – но никто ничего изменить не мог. Вдобавок, понимали: даже если и погонятся за монголами – много ли пробежишь, держа в руках копьё длиной в две-три маховых сажени… Потом военачальники всё-таки приказали войску двигаться всё тем же плотным строем к возвышенности, откуда была видна вся крепость, и китайцы увидели, что из ворот крепости выходит длинная вереница отрядов. При виде этой лавины они оживились – шла им поддержка, но тут раздались пронзительные панические крики:
– Ворота! Открылись ворота!
– Открыты?
– Открыты!
И тут – словно оборвалась некая незримая нить, связывавшая их всех в едином строю: все скопом, мешаясь и сшибая друг друга, ринулись в сторону крепости. И никто уже не мог остановить их, в мгновение ока превратившихся в толпу.
Но когда эта взмокшая громадная толпа достигла настежь распахнутых крепостных ворот, выходившие оттуда войска встретили её остриями копий. Как врага, которому надо дать отпор!
Читать бесплатно другие книги:
