Список заветных желаний Спилман Лори

Убираю телефон в сумку, восхищаясь чуткостью и деликатностью Герберта. Эндрю бы просто не смог понять, зачем мне понадобилось ехать в больницу. Он бы страшно обиделся за то, что я нарушила его планы. Вместо сочувствия, внушил бы мне чувство вины. Да, спору нет, Герберт – это прекрасный принц из волшебной сказки.

Заглядываю в комнату для посетителей. Мисс Джин сидит в черном виниловом кресле. Увидев меня, она поднимается и спешит навстречу, крепко сжимает мою руку повыше локтя, и мы выходим в коридор.

– Положение серьезное. – Веки ее опухли, и глаза покраснели. – Врачи говорят, в крови у девочки высокий уровень калия. Это может вызвать проблемы с сердцем.

Именно об этом нас предупреждала доктор Чань.

– Господи, это так несправедливо, – вздыхает мисс Джин, достает из кармана платок и вытирает глаза. – Эта девочка должна жить. А ребенок… Она так хотела, чтобы он появился на свет… Была готова на все, чтобы его выносить… Неужели он погибнет?

– Они оба будут жить, – говорю я с уверенностью, которой отнюдь не ощущаю. – Не отчаивайтесь. Все будет хорошо.

Мисс Джин смотрит на меня, слегка вскинув бровь:

– Вы, белые, внушаете себе, что всякая буря непременно заканчивается радугой на голубом небе. А мы, черные, знаем, что жизнь – жестокая вещь. Эта история не предполагает счастливого конца. И вам это известно так же хорошо, как и мне.

Я отступаю на шаг, ощущая, как мои внутренности пронзает холодное лезвие страха.

Через двадцать минут в комнату ожидания входит женщина-доктор, снимает маску, и выясняется, что она совсем молода. По-моему, этой миловидной брюнетке больше подошло бы быть членом группы поддержки школьной футбольной команды, а не принимать младенцев.

– Есть здесь родственники Санквиты Белл? – спрашивает она, окидывая комнату взглядом.

Мы с Джин вскакиваем и спешим к ней навстречу.

– Как Санквита? – спрашиваю я.

Сердце мое так колотится, что его грохот заглушает мой собственный голос.

– Я доктор О’Коннор. Мисс Белл только что родила девочку. Вес два фунта четыре унции.

– Ребенок здоров? – выдыхаю я.

Доктор качает головой:

– У ребенка дефицит веса, и его легкие недоразвиты. Некоторое время девочке придется находиться на аппаратном дыхании, так как дышать самостоятельно она не может. Сейчас она в отделении интенсивной терапии новорожденных. Учитывая все обстоятельства, настоящее чудо, что эта кроха появилась на свет живой.

По моим щекам текут слезы, которые я даже не пытаюсь сдерживать. В этой жизни случаются чудеса, что бы там ни говорила Джин.

– А Санквита? – спрашиваю я. – Мы можем ее увидеть?

– Сейчас ее как раз переводят в отделение интенсивной терапии. Думаю, пока вы подниметесь на пятый этаж, она будет уже в палате.

– Отделение интенсивной терапии? – Я пытаюсь поймать взгляд доктора. – Ее жизни угрожает опасность?

Доктор О’Коннор натянуто улыбается:

– Сегодня мы уже стали свидетелями чуда. Будем надеяться, что произойдет еще одно.

Лифт, везущий меня и Джин на пятый этаж, ползет бесконечно долго.

– Ну давай же! – Я нажимаю на кнопку, когда лифт в очередной раз останавливается.

– Вы должны кое-что узнать, – произносит Джин.

Тон ее не предвещает ничего хорошего. В свете флюоресцентной лампы отчетливо видно, что ее лицо серьезно и сосредоточенно. Черные глаза смотрят на меня не мигая.

– Санквита умирает. Ребенок, скорее всего, тоже умрет.

Я отворачиваюсь и упираюсь взглядом в дверь лифта.

– Нет-нет, – шепчу я одними губами. – Это невозможно.

– Сегодня утром она сказала мне, ей хочется, чтобы вы взяли ребенка себе в случае ее смерти.

От неожиданности я буквально подскакиваю на месте.

– Но как же так… я не могу… – бормочу я, прижимая руки к губам.

Пелена слез застилает мне глаза.

Джин качает головой, глядя куда-то вверх, на потолок лифта:

– Я предупреждала ее, что вы, скорее всего, не захотите усыновлять ребенка смешанной расы.

Меня словно пронзает электрический разряд. Каждый нерв, каждая клеточка моего тела горит в огне.

– Меньше всего на свете меня волнует, к какой расе принадлежит ребенок! Уясните это раз и навсегда! Я горжусь тем, что Санквита оказала мне подобное доверие. – Ком в горле мешает мне говорить, и несколько мгновений я молчу, судорожно сглатывая. – Но Санквита будет жить и вырастит своего ребенка сама. Иначе и быть не может!

В палате, где лежит Санквита, задернуты шторы, просторное помещение тонет в полумраке, в котором тревожно мерцают огоньки медицинских приборов. Санквита лежит неподвижно в окружении бесчисленных проводов и трубок. Она спит, но даже во сне ее дыхание остается прерывистым и неровным. Кожа у нее на лице так натянута, что кажется, вот-вот порвется. Глаза закрыты, опухшие веки такие черные, словно на них лежит слой угольной пыли. Я сжимаю ее влажную руку и убираю прядь волос с бледного лба.

– Привет, лапочка. Ты молодец. Теперь тебе надо отдохнуть.

В ноздри мне ударяет легкий запах аммиака. Один из грозных признаков уремии, о котором я читала в медицинском справочнике. Сердце мое сжимается от тревожного предчувствия.

Джин тоже подходит к постели, поправляет одеяло и подушку. После этого ей остается лишь замереть, устремив взгляд на Санквиту.

– Идите домой, – говорю я. – Мы ничем не можем ей помочь. Когда она очнется, я вам сразу же позвоню.

– Да, мне нужно вернуться в приют. – Джин смотрит на часы. – Пока я не ушла, спуститесь вниз и посмотрите на ребенка. А я побуду с Санквитой.

Двери, ведущие в отделение интенсивной терапии новорожденных, плотно закрыты. Хорошенькая белокурая медсестра, сидящая за стойкой, приветливо улыбается:

– Могу я вам чем-нибудь помочь?

– Да, я хотела бы увидеть… – До меня доходит, что у девочки еще нет имени. – Я хотела бы увидеть ребенка Санквиты Белл.

Медсестра озадаченно хмурится, словно слышит имя Санквиты Белл в первый раз в жизни.

– Ребенок только что поступил, да? Бездомный ребенок?

Внутри у меня все сжимается. Дитя, родившееся час назад, уже носит на себе клеймо бездомности.

– Да, – киваю я, взяв себя в руки. – Это девочка. Ее мать зовут Санквита Белл.

Медсестра поднимет телефонную трубку, и через несколько мгновений в приемную входит невысокая темноволосая женщина с медицинской картой в руках. Ее бордовый халат украшают изображения диснеевских героев.

– Добрый день, – кивает она. – Меня зовут Морин Марбл, я медицинская сестра этого отделения. А вы, как я понимаю…

– Учительница Санквиты, Бретт Болингер, – подсказываю я.

Она заглядывает в карту:

– Ах да. Санквита назвала именно вас своим доверенным лицом. Давайте войдем.

Дверь распахивается, издав тихое гудение. Мы оказываемся в ярко освещенном коридоре.

– У нас девять палат, в каждой – восемь инкубаторов, – сообщает Морин, указывая рукой в дальний конец коридора. – Малышка Санквиты находится в палате номер семь.

Вслед за ней я вхожу в палату. Пожилые мужчина и женщина стоят у инкубатора, где, как я догадываюсь, находится их внук. Всего в комнате восемь инкубаторов, или кювезов. На стене около каждого – открытки, флажки, семейные фотографии, затейливо разрисованные таблички с именами новорожденных. Кейтлин. Тейлор. Около некоторых я замечаю даже семейные фотографии. В некоторых кювезах малыши укрыты мягкими вязаными одеяльцами, явно не больничными.

Морин указывает на одинокий кювез в дальнем углу, лишенный каких-либо свидетельств любви и заботы.

– Вот она.

Надпись на табличке перед инкубатором гласит: «Девочка». Вот и все, что пока можно сказать про это крохотное существо, только что пришедшее в мир.

Я заглядываю в пластиковую люльку. Крохотный младенец, ростом с мою ладонь, крепко спит. На малышке только подгузник, на головенке размером с яблоко – розовый чепчик. К ее грудке и животику прикреплены какие-то провода, которые тянутся к трем мониторам. В миниатюрную ножку вставлена игла капельницы, по пластиковой трубке течет какая-то белая жидкость. Рот и нос закрывает маска из прозрачного пластика.

Я долго смотрю на нее, не в силах произнести ни слова, наконец поворачиваюсь к Морин:

– Она выживет?

– Есть основания на это надеяться. Конечно, у нее недоразвиты легкие, но аппарат искусственной вентиляции легких будет помогать ей до тех пор, пока она не сможет дышать самостоятельно. – Морин поворачивается ко мне. – Хотите подержать ее на руках?

– Подержать на руках? Нет, нет, спасибо. Вдруг я поврежу какой-нибудь проводок? – Я издаю подобие нервного смеха и, чтобы скрыть его, прочищаю горло. – Да и вообще, пусть первой ее возьмет на руки Санквита.

– Ну хорошо, тогда я оставлю вас ненадолго, – говорит Морин. – Познакомьтесь с девочкой поближе, а я скоро вернусь.

Оставшись в одиночестве, я пристально смотрю на сморщенное личико, на крошечное тельце в окружении проводов и трубок. На лбу у малышки залегла складка, будто она сердится на то, что ее разлучили с мамой. Кожа карамельного цвета, покрытая нежным пушком, повсюду собирается в складки, как вещь, которая велика своей обладательнице на несколько размеров. Малышка шевелит пальчиками, тоненькими, словно спички, и я чувствую, как глаза начинает щипать от слез.

– Ты очень красивая девочка, – шепчу я, но слова эти кажутся мне самой холодными и безличными.

Я вспоминаю душераздирающую историю брата Санквиты, мальчика, который оказался слишком ранимым и чувствительным, чтобы выжить в этом жестоком мире. Я целую палец и прикладываю к стеклу напротив личика новорожденной.

– Остин, – шепчу я. – Добро пожаловать в этот мир, Остин, милая.

Слезы застилают мне глаза. Сама не знаю, о ком я плачу: о маленьком мальчике, который уже умер, или о маленькой девочке, которой только предстоит войти в жизнь. В жизнь, где у каждого из нас найдется о чем плакать.

Я возвращаюсь в палату Санквиты. Джин, сидящая в кресле, поворачивается ко мне:

– Ну, как девочка?

– Прекрасно! – говорю я, пытаясь придать своему голосу оптимизм, которого вовсе не ощущаю.

– Санквите нужно было назвать кого-то своим доверенным лицом, – говорит Джин. – Она выбрала вас.

Я смотрю на нее, рассчитывая встретить разочарованный или, хуже, полный неодобрения взгляд. Но, к моему удивлению, лицо Джин не выражает никаких чувств. Я подхожу к постели Санквиты. Она по-прежнему спит, лежа на спине. Опухшее лицо с черными веками кажется жестокой карикатурой на прежнюю Санквиту.

– Твоя девочка – просто прелесть, – тихо говорю я. – Такая же красивая, как ты.

Джин берет свою сумочку:

– Я возвращаюсь в приют. Вы останетесь здесь, с Санквитой?

– Да, конечно.

Джин достает из сумочки платок и вытирает глаза:

– Непременно позвоните мне, как только она очнется.

– Я позвоню.

Наклонившись, Джин касается щекой щеки спящей Санквиты:

– Я скоро вернусь, солнышко. – Голос ее прерывается. – Держись, слышишь?

Я поворачиваюсь к окну и стараюсь втянуть назад слезы, которые уже готовы вновь побежать по щекам. Спиной ощущаю, что ко мне подходит Джин. Она протягивает руку и тут же отдергивает ее, так и не коснувшись моего плеча.

– Берегите себя, – говорит она. – Вы нужны ребенку. Боюсь, кроме вас, о нем некому будет позаботиться.

Каждые полчаса медсестра входит в палату и проверяет показания приборов. Судя по всему, ничего не меняется. Время течет незаметно, как песок в песочных часах. Я сижу на деревянном стуле у кровати так близко, что различаю каждый вдох Санквиты. Сжимаю ее руку и шепотом рассказываю ей, какая у нее родилась замечательная девочка и как счастливо они заживут вместе.

После полудня в палату входит молодая женщина в белом халате и голубой шапочке, из-под которой выбиваются пряди светлых крашеных волос. Она что-то ищет на столике у кровати и, заметив меня, вздрагивает от неожиданности.

– Ох, не знала, что здесь кто-то есть! Я должна забрать меню. Она его заполнила?

– Сегодня она не будет ни обедать, ни ужинать.

Взгляд женщины скользит по безжизненному лицу Санквиты.

– Похоже, меню ей больше вообще не понадобится. Как вы думаете, стоит оставить меню на завтра или…

Кровь стучит у меня в висках. Я резко встаю и вырываю меню из рук женщины:

– Разумеется, завтра она будет есть. Так что меню ей необходимо, понятно? И завтра, и послезавтра, и так далее! Не забудьте его принести!

В пять часов я спускаюсь в детское отделение, узнать, как там Остин. Двери распахиваются передо мной, и я направляюсь прямиком в палату номер семь. Затаив дыхание, я подхожу к инкубатору, в котором лежит Остин. Кювез ярко освещен, словно кабинка в солярии. Нос и рот малышки по-прежнему закрывает пластиковая маска, на глазах – крохотная затемняющая повязка. Это еще зачем? Сердце мое тревожно сжимается.

Я озираюсь по сторонам в поисках медсестры Морин. Она в дальнем углу палаты, разговаривает с пожилой парой, которую я уже видела раньше. Выхожу в коридор и, увидев женщину в медицинской униформе, обращаюсь к ней:

– Извините, не могли бы вы мне сказать, что происходит с Остин, с девочкой, которая родилась сегодня утром? Ее инкубатор…

Женщина вскидывает руку:

– Я очень спешу! Поговорите с кем-нибудь из медсестер.

Я возвращаюсь в палату. Медсестра Морин наконец завершила разговор с обеспокоенными дедушкой и бабушкой.

– Что случилось, Бретт?

– Что происходит с ребенком Санквиты? Ее кювез ярко освещен, на глазах у нее темная повязка.

Какой-то аппарат начинает пикать, отвратительно, как будильник в пять утра. Морин устремляется в дальний конец палаты.

– Ребенок проходит сеанс световой терапии, – объясняет она на ходу.

По-прежнему пребывая в полном неведении относительно ее состояния, я возвращаюсь к Остин. Пожилой мужчина, которого я считаю дедушкой, подходит и глядит на Остин из-за моего плеча:

– Вы мама этой малышки?

– Нет. Ее мама – моя ученица.

– Ваша ученица? – хмурит брови навязчивый старикан. – И сколько же ей лет?

– Восемнадцать.

Он осуждающе качает головой:

– Да, нынешняя молодежь очень распущенна.

Вернувшись к жене, он что-то шепчет ей на ухо, поглядывая в мою сторону.

Неужели этот мир встретит крохотную девочку столь неприветливо? Неужели люди будут смотреть на нее как на печальный результат сексуальной распущенности современных подростков? Будут относиться к ней пренебрежительно, потому что она бедна и не имеет пристанища? Мысль эта кажется такой жестокой и несправедливой, что у меня начинает кружиться голова.

В палату входит симпатичная смуглая девушка с огненно-рыжими волосами. Бейджик, приколотый к ее униформе, сообщает, что это медсестра ЛаДонна.

– Простите, я бы хотела кое-что узнать, – говорю я с настойчивостью человека, имеющего непосредственное отношение к новорожденной.

– Слушаю вас, – поворачивается ко мне медсестра.

– Меня интересует ребенок Санквиты Белл. – Я указываю на инкубатор. – Вы не могли бы объяснить мне, зачем малышке сеанс искусственного загара?

Медсестра ЛаДонна широко улыбается, обнаруживая отсутствие верхнего зуба:

– Это световая терапия. Помогает бороться с гипербилирубинемией.

– Гипер… что? – Повторить слово, которое без запинки выговорила сестра, я совершенно не в состоянии. – Боюсь, я ничего не понимаю во всякой там били-хренотени. Мне бы хотелось узнать, что происходит с Остин. И очень вас прошу, говорите на простом и понятном английском языке.

В глазах медсестры вспыхивают насмешливые огоньки, но она сочувственно кивает.

– Повышенный уровень билирубина в крови часто вызывает у новорожденных желтуху, – неспешно произносит она. – Мы лечим ее с помощью особого синего света, который абсолютно безвреден для ребенка. Поверьте, он не доставляет девочке ни малейшего дискомфорта. Через пару дней уровень билирубина у нее в крови придет в норму.

– Слава богу! – вздыхаю я. – Огромное вам спасибо, сестра.

– Не за что. У вас есть еще какие-нибудь вопросы?

– Пока нет. – Я уже хочу вернуться к инкубатору, но внезапно останавливаюсь. – Но у меня есть одна просьба, – говорю я, пристально глядя на ЛаДонну.

– Слушаю вас.

– Вы бы не могли называть малышку Остин, а не девочка?

– О да, с удовольствием! – улыбается она.

Вечернее небо с каждой минутой становится все темнее. Я подхожу к окну и звоню Герберту. Ожидая, пока он ответит, я гляжу на оживленную городскую улицу. За стенами больницы люди продолжают заниматься своими делами, покупают продукты, выгуливают собак, спешат на свидания. Эта обыденная жизнь кажется мне сейчас невероятно притягательной. Все эти люди даже не отдают себе отчета, как им повезло. Поход по магазинам с Гербертом представляется мне самым приятным времяпрепровождением на свете.

– Привет! – раздается в трубке его голос. – Ты сейчас где?

– В больнице. Санквита в отделении интенсивной терапии. У нее серьезные проблемы с сердцем.

– О, дорогая, как это все печально!

– Особенно печально то, что я ничем не могу ей помочь, – вздыхаю я. – Ребенок тоже в критическом состоянии.

– Давай я за тобой заеду. Пообедаем где-нибудь, а после сходим в кино или просто прогуляемся вдоль озера. А завтра утром отвезу тебя домой.

– Нет, – качаю я головой. – Я не могу оставить Санквиту. Ей нужно, чтобы кто-то был рядом. Ты ведь все понимаешь, верно?

– Да, разумеется. Просто мне очень хочется тебя увидеть.

– Позвоню тебе позднее.

Я уже собираюсь нажать кнопку отбоя, но Герберт окликает меня:

– Бретт?

– Да?

– Я тебя люблю.

Я ошарашена. Ничего не скажешь, подходящий момент он выбрал для признания в любви! Судорожно подыскиваю подходящий ответ… Впрочем, в подобной ситуации есть только один приемлемый вариант.

– Я тоже тебя люблю, – говорю я, так и не успев решить, правда это или ложь.

Вернувшись в палату, я встречаю ясный взгляд широко открытых глаз Санквиты, устремленный прямо на меня, и замираю от ужаса. Мама тоже умерла с широко открытыми глазами. Заметив, как одеяло на груди у Санквиты слегка вздымается и опускается, я немного успокаиваюсь. Слава богу, она дышит! Подхожу ближе к кровати.

– Поздравляю, солнышко! У тебя чудесная дочка. – (Она смотрит на меня, словно умоляя продолжать.) – Малышка себя прекрасно чувствует, – вру я без зазрения совести. – Она очень красивая.

Опухшие губы Санквиты искривляются, по телу пробегает дрожь. Она начинает плакать. Я наклоняюсь к ней и глажу по голове. Кожа у нее холодная как лед.

– Лапочка, тебе холодно?

Санквита кивает, стуча от озноба зубами. Я оглядываюсь по сторонам в поисках запасного одеяла, но его здесь нет. Бедная девочка, за что ей столько мучений? И где, спрашивается, ее мамаша? Этому несчастному ребенку так необходимы тепло и забота, которых она, судя по всему, не получала никогда! Мне отчаянно хочется взять Санквиту на руки и согреть в своих объятиях. Надо исполнить это желание хотя бы отчасти.

Я опускаю ограждение на кровати, слегка приподнимаю невесомую Санквиту и, подвинув ее, ложусь рядом с ней, стараясь не задеть ни одну из многочисленных трубок.

Бережно, словно она сделана из хрусталя, я прижимаю к себе девочку. Запах аммиака, исходящий от нее, стал более отчетливым. Уремия. Неужели ее организм больше не в силах бороться? Нет! Нет! Господи, прошу Тебя, не дай ей умереть!

Осторожно поглаживаю худенькие плечи и руки Санквиты. Тело ее сотрясает сильная дрожь, словно через него проходят электрические разряды. Я прижимаю ее к себе чуть крепче, надеясь, что она ощущает исходящее от меня тепло. Припав щекой к ее затылку, тихонько покачиваю ее и пою свою любимую колыбельную:

– Где-то там над радугой…

Голос мой предательски дрожит. Чуть ли не через каждое слово приходится сглатывать ком в горле. Надеюсь, Санквита этого не замечает. Примерно в середине песенки она перестает дрожать. Я замолкаю, охваченная паникой. Но тут до меня доносится ее голос, хриплый, слабый, едва различимый:

– У меня есть дочка.

Я смотрю на ее опухшее лицо, покрытое расчесами, и заставляю себя растянуть губы в улыбке:

– Да, у тебя теперь есть замечательная дочка, Санквита, милая. Скоро ты ее увидишь. Она крошечная, с мою ладонь, но она настоящий боец, как и ее мама. Знала бы ты, какая она хорошенькая! Пальчики длинные, как у тебя.

По щеке Санквиты сползает одинокая слеза. Сердце мое разрывается на части.

Я вытираю слезу салфеткой:

– Не беспокойся о малышке, лапочка. О ней хорошо заботятся. А скоро ты и сама поправишься…

– Я… не… поправлюсь… – с усилием выдыхает Санквита.

– Прекрати! – Я прикусываю губу так сильно, что ощущаю во рту соленый вкус крови. Понимаю, что в моем голосе звучит отчаяние, которое лучше скрыть от Санквиты, но ничего не могу с собой поделать. – Милая, ты не должна сдаваться! Помни, ты нужна своей дочурке.

Героическим усилием она слегка приподнимает голову:

– Возьмите ее себе… прошу вас… возьмите ее себе…

Я тщетно борюсь с подступающими рыданиями:

– Ты сама ее вырастишь, слышишь? Ты поправишься и сама вырастишь свою дочь!

Взгляд Санквиты исполнен безнадежности.

– Прошу вас… возьмите ее, – повторяет она.

Все мои усилия оказываются тщетными, и рыдания вырываются наружу. Притворяться больше нет необходимости. Санквита сознает, что уходит. Все, что ей нужно, – знать, что малышка не останется на этом свете одна.

– Я возьму твою дочку, – говорю я сквозь всхлипывания. – Поверь, я сделаю все, чтобы она была счастлива. И каждый день мы с ней будем вспоминать о тебе. – Слезы мешают мне говорить, но я упорно продолжаю: – Я расскажу ей, что у нее была замечательная мама… красивая, умная, смелая…

– Расскажите, что… что я любила ее…

Я закрываю глаза и киваю, не в состоянии больше произнести ни слова. Но мгновение спустя нахожу в себе силы и говорю:

– Я расскажу ей, что ты любила ее больше жизни.