Невеста Смерти Летняя Лена
– Ты задаешь слишком много вопросов, женщина, – проворчал хозяин гостиницы и подхватил девушку из Чески-Крумлова на руки одним могучим движением, словно жених, уносящий невесту в спальню.
– Она получит лучшую комнату в задней части трактира, где тихо и где никто ее не побеспокоит, – заверил он Томаса. – Белье только что постирано, а матрас набит свежей соломой, как вы и просили, герр Мингониус.
Спустя пару минут Маркета была уже в комнате с домоткаными красными занавесками на закрытом окне, широким соломенным тюфяком и пуховой подушкой. Одеяло было сшито из цветных прямоугольников, причем местами такой окраски, какой девушка никогда не видела в Чески-Крумлове. В углу поместились небольшой столик и табурет, на котором рядом с кувшином с водой стояла керамическая чашка.
Вера помогла Маркете снять башмаки, чулки и шерстяное платье. Оставшись в одной сорочке, девушка легла на свежий соломенный тюфяк. Ее спина, шея, руки и ноги напоминали замерзшие ветви деревьев – так они окоченели. В дороге она спала в неловкой позе и ничего не чувствовала, но теперь остро ощущала постоянную боль во всем своем избитом теле.
Маркета заплакала, уткнувшись лицом в льняную обивку матраса, и экономка попыталась утешить ее. От слез обивка промокла, сделавшись полупрозрачной, и под нею проявились желтые соломинки. Свежая, пахнущая осенними полями постель навевала дремоту.
Когда Маркета залезла под стеганое одеяло, подоткнув края под себя, пришел доктор Мингониус – осмотреть ее раны. По его обеспокоенному лицу девушка поняла, что ему не понравился вид пульсирующих порезов. Она пробежала пальцами по стежкам у себя на щеке и вздрогнула. Интересно, похожи ли они на тот шов, что был сделан у нее на запястье, – воспаленные язвочки между черными нитями?
– Не трогай их, Маркета, – сказал врач. – Приподнимись-ка, милачек!
Дочь цирюльника слабо улыбнулась, когда он назвал ее «дорогушей» по-чешски.
– Вот так. Тебе нужно пить пиво – как можно больше пива и воды из кувшина. И я пошлю кого-нибудь за супом. Ты должна постараться съесть его весь. Пиво будет вызывать сон и поспособствует заживлению ран. Хмель очень питателен, а обо всем остальном твое тело позаботится уже само, – заверил ее медик.
Жена трактирщика принесла травы, уменьшающие, по ее заверениям, отечность, и сварила для Маркеты настой. Она назвала его «Горной маргариткой» и сказала девушке, что держит эти травы засушенными в кухне, вместе с другими растениями, что свисают с балок. Вера сделала припарку из листьев и нанесла мазь на раны Маркеты.
Доктор Мингониус внимательно осмотрел растение, растер листья и цветки между пальцами, понюхал, лизнул, а затем кивнул в знак одобрения.
– Арника, – произнес он. – Это растение и пиво помогут твоим ранам затянуться. Мы останемся в Ческе-Будеёвице до тех пор, пока ты не поправишься.
На этом уставший доктор пожелал пациентке спокойной ночи и оставил ее на попечении двух женщин.
Они сказали, что она проспала трое суток. Даже когда Маркета просыпалась, все вокруг казалось ей смазанным и туманным, словно сон. К губам ей подносили кружки с пивом. Девушка ела похлебку из говяжьих костей и перловый суп, приправленный сухим майораном. Жена трактирщика с ложечки кормила ее говяжьим костным мозгом, который приходилось чередовать с глотками чая из арники.
Маркета вдыхала запах ее волос, благоухающих дымом лесного костра и ароматом жареной птицы. Руки женщины были красными и потрескавшимися от ежедневного мытья посуды в каменной раковине, но когда они прикасались ко лбу девушки, то казались влажными и мягкими. Трактирщица гладила ее, словно Маркета была ее любимой кошечкой, и та снова засыпала под чарами этих прикосновений.
Кроме этих приятных моментов и болезненных попыток воспользоваться ночным горшком – ее разорванная плоть все еще жутко болела, когда она мочилась, – дочь цирюльника ничего не помнила. Под одеялом было тепло, а по ночам она ощущала рядом успокаивающее присутствие Веры.
Наконец, как-то утром Маркета открыла глаза и поняла, что отечность уменьшилась. Обведя комнату взглядом, она увидела огрызок сальной свечи, четки и кувшин пива, стоявший на грубо обтесанном столике. На окне лежал толстый слой инея. Вода в оставленном у кровати ведре замерзла, и в том месте, где экономка погружала в ведро чашку, образовалась неровная корка щербатого льда.
– Проснулась! – сказала Вера, входя в комнату с пустым ночным горшком в руках. – А мы так о тебе беспокоились, милачек, так беспокоились!
Маркета усилием воли заставила себе принять сидячее положение и поежилась. От холода у нее застучали зубы.
– Вот, надень-ка, – промолвила Вера, порывшись в сумке, и накинула на плечи своей подопечной платок коричневатого цвета. – А теперь выпей-ка немного пива. Я попросила Ивану приготовить чаю, чтобы ты могла согреться. На улице метель заметает.
Маркета не могла говорить, а потому лишь кивнула. Весь день и всю ночь бушевала снежная буря, и когда они с экономкой проснулись наутро, каменный пол был присыпан снежком, проникшим в комнату через щели в ставнях.
Глава 33. Печали дона Юлия
Вот уже несколько дней сын короля как будто пребывал в ступоре. Карлос-Фелипе, испанский священник, возлагал надежды на первую неделю, полагая, что, может быть, ловкий доктор Мингониус оказал человечеству большую услугу, выпустив из бастарда всю кровь. Умри принц через день или два после кровопускания, никто не стал бы винить священника. И тогда дон Карлос мог бы покинуть эту Богом забытую глухомань и, как знать, возможно, даже вернуться к восхитительным красным винам и хересу Испании…
«Да, возможно, он умрет, – размышлял священник, – и Господу не придется долго ждать отмщения. Мы, люди церковные, можем дать лишь духовное спасение согласному. Этот сын шлюхи и короля плюет на Господа и смеется… Ничего, он заплатит у ворот ада!»
Мертвенная бледность дона Юлия навела иезуита на мысль, что принца залечили пиявками до смерти. Вслед за этим наблюдением его посетила мысль о морсилье, любимой кровяной колбаске с рисом, луком и пряностями. С добрым стаканом сухой, как кость, риохи, а не этой, сладенькой и душистой австрийской водички. Вот пища для настоящих мужчин – не чета этим будто надушенным белым винам, сладкому пиву и треклятому тминному семени, запах которого присутствовал в каждом богемском блюде.
«Умри же, бастард. Умри», – думал Карлос-Фелипе.
Но теперь, после отъезда Мингониуса, здоровье сына короля было в его руках. Иезуит не мог позволить мальчишке умереть. Однако он понимал, что если к дону Юлию вернутся отменное здоровье и сопутствующее сумасшествие, от его громоподобного рева и пронзительных воплей по ночам никому не будет покоя.
Надо было проследить за тем, чтобы безумец почаще охотился днем – в сопровождении легиона стражников – и, по возможности, проводил больше времени вдали от Рожмберкского замка. Хорошо бы достать немного опиума, чтобы усыплять юнца на ночь. На улицах Праги опиум продавали аптекари, но где его искать в Чески-Крумлове, испанец не знал, а заводить какие-либо связи с жителями презираемого им городка не намеревался.
Некоторое недоумение вызывал тот факт, что доктор Мингониус уехал глубокой ночью, даже не попрощавшись. Впрочем, симпатии они с иезуитом друг к другу не испытывали, а последнее кровопускание Томас, как и обещал, исполнил. Возможно, доктора вызвал король Рудольф, пожелавший узнать о состоянии здоровья пациента из первых уст.
Священник расспросил стражников, но те ответили, что ничего не знают: им было приказано доставить карету и подготовить ее к поездке – только и всего. Вполне ожидаемо, язык с ним охранники не распускали, но за глаза наверняка обсуждали его на своей дурацкой местной тарабарщине. Этим богемским жуликам доверять нельзя, решил Карлос-Фелипе. Скорее всего, своим враньем они помогали Мингониусу.
Для успешного исполнения миссии пришлось прибегнуть к помощи нескольких монахов-иезуитов. Бастард без особых возражений проследовал за ними в часовню, чтобы помолиться о вечном спасении. Исповедоваться дон Юлий отказался, но сам факт того, что в то первое утро он простоял два часа на коленях в холодной часовне, уже можно было счесть победой – священной победой.
Однако ближе к концу второй недели принц пожаловался на боли в груди и голове. Пока священник осматривал его, больной морщился, словно его донимала некая невидимая рана, а затем, вскрикнув от боли, запретил прикасаться к себе. Братьев-иезуитов с их кадилами он прогнал – чихая, кашляя и ругаясь на немецком, итальянском и латыни.
Он беспрестанно просил дать ему Книгу Чудес, но та исчезла вместе с Мингониусом.
А затем началась суета из-за Маркеты. Люси Пихлерова требовала встречи с императорским сыном, желая знать, почему ее дочь уехала в Прагу, не попрощавшись и не взяв те чудесные вещи, что собрали для нее жители Чески-Крумлова.
– Это совершенно невозможно, – сказал дон Карлос. – Видеть дона Юлия дозволяется лишь назначенным ему врачам, стражникам и священнику.
– Что вы такое говорите! – хмыкнула пани Пихлерова, скрестив на груди свои могучие руки. – Да мы каждую неделю видим, как он гоняет с собаками. Моя дочь виделась с ним много раз, в том числе и в тот вечер, когда уехала в Прагу.
«А что, если в тот вечер они снова пускали ему кровь? – подумал священник. – Тогда понятно, почему он такой бледный да рассеянный… Жаль, не закончили начатое и не отправили его к дьяволу!»
– Об этом не может быть и речи, – отрезал он. – И если б вы хоть немного соображали своей головой, то понимали бы, сколь опасен этот человек, и не позволяли дочери находиться с ним рядом.
– Он – Габсбург, – фыркнула Люси. – Разве нет?
Иезуит захлопнул дверь перед возмущенной женщиной и приказал стражникам вывести ее за ворота. Она задержалась на дальней стороне рва, бросая завистливые взгляды на откормленных медведей и горько завидуя их ужину.
К концу второй недели завывания и пронзительные вопли больного возобновились. Дон Юлий обнаружил небольшой пучок волос у окна, в том месте, где он порезал Маркете голову. Явившись на крики, священник обнаружил принца с прядью волос в руке.
– Что это у вас, дон Юлий? – поинтересовался он.
– Не твоего чертова ума, червяк ты сушеный! – отрезал бастард, пряча пряди в зажатом кулаке. Иезуит смог разглядеть лишь кончики длинных волосков, видневшихся у него между пальцами.
– Вы ее трогали? – пробормотал испанец, осознав, что именно зажато в кулаке больного. – Она поэтому уехала столь поспешно?
– Нет! – прорычал больной, вскакивая на ноги и устремляясь к священнику.
Стражники едва успели перехватить принца в тот самый момент, когда его рука уже тянулась к горлу дона Карлоса. Иезуит отскочил назад.
– Нет, нет, нет! – вопил дон Юлий, пытаясь вырваться из рук охранников. – Я не хотел ее убивать! Мною овладел дьявол! Я любил своего ангела больше жизни! Я проклят на муки ада и никогда больше не увижу мою Маркету!
Священник скривился, словно только что надкусил малагский лимон, и сердито посмотрел на стражу.
– Если она умерла, то хоть покинула этот Богом забытый городишко, – промолвил он, собираясь с силами, а затем, прищурив свои змеиные глаза, взглянул на безумца. – И это для нее благословение.
Лица стражников превратились в каменные маски. Отпустив сумасшедшего принца, они бросили Карлосу-Фелипе «До прделе!» и плюнули на пол. Да пошел ты! Испанскому священнику показалось, что он слышал слово «распятие», произнесенное среди других богохульных чешских ругательств, и это оскорбило его гораздо сильнее, чем все прочие неведомые проклятия, вылетавшие со слюной из возмущенных богемских ртов.
Цирюльник Зикмунд Пихлер снова и снова перечитывал письмо, присланное Томасом Мингониусом. Писалось оно явно в спешке, так что начертания букв отличались от обычно аккуратного почерка великого доктора.
5 декабря 1606 года
Герр Пихлер!
Сожалею, что не могу попрощаться с вами лично, но мы должны покинуть Чески-Крумлов в крайней спешке. Произошло нечто ужасное – несчастный ли случай? – касающееся вашей дочери. Она тайком пробралась одна в комнату дона Юлия, судя по всему, с благословения вашей жены. Может ли такое быть?
Результат поистине ужасен! Последствия лишь чудом оказались не столь трагичными, какими могли быть, но все равно она была изрезана ножом и выпала из окна замка. Слава Богу, приземлилась на кучу мусора и осталась жива, но сильно пострадала, так что ее выздоровление займет несколько месяцев.
Я отвез ее в хорошую гостиницу в Ческе-Будеёвице и останусь с нею до тех пор, пока не увижу, что она может вернуться в Чески-Крумлов для дальнейшего восстановления здоровья. Найдется ли где-то в городе – помимо вашего дома – безопасное прибежище для нее? Боюсь, если дон Юлий узнает, что она жива, то пожелает вернуть ее в замок. Прежде всего он станет искать ее в бане.
Пока же я обхожусь с нею как с членом собственной семьи. Мне есть в чем покаяться, так что я почту за честь позаботиться о ее здоровье и помочь ей с исцелением.
Я отошлю ее в Чески-Крумлов в экипаже за свой собственный счет, когда она будет готова к столь длительному переезду. Пожалуйста, пришлите мне адрес, чтобы я мог дать его кучеру. Конечно, в ваш дом везти ее не следует, так как он хорошо виден из замка.
От всего сердца и с искренними извинениями,
доктор Мингониус
Пихлер повертел в руках мятый пергамент. Горе его и ярость были столь велики, что обсуждать эту тему с женой он не решился. Цирюльник знал, как сильно Люси жаждет богатства и благородного положения, но даже и не подозревал, что она могла подтолкнуть Маркету к такому. Вот почему Пихлер плакал один, тихо, в укромном уголке цирюльни, глядя на ведра, в которых в холодной темной воде безмятежно спали пиявки.
Глава 34. Возвращение в Чески-Крумлов
Маркета воспрянула духом, получив письмо от отца. За две недели пребывания в «Сером гусе» ее синяки приобрели противный желто-зеленый оттенок, какой бывает у ростков нарцисса, глупо проглядывающих сквозь снег и лед ранней весной. Тело больше не ломило от тупой боли в костях и мышцах. Правда, швы с неделю еще гноились, но травы жены трактирщика действовали самым чудесным образом, так что в конце концов пульсирующая боль утихла, а воспаление спало. Тело начало заживать.
Своим знанием трав и цветов жена хозяина гостиницы напоминала Маркете Аннабеллу, хотя из-за забот по содержанию дома и таверны в порядке у нее оставалось мало времени для изучения и сбора лекарственных средств – нужно было пожарить колбаски, вскипятить супы, насадить на вертел и вовремя полить жиром гусей и уток… Руки у хозяйки были багровыми и загрубевшими. Уксус из квашеной капусты перекочевал на ее кожу красноватыми трещинками.
Тем не менее Маркета чувствовала в ней способность исцелять при помощи настоев и загрубевших рук. Именно они, эти потрескавшиеся руки, вкупе с заботливым уходом доктора Мингониуса и Веры, и направили девушку на путь выздоровления.
Дорогая доченька!
Известие о твоих ранах и о случившемся в замке повергло меня в глубочайшую печаль. Слава Богу, ты жива, это настоящее чудо!
Доктор Мингониус в своем письме интересовался, можем ли мы найти для тебя здесь, в Чески-Крумлове, безопасное прибежище, так как о возвращении в баню не может быть и речи! Конечно, я подумал о монастыре Бедной Клары. Я спросил у твоей тетушки, возможно ли будет укрыть тебя там, но она опасается, как бы какая-нибудь монахиня не проболталась о твоем пребывании священнику и за тобой не явились иезуиты.
Есть ли еще какое-то место, где ты можешь найти приют?
Твой любящий отец
Маркета перепачкала весь пергамент, перетаскивая пальцы с буквы на букву и проговаривая их вслух. Расшифровывать слова в таком израненном состоянии было не так уж и просто.
Она попросила трактирщика принести перо, чернила и пергаментную бумагу, пообещав, что с ним рассчитается доктор Мингониус – в ее собственных карманах не нашлось ни единой монетки.
Дорогой папа!
Пожалуйста, прости мне мое безрассудство. Я знаю, что потеряла твое доверие и едва не потеряла свою жизнь.
Есть одна женщина, которая может согласиться приютить меня у себя, да и искать у нее никто меня не станет. Ты не мог бы сходить к Аннабелле, колдунье, и узнать, примет ли она меня?
Твоя любящая дочь,
Маркета
Через неделю дочь цирюльника тайком перевезли в карете в Чески-Крумлов, где ей предстояло жить в доме ведьмы.
Открыв дверь, Аннабелла схватила Маркету за руку и поспешно втащила ее внутрь. Запряженная парой лошадей карета свернула за угол, уносясь к рыночной площади и подъемному мосту.
– Маркета! – Травница прижала гостью к себе в крепком объятии, и та почувствовала запах дыма от открытого огня в ее волосах, и другой, горьковатый, от не известных ей трав – на коже. Должно быть, незадолго до ее прихода ведунья творила некое заклинание. «Уж не для меня ли?» – подумала Маркета с содроганием.
– Знаешь, это чудо, что ты все еще живешь на этой земле, и ты должна до конца своей жизни благодарить за это Господа и возносить Ему хвалу! – заявила хозяйка дома.
Дочь цирюльника уже начала привыкать к этому чуду, потому что и сама немало ему посодействовала, но она не стала спорить и просто кивнула в ответ.
– Да, чудо, – прошептала она, и в глазах ее встали слезы. – Дон Юлий пытался меня убить.
– О, и он закончит начатое, если ему представится возможность! Он – нечестивец, сама его душа во власти демонов!
Ничего не ответив, Маркета уставилась на огонь в центре комнаты. Если душой Юлия действительно овладели демоны, то, возможно, она видела последние обрывки его настоящей, неиспорченной души – и поддалась им. Возможно, она сражалась с демонами за душу королевского сына. От этой мысли ей стало чуть менее совестно. Она вступила в бой – и заплатила ужасную цену.
Знахарка взяла гостью за подбородок, и они посмотрели друг дружке в глаза: первая – в серо-голубые, вторая – в зеленые с карими пятнышками, непропорционально распределенными между левым и правым глазом, как у радужной форели.
– Да, Аннабелла, – пробормотала Маркета, – я знаю, что была невероятно безрассудна, и мое безрассудство едва не стоило мне жизни. Но… все не так просто. Я что-то чувствовала, след любви, какой-то намек на нежность в нем. Я лишь…
Глаза травницы вспыхнули, и, схватив гостью за руку, она потащила ее к зеркалу, перекошенному и покрытому пылью. Не отводя свирепого взора от отражения Маркеты в зеркале, она принялась протирать его грязную поверхность рукавом. Затем, отведя волосы девушки назад, заставила ее посмотреть на вспухшие шрамы, оставшиеся там, где ланцет прошелся по ее плоти.
– И это, по-твоему, любовь и нежность?!
Гостья провела пальцами по красной, отекшей коже и нащупала бугорки на месте наложенных доктором швов и заживающую плоть с формирующимся грубым шрамом. В зеркале она увидела, как покраснели и увлажнились ее глаза, когда по щекам побежали слезы.
Аннабелла кивнула ее отражению и перестала давить ладонями виски Маркеты. Две молодые женщины обменялись в зеркале взглядами, сказавшими все лучше любых слов.
Маркета положила ладони на руки хозяйки дома и медленно отвела их от своего лица, не сводя глаз с ее отражения в зеркале. Затем обернулась и поцеловала пальцы колдуньи.
– Ты настоящий друг. Даже не знаю, кто бы еще рискнул приютить меня у себя.
Лицо Аннабеллы смягчилось, и она нежно обняла гостью.
– Я рада дать тебе убежище. Таков мой удел – помогать тем, кто нуждается в защите. Впрочем, такова была доля всех женщин в нашей семье. Требование к любой доброй колдунье – защищать невинных от сил зла… Пойдем, я угощу тебя ромашковым чаем.
Вот так и началась жизнь Маркеты с Аннабеллой.
Под домом находился странный каменный погреб – древние катакомбы, заполненные сушеными растениями, бутылочками с различными снадобьями и иссохшими частями животных – жизненно важными органами, высушенными лапками и шишковатыми когтями. Пол был сделан из костей, утрамбованных в землю, – компактно уложенные, они напоминали беловато-серые булыжники. Окинув взглядом уходящий вниз темный туннель, Маркета вздрогнула: когда-то ей говорили, что под ним, в каменистой земле, лежат останки древних кельтов – ее богемских предков.
Аннабелла приготовила для нее постель, набитую свежей, благоуханной соломой, и дала одеяло, наполненное мягкими гусиными перьями, чтобы она могла согреться в сырости кавернозного погреба.
Единственный доступ в погреб обеспечивала опускаемая дверь в полу, скрытая стоявшим на ней в кухне дубовым сундуком. Иногда Маркета задавалась вопросом: а найдет ли ее кто-нибудь, если с Аннабеллой что-нибудь случится или если она просто пропадет – до того, как ее кости присоединятся на полу к другим, уже упокоившимся там…
В ту первую ночь, когда она уже засыпала после вкусного ужина, состоявшего из обжаренного в почечном сале карпа, Маркете показалось, что в дальнем конце подвала промелькнула вспышка света.
Еще пару месяцев назад любознательная девушка обследовала бы весь погреб, проникнув в глубь катакомб с коптящейся сальной свечой в руке. Она бы исследовала его с тщанием, полная решимости выяснить происхождение этого явления. И уж точно не убоялась бы!
Но в эту ночь Маркета задула свечу и, укрывшись с головой одеялом, не открывала глаз до тех пор, пока не услышала, как Аннабелла отодвигает на рассвете тяжелый сундук.
Глава 35. Кеплер и небо
С поиском дома № 5 по Карловой улице никаких проблем у Якоба Хорчицкого возникнуть было не должно.
В ясный день отыскать расположенный всего в сотне шагов от Карлова моста в пражском Старом городе особняк Иоганна Кеплера было бы совсем не трудно. Но Влтаву уже окутал вечерний туман, растянувшийся, словно потягивающийся кот, над извилистыми улицами и водворивший холод и сырость на булыжные мостовые. Якоб дважды проходил мимо дома Кеплера, возвращаясь потом обратно и украдкой оглядываясь через плечо, чтобы определить, не следуют ли за ним, чужаком, заблудившимся в серпантине городских улиц, какие-нибудь мелкие воришки.
В этом мистическом мире, покрытом мантией серого тумана, Хорчицкий слышал звон колоколов астрономических часов, установленных на городской площади. Прислушавшись к заунывным металлическим звукам, он подумал о призраке смерти, скелете с колокольчиком в одной руке и песочными часами в другой, стоящем на карауле справа от часовой башни. Двенадцать набожных апостолов появились и снова исчезли в двух окнах, расположенных над часами, указывая точное время.
Чуть ниже, под священной тропой апостолов, компанию Смерти составляли Турок в тюрбане, Еврей с крючковатым носом и кошельком с золотыми монетами и Тщеславие, представленное фигурой, любующейся на себя в зеркале. Но время отбивала именно Смерть.
Наконец, Якоб остановился и обратился за помощью в иезуитский коллегиум – Клементинум. Он дернул за шнур колокольчика, висевшего рядом с массивными деревянными дверями.
– Pax vobiscum[5], – сказал он, когда тяжелая дверь открылась, скрипнув старыми петлями.
– Pax tecum[6], – ответил появившийся на пороге монах, наклоняя голову и складывая ладони домиком в знаке благословения.
– Брат, не скажете ли, как мне найти дом номер пять по Карловой улице, дом Иоганна Кеплера?
– А, герр звездочет… – задумчиво произнес монах, в сырой вечер укрывший голову капюшоном. – Он живет на другой стороне улицы, прямо напротив. Но ты не найдешь ответа в звездах, сын мой. Лишь в Боге.
Влажная шерстяная сутана монаха дохнула неприятным запахом, а сам он заглянул Якобу в глаза.
– Конечно. Но я здесь по делам короля, – сказал ботаник. – Благодарю за помощь, и доброй ночи тебе и братьям.
– Доброй ночи, сын мой. И да пребудет благословение Божие с тобой и королевским поручением!
И что только думают иезуиты о непоколебимом протестанте, живущем в двух шагах от центра их веры? Интересно, подумал Якоб, не оглядывается ли Иоганн Кеплер через плечо, когда вечером отпирает входную дверь…
Но, возможно, астроном и не боялся ничего, учитывая его высокое положение при дворе короля Рудольфа.
Впрочем, в густом ночном тумане, в отсутствие свидетелей, любой еретик-протестант подвергался серьезной опасности, так как религиозные фракции расходились во взглядах все больше и больше.
Какой-то воришка стащил молоточек с двери пятого дома по Карловой улице. Хорчицкий легонько постучал по небольшой коричневой двери костяшками пальцев, отметив облупившуюся краску и треснувшие доски.
Дверь открыла фрау Кеплер, смерившая его сердитым взглядом. Из-под ее белого льняного платка выглядывали скрепленные заколками волосы. От женщины исходил запах еды, и над ее верхней губой выступили капельки пота.
– Да? – произнесла она нетерпеливым голосом. – Что нужно?
– Скажите, герр Кеплер дома? – спросил неожиданный гость.
– Ему нездоровится, – ответила хозяйка, протягивая руку к двери с явным намерением ее захлопнуть. – Если хотите, чтоб составил вам астрологическую карту, приходите через неделю.
– Нет, вы неверно меня поняли, фрау Кеплер, – произнес Якоб, кладя руку на дверь, дабы предотвратить ее закрытие. – Я здесь по поручению короля, чтобы приготовить эликсир из растений и трав, который поможет вашему мужу встать на ноги. Его очень не хватает при дворе.
Женщина тут же раскрыла дверь настежь.
– Простите меня, – сказала она, вытирая рот. – Пожалуйста, проходите, герр…
– Хорчицкий. Якоб Хорчицкий.
– А, императорский аптекарь! – Супруга Кеплера хлопнула себя по вискам – мол, узнала – и поправила платок. – Принимать вас у себя – большая честь для нас.
– Могу я увидеть герра Кеплера?
– Конечно. – Отступив назад, женщина жестом предложила гостю войти.
Якоб пригнулся, чтобы не удариться головой о притолоку. Каменный пол был все еще влажным после мытья, а рядом с ведром с грязной водой валялась камышовая щетка – судя по всему, незадолго до его прихода фрау Кеплер занималась уборкой. Странно, подумал ботаник, жена придворного астронома сама моет полы…
– Не будете ли вы так добры подождать здесь, герр доктор, пока я сообщу о вашем приходе? – спросила жена Кеплера.
– Разумеется, благодарю вас.
Хозяйка начала подниматься по ступеням лестницы, ширина которой разве что совсем чуть-чуть превосходила ширину ее бедер. Кеплер, должно быть, находился на чердаке, откуда лучше всего было наблюдать за звездами. Якоб услышал приглушенные голоса, а затем и скрип половиц двумя этажами выше: фрау Кеплер наводила в комнате порядок для приема посетителя.
– Прошу вас, поднимайтесь. Извините за этот беспорядок – мы не ждали гостей. У нашей служанки сегодня выходной, – сказала она и густо покраснела, словно ее поймали за совершением какого-то ужасного прегрешения.
Хорчицкий проследовал за необъятными бедрами хозяйки, поднимавшейся на чердак. Она тихо постучала в маленькую дверь и ввела гостя в комнату.
Иоганн Кеплер лежал на раскладушке. По всей комнатушке валялись рисунки сфер и эллипсов, а также диаграмм движения планет, а у стены стояла деревянная модель солнечной системы.
Астроном не достиг еще преклонного возраста – по прикидкам Якоба, ученый и вовсе был его ровесником, – но широкий лоб Кеплера бороздили суровые складки, а острая бородка выдавалась вперед, как у какого-нибудь благочестивого и упрямого проповедника-протестанта.
– Добро пожаловать, герр фармацевт, – уныло произнес Кеплер со своего ложа. Его рубашка была измята, словно он несколько дней спал в одежде. – Чем обязан честью вашего визита?
Гость поклонился и предъявил письмо короля.
– Перескажите мне его содержание, Хорчицкий, – попросил Иоганн, приподнимаясь на подушках. – Я открою его позже, когда вспомню, куда положил нож для вскрытия писем.
– Король поручил мне собрать сведения, необходимые для назначения вам курса лечения. Он выражает глубокую озабоченность вашим отсутствием при дворе.
– Ах да! Его величество, вероятно, желает, чтобы я прислал его астрологическую карту на следующий месяц?
Якоб заметил, что губы Кеплера скривились в неприязненной гримасе. Он и раньше слышал, что этот ученый гнушается использовать свои точные математические данные по наблюдению за звездами для составления никчемных гороскопов. Астроном считал это унижением и осквернением истинной науки.
– В разговоре со мной король, повторюсь, выражал лишь обеспокоенность состоянием вашего здоровья… и надежду на то, что длительная работа над Рудольфовыми таблицами не будет отложена на слишком уж долгий срок, – ответил ботаник.
– Приятно это слышать, доктор Хорчицкий. Разумеется, мои помощники каждую ночь отмечают положение планет на карте, даже в случае моего отсутствия. Они обладают более острым, чем я, зрением. Мои вычисления основаны на их наблюдениях.
Якоб переступил с ноги на ногу, отчего старые половицы скрипнули. Король не станет долго терпеть отсутствие при дворе имперского математика и астролога.
– Могу я узнать ваши симптомы? – осведомился гость.
Словно и не услышав его вопроса, Иоганн Кеплер посмотрел на окно позади него.
– Будьте так добры, откройте, пожалуйста, ставни и окно.
Якоб развел в стороны деревянные ставни и закрепил их задвижкой. Кеплер спроектировал окно таким образом, чтобы, открыв его, можно было наблюдать ночное небо.
Сероватый туман уже дошел до уровня подоконника, но выше подниматься, похоже, не собирался. Ботаник посмотрел на чистое небо, где на темном фоне ярко мерцали звезды. Промозглый туман создал горизонт для этих небесных светил.
– Вы спрашиваете, каковы мои симптомы? – зашевелился под одеялом хозяин дома. – Ах, доктор Хорчицкий, я родился болезненным ребенком, и мои руки изуродованы оспой. У меня было слабое зрение, и без помощи линз я бы не видел и половины того мира, который другие принимают как должное. Ночное небо, доступное вашему даже невооруженному взгляду, без линз представляется мне сплошным туманом.
Якоб глубоко вздохнул. С этим пациентом ему определенно придется нелегко.
Взгляд доктора упал на лежавшие на столике у окна оптические инструменты. Он наклонился, чтобы получше рассмотреть зрительную трубу.
– Зато какими глазами вы располагаете сейчас, герр Кеплер! – воскликнул он. – Должно быть, вы видите через это стекло самое сердце Вселенной! Вы позволите?..
Иоганн коротко кивнул, и его гость приставил трубу к глазу.
Звезды как будто прыгнули ему навстречу.
– Надо же, какое чудо! – ахнул Якоб. Затем, чуть отодвинув трубу от глаза, он вдруг замер, внимательно рассматривая ее конические формы и яркий орнамент, после чего покрутил трубу в руке.
– Что-то не так? – спросил Кеплер.
Хорчицкий опустил трубу и еще раз осмотрел ее со всех сторон.
– Старинная вещица? – спросил он с удивлением.
Математик рассмеялся.
– Я бы сказал, что не очень. Голландец Янсен изобрел сей инструмент совсем недавно. Мне повезло стать счастливым его обладателем – это был подарок королю.
– Я видел ее раньше, – тихо сказал ботаник.
– Что? – воскликнул Кеплер. – Чепуха!
– Нет. Клянусь, я ее видел. И нечто подобное, но еще более сложное, – сказал доктор, глядя в скептическое лицо собеседника. – Могу я воспользоваться вашей чернильницей и пергаментной бумагой?
– Конечно.
Сев за кеплеровский стол, Якоб нарисовал ряд входящих одна в другую трубочек. Верхнюю он изобразил с изгибом, обозначающим выпуклую линзу. Закончив, не дожидаясь, пока чернила высохнут, передал пергамент хозяину.
Иоганн тут же уставился на примитивный рисунок покрасневшими глазами. Его бледное лицо вытянулось.
– Где вы это видели?! – спросил он напряженным голосом. – Где?
– В Книге Чудес, манускрипте, хранящемся в Кунсткамере его величества. На ее страницах много рисунков, подобных этому.
– Принцип тот же, что и у галилеевского телескопа, – сказал Кеплер.
– В том-то и дело! Откуда автор старинной книги мог узнать об инструменте, который изготовит в будущем великий астроном?
Математик снова обратился к рисунку. Глаза его жадно блестели.
– Мне нужен усовершенствованный телескоп, герр доктор. Я не могу вести наблюдения без итальянского инструмента Галилея. Мне нужно увидеть эту книгу!
– Сейчас она в распоряжении дона Юлия, сына короля, сосланного в Чески-Крумлов. Но Галилей, конечно, снабдит астронома его величества этим инструментом.
Кеплер неловко заворочался, устраивая повыше подушку.
– Нет. Галилей не хочет заводить соперника. Тем более если соперник – лютеранин. Несмотря на то что я письменно подтверждал точность его наблюдений и выступал против его заключения под стражу, он отказывается поделиться со мной своей замечательной трубой, хотя и просит меня поддержать его теории.
– Мне странно слышать, что ученый сознательно препятствует научному прогрессу.
– Жадность, Якоб. Жадность, политика, религия и тщеславие. Вот что заставляет отринуть науку ради сохранения власти. – Кеплер сжал свои ревматические пальцы в кулак. – Даже самый великий исследователь может поддаться чарам власти.
Ботаник подумал об астрономических часах и фигурке Тщеславия, любующегося собой в зеркале…
Но тут он вспомнил о цели своего визита.
– Ваши симптомы, герр Кеплер.
– Острая меланхолия. Я не могу заставить себя встать с постели или выйти за порог собственного дома. Мне совершенно все равно, буду я жить или умру.
– Герр Кеплер? – недоверчиво спросил Хорчицкий, искренне изумленный услышанным. – Вы, человек, получивший признание всей Европы, ставший наследником великого Тихо Браге…
– Браге? Я украл его наблюдения. Сразу же после его смерти я укрылся в нашей обсерватории и переписал его звездный журнал. Как утверждают его наследники, я – обычный мелкий воришка.
– Браге был вашим руководителем, вы работали вместе… Удивительно, что он не поделился с вами всеми своими изысканиями!
– Я был нужен ему как математик. Он зависел от моих расчетов, но при этом отвергал мои теории. Тихо Браге был подвержен недугу, который сушит человеческое сердце и препятствует науке. Да, он тоже был лютеранином, да, мы вместе работали, но он не верил в коперниковскую Вселенную. Браге не придерживался того представления, что планеты вращаются вокруг солнца. Блестящий ум, испорченный условностью.
Кеплер вздохнул и потянулся ревматическим пальцем за глиняной чашкой у кровати.
– И вот теперь я остался без средств к существованию. Император не платит мне уже целый год. Я наделал долгов, оплатить которые не в состоянии, и не имею сбережений. Жена пилит меня из-за денег, и мне приходится торговать гороскопами. Я составляю их для придворных и богатых купцов, у которых есть деньги. И при этом пытаюсь найти ключ к Вселенной.
– Ключ?
– Солнце и планеты обладают душой. Силой, если хотите. Солнце – это не только центр нашей Вселенной. Оно понуждает планеты двигаться по назначенным для них орбитам, вращаясь эллиптически вокруг великой силы, подобно тому, как дикарь, зачарованный пламенем, пляшет вокруг костра.
Якоб вдруг почувствовал какую-то пустоту в груди. Планеты с душой? Какая сила может быть во Вселенной, кроме самого Бога, который собственноручно установил орбиты планет и закрепил звезды на небесном своде?
– Но это же ересь! – запротестовал он. – Ересь, совершенно противоречащая Писанию!
– А я вот полагаю, что это есть истина, – сказал Кеплер. – Настанет день, и я докажу это. Наше солнце обладает силой, и планеты тоже ею обладают. Каждая движется по своему пути, но неразрывно связана с другой.
Иоганн посмотрел на стоящего у окна гостя.
– Подойдите ближе. Я хочу видеть ваше лицо.
Хорчицкий приблизился к его кровати и неохотно склонился над королевским математиком.
– А-а-а, как я и предполагал! В ваших глазах – укор иезуита, – вздохнул тот. – Вы разрываетесь изнутри. В отличие от многих орденов, иезуиты стремятся к знаниям и просвещению, однако традиции католической церкви тянут их назад. Жаль видеть такое в блестящем в прочих отношениях уме.
Якоб отстранился и выпрямился, проглотив всколыхнувшийся в нем оскорблением гнев.
– Иезуиты уважают Священное Писание, герр Кеплер, – возразил он, ловя себя на том, что ум его уже ухватился за рассуждения математика, как голодный за краюху хлеба.
– Уважают Писание? Фу! – Острая бородка астронома дерзко выпятилась. – Не знаю, удивитесь ли вы тому, что мне доводилось в своей жизни иметь в друзьях нескольких иезуитов. Так вот, стремление к знаниям, к истине часто берет верх над их проклятыми душами. Свет науки влечет их к себе, как свеча привлекает мошек. – Кеплер улыбнулся. – Королевский духовник, Иоганн Писториус, – один из моих ближайших знакомых. Его блестящий ум и красноречие упражняют мой дух, тогда как Галилей поворачивается ко мне спиной.
Читать бесплатно другие книги:
