Чудаки и зануды Старк Ульф
— Что это ты напялил на себя? — проворчал он. — Надо одеваться приличнее.
Дедушка круто повернулся и покинул Ингве, который растерянно проводил глазами величественную фигуру в развевающихся белых одеждах. Уши у бедняги пылали.
Дедушка расположился в огромном дубовом кресле-качалке с резными львиными головами на спинке. Он медленно покачивался и дымил одной из маминых чёрных сигарет. Над чашками с чаем поднимался пар, сухари лежали на блюдце нетронутые.
— Я пришёл сюда умирать, — объявил дедушка. — Вот зачем я пришёл.
В комнате стало совсем тихо, казалось, даже часы на миг затаили дыхание. Дедушка огладил усы. Вид у него был очень усталый. Лишь ярко-голубые глаза под белыми облаками бровей сияли, как летнее небо.
Ингве заёрзал, будто хотел что-то сказать. Но дедушка отмахнулся от него.
— Знаю, знаю! — загремел он. — Может, вам это и не подходит. Но в этой чёртовой больнице нельзя умереть спокойно. То кровь берут на анализ, то температуру меряют, то постельное бельё меняют, то таблетками пичкают, то ещё что-нибудь им приспичит! — Он немного успокоился. Кресло, только что беспокойно вздымавшееся, словно корабль в бурном море, снова мерно покачивалось. — В остальном было не так уж плохо. Грех жаловаться. Очень милые старички и старушки, безвкусная питательная еда, отличный уход, парочка ведьм и чудесный оркестр. Но умереть негде. Вот так-то.
Мама не сводила с дедушки глаз.
— Я знала, — сказала она. — Я всё поняла, как только увидела тебя в дверях. Папочка, миленький, я рада, что ты решил жить с нами.
Мама улыбнулась. Я заметила, что она едва сдерживает слёзы.
Дедушка улыбнулся в ответ.
Я тоже улыбалась, хоть и понимала, что скоро придёт печаль, большая, горькая, неизбежная. Но пока всё это казалось совершенно немыслимым.
Ингве тоже улыбнулся, раз все улыбались.
Дедушка отхлебнул чаю, будто хотел смыть наши улыбки, и закашлялся. Кашель, громкий, словно камнепад, заставил дедушку согнуться пополам.
— Что это за чай! — прокряхтел он, когда приступ миновал. — Бурда! Как можно пить такое пойло. Помои какие-то! Вы что, угробить меня решили?
Ингве, отвечавший за заварку чая, смущённо заёрзал на стуле.
— Может, лучше… Я хочу сказать, может, стоит всё-таки позвонить в больницу, — начал было он.
— Помолчи, миленький, — перебила мама и положила ладонь ему на плечо.
— Кто этот шут гороховый? — Дедушка кивнул на Ингве. — Что он тут делает?
— Это человек, которого я люблю, — объяснила мама. — А почему, сама не знаю.
Дедушка устало вздохнул.
— Ну ладно, — смилостивился он. — Пусть всё остаётся как есть. Что-то я совсем из сил выбился, как-никак с раннего утра на ногах, а я вообще-то не могу долго ходить. Пора отдохнуть. Пожалуй, я поселюсь у Симоны.
И он скрылся наверху, крикнув напоследок:
— Сапоги вернуть не забудьте!
Луна светила в незавешенные окна. Дул ветер, ветви деревьев и кустов отбрасывали на стены причудливые тени. Я зарылась головой в подушку и крепко-крепко закусила наволочку.
«Не хочу, — кричала я в подушку. — Слышишь, Бог, ты не смеешь!»
В тот день я не пошла в новую школу. Мы ездили в Роксту, в дом престарелых. Там все изумились, как это дедушка сумел до нас добраться. Ведь он с трудом доходил от кровати до туалета. Ноги не держат, говорят про таких. Они настаивали, чтобы мы немедленно привезли дедушку назад. Ингве им поддакивал: мол, старику лучше жить там, где ему обеспечат надлежащий уход. Для его же пользы. Вдобавок у него с головой не всё в порядке. И врачи были в этом с Ингве совершенно согласны. Но мама им ничего не ответила. Просто собрала дедушкины вещи.
В другом конце палаты сидел толстенький старичок с добрыми глазами и ел бананы. Он вроде и не слушал, о чём все говорили, но когда мы собрались уходить, подмигнул мне, чтобы я подошла.
— Передай привет Ивану, детка, — попросил он. — Скажи, нам будет недоставать его в оркестре. И виолончели его, и милых вспышек гнева… Неизвестно ещё, кто придёт на его место. — Старичок вздохнул.
Ингве с недовольным видом волок виолончель.
— Выбирай, — сказала ему мама в машине. Она гнала, как на пожар, нарочно, чтобы досадить Ингве, в страхе сжавшемуся на заднем сиденье. — Либо съезжай, либо привыкай к тому, что отец живёт с нами.
Я надеялась, что он съедет.
За окном упала звезда, и я вспомнила, как мы с дедушкой смотрели в телескоп на звёздное небо, когда отдыхали летом на Мейе [3]. Я загадала, чтобы он никогда не умирал.
Мне казалось, что дедушка был всегда. Это он учил меня различать цветы и птиц и давал им имена. «Ты будешь называться ель, ты — муха, а ты, пострел, нарекаешься трясогузкой». Он указывал на них тростью, словно всамделишный Бог-Отец. Дедушка научил меня плавать и драться. Научил читать и ругаться. Впрочем, ругаться он меня специально не учил. Я сама научилась, наблюдая его частые вспышки гнева.
«Откуда она набралась таких слов?» — удивился дедушка, впервые услышав, как я ругаюсь.
«От тебя, милый», — отвечала бабушка. Тогда она была ещё жива.
«Чёрта с два!» — запротестовал он. Но тотчас вспомнил, что говорил, и довольно усмехнулся. В глубине души он очень гордился ролью Бога-Отца. Отцом он был потому, что другого папы я не знала. Ну а роль Бога он выбрал для себя сам.
Теперь я молила другого Бога, даже не зная, существует ли он на самом деле: пусть он сделает так, чтобы дедушка никогда не умирал.
«Забери лучше Ингве! — умоляла я и чувствовала, как гнев закипает во мне. — Миленький Боженька, забери этого придурка!»
Я заснула, и мне приснилось, что дедушка скользит по воде в кресле-качалке. Он мирно сидит, попыхивая сигарой, а кресло плывёт себе по волнам, лавируя среди лодок и виндсерфингистов, а потом тихонько устремляется к горизонту. Дедушкины золотые часы блестят, как маленькая звёздочка, и посылают во все стороны золотых зайчиков.
Я проснулась оттого, что кто-то легонько теребил меня за ухо.
— Эй, детка, — прошептал дедушка, — как дела?
— Паршиво, — промямлила я и расплакалась.
Дедушка ткнул меня своим большим носом, совсем как в детстве. От него так замечательно пахло землёй, и усы кололись. И как в прежние дни, когда он был добрым, мудрым Богом, а я сопливой малявкой, которую он обожал, я рассказала ему всё: о переезде, о Килрое, об Ингве, о маме и о том, как мне невыносимо думать, что он может исчезнуть навсегда. Я плакала и чувствовала, что внутри, будто сердце, бьётся жёсткий злой комок. Почему все напасти валятся на меня? Почему все нелепые и печальные события должны происходить разом?
— Бедняжка, — прошептал дедушка. — Таков уж род человеческий, всё в нём перемешано: блаженные и недотёпы, чудаки и зануды. Твоя мама — чудачка, я тоже. И моя мама была с чудинкой. Знаю, с такими людьми жить непросто. А ещё есть зануды. Этим вроде полегче. Но и скучнее, чёрт меня подери!
— Я тоже с чудинкой? — попыталась я улыбнуться.
— А как же! Вот только подрасти! — Он тихо и ласково гладил меня по затылку, где коротко остриженные волосы топорщились во все стороны. — Мы все исполнены сил, о которых знать не знаем, — продолжал дедушка. — Словно море, кишащее всякими диковинами — рыбой и водорослями — и полное движения и жизни. Осторожные зануды строят дурацкие мостики через эти загадочные глубины, боятся замочить ботинки — вдруг испортятся. Мы же, чудаки, прыгаем в поток и отдаёмся на волю волн, нас несёт течением. Пусть это опасно. Пусть на нас с ужасом и страхом смотрят зануды.
Я не совсем понимала, о чём он толковал. Дедушкина рука на моём затылке казалась большой и тяжёлой. А слёзы всё лились, холодные, словно текли из того жёсткого комка, что бился у меня в груди.
— Только остерегайся дурных ветров, — шепнул мне дедушка, прежде чем раствориться в темноте.
Что он хотел этим сказать? Может, он и правда не в своём уме?
Невмоготу мне жить со всеми этими придурками и чудаками, населившими наш дом!
Порыв ветра настежь распахнул окно, свалил с подоконника пару цветочных горшков, стопку счетов, которые мама разобрала вчера вечером, и ворвался прямо мне в сердце.
Я почувствовала, как злоба и гнев переполняют меня.
Глава четвёртая,
в которой я иду в новую школу, моё имя преследует меня и я знакомлюсь с этим болваном Исаком
Я сидела одна на кухне и завтракала — запихивала в себя тосты, которые со злости сожгла почти до углей.
Вошла мама в пятнистом платье под леопарда, выставлявшем на обозрение ноги и грудь. Вдобавок она надела пожарно-красные туфли, напялила чёрные чулки в сеточку и диковинные тёмные очки в усыпанной блёстками оправе.
— Ты уже встала? — прощебетала она. — Вот, хочу проводить тебя в школу.
— А я думала, ты на маскарад собралась, — злобно съехидничала я.
— Пойду познакомлюсь с твоей учительницей, — продолжала мама, пропустив мои слова мимо ушей, — и на твоих друзей посмотрю.
— Никакие они мне не друзья. Я их ещё в глаза не видела.
— Что с тобой? — обиделась она. — Не ты ли говорила, что хочешь иметь нормальную маму. Нормальная мама обязательно в первый день проводила бы дочку в новую школу.
— Нормальная мама никогда бы так не вырядилась.
— Как — так? — удивилась мама и даже сняла очки, чтобы лучше меня разглядеть. — Чем тебе не нравится мой наряд?
— Ты похожа на чокнутую дикарку из какого-нибудь фильма про Тарзана, — проворчала я, ощущая, как злоба пускает корни в моём сердце.
Из туалета приковылял Ингве, уселся за стол, насыпал себе в йогурт гору пшеничных ростков, сухих дрожжей и дроблёных орехов.
— О чём речь? — прохрустел он, расправляясь с хлебцем.
— Моя дочь не хочет, чтобы я проводила её в школу. Считает, что я выгляжу словно полоумная дикарка.
— Конечно, мама должна тебя проводить, — заявил Ингве, совершая положенные двадцать четыре жевательных движения.
— Ни за что! — прошипела я и выскочила из-за стола.
На ходу я как бы нечаянно опрокинула пакет с обезжиренным молоком. Бело-голубой водопад хлынул со стола прямо на отглаженные брюки Ингве.
— Ты что, матери стесняешься? — крикнула мама вдогонку.
— Да! — проорала я, чувствуя, как злоба закипает во мне.
Прежде чем выскочить на улицу, я бросила взгляд в большое зеркало в прихожей. В нём отразилась худенькая, долговязая, невзрачная девчонка в залатанных джинсах, кроссовках и полосатой майке. Глаза, смотревшие из-под короткой чёлки, источали злобу. Я натянула розовую куртку и двинулась в школу.
Если мама была похожа на дикарку, то я смахивала на отощавшую городскую крысу.
Конечно, я в первый же день опоздала в школу. Немало времени ушло на то, чтобы отыскать на берегу кирпичную коробку с мрачным двором и какой-то статуей, здорово похожей на жареного цыплёнка. А потом ещё надо было найти нужный класс.
Когда я открыла дверь, все уставились на меня, словно на какое-то наглядное пособие, вроде чучела. Я никого не знала: ни Черпака, ни Водяного, ни Софии, ни Нетты, ни Пэры, ни Данне, ни Пепси, ни Клары, ни Скунса, ни Исака, ни Берсы, ни Катти, ни Мурашки, — а они всё таращились на меня.
Учительница была довольно молодая и миловидная. В своём кремовом летнем платье она была похожа на сдобную булочку. Клубнично-красные губки улыбнулись мне, и она спросила:
— Это ты — новенький?
— Наверное, я, — ответила я как можно беспечнее.
— Ты ведь должен был прийти ещё вчера, верно?
Ну что тут ответишь? Не рассказывать же, как дедушка в дамских сапогах заявился из больницы, чтобы умереть в нашем доме. Что проку? Скажешь правду — никто не поверит. Хочешь, чтобы верили, — ври.
— Я заблудилась, — пробормотала я неуверенно и сразу поняла, как нелепо это звучит.
Чёрт! С самого начала выставить себя круглой идиоткой! Я видела, как ребята перешёптываются, фыркают и ёрзают на стульях. Не слишком-то удачное начало.
— Раз дорога отняла у тебя так много времени — присядь отдохни, — миролюбиво предложила учительница. — Вон там, у окна.
Я-то надеялась занять место в дальнем углу, чтобы можно было перевести дух и разглядеть остальных. Не вышло. Придётся сидеть в первых рядах, бок о бок с каким-то надутым воображалой — долговязым веснушчатым парнем со взъерошенными светлыми волосами и голубыми глазами.
— Меня зовут Исак, — шепнул он и улыбнулся.
— Что скалишься, придурок! — огрызнулась я.
Постепенно в классе стало тихо.
— Итак, — объявила учительница, которую звали Гудрун Эрлинг, — у нас новый мальчик — Симон Кролл, прошу любить и жаловать. Надеюсь, тебе у нас понравится и мы станем друзьями.
Новый мальчик! Симон!
Ведь это она обо мне! А всё моё дурацкое имя — Симона. Привалило счастье! Я с этим имечком намучилась — хоть плачь! Вечно приходится по десять раз повторять. Ну почему меня не зовут Фридой, Анной или Стиной? Линдой, на худой конец?
«Симона — красивое французское имя», — твердила мама в ответ на мои жалобы. Может, и так, но мне оно ни к чему. Я бы предпочла иметь нормальное шведское, чтобы никто не переспрашивал и не пялился, такое, с которым можно жить по-человечески, быть скучной, грустной, глупой — какой угодно.
И вот снова кто-то что-то недослышал или записал неверно. Буква "а" потерялась, и все ждали мальчика по имени Симон. А заявилась я! Ну что теперь прикажете делать? Сказать по правде, у меня редкостный талант влипать в самые невообразимые истории.
Допустим, я бы сказала: «Извините, видимо, произошла ошибка. Вообще-то я девочка. Меня зовут не Симон, а Симона». Нет уж! Знаю, чем бы всё это кончилось. Все бы просто с парт попадали от смеха. И я бы это ещё долго расхлёбывала, и всё равно меня прозвали бы Симоном, или Парнишкой, или ещё как-нибудь не менее забавно.
Я осторожно ощупала стриженые волосы и попыталась припомнить своё отражение в зеркале. Волосы были довольно короткие, без всяких там заколок и бантиков, которые могли бы меня выдать. Хорошо, хоть грудь ещё не выпирает! И что я с утра не вырядилась в платье! Такую одежду, как на мне, мог бы носить любой мальчишка. Кроме трусов, конечно, но их-то никто не видит.
— Спасибо! — сказала я по-мальчишески хрипло. — Мне наверняка понравится.
Сдобная булочка у доски благосклонно улыбнулась мне клубничными губами.
— Подлиза! — прошипел мой сосед по парте.
— Крыса! — огрызнулась я.
— Обезьяна! — выпалил Исак. Его бойцовский задор вызвал у меня уважение.
— Придурок вонючий! — выдала я.
— Жаба надутая! — парировал он.
Но тут учительница оборвала нашу перепалку. И слава Богу! Ещё немного, и Исак бы меня одолел. Я прямо-таки возненавидела этого мальчишку.
— Понимаю, вам не терпится познакомиться, — просияла учительница. Она-то видела только наши губы и решила, что мы нашёптываем друг другу всякие любезности. — Договорите на перемене. Между прочим, — добавила она, — неплохо бы тебе, Исак, показать Симону школу, раз вы успели поладить.
Исак добродушно кивнул учительнице и постарался изобразить этакого Доброго Старшего Брата, а сам тем временем шарил рукой под партой — и вдруг как ущипнёт меня!
Сквозь боль я ощутила живейшую радость: я их всех надула! Они поверили! Никто ни на секунду не заподозрил, что я не тот, за кого они меня приняли.
Быстро и ловко разделалась я с этой дурочкой Симоной, с которой вечно что-нибудь да не так, и превратилась в задиру по имени Симон.
Знала бы я тогда, к чему это приведёт!
После звонка я быстренько натянула чью-то выцветшую джинсовую куртку, висевшую в коридоре на вешалке. Она была велика мне на несколько размеров, да ещё вся в заклёпках. На спине красовались большие серебряные буквы MOTORHEAD. Куртка мешком висела на моём тщедушном теле, воняла грязью, табаком и бензином. Это была находка. Я решила побыстрее избавиться от розовой девчачьей куртки, в которой пришла в школу.
— Не думай, я с тобой нянчиться не стану, — предупредил Исак.
Он подошёл ко мне, когда я околачивалась у металлического жареного цыплёнка, который при ближайшем рассмотрении оказался мёртвой лошадью с задранными вверх копытами. На школьном дворе было полно уток, ковылявших повсюду в ожидании подачек — остатков от наших завтраков. Кормить их запрещалось, но все кормили.
— А я в няньке и не нуждаюсь, — огрызнулась я и плюнула в одну из уток.
— Ладно. Только не очень-то задавайся.
— Я и не задаюсь. Ты сам задаёшься.
— Чем же это я задаюсь?
— Не скажу. Ну давай, начинай.
— Начинать что?
— А ты, как я погляжу, тугодум.
— Это почему?
— Да переспрашиваешь всё время.
— С тобой невозможно разговаривать!
Я могу пререкаться сколько угодно. Это у меня здорово получается. Исак бесился, и мне это было приятно. Я состроила кривую ухмылочку, совсем как мальчишка. Исак повернулся и пошёл было прочь.
— Он что, всегда такой? — спросила я.
— Какой? — переспросила девчонка в толстых очках и выдула из жвачки ядовито-розовый пузырь, который тотчас лопнул, залепив ей всё лицо.
— Да такой неприветливый. Должен ведь был мне школу показать.
— Правда, Исак, учительница тебе велела! — крикнула очкастая, пытаясь ногтями отлепить жвачку.
Исак не ответил. Просто посмотрел на неё как бы с жалостью — девчонка в самом деле была невзрачная — и зашагал прочь. Я припустила за ним. Шла близко-близко, то и дело наступая ему на пятки.
— Что ты делаешь! — возмутился он.
— Иду за тобой, разве не видишь, придурок, — съехидничала я и опять наступила ему на ногу так, что он споткнулся.
— Отвяжись, идиот! — завопил Исак.
— Чёрта с два! Ты должен показать мне школу. Так что пошли!
Солнце припекало затылок, утки довольно крякали, подбирая крошки хлеба, рыбные тефтели и куски кровяной колбасы. С моря подул слабый ветерок. Вокруг нас собралась толпа. Я заметила в ней очкастую девчонку со жвачкой, а рядом другую в ультракороткой юбке, длинноногую и глазастую, у неё были маленький рот, курносый нос и большая грудь. Словом, собралась добрая половина класса.
Я по-прежнему шла по пятам за Исаком и понимала, что терпение его вот-вот лопнет. Остальные внимательно наблюдали за нами, да и мне самой было интересно, чем всё кончится.
Вдруг Исак резко обернулся, метнул на меня бешеный взгляд и с размаху двинул мне кулаком в зубы, будто гвоздь в доску заколачивал. Не слабый был бы удар, вполне мог сбить меня с ног. Но я исхитрилась перехватить его руку и быстро пригнулась, так что он перелетел через мою голову и шлёпнулся носом об асфальт. Дедушка научил меня этому приёмчику как-то летом, давно.
Исак поднялся. На миг мы застыли друг против друга. Почти одного роста, только он чуть пошире. Мы взглянули друг другу в глаза, и я поняла, что азарт борьбы захватил и его.
В следующую секунду Исак налетел на меня и сбил с ног. Локтем он заехал мне по губе. Я почувствовала вкус крови, запахло сиренью. Подняв глаза, я заметила ту грудастую девчонку — она улыбалась мне совершенно определённым образом.
Это была Катти.
Рядом с ней стоял Дува — учитель физкультуры, прозванный Голубком, но я тогда ещё не знала, кто он. Впрочем, мне хватило ума догадаться, что он учитель.
— Что вы здесь устроили, бузотёры? — спросил он сухо.
— Он поскользнулся на утином дерьме и расквасил себе нос, — принялась я объяснять, указывая на Исака. — Я хотел помочь, да тоже свалился, губу разбил.
— Как тебя зовут? — поинтересовался Голубок.
— Симон.
— Я запомню. Живо мотайте отсюда, да не забудьте умыться.
Мы вместе отправились в мужской туалет. Оба молчали.
Я настолько вошла в роль мальчишки, что едва не пристроилась рядом с Исаком у писсуара. Но вовремя сообразила, что мои возможности ограничены.
После обеда в окно заглянуло солнце. За спортзалом виднелась полоска моря, такая же синяя, как тетрадки, которые мне выдала фрекен Эрлинг по прозвищу Трясогузка. Ласточки, словно стрелы, рассекали небо. Я сосала нижнюю губу, она была солёная и медленно опухала. Краем глаза я подсматривала за Исаком — он тёр оцарапанный нос.
«Сыграем в крестики-нолики, тупица?» — написала я на клочке бумаги, вырванном из тетради в клеточку, и подсунула Исаку. Он нарисовал крестик и подвинул бумажку ко мне.
Мы сыграли десять партий подряд, а учительница тем временем всё распространялась о домашних животных — хотела выяснить, у кого из нас есть дома питомцы. Я выиграла восемь раз, и Исак совсем скис. Два моих поражения объяснялись тем, что, когда Трясогузка обратилась с вопросом ко мне, я вспомнила о Килрое и сказала, что у меня есть собака. Где он теперь? Увижу ли я его когда-нибудь? Может, на самом деле у меня уже и нет собаки.
Почти у всех в классе были какие-нибудь животные. Фрида сказала, что у неё живёт попугай, Катти — что у неё есть шетлендский пони, только его держат в деревне. У Мурашки был говорящий попугай, у Пепси — овчарка, у Нетты — кот, а у Водяного — рыбки. Стефан рассказал, что у него раньше жила летучая мышь, но она поранила крыло, и отец её убил. У Данне в клетке на участке жили кролики, у очкастой Анны — странствующий палочник [4].
— Птицы, — сказал Исак, когда очередь дошла до него.
Учительница поинтересовалась, какие именно, но он не смог вспомнить название, только промямлил: «Коричневые такие». Фрекен Эрлинг сказала: хорошо бы кому-нибудь принести своих питомцев в школу. Я надеялась, что меня она не попросит. Ведь пропавшую собаку в класс не приведёшь. Учительница обратилась к Исаку.
— Ладно, — согласился он.
Исак поджидал меня после последнего звонка. Я нарочно замешкалась. Не хотелось встретиться с владельцем джинсовой куртки, которую я стащила в коридоре. Судя по размеру, парень был настоящим верзилой. Поэтому я задержалась в классе, когда все остальные устремились прочь, словно подхваченные ветром пушинки одуванчика.
— Тебе в какую сторону? — спросил Исак вполне дружелюбно.
Чего привязался? Может, хочет завести меня подальше, а потом возьмёт да и столкнёт в какую-нибудь канаву. С него станется.
— В другую, — отрезала я.
— В какую другую?
— Не в твою.
Исак с любопытством разглядывал мою куртку. И явно не собирался отступать.
— Где ты её раздобыл? — спросил он.
Может, догадался? А вдруг его подослал владелец куртки? Тут я заметила, что к нам вразвалку направляется парень без куртки, живот его так и выпирал из-под футболки. Такому моя куртка в самый раз. А физиономия у него — точь-в-точь как у бульдога из мультфильма, который я видела, когда была маленькой: он гонялся за невинными собачками, чтобы перегрызть им горло. Руки у верзилы побелели от холода, они были такие огромные и мускулистые, словно он каждый вечер упражнялся с гантелями и штангой.
Я взглянула на Исака и ощутила новый прилив злости.
— Нравится?
Он кивнул.
— На, держи! Она мне надоела.
Я стянула куртку и швырнула ему. Исак удивлённо посмотрел на меня и принялся просовывать руки в рукава злосчастной обновки, а надутый качок между тем подходил всё ближе — похоже, заметил куртку. Он остановился, лицо его болезненно исказилось — видно, мысль мучительно протискивалась в мозгах. Скоро он допетрит, что куртка его. Это открытие сквозь бычью шею отправится прямо к ножным мускулам, и тогда он ринется в бой. Не хотелось дожидаться этого момента.
— Спасибо, но… — смущённо бормотал Исак.
— Пока! Мне пора! — Я рванула прочь.
— Подожди! Давай дружить! — крикнул он мне вдогонку.
— Фигушки! — проорала я злорадно.
Я мчалась сквозь некошеную траву прямо к морю. Одуванчики взлетали снежными облаками, блестели лютики, жалилась крапива, репейник царапал ноги. Прохладный влажный воздух наполнял лёгкие.
— Ну как было в школе? — закричала мама, едва я переступила порог.
— Как обычно.
Я надеялась, что она больше ни о чём не спросит. Не хотелось признаваться, что я превратилась в мальчишку и из дочери стала сыном.
Сверху, из моей комнаты, доносились звуки дедушкиной виолончели, похожие на храп Бога, которому снятся светлые сны.
В гостиной на табурете красовался Ингве.
На нём было что-то вроде свадебного платья, шлейф свисал до полу, словно блестящий снежный склон. Голову Ингве украшала белая шляпа с вуалью, которая отчасти скрывала измученное выражение лица, вызванное болями в желудке, головокружением и страхом, что дедушка спустится вниз и опять застанет его в неподобающем наряде. Одну руку, сжимавшую белый зонтик, Ингве кокетливо выставил вперёд.
— Тебе бы стоило одеваться более женственно, — изрёк Ингве, оглядев меня с ног до головы.
Он заменял маме натурщицу. Впрочем, у мамы хватило вкуса не рисовать его лицо. Она делает рисунки для всяких женских журналов — иллюстрации к разным слащавым рассказам. Этим она зарабатывает нам на жизнь. А за неимением другой натуры довольствуется Ингве и мной.
— Может, одолжишь мне своё платье? — процедила я с милой улыбочкой.
— Закрой свой злой рот, — велела мама. — Что ты вечно задираешься! Лучше поставь варить картошку. Умираю от голода.
— Ладно.
Проходя мимо, я всё-таки дёрнула за шлейф. Ингве завертелся на табурете, словно беспомощная снежная королева.
Я чистила уже третью картофелину, когда из гостиной донёсся грохот.
Глава пятая,
в которой я обдумываю создавшееся положение, делаю кое-какие покупки, обнаруживаю старого друга и подвергаюсь несправедливым обвинениям
Вагон метро стучал и скрипел, унося меня от мамы и Ингве. Печальное сияние озаряло южные пригороды: идиотские высотные дома, крошечные рощицы, детские горки, немытые трехквартирные блоки и аккуратные коттеджи. Закатное солнце сверкало в окнах. Ну и влипла же я!
Чем всё кончится? Ведь это только начало! Чем дольше тикают часы, тем больше всё запутывается.
Положение у меня хуже не придумаешь. Долго ли я смогу водить всех за нос, выдавая себя за мальчишку? А если меня разоблачат? От этой мысли я вздрагиваю. Ещё немного, и у меня начнёт выпирать грудь, тогда-то всё и раскроется. Может, её бинтами стягивать? Ведь бинтуют же в Китае ступни маленьким девочкам.
Отныне я обречена вести опасную двойную жизнь. Дома я по-прежнему девочка, а в школе и для новых друзей — мальчишка. А если кому-нибудь из ребят вздумается проводить меня домой? Ну уж нет! И маму в школу тоже нельзя пускать.
Уф!
Лучше, конечно, во всём признаться, прямо завтра утром. Мол, извините, пошутила, на самом деле я девчонка… Чем дольше это будет тянуться, тем больше я запутаюсь. Нет, невозможно! Даже думать страшно, что будет, если всё откроется. То-то порадуется этот придурок Исак. А что скажет добродушная фрекен Булочка? Решит, что я ненормальная.
Пусть лучше всё остаётся как есть.
И во всём виноват этот недотёпа Ингве! С него всё началось. Не вздумай он съехаться с мамой, мы бы никогда не очутились в этой жалкой лачуге возле свалки. И не потеряли бы Килроя. И я преспокойно ходила бы себе в старую школу. И не превратилась бы в мальчишку. И мы с мамой по-прежнему выбирались бы весной в лес с корзинками, полными колбасы, лимонада и всякой всячины.
Я всё глубже погружалась в воспоминания и не заметила, как поезд подошёл к Центральному вокзалу. Пора выходить.
Эскалатор нёс меня наверх — навстречу свету, ветру и жуткому электрооргану, наяривавшему гимны Армии спасения на площади Сергельсторг.
Ингве дал мне денег на новую одежду. Поскольку я лишилась той куртки с заклёпками, мне надо было найти что-нибудь в таком же духе.
— Купи себе что-нибудь хорошенькое, — напутствовал меня Ингве.
— Ладно, — процедила я сквозь зубы.