Чудаки и зануды Старк Ульф
Я сразу заметила, что мама не в духе.
Она стояла на четвереньках на персидском ковре в гостиной, голова по-пиратски повязана платком. А вокруг чего только не было: иголки, кофейная чашка с остатками чего-то липкого, вроде яичного коктейля, кусок хлеба, тарелка с простоквашей и имбирным вареньем, пакетик карамели, цветные карандаши, фломастеры, акварельные краски, скомканная бумага и ещё какие-то рисовальные принадлежности. В правой руке у мамы была кисточка, с которой на пол капала тёмно-коричневая краска, а в левой — неизменная чёрная сигарета. И посреди этого разора в облаке дыма фиолетовым вулканом вздымалась её задница.
Дедушка раскачивался в кресле-качалке, пощёлкивая себя по кончику внушительного носа. Львы на спинке кресла улыбались.
— Фу-ты ну-ты! — фыркнул дедушка. — Да что ты знаешь о радости жизни, позволь тебя спросить?
— Помолчи-ка ты лучше и дай мне наконец поработать.
— Чем занимаетесь? — спросила я.
Впрочем, и так было ясно. Они ругались.
Я помню эти ссоры с раннего детства. Я под них выросла. Они могли препираться часами, просто обожали это занятие.
— Видишь ли, голубушка, твоей маме заказали в редакции нарисовать Радость Жизни. И вот она злится и бесится оттого, что знать не знает, как эта самая Радость должна выглядеть, — объяснил дед. — Более злобного творца радости, чем твоя мама, днём с огнём не сыщешь.
— Вовсе я не злобная! — прорычала мама. — Просто твой любимый дедушка целый день развлекается тем, что выводит меня из себя. Расселся тут передо мной и качается, как утка. У меня от этой качки скоро морская болезнь начнётся. Ну как прикажете работать в этаком сумасшедшем доме! Погляди вокруг!
Она обвела рукой комнату, приглашая меня полюбоваться беспорядком, который сама и устроила.
В этот момент заявился Ингве. Мама как раз взмахнула рукой, и краска с кисточки брызнула прямо на него.
— Привет, — сказал Ингве.
Видок у него был ещё тот. Костюм измятый, редкие волосёнки торчат дыбом, словно он только что проснулся, на лысине краснеет небольшая шишка — видимо, укус разъярённой пчелы.
К груди он прижимал узелок — из складок томатно-красного пледа торчала чья-то лапа.
Ингве простодушно улыбался. Таким я его ещё не видела. «А что, если он заработал сотрясение мозга? — всполошилась я. Врезался башкой в лобовое стекло, и вот пожалуйста. Наверняка так и есть. Иначе был бы злой как чёрт. А то стоит, прижимая свёрток к груди, а на лице застыла жутковатая бессмысленная улыбка».
Тут я вспомнила, что, кажется, видела, как Аксельссонов кот исчез под задним колесом автомобиля, когда Ингве задним ходом выруливал к парадной двери. Сердце у меня сжалось: не иначе как в свёртке задавленный соседский любимец.
— Знаешь, что у меня тут? — спросил Ингве непривычно ласковым голосом и неуверенно шагнул в мою сторону.
— Нет, только не разворачивай! — завопила я. — Не желаю его видеть!
Ну и перепугалась же я! А кто бы не струхнул, когда к нему заваливается этакий недоумок и желает продемонстрировать задавленного кота!
Но тут из свёртка высунулась сморщенная мордочка. Два больших карих глаза таращились по сторонам из-под длинных висячих ушей, словно пришитых на живую нитку. Пасть вдруг растянулась в невольном зевке, так что на миг головы совсем не стало видно. Да это же щенок!
— Я думал… — начал было Ингве, делая ещё один шаг ко мне.
Но тут щенок вылез из пледа и соскользнул на пол, секунду-другую постоял, потом встряхнулся, так что складки кожи волнами побежали по телу, задрал хвост, вильнул им пару раз, а потом, словно мячик, укатился под огромный буфет и затаился там — только глазищи сверкали, как блестящие чёрные камешки. Время от времени он чихал от пыли.
— Это я тебе принёс, Симона, — сказал Ингве, шаря рукой под буфетом. — Щенок боксёра. Купил у сослуживца. Я ведь чувствую, ты грустишь без Килроя… Вот и подумал, раз надежды больше нет… А тут как раз у сослуживца собака родила четырёх щенков, и раз Килрой не нашёлся… Так, может, этот маленький проказник тебя утешит. Ах, негодник!
И тут щенок тяпнул Ингве за палец. Он отдёрнул руку и затряс ею в воздухе.
Так вот почему он так странно выглядел! Хотел мне сюрприз преподнести! Купил щенка! Внутри у меня всё вскипело, когда он заговорил о Килрое. Как это нет больше надежды? Уж не думает ли он, что Килрой погиб? Я посмотрела на пустую собачью корзинку с погрызенными прутьями. Я до сих пор чувствовала его запах — запах солнца, соли и рыбы. Не надо мне никакой другой собаки!
Я вспомнила, как Килрой появился у нас.
Дедушка принёс его за пазухой зимнего пальто, только острый белый нос торчал из тёмного меха. Мне было шесть, я болела свинкой. За окном валил снег и трещал мороз. «А вот и дружок для твоей свинки», — пошутил дедушка. С тех пор мы с Килроем были неразлучны. Когда мне бывало грустно, я зарывалась лицом в его мягкую белую шерсть, и становилось легче. А что мне делать теперь?
— Ну, что скажешь, Симона? — спросил Ингве.
— Мне очень жаль.
И это была правда. Я понимала, что Ингве огорчится. Он-то, поди, ожидал, что я брошусь ему на шею от радости. А ещё больше я расстроилась оттого, что не могла радоваться. Ингве-то хотел как лучше. Он и словом не обмолвился о том, что по моей вине врезался в соседские ульи и помял свой драгоценный автомобиль. Купил мне щенка, хоть и недолюбливает собак. Старался, как мог. Я злилась на себя, но ничего не могла поделать.
— Что ты сказала? — переспросил Ингве.
— Мне очень жаль.
Он ничего не понял. И никогда не поймёт. Ингве смущённо улыбнулся и поглядел на маму. Дедушка сочувственно подмигнул мне: хоть он-то меня понимал! В нём я не сомневалась.
Тут щенок выполз из своего укрытия, покатился вперёд на разъезжающихся лапах и остановился, втягивая носом воздух. Ни одного родного запаха. Всё вокруг такое незнакомое, опасное. Он снова пустился в путь, поскользнулся на скомканных маминых бумагах, задел пузырёк с тушью, тот закачался, разбрызгивая чёрные капли, но всё-таки устоял. Мама схватила щенка за шкирку и посадила на колени. Малыш прижался головой к маминой груди и затих, а мама медленно гладила его по складчатой шкурке. В конце концов он успокоился и даже весело тявкнул.
Вот бы и мне свернуться калачиком и лежать у мамы на коленях, вдыхая запах духов и табака, и пусть бы она гладила меня по голове, а я бы рассказывала, какая невозможная у меня жизнь, и мало-помалу всё бы успокоилось и прояснилось. Ну почему всё не так? Почему всё не так, как хочется?
Я подошла к маме, присела на корточки и тоже обняла щенка. А он принялся мусолить мой палец — видно, принял его за сосок.
— Очень жаль, собачка, но я не могу тебя взять, — прошептала я. — Понимаешь, я должна дождаться свою собаку. А ты, наверное, уже соскучился по маме.
— Неужели ты не понимаешь, — сказал Ингве, — Килрой не вернётся. Он пропал. Я звонил в полицию, дал объявление в газеты. Его нигде нет. На самом деле. Чем плох этот щенок? Смотри, какой милый.
— Ничем он не плох, — отвечала я, поглаживая щенка по бархатному носу. — Он очень славный. Только он не Килрой. Я знаю, что Килрой жив. Я видела его.
— Где? — оживилась мама.
— На Хеторгет.
— Наверняка это был другой пёс, — сказал Ингве. — Пусть теперь у тебя живёт этот. Не зря же я его тебе купил.
— Нет, — отрезала я, не поддаваясь на уговоры Ингве.
Мама встала. Одной рукой она держала щенка, другой обняла Ингве.
— Пойдём, милый, надо отвезти малыша хозяевам, — мягко сказала она. — Оставим этих упрямцев и прокатимся вдвоём.
— Придётся взять такси, — проворчал Ингве.
Наконец-то этот кошмарный день кончился. Наступила ночь. В дымке меж тёмных облаков тускло мерцали звёзды. Мама с Ингве всё не возвращались. Наверное, искали утешения друг у друга. Мама — потому что не знала, как нарисовать для журнала эту злосчастную Радость Жизни, а Ингве — потому что не сумел утешить меня. Я не могла заснуть, хоть и знала, что скоро вставать.
Я поднялась к дедушке, в ту комнату, которую вообще-то отвели мне. Мы лежали рядом и смотрели в окно на небо. Дедушка специально развернул кровать к окну. В комнате было темно, мы положили подушки повыше и парили в бескрайнем мировом пространстве, вечном безмолвии созвездий, планет и мрака. Огромная дедушкина ладонь лежала на моей.
— Почему всё так происходит? Неужели конца этому никогда не будет? — прошептала я.
Я рассказала ему обо всём, что стряслось с тех пор, как во мне поселился злой ветер. Как меня приняли за мальчишку и как чуть не замели за кражу сумки, про Трясогузку и Голубка, про Исака и про поцелуй Катти. Дедушка крякал и пыхтел от смеха, и я невольно смеялась вместе с ним, хотя всё было так запутанно и вовсе не смешно, даже грустно. То и дело дедушка утирал слёзы простынёй. У меня глаза тоже были на мокром месте. Под конец я уже перестала понимать, смеёмся мы, или плачем, или всё вместе.
— Вихрашка ты моя, — шептал дедушка, обнимая меня и чмокая в обе щёки.
— Неужели нельзя положить этому конец? — допытывалась я.
— Видно, это маленькие демоны с тобой шутки шутят, — сказал дедушка.
Так он говорил со мной в детстве, не поймёшь — то ли шутит, то ли серьёзно.
— Ты хочешь сказать, это от дьявола?
— Да нет, дурочка. Понимаешь, если действительно кто-то и создал эту удивительную Вселенную с солнцами и улитками, цветами и людьми, то явно не зануда. Скорее, божественный чудак, небесный чудик, гораздый на всякие выдумки, фантазии и причуды. И вот случилось ему в спешке создать такое небесное царство, где всё чисто и гладко, без сучка без задоринки, где всё по полочкам разложено раз и навсегда. От этакой чинности он быстро скис, и его потянуло на приключения. Вот он и придумал маленьких озорных демонов, которые только и делают, что проказничают да ставят всё на земле с ног на голову, чтобы нам, людям, веселее жилось у нас внизу и чтобы Создателю было о чём судачить у себя на небесах.
Он шутил. Я понимала. И всё же мне почему-то стало легче. Я покрепче прижалась к нему. Вскоре послышалось мягкое виолончельное похрапывание, а я лежала и думала, что дедушка и сам почти святой.
Уходя, я погладила его по щеке.
Моя ночь ещё не кончилась.
Глава восьмая,
в которой я лезу на крышу, ловлю птиц для Исака, в классе царит тарарам, а Трясогузка молча сидит на полу
Была поздняя ночь или раннее утро. Временами сквозь тёмно-фиолетовые занавески проглядывала луна, зажигая перламутровые бусинки росы на стеблях травы, бутонах, почках и молодой листве. На шоссе, словно огромные шмели, жужжали невидимые грузовики. В остальном было тихо. С берега доносился ровный шелест волн — это озеро, танцуя в своём вечном плескучем танце, шуршало долгополыми юбками волн о длинные ноги мостовых опор.
В такие тихие сумеречные часы невольно двигаешься с осторожностью, плавно и мягко, словно кошка. Я вдыхала холодный воздух. На плече я несла Ингвину вершу, а в рюкзаке лежали пачка хрустящих хлебцев и чехол от пятиместной палатки марки «Фурувик». Возле школы в кустах шиповника притаился пятнистый кот с влажными от росы усами, он охотился на мелких пичуг. Цели у нас были общие, и я прошла мимо, стараясь его не беспокоить.
Наш класс был на самом верху, на третьем этаже. Я пригляделась, не запер ли кто окно, тогда бы весь мой план пошёл насмарку. В рассветных сумерках я вроде бы разглядела белый клочок бумаги в щели между створками, но полной уверенности у меня не было.
На противоположной стороне была пожарная лестница. С большим трудом мне удалось подтянуться и залезть на нижнюю перекладину. Ну, теперь наверх! Рюкзак и вершу я оставила на земле. Фонарик сунула в задний карман. Добраться до конька крыши не составило большого труда. Я уселась на него верхом и сквозь брюки ощутила холод влажного железа.
Сверху я как на ладони видела весь этот Чоттахейти, куда мы недавно переехали: озеро — словно лужа разлитой туши, высотные дома, в которых до сих пор светилось несколько окон, коттеджи и старые дачи с верандами, сохранившиеся ещё с тех времён, когда этот район был за городской чертой, зубчатые силуэты сосен на другом берегу. Век бы всего этого не видеть!
Я заскользила вниз по скату. Крыша была довольно пологая, и я надеялась, что, упёршись резиновыми подошвами и ладонями, сумею затормозить прямо над окном нашего класса, но подошвы вдруг поехали по мокрому железу. Наверняка свалюсь, подумала я. Прямо на асфальт! Но тут ботинки с визгом затормозили. До водосточного жёлоба я кое-как добралась, но надо было ещё влезть в окно.
Я растянулась вдоль жёлоба и осторожно перегнулась через край. Ладони ещё саднили после спуска. Ну и высотища! Я вытянула правую руку и попыталась кончиками пальцев открыть окно. Левая рука онемела, но крепко держалась за жёлоб, оказавшийся довольно хлипким. Наконец рама поддалась и окно распахнулось.
Осталось только влезть внутрь. Жаль, я не прихватила и Ингвин спасательный трос. Вцепившись в жёлоб, я сползла на самый край, на миг повисла в воздухе. Ноги не доставали до подоконника. Чтобы попасть внутрь, надо было, раскачавшись, отпустить руки и влететь в окно. Всем телом я ощущала глубину пропасти.
Раз! Ударившись задом об оконную раму и задев спиной подоконник, я приземлилась на коричневый линолеум. Перевела дух за своей партой. В темноте класс казался незнакомым. Я включила фонарик и огляделась. Вон рисунок Исака. Раздобыть бы лебедя, да только они не коричневые. Я погасила фонарик — не стоит привлекать внимание. Вышла в коридор и спустилась вниз по лестнице. Отперла входную дверь. Готово. Теперь осталось только наловить птичек.
Ленивые жирные утки дремали в траве на школьном дворе и в зарослях тростника на берегу. Они спрятали головы под крыло, как в карман, и стали похожи на тёмно-коричневые валуны.
Поймать их оказалось легче лёгкого. Они выросли на объедках школьных завтраков, и это преобразило их жизнь. Рыбные тефтели, кровяная колбаса, паштет и потемневшие картофелины совсем вытеснили у них в мозгах чувство опасности и инстинкт самосохранения.
Их можно было брать голыми руками.
Я подсекала пёстро-коричневых уток вершей, как лопатой, и запихивала в чехол от палатки. Из мешка доносилось отрывистое картавое кряканье. Остальные птицы только сонно озирались да потряхивали крыльями. Спотыкаясь, они неуверенно ковыляли на растопыренных лапах, словно жиртресты, по беговой дорожке возле свалки.
Утки разбудили голубей, дремавших неподалёку. Хлопая крыльями, те с гулким воркованием взмыли в ночное небо. Это привлекло чаек, которые принялись кружить над школьным двором, высматривая, что случилось.
Поначалу я хотела поймать лишь пару уток. Исаку этого было бы достаточно, но меня охватил охотничий азарт, и я принялась заталкивать в чехол одну птицу за другой.
Обливаясь потом, я едва дотащила переполненный галдящий чехол до дверей школы.
Я раздавила ногой пачку с хлебцами и рассыпала крошки по полу в классе. Этого им должно хватить, чтобы не оголодать и не соскучиться до начала уроков. Затем я развязала чехол, вытряхнула птиц, заперла дверь и отправилась домой — отсыпаться.
Спускаясь по лестнице, я слышала доносившийся сверху дикий птичий гомон. Ничего, скоро успокоятся, удовлетворённо подумала я.
В школу я пришла запыхавшаяся, невыспавшаяся, но в прекрасном настроении. Я припозднилась и в несколько прыжков взлетела вверх по лестнице. Остальные ждали перед дверью. Катти встретила меня восторженной улыбкой и скорчила гримаску, очевидно изображая воздушный поцелуй. Исак нерешительно топтался у вешалки. Видно, и не подозревал, что я всё-таки раздобыла ему птиц, и предчувствовал объяснение с Трясогузкой. Я подошла к нему, по дороге пихнув Катти.
— Птицы на месте, — шепнула я.
— Знаю, — ответил он без особого энтузиазма.
— Полным-полно, — попыталась я его ободрить
— Знаю.
— Коричневые.
— Знаю, — опять буркнул Исак, словно его заклинило.
— Утки, — подмигнула я ободряюще.
Ничем его не проймёшь! Заладил своё «знаю». Но тут появилась Трясогузка и стёрла наши голоса своим белым развевающимся платьем.
— В чём дело? Почему вы здесь стоите? Живо в класс!
Она растопырила руки, словно огромный лебедь. И тут-то я услыхала шум. Он доносился из класса. Дикий, неописуемый, душераздирающий гвалт.
Так вот почему никто не решился войти! Видимо, ребята приоткрыли было дверь и тотчас захлопнули. Чёрт!
Похоже, я перестаралась. Пяти уток хватило бы с лихвой.
— Что же вы не заходите?
Трясогузка рывком распахнула дверь да так и замерла на пороге с открытым ртом. Складка под её подбородком вздымалась и опадала, как у лягушки.
По классу разгуливали и порхали штук пятнадцать уток. Пол был усеян хлебными крошками, птичьим помётом, перьями — всё это при каждом взмахе крыльев взлетало вверх. Пленницы повернули головы и злобно косились в нашу сторону.
Одна из уток попыталась было удрать. На бреющем полёте она устремилась в дверной проём. Проносясь возле уха Трясогузки, птица громко крякнула. Учительница взмахнула руками и нетвёрдой походкой вошла в класс. Там она села на пол, прислонясь к пианино, и закрыла лицо руками.
— Господи! Господи! — охала она.
Тем временем первая утка уже была на лестничной площадке и металась там, натыкаясь на стены, пугаясь собственных воплей. Ещё две стартовали с заднего ряда и, тяжело взмахивая крыльями, пронеслись мимо нас, как два волейбольных мяча. Но мы уже успели войти в класс, и Фрида закрыла дверь. В последнюю секунду утки ухитрились изменить курс и приземлились на столе Трясогузки.
Катти наградила меня ослепительной улыбкой и высунула язык, так что я разглядела следы собственных зубов. Она поймала одну утку и держала за шею, чтобы та не могла её ущипнуть.
— Ощно отщройте! — прошамкала Катти покусанным языком.
Мы принялись ловить уток. Гонялись за шипящими, орущими, щиплющимися тварями по полу и партам и одну за другой вышвыривали из окна. Птицы слетали на школьный двор, прямо к ногам изумлённого сторожа, который, разинув рот, наблюдал за происходящим. Последняя утка попыталась было найти убежище на лампе под потолком. Блетан и Стефан до тех пор обстреливали бедняжку мелками, пока она, вконец перепуганная, не бросилась в открытое окно.
Когда последняя пленница была изгнана, в классе воцарилась неловкая тишина. Лампа, на которой минуту назад пыталась укрыться невинная птица, всё ещё покачивалась, словно от ветра, тускло освещая перевёрнутые парты, разбросанные тетради и учебники, стулья, угрюмо привалившиеся друг к другу, и хрустящий слой на полу — хлебные крошки, раздавленный мел, птичий помёт и обрывки бумаги.
И среди этого разгрома молча, не шевелясь сидела Трясогузка, словно гигантская кукла в белом платье. Она вытянула ноги и прислонилась спиной к пианино. Если б не открытые глаза, можно было бы подумать, что она спит, сложив на животе большие красивые белые руки. Жуткое зрелище.
— Они улетели, фрекен Эрлинг, — тихо сказала Нетта.
Учительница не отвечала. Тонкие крылья носа трепетали, словно хотели унести свою хозяйку прямо в окно. Мне стало как-то не по себе. Выражение лица у Трясогузки было такое же печальное, какое бывает у моей мамы после шумного праздника, когда гости разойдутся, а она сидит и курит, одна в рассветных сумерках.
Никто не знал, что делать.
— Всё прошло, — твердили мы.
Но она не отвечала.
Осторожно, словно боясь разбудить кого-то, мы расставили по местам стулья и парты. Хитрюга Пепси нацепил на указку тряпку и оттирал ею пол.
— Ну зачем нужно было так делать? — вдруг спросила Трясогузка, не обращаясь ни к кому.
Мы вздрогнули. Мы уже свыклись с тишиной.
— Это всё я, — призналась я.
— Что?
— Это я их принёс. Не думал, что так выйдет.
— Не думал?
— Ну, что их будет столько. Я увлёкся.
— Вот как.
— На самом деле виноват я! — не выдержал Исак. Он заслонил меня, светлые вихры щекотали мне нос. — Это мои птицы.
— Правда, твои? — переспросила Трясогузка.
— Ну, то есть не именно эти. У меня никаких птиц нет, а я соврал вам, что есть. А вы сказали, чтобы я их сегодня принёс, вот я и попросил Симона притащить этих.
Трясогузка ничего не понимала. Солнечный зайчик проник сквозь окно и играл в волосах Исака. Мне вдруг захотелось взять его за плечи и повернуть к себе. Но тут он сам обернулся и глянул мне прямо в глаза. Я отвела взгляд.
— Выйдите все из класса, — устало сказала Трясогузка и махнула рукой. — Я хочу поговорить с Симоном наедине.
Все ушли. Исак тоже. Катти, прежде чем уйти, дружески хлопнула меня по спине и тихонько шепнула мне на ухо:
— До шкорого, милый.
Мы с Трясогузкой остались вдвоём.
— Садись, — сказала она.
Я села на пол прямо перед ней.
Учительница смотрела на меня большими грустными глазами. Так мы и сидели, ни слова не говоря. Меловая пыль оседала на нас обеих. Казалось, время остановилось. Трясогузка молчала, а я не знала что сказать. Онемела под взглядом этих глаз, похожих на грустные прожектора. Это было невыносимо. Молчание всё длилось.
— Ты ведь понимаешь, мне придётся вызвать твоих родителей, — сказала наконец Трясогузка. — Магистр Дува рассказал мне вчера, что ты учинил в раздевалке девочек. Ужасно! А ещё списывал! За считанные дни ты натворил столько, сколько у нас прежде за год не случалось. Охо-хо!
Наконец она меня отпустила.
Но пообещала зайти к нам домой поговорить с мамой. Круг сжимался.
Охо-хо!
Глава девятая,
в которой Трясогузка встречает жалобщика, маме наносит визит фальшивая натурщица, Ингве начинает кое-что понимать и разражается гроза
Трясогузка заявилась ровно в четыре. В светлом плаще с меховым воротником, с цветастым зонтиком в руках она едва тащилась вверх по пригорку, то и дело поглядывая на небо, где собирались жуткие чёрные тучи, похожие на толстых дядек на похоронах.
Я пряталась в можжевельнике и заметила её издалека. Я давно её поджидала, даже ноги замёрзли. Надо обязательно подслушать, о чём они с мамой будут говорить, а может, придётся и вмешаться.
Трясогузка нерешительно остановилась у нашей калитки, оглянулась на развалюху, у которой Ингве припарковал свой помятый «фиат». Сквозь брешь в изгороди она заметила Аксельссона. Он как раз прилаживал крышу на один из оскальпированных ульев.
— Извините, — окликнула учительница.
— Чего вам? — отозвался Аксельссон, прекратив колотить молотком.
— Простите, не здесь ли живёт семья Кролл?
— Вы что, из больницы? — не без задней мысли поинтересовался старикашка.
— Простите, из какой больницы? — удивилась учительница.
— Может, вы пришли забрать того полоумного старикана?
— Какого старикана?
— Да того, что объявился здесь пару дней назад. Знаете, во что он вырядился? В чёрные дамские сапоги и в кальсоны! Стоял и барабанил им в дверь — это в шесть-то утра! Всех перебудил. — Аксельссон всё больше распалялся. — А по ночам на контрабасе играет!
— Сожалею, но я пришла по другому делу, — пробормотала Трясогузка и плотнее закуталась в белый плащ, действительно напоминавший медицинский халат. Она решительно тряхнула зонтиком, словно это был огромный градусник.
— Или вы из страховой компании? — не унимался Аксельссон, словно это была какая-то викторина. Грязными ручищами он вцепился в белый плащ Трясогузки.
— Я, собственно, собиралась… пролепетала бедняжка.
— Вы, видно, собирались взглянуть, что он тут натворил?
— Старик? — покорно уточнила Трясогузка.
— Да нет, другой, в шляпе. Ну, который живёт с дочерью этого старикашки.
— А он-то что натворил? — забеспокоилась Трясогузка.
— Что натворил? — взорвался Аксельссон. — Да он на своём дурацком автомобиле изволил играть в войну в моём саду! Вломился прямо сквозь изгородь, покружил туда-сюда по газону, посбивал ульи — словно танк какой! Но он у меня ещё поплатится!
Аксельссон попытался было затащить Трясогузку к себе в сад, чтобы она своими глазами увидела разрушения.
— Мне очень жаль, — пробормотала учительница, вцепившись в сломанные ветки изгороди, — но я не из страховой компании.
Аксельссон тут нахмурился, но вдруг лицо его просияло.
— Так вы из-за мальчишки! — заорал он.
Трясогузка кивнула, удивлённая проницательностью собеседника. Я почувствовала, как у меня коченеют ноги.
— Решились-таки упечь его в кутузку! — возликовал Аксельссон. — Туда ему и дорога! Нечего сумки у старушек вырывать! Я своими глазами видел. Да по ним по всем тюрьма плачет, помяните моё слово. Не соседи, а чистый сумасшедший дом, вот что я вам скажу.
— Вырывает сумки? — простонала Трясогузка.
— Вот именно, вырывает сумки. — Аксельссон наслаждался произведённым эффектом. — Он наверняка был пьян, оттого и на ногах не держался. Вот чему их нынче в школе учат. Заедет такой каратист по башке, и дух вон. Верно я говорю, дамочка?
Весьма рослая «дамочка» покачала внушительных размеров головкой и сделала пару шагов назад крошечными ножищами. Намёки на школу явно пришлись ей не по вкусу.
— Мне пора, — решительно сказала она. — Спасибо, что ввели меня в курс дела.
Учительница двинулась к нашему дому и в нерешительности остановилась у калитки. Может, и не рискнёт зайти в нашу халупу после всего, что ей Аксельссон наплёл. Нельзя терять надежду. Если она всё-таки сунется в наше осиное гнездо, пиши пропало. Можно хоть сейчас переодеваться в платье. Плачевный финал моей мальчишечьей карьеры.
Едва Трясогузка распахнула калитку, я пулей рванула через улицу, проскочила в дыру в Аксельссоновой изгороди, промчалась по его участку, перемахнула через забор и через кухонное окно забралась к себе домой. С разгону я едва не врезалась головой в кипевшую на плите кастрюлю с борщом. В этот миг раздался звонок в дверь.
Началось всё отлично.
Из своего укрытия за кухонной дверью я отчётливо видела, как смутилась Трясогузка, когда мама открыла ей дверь. Она отпрянула назад. Каблуки, словно два нервных ныряльщика, балансировали на верхней ступеньке крыльца. Вишнёвые губы приоткрылись было, чтобы произнести «здравствуйте», но дух перехватило.
— Драстье! — выдохнула учительница.
— Добро пожаловать, дорогуша! Замечательно, что вы так быстро пришли! — завопила мама, схватила гостью за рукав и повлекла её в холл, как лошадь в конюшню. — Плащ можете снять здесь, голубушка, — продолжала мама, широким элегантным жестом срывая его с бедняжки.
Когда мама обернулась в мою сторону, я поняла, что так смутило учительницу. На маме были потёртый огненно-красный жакет из шёлкового плюша, расшитый золотыми драконами и перемазанный краской, ярко-розовое балетное трико и мексиканские войлочные сапоги. Впрочем, для мамы такой наряд был вполне нормальным. Только вот лицо выглядело странновато: всё перемазано простоквашей, дрожжами и яичным желтком. Видно, мама испытывала очередной косметический рецепт — она их откапывала в журналах, которые иллюстрировала.
Стриженые волосы цвета воронова крыла дополняли картину: мама выглядела точь-в-точь как победитель конкурса на самую страшную карнавальную маску.
Мама подхватила Трясогузку под руку и провела в гостиную, залитую сиянием хрустальной люстры, поскольку тучи, словно чёрные занавески, совсем закрыли солнце.
— Это Ингве! представила мама, взмахнув рукой, и пояснила: — В нашем деле он не специалист.
На специалиста Ингве и впрямь не тянул.
Он сидел в дальнем углу комнаты, погрузив ноги в ядовито-зелёное жестяное корыто, где плавали пластмассовые утки, кит, выбрасывающий водяные фонтаны из отверстия на спине, парусная лодка и маленькая заводная пловчиха. Рядом стоял портфель, полный других игрушек. Из воды торчали замёрзшие Ингвины колени.
— Очень приятно, — пробормотал Ингве, смущённо улыбаясь, приподнял шляпу, поправил безупречно повязанный галстук и одёрнул строгий синий пиджак.
— А это мой отец, — продолжала мама представлять домочадцев.
Дедушка сидел в кресле-качалке и улыбался. Он слегка кивнул Трясогузке.
Мама принялась вертеть изумлённую, напуганную гостью, словно бело-розовый волчок.
— Замечательно! — ликовала она. — Именно то, что надо. Вы только посмотрите, какое роскошное, пышное тело! — И она восхищённо похлопала бедняжку по животу.
Мама подвела Трясогузку к курительному столику за корытом, который сейчас служил кофейным и был уставлен пирожными, печеньем, кусками торта, марципановыми булочками, бисквитами, ванильными сердечками и венской сдобой.
— Присаживайтесь, — пригласила мама, подвигая гостье стул. — Вот так. Очень хорошо. Локоть на стол, мундштук в зубы. Отлично. Замечательная композиция.
Внутри у меня всё переворачивалось. От запаха борща щекотало в носу. Меня так и подмывало броситься на помощь учительнице, которую мама как раз принялась гримировать, и бедняжка вмиг стала похожа на роковую злодейку из старого фильма. На голове у неё красовалась та самая широкополая шляпа, в которой Ингве щеголял пару дней назад.
Трясогузка просто не знала куда деваться. Когда мама входит в раж, сопротивляться бесполезно, лучше безропотно покориться стихии.
— Извините, что я сорвала вас так внезапно, — щебетала мама у мольберта. — Очень срочный заказ. Вечная спешка.
Мама орудовала карандашами и красками, как одержимая. На бумаге уже был запечатлён Ингве с игривой улыбкой на губах, а теперь настал черёд Трясогузки. Мама изобразила её в виде слащавого кокетливого ангела в райских кущах из марципана, шоколада и взбитых сливок.
— Вот она — Радость Жизни! Воплощение радости, любви, изобилия, наслаждения, веселья и сумасбродства, — приговаривала она.
Я, кажется, догадалась, что стряслось. Видно, мама ждала кого-то, кто должен был ей позировать, а тут заявилась Трясогузка, и мама приняла её за натурщицу.
Трясогузка опустила мундштук.
— Это какая-то ошибка, — пролепетала она, собравшись с духом.
— Ошибка! По-твоему, это ошибка, дорогуша? Да кто теперь знает толк в наслаждениях! Люди себя изматывают, и это у них называется радостью. Диеты, души, массажи, бег трусцой, голодание — терпеть не могу всё это!
— Я не о том, — начала Трясогузка. — У меня мало опыта в таких делах, я не замужем…
— Я тоже, — перебила её мама. — Но какое это имеет значение? Радости жизни доступны всем. Верно?
Учительница окончательно сникла. Она рассеянно ковырнула пальцем взбитые сливки и облизала его.
— Я по поводу сына, — с тоской в глазах начала она снова. Понимаете, в последнее время с ним много проблем. В школе. Совсем от рук отбился. Озорничает.
— Очень жаль, — посочувствовала мама. — Надеюсь, ничего серьёзного?
Господи, что же делать? На улице глухо и громко зарокотал гром, будто подчёркивая моё настроение. Небо совсем почернело. Казалось, мы сидим в маленьком освещённом кукольном доме, в совершенно тёмной комнате. Эх, если бы подкрасться к дедушке и незаметно попросить его о помощи! Может, он согласился бы разыграть сумасшедшего, чтобы выпроводить Трясогузку из дома. Но поздно. Да он, кажется, и задремал.
— Не знаю. Пожалуй, нет, — сказала учительница. — Только он хватил через край. Даже не знаю, что с ним делать…
— Ну, в таких делах я не разбираюсь.