Чудаки и зануды Старк Ульф
— Да кто в них разберётся! Просто хотелось поговорить…
— Конечно, — согласилась мама. — Что там этот сорванец натворил? Вы рассказывайте, дорогуша. Я прекрасно умею слушать.
Трясогузка медленно и неуверенно рассказывала о моих проделках, а гроза меж тем приближалась. Мама время от времени вставляла «м-м-м» или «ага» и широким взмахом кисти клала на бумагу очередной мазок. Бело-розово-зелёные Ингве, Трясогузка, игрушки и сласти парили на сером фоне.
«Ну всё, сейчас грянет буря!» — думала я, поглядывая на маму, но она невозмутимо продолжала работать.
— Вот какие дела, — завершила Трясогузка перечисление моих проступков.
— Знаете, — сказала мама, сорвав лист с мольберта и помахивая им в воздухе, чтобы он поскорее высох, — слушала я всё, что вы тут рассказывали, и вот что я вам скажу — это уже чересчур.
Обмакнув тряпку в Ингвино корыто, она стёрла с лица остатки липкой массы.
— Закончила? — встрепенулся Ингве. — Я в этом корыте ангину заработаю.
— Это всё, что вы можете мне сказать? — возмутилась Трясогузка.
Но мама уже натягивала резиновые сапоги. Неужели она так разволновалась, что не могла усидеть дома?
— Вы меня уж извините, — заявила мама, — но я ужасно спешу. Вы отлично позировали. А что до вашего сына, то, по-моему, вы можете им гордиться. У мальчика столько энергии и фантазии!
— Моего сына? — обомлела Трясогузка.
— Ну да, — подтвердила мама. — И не цепляйтесь вы так к одежде. Вот и моя дочь носит то же самое.
И она упорхнула.
Трясогузка встала и, забыв о дурацкой шляпе и размалёванных глазах, тоже направилась к двери. Ингве выбрался из корыта и захлюпал по полу, с промокшего пиджака капала вода. С видом привратника, забывшего надеть брюки, он подал гостье пальто.
— Подумать только, она не поняла, что я говорила о её сыне! — пожаловалась Трясогузка.
— Прошу меня извинить, — заметил Ингве, — но у неё нет сына.
Это было уже слишком. Трясогузка выскочила за дверь, где её поджидали темнота, раскаты грома и проливной дождь.
Спасительный гром! Бум!
Небо полыхало и взрывалось вспышками молний. Воздух дрожал от раскатов грома, казалось, тучи превратились в исполинские каменные глыбы, которые с треском бились одна о другую. Дождь лил как из ведра, и я вмиг промокла до нитки. Я сбежала тем же путём — через кухонное окно. Надо немного намокнуть, а то Ингве догадается, что я всё это время была дома.
Тут я увидела, как на наше крыльцо поднимается женщина в белом плаще — настоящая натурщица! Через несколько минут она с кислой миной поплелась обратно. Интересно, что сказал ей Ингве?
Я перевела дух. Дедушкины крошки-демоны поработали нынче на славу. Сколько ещё так будет продолжаться? Неужели мама вправду ничего не заподозрила? Похоже на то.
Когда я вернулась, Ингве сидел в качалке. Дедушка ушёл к себе.
— Привет, — буркнула я. — Ты что, ходил босой по лужам?
— А-а! — фыркнул он и запыхтел трубкой, которая воняла, словно он набил её резиновыми подмётками.
— А мама где?
— Побежала в редакцию сдавать рисунок. Скоро вернётся.
— А дедушка?
— Отдыхает наверху.
Я не могла придумать, что ещё сказать, и отошла к окну. Чёрные глыбы нависали над самой крышей и громыхали всё яростнее, словно в гигантской камнедробилке, рассыпая снопы искр, как при сварке. Гроза была прямо над нами!
Я прижалась лбом к холодному стеклу и задумалась о маминых словах, что Трясогузка может гордиться своим несуществующим сыном, у которого «столько энергии и фантазии». Про меня она никогда такого не скажет! Хорошо, хоть всё закончилось и я вышла сухой из воды.
— Иди переоденься, — сказал Ингве.
— Что?
— Я всё знаю. Уж теперь тебе не отвертеться, — добавил он зловеще.
Бабах! Пол закачался у меня под ногами. Я обернулась и во вспышке молнии увидела лицо Ингве — сизое, гадкое. Голова у меня пошла кругом. Неужели это конец? Этот придурок сидел себе в корыте, слушал Трясогузку и докумекал, что речь обо мне. А я-то его в расчёт не брала! Да его надо было утопить в этой бадье! Теперь он, того гляди, заявится в школу и опозорит меня перед всем классом. А ведь всё из-за него! С него всё началось!
— Я только не понимаю зачем? Для чего ты это затеяла? — сказал он, встал и пошёл ко мне.
Ну нет, я ему не дамся!
— Симона! — закричал он.
Но я была уже у дверей. Я слышала его шаги за спиной.
У Аксельссона горел свет. Ну сейчас он получит новый материальчик для баек о соседях, подумала я, увидев на крыльце Ингве — босого, в одних подштанниках, пиджаке и дурацкой маленькой шляпе на макушке.
Я помчалась к свалке, которую то и дело высвечивали вспышки молний, словно шла фотосъёмка. Ингве настигал меня. Ноги мои отяжелели. Тесные джинсы намокли и мешали бежать. Это давало Ингве фору. Ещё чуть-чуть — и он меня догонит.
Тут я увидела дуб, устремивший к небу свои ветви. Мне ничего не стоило на него взобраться. Я подпрыгнула, ухватилась за нижнюю ветку и подтянулась. Мне не впервой лазить по деревьям, и я быстро вскарабкалась почти на самую верхушку, где ветки были уже реже и тоньше. Сюда-то Ингве нипочём не забраться!
Он был уже под деревом.
— А ну слезай, чёрт тебя подери! — орал он, перекрикивая грозу.
Всё смешалось. Дождь обжигал глаза. Молнии разрывали грудь. Земля слилась с небом в сплошное размытое месиво, пронзаемое огненными вспышками. Мир превратился в бездонную морскую пучину, сквозь которую не мог пробиться луч света.
— Никогда! — проорала я в ответ.
— Ненормальная! Ты что, не понимаешь, как это опасно?
— Плевала я!
— Да ты просто дура! — вопил Ингве, чуть не плача.
— Хочешь меня поймать — лезь наверх!
Я увидела, как он вцепился в ту же ветку, с которой я начала свой подъём, неуклюже обхватил её ногами и исхитрился подтянуться до следующей. У него был испуганный взгляд. Он неловко карабкался вверх по стволу, скользя по мокрым веткам. Казалось, ещё ветка, и он сорвётся.
— Остановись! — заорала я. — Свалишься!
Но Ингве не остановился, а упрямо лез вверх.
— Проклятая бестия! — шипел он.
В этот миг небо озарилось пламенем. Раздался ужасный взрыв, нас обдало жаром. Ослеплённая, я вцепилась руками и ногами в ветку, которая норовила вырваться из моих объятий.
В нос ударил резкий запах. Это загорелась помойка. А я-то уже вообразила, что молния ударила в наше дерево. Глянув вниз, я ужаснулась — Ингве болтался вниз головой. Шляпа слетела на землю, да и сам он, казалось, вот-вот отправится за ней следом.
Ведь он лез на дерево, чтобы спасти меня! Нет, пусть он и безнадёжный идиот, нельзя позволить ему вот так за здорово живёшь сломать себе шею.
— Помоги! Господи, да помоги же мне! — взмолился Ингве.
Я спустилась к нему. Лицо у Ингве было белее Трясогузкиного плаща, в глазах застыл ужас.
— Обещай, что не проболтаешься, — потребовала я.
Он согласно кивнул.
— Понимаешь, со временем всё как-нибудь само уладится. А так выйдет только хуже.
Он продолжал кивать.
— А с девчонками тебе обязательно целоваться? — поддел он меня.
Я покачала головой.
— Ну а теперь поможешь мне слезть? — спросил он заискивающе.
Я кивнула и потрепала его по мокрому, почти безволосому черепу.
Для начала я втащила Ингве обратно на ветку, а потом спустилась чуть ниже и стала помогать ему нащупывать крепкие ветви. Ноги у него закоченели и едва двигались.
Всё шло хорошо, мы почти добрались до земли, но в последний момент он всё-таки сорвался и упал навзничь. Вообще-то высота была небольшая, и я надеялась, что всё обойдётся. Ан нет! Ингве подвернул ногу. До дома он кое-как доковылял, опираясь на моё плечо.
— Жаль, что так вышло, — сказала я.
— Да ладно, — буркнул он миролюбиво.
— Где это вы были? — спросила мама, глядя на голые расцарапанные ноги Ингве и заляпанный грязью пиджак.
— По деревьям лазили, — ухмыльнулся он.
— Вот дуралеи! — ахнула мама, закатив глаза.
А потом мы ели борщ со сметаной и тёплым хлебом. Настроение у мамы было прекрасное, как всегда, когда она заканчивала рисунки. Мы смеялись. Ступня Ингве сильно распухла и стала похожа на свёклу, но в остальном он выглядел непривычно нормальным.
— Пожалуй, надо показать твою ногу врачу, — сказала мама после кофе.
Глава десятая,
в которой дедушка навещает обветшалый дом, в последний раз играет на виолончели и чайки кричат от радости и горя
Дождь лил не переставая. Всю ночь тарабанил по крыше. И весь следующий день, субботу, тоже. Натянув на голошу одеяло, я лежала на уродливой кровати красного дерева и наслаждалась стуком капель в оконное стекло, шумом ветра в кронах деревьев, ненастьем и холодом. Мама пекла хлеб, и по дому распространялся аромат аниса и фенхеля. Ингве сидел, вытянув загипсованную ногу, заполнял страховую квитанцию и радостно насвистывал, слушая прогноз погоды, предрекавший затяжные дожди, ветер и похолодание. Дедушка устроился в кухне за компанию со всеми, листал пахнувшие пылью и жиром поваренные книги и под бой часов пощёлкивал себя по носу. Ничего не происходило, и это было замечательно. Демоны, видимо, взяли отгул. Им ведь тоже требуется отдых.
Телефонный звонок Катти нарушил покой. Она щебетала в трубку, пригласила меня в понедельник на вечеринку и поинтересовалась, не хочу ли я пойти с ней в кино. Я ответила «да» про вечеринку и «нет» про кино. Судя по голосу, она надулась и заявила, что раз так — позовёт Исака. Я живо представила себе, как она водит своим остреньким языком по его взъерошенным волосам. Плевать
Я спустилась в кухню залечить резь в желудке баночкой «Севен-ап» и чёрствыми рогаликами с сыром. Дедушка отложил в сторону бесчисленные кулинарные записи и неотрывно смотрел на бушующую за окном непогоду.
— Завтра, дорогие мои, будет погожий солнечный день, — сказал он певучим голосом. — И мы поедем за город.
«Хо-хо», — отозвался дождь, плеснув нам в окно.
Кто-то тихонько погладил меня по щеке. Я увидела веснушчатое лицо.
— Вставай скорее, голубушка, — пропел дедушка мне на ухо. — Полюбуйся, как светит солнце! –
Седые усы щекотали мне щёку. Дедушкины глаза сияли ясной синевой — как залив, как море. Я не стала сердиться, что меня разбудили и вырвали из грёз. Дедушка бурлил, словно волны, а занавески колыхались на тёплом ветерке.
— Помоги-ка мне собраться, девочка, — попросил дедушка.
— Конечно.
Я залезла на чердак и принялась рыться в коробках и ящиках, которые мы туда убрали. Мне удалось найти почти всё необходимое: трость с серебряным набалдашником в виде волчьей головы, кремовую фетровую шляпу с мягкими полями, белый льняной летний костюм, рубашку со съёмным воротничком и чудные штиблеты из белой кожи с коричневыми мысками и маленькими дырочками поверху.
Я старалась поменьше шуметь, чтобы не разбудить остальных, пока дедушка в ночной рубашке орудовал утюгом.
Когда со сборами было покончено, я отвела дедушку в подвал, в ванную. Мне было приятно хозяйничать. Я налила горячей воды, и дедушка погрузился в неё с довольной гримасой. Кожа у него белая, сплошь в мелких морщинках. Я осторожно мыла её дегтярным мылом, которое пахло летом и детством.
— Красота! — фыркал дедушка.
Потом я помогла ему одеться. Он торжественно надевал одну вещь за другой. Я словно заново собирала по частям его прежнего: вот он растёт на ковре в гостиной — сияющий, большой, сильный, как медведь.
Мы приготовили завтрак и сложили в корзину всякую снедь: цыплёнка, колбасу, сыр, хлеб, огурцы, бутылки с длинными горлышками и термос. Когда мама с Ингве спустились в кухню, всё уже было готово.
Мама замерла на пороге, не в силах отвести глаз от статного мужчины, который стоял перед ней.
— Папа, — прошептала она, подошла и потрогала его. — Твой летний костюм?
— Ага, настал его черёд, девочка моя, — кивнул дедушка.
— Совсем как раньше, — сказала мама.
— Совсем как раньше, — подтвердил он.
У мамы на глазах блеснули слёзы. Она не удержалась и поцеловала дедушку в гладкую макушку и в розовые бритые щёки.
— Господи, какой же ты шикарный! — усмехнулась она.
— Ну-ну, кончай с этими глупостями, — оборвал её дедушка.
Он улыбнулся, обнажив кривые волчьи зубы, и, словно золотую рыбку, выудил из жилетного кармана часы.
— Не теряйте зря времени — марш завтракать! — приказал он. — Дрожки подадут в любую минуту.
Я чуть не поверила, что мы поедем в конном экипаже, но в конце концов к дому подкатило обыкновенное такси.
Наконец-то тронулись! Вот промелькнул Королевский дворец, похожий на заплесневелый многослойный бутерброд. Вот просверкал окнами Гранд-отель. И весь город с пустыми церквами, зданиями, домами престарелых и диковинными фантазиями из камня и мрамора остался позади.
Мы с мамой и дедушкой разместились на корме парома «Солнечный глаз».
Ингве с нами не поехал. Остался нянчить свою гипсовую ногу. К тому же после долгого сидения в корыте у него начался насморк. Но, похоже, он просто хотел оставить нас одних. Ведь для него эта поездка не была связана с воспоминаниями. Он понимал, что мы отправились в прошлое.
Дедушка устроился в кресле на колёсах, которое мы взяли напрокат в больнице. С одной стороны от него стояла красная «хонда», с другой — ящики с пивом. Вскоре паром вышел на открытую воду. Голубой, спокойный, испещрённый солнечными бликами простор раскинулся до самого неба, где сновали чайки, радуясь ветру и солнцу. В заливах плавали утки и лебеди, чомги и крохали.
Дедушка указывал на большие и маленькие острова, на маяки и называл их, точно так же, как в прежние поездки. Взгляд его парил над пространством, словно зоркая птица.
— Смотрите! — кричал он, указывая тростью то на одно, то на другое. — Смотрите, как красиво!
И мы привычно кивали.
— Ах! Ничего вы не видите! Глупые вы наседки! — ругал нас дедушка. — Да посмотрите же! Ольга, видишь теперь?
Мама улыбалась, наклонялась к нему.
Я спустилась вниз, купила жевательных мармеладок и стала наблюдать, что делают другие пассажиры. Ребята вроде меня не расставались с поблёскивавшими металлом магнитофонами, которые орали благим матом. Взрослые склонялись над промасленными свёртками с бутербродами и заламинированными в пластик картами. Малявки ползали по полу среди банановой кожуры и мусорных урн; из кошачьих корзинок посверкивали в сторону птичьих клеток алчные жёлтые глаза; на носу парома громоздились сумки, рюкзаки, ящики с помидорной рассадой, рулоны толя, лодочные моторы и сумки-холодильники. А я-то надеялась, что мы поплывём в одиночестве!
Когда я вернулась, они сидели по-прежнему. Шляпа отбрасывала тень на дедушкино лицо, но я видела его глаза. Морская синь отражалась в них и ручейками стекала по щекам. Дедушка не смахивал слёз. Может, и не замечал их. Обеими руками он обнимал футляр с виолончелью. Он заставил нас взять и виолончель.
— Что с тобой? — сказала я.
— Что? — переспросил дед, словно очнувшись от грёз.
— Почему ты плачешь?
— Да так! — Он щёлкнул меня по носу. — Наверное, от радости и от грусти. Ведь я такой старый и глупый. А почему ещё? Чем ещё заняться глазам, когда вокруг такая красота, а? — Он громко высморкался в чистый носовой платок. — Давненько мы этак не путешествовали. В первый раз едем без Катарины. Может, и от этого тоже, фрекен-во-всё-сующая-свой-нос. От любви к твоей бабушке и от одиночества! Теперь ты знаешь почему.
Да, бабушка всегда была с нами — в большой шляпе, маленькая, толстенькая, с широким добрым лицом, с которого не сходила улыбка. Если дедушке случалось вспылить, а такое бывало часто, она просто дула ему в лицо.
Вместе с Катариной ушли в пошлое и поездки на нашу любимую Мейю. Лето утратило волшебную таинственность, а дедушка никогда уже так не шумел и не радовался, ведь некому было подуть ему в лицо.
— Я должен ещё раз съездить туда, малышка. Но прежде у меня духу не хватало.
Он громко всхлипывал, так что люди стали оборачиваться, а одна средних лет дама в цветастом платье даже предложила ему лекарство, Она принялась рыться в сумке, которая грохотала, как гремучая змея, — столько там было пузырьков с таблетками.
— Хочу и плачу, бесчувственные идиоты! — огрызнулся дедушка и погрозил тростью. — Ясно?
Дама поспешно ретировалась. И тут я дунула ему в лицо.
Сначала он опешил, а потом прямо-таки просиял.
— Ах ты, маленькая ведьма, — ласково сказал он и погладил меня по щеке.
Дом был на прежнем месте, точь-в-точь такой, каким я его помнила, — выкрашенный белой краской, нелепый и величественный, с башенками, балюстрадой и балконом, с которого обычно махала нам бабушка. Дом стоял на горе, и к нему вела извилистая, вымощенная щебнем тропинка. «Феликс Кролл. Частное владение», — гласила латунная табличка на калитке. Феликс Кролл — так звали дедушкиного отца. Это он построил дом.
Мы с трудом пробрались с креслом-каталкой по заросшей ольховой аллее. Дальше пути не было. Мост слева сломало льдом.
Пока мы стояли и размышляли, что делать, над заливом пролетел лебедь — лапы как водные лыжи, крылья расправлены, шея вытянута. Опускаясь на воду, он зашумел, как орган. А ведь я уже видела его раньше.
— Давайте пойдём по шоссе, — предложила мама.
Ясно было, что с креслом нам на гору никогда не взобраться.
— Нет, — возразил дедушка. — Можете думать, что я рехнулся, но я хочу подняться сам.
Сжав зубы, он упорно карабкался в гору. Пот заливал лицо, он дышал всё тяжелее, а солнце припекало, пробиваясь сквозь тучи чаек. Подъём занял у него больше часа.
На дрожащих ногах, со шляпой в руке дедушка замер у входной двери.
— Вот я и пришёл, — сказал он, обращаясь к невидимому собеседнику.
Мы молча обошли дом. Ничто не изменилось с тех пор, как пять лет назад умерла бабушка и дедушка запер дом. Тогда он улетел на вертолёте, уносившем бабушку, и больше не возвращался, словно закрыл дверь в обитель горя.
Пауки затянули окна тонкими занавесями, цветы, за которыми бабушка так заботливо ухаживала, увяли, сухие листья свешиваюсь из горшков. На обеденном столе стояла супница, аппетитные пары превратились в пыль. Стол был накрыт на двоих. Вино в хрустальных бокалах испарилось, оставив на дне твёрдые красные бисеринки. Бабушкина шляпа висела на львиной голове, украшавшей резную спинку стула. Её туфли, сброшенные впопыхах, валялись под диваном подошвами вверх, будто лодки, выброшенные на берег.
Напольные часы в углу остановились. Дедушка достал из буфета маленький ключик и завёл их. С громким вздохом часы пошли.
Дедушка молча ходил по комнатам, прикасался к вещам, словно стараясь вспомнить, каковы они на ощупь. Поправлял накидки и салфетки, подобрал с полу шпильку, повертел её в руках, захлопнул открытую книгу на письменном столе, расставил по местам стулья, заметил, что краски на картинах с изображениями кораблей, моря и островов отслоились и потрескались, а обои вздулись от сырости.
Он остановился перед диваном. У одного подлокотника лежала вышитая подушка. Посредине была вмятина, словно там только что покоилась чья-то голова.
Дедушка нагнулся и зарыл лицо в подушку.
— Я всё ещё чувствую её запах, — прошептал он.
Дедушка сидел на самом краешке кухонного стула, зажав между коленями виолончель. Лёгкий вечерний ветерок шевелил его усы. Солнце светило неярко, будто керосиновая лампа, подвешенная в вечернем небе над заливом и холмом, где расположилисьмы.
Смычок осторожно тронул струны. Дедушка заиграл знакомую мелодию, одну из тех, что я слышала в детстве, — Вторую сонату Баха для виолончели и фортепиано. Только без фортепиано. На нём играла бабушка, а теперь остались тишина, крики чаек, квохтанье гагар и плеск воды. Дедушка играл, закрыв глаза, и звуки улетали ввысь, ворчливые и картавые, сердитые и нежные, мне чудился в них дедушкин голос.
Музыка рассказывала о дедушкином горе, о тоске по ослепительной улыбке и чёрном приземистом корпусе пианино, о любви к этим камням, вехам, соснам, птицам, светлому небу и чёрной земле.
Мама надела бабушкину шляпу. Не знаю, о чём она думала. Она держала меня за руку, а я прижалась к её плечу. Музыка продолжала своё грустное ликование, и я склонялась к маме всё ближе и ближе. Давно мы так не сидели, не ссорясь, не злясь друг на друга. Мне так этого не хватало! Я и не надеялась, что такое ещё возможно. Я была на пути к себе, в свою страну, где стану чудачкой на свой манер. Мама сияла и лучилась, и я почти исчезала в её лучах, как звезда при появлении солнца. Я держала маму за руку и не сводила глаз с дедушки, который тоже уходил от нас.
И вдруг я увидела бабушку. Её грузное тело, большие ноги, умные глаза. Она стояла подле дедушки и казалась реальнее его. Её круглая щека касалась его лысины. А дедушка улыбался своей виолончели. Потом бабушка исчезла, вернулась обратно в музыку.
Неужели такая любовь ещё бывает? Я думала о маме, о всех тех мужчинах, что босиком или в скрипучих башмаках прошли по нашей квартире. Может, вечная любовь уже умерла, ведь вымерли же мамонты, исчезли газовые фонари и граммофоны. Музыка вздыхала и смеялась, а я представила вдруг Катти и Исака. У Катти были жёлтые глаза, как у мамы, а у Исака — голубые, как у дедушки. Что мне в них? И что им надо от меня?
Тёмный деревянный инструмент разразился последним божественным смехом.
Всё кончилось.
Последние звуки, лёгкие, как пух одуванчика, летели над вереском, над водой и устремлялись к небу. Мгновение дедушка сидел не шевелясь, зажав смычок в руке. Глаза его сияли. Он казался усталым, словно после тяжёлой работы. Дедушка поднял виолончель над головой и разбил её о камни.
— Мелодия допета, — сказал он с тусклой улыбкой.
В печи трещали дрова. Мы с мамой улеглись спать, а дедушка всё сидел у окна. Я слышала, как он бродил по дому, выдвигал ящики, открывал шкафы, а часы всё тикали, приближая утро. Когда оно наступило, я обнаружила на кровати цветастое шёлковое платье.
— Это тебе, моя голубка, — сказал дедушка. — Оно было на Катарине в день нашей первой встречи.
Настало воскресенье. Днём мы отправились в обратный путь. Дедушка всё прибрал, подмёл и проветрил. Навёл порядок. По дороге к парому он позволил нам усадить его в кресло и держал на коленях огромный самовар, похожий на блестящую трубу. Решил забрать его с собой. Вообще-то не мешало бы набить его углями и раздуть. Снова похолодало, и я зябла.
Глава одиннадцатая,
в которой я иду к Катти на вечеринку, спотыкаюсь о ботинки Ингве, получаю оплеуху и бросаю вызов тому, кого люблю
Я пришла поздно. Поначалу хотела вообще отказаться, и это было бы самое правильное, но в конце концов напялила Ингвину шикарную рубашку в голубую полоску и чёрные ботинки из его же гардероба и отправилась в путь. Рубашка и ботинки были мне велики на несколько размеров. Я едва ковыляла и, как и накануне, ужасно мёрзла. С озера дул резкий промозглый ветер. Он забивался под воротник и раздувал рубашку, делая меня похожей на надувного человечка, каких крепят над кабинами грузовиков дальнобойщики. Когда я заявилась, вечеринка была уже в полном разгаре.
Агнета Фельтскуг ревела из усилителей «The heat is on», но я всё равно не могла согреться. В доме было полно ребят. С банкой кока-колы и горстью раскрошенных сырных чипсов я протиснулась к окну в огромной гостиной. Бассейн в саду светился, как аквариум для любителей зимнего плавания. А чуть дальше виднелось настоящее озеро — чёрное, без огней.
Я укрылась за гардиной, зарыла в ворсистый ковёр непомерно большие клоунские ботинки, чтобы они не привлекали внимания, и подумала: «Может, свалить по-тихому, пока никто меня не заметил?» Но что-то меня удерживало. Я осмотрелась. Чего я, собственно, ожидала? Компания расфуфыренных задавал из северного пригорода, чавкая, пожирала креветок из большой стеклянной миски. Они манерно тянули гласные, словно вытягивали их из тесных воротников, перехваченных узкими галстуками. Многих я узнала. Водяной, Данне и Стефан изо всех сил накачивались лимонадом, объедались чипсами, хрустящими палочками, арахисом и сластями. Мурашка и Пэра развалились на золотисто-жёлтом плюшевом диване, похожем на огромный сырный рогалик. Фрида и Нетта слонялись в центре комнаты, там, где, видимо, расчистили место для танцев. А Пепси то раскручивал, то вновь собирал напольную лампу. И тут я заметила их.
Катти обвила рукой его шею. Я могла различить светло-голубые глаза. Но он меня не видел, смотрел на Каттино напудренное белое лицо с чёрной подводкой вокруг глаз и огненно-красным пятном вместо рта. Чёрная шевелюра почти целиком заслоняла его лицо. Мне показалось, что, прежде чем я их обнаружила, кто-то смотрел на меня из того угла. Наверное, я ошиблась.
Я решительно направилась в их сторону, хотя и понимала, что это делать не стоит.
Оба ничего не видели и не слышали. Я просунула голову сквозь копну чёрных волос.
— Ну как язычок, милашка? Не болит? — поддразнила я Катти.
— Ой, это ты, што ли? — удивилась она. — Вше нормально. Ш яшиком вше в порядке.
— Класс, — кивнула я, чувствуя, как холод пробирает меня до костей, и обернулась к Исаку: — А ты как?
— А что?
— Может, ещё птички нужны? — спросила я с ледяной улыбкой. Я чувствовала, как во мне опять поднимается злоба.
— Ты что, ревнуешь? — невозмутимо поинтересовался Исак.
Эта невозмутимость меня взбесила. Я готова была броситься на него с кулаками. Но Исак уже выскользнул из Каттиных объятий и направился к чипсам и прочей жратве. Головокружительный миг, когда жизнь представилась мне как медленный поток, где радость и горе сливались в звуках виолончели, соединявшей всё вокруг, — этот миг прошёл. Я снова очутилась один на один со своими проблемами.
Ревную? Неужели правда? Стою тут, как шут гороховый, изображаю неизвестно кого и ловлю косые взгляды начернённых глаз, а тот, с кем мне хочется быть, уходит жрать всякую гадость. Весело, нечего сказать!
— Пошшли. — Катти потянула меня за собой. — Пойдём продолжим то, што не доделали в прошлый раш.
Я вытянула шею и вроде бы разглядела вихры Исака, а Катти меж тем тащила меня по бесконечному ковру, усеянному хлебными крошками.
Хриплым голосом она мурлыкала мне на ухо:
- — Штей. Ай вонт ю ту штей…
- Мейк ап йор майнд, дишайд.
- Ви куд би мейкинг лав тунайт
- Телл ми йеш энд нот ай майт…
И тут я споткнулась. Чёртовы ботинки!
Чтобы не упасть, я обеими руками уцепилась за Катти. Клоунские ботинки наехали один на другой, согнулись и в конце концов зарылись носами в ковёр, словно два сбитых самолёта.
Мы протаранили толпу и спикировали прямо на стол с креветками. Миска вдребезги разбилась, ударившись о горшок с экзотической пальмой, а мы приземлились на ковре. Падая, я треснулась обо что-то головой, так что всё поплыло перед глазами. Я лежала на Катти, обхватив её руками.
— Уф! — простонала Катти. — Зашем так горяшиша!
Я попыталась оторваться от пола, но, падая, мы стащили со стола скатерть и запутались в ней. Выбраться никак не удавалось.
Каттины глаза смеялись, а мне было не до смеха.
— Что это вы там делаете на полу? — крикнул один из задавал.
Катти чмокнула меня в щёку.
— Мошет, ещё полешим, милый, — проворковала она мне на ухо.
— Нет уж, — отрезала я.
Наконец мы снова были на ногах. Все, ухмыляясь, таращились на нас. Я была просто вне себя от злости, вдобавок меня жутко знобило. Всё же я попыталась изобразить улыбку. Сколько ещё это может продолжаться? Куда Катти меня снова тащит?
В этот миг Пепси включил-таки напольную лампу, с которой возился весь вечер. Она замерцала и замигала, рассыпая вокруг яркие красные лучи, отчего площадка в середине комнаты сразу преобразилась в дискотеку, где «Siouxie» и «Banshees» выли свои унылые песни прямо в наши жаждущие уши.
— Пошли потаншуем. — Катти потащила меня в центр мигающего светового круга.
Интересно, как танцуют мальчишки? Вот на таких вещах проще всего засыпаться. Я старалась двигаться нарочито неуклюже, подражая холодной невозмутимости Траволты, который только что врезался башкой в стол. Я завидовала Катти: согнув колени, она покачивалась из стороны в сторону, так что волосы развевались, а грудь в обтягивающей кофточке подпрыгивала. Судя по всему, она старалась походить на Дженнифер Билз из фильма «Танец-вспышка», который я не видела, а Катти смотрела вместе с Исаком.
Будь я мальчишкой, точно бы в неё влюбилась, подумала я.
Будь я мальчишкой, я бы вечерами, лёжа в постели, мечтала о ней.
Будь я мальчишкой, мне бы нравились её острый язычок и жёлтые глаза.
Будь я мальчишкой, как Исак… подумала я и так топнула ногой, что от боли слёзы подступили к глазам.
— Ты мне нравишша, Шимон, — прошипела Катти, проплывая мимо. — Никто ещё не швырял меня на пол в гоштиной и не тишкал под шкатертью, в разгар вешеринки!
— Это недоразумение, — попыталась объяснить я. — Недоразумение! Слышишь! Неужели не понятно?
— Непонятно, — ухмыльнулась она в ответ.
— Ты мне тоже нравишься. Только по-другому.
— Как это по-другому?
Она обвилась вокруг меня, прижалась грудью к Ингвиной рубашке, так что мне показалось, что это моя грудь, а не её. Ватный рулик у меня в штанах съехал куда-то набок.