Чудаки и зануды Старк Ульф

Глава четырнадцатая,

в которой хрустальная люстра светит с яблони, играет оркестр стариков и старушек, мы с дедушкой в последний раз трёмся носами, а праздник и жизнь продолжаются в ночи

Я спала. До самого вечера. Лишь к ужину встала перекусить. Мы ели в кухне. Там всё было вперемешку: салатники, кувшины, блюда, кастрюли, сковородки, бокалы. Воздух был полон испарений и всевозможных запахов. Потом я опять задремала под шум однотонный мутовки, бульканье кастрюль и звон половников.

Проснулась я, когда в окно засветила луна и над кроватью склонился дедушка, его блестящий лысый череп сиял, как вторая луна. Не знаю, дотронулся он до меня или нет. Может, я проснулась оттого, что он просто сидел и смотрел на меня.

Я открыла глаза, и дедушка положил свою огромную руку на мою.

— Вот хотел посидеть с тобой немного, прежде чем ложиться, — сказал он.

Я кивнула. Всё было совсем как в детстве, когда я болела корью и никто не знал, поправлюсь ли. Тогда дедушка вот так же сидел, держа меня за руку. Но теперь-то я была здорова. Давно так хорошо себя не чувствовала.

— Ну, полегчало тебе? — спросил дедушка. Словно прочёл мои мысли!

— Угу.

И я, посмеиваясь, поведала ему обо всём, что случилось после нашего последнего разговора. В темноте было так легко рассказывать. Ничто не отвлекало.

Я рассказала об утках, о вечеринке у Катти, о поединке с холодом и озёрными волнами, об Исаке, о сарае и о том, как Трясогузка не могла поверить в моё перерождение. Дедушкина рука на моей казалась тяжёлой, как нагревшийся на солнце камень, и в то же время лёгкой, словно он играл ещё на виолончели, теперь разбитой.

— Похоже, демоны до поры до времени отступились от тебя, — заметил дедушка. — Может, тебе без них ещё взгрустнётся. Как ни странно, даже о неприятностях начинаешь скучать, когда они проходят. Удивительно, правда? — Он вздохнул.

И я догадалась, что он имел в виду не только мои злоключения.

— Ага, — поддакнула я.

Мы снова замолчали. Похрапывал Килрой. Тихо тикали часы.

— Ну пойду лягу, галчонок, — прошептал дедушка. Но не ушёл. Остался сидеть. Просунул свою ладонь в мою, чтобы казалось, будто я его удерживаю.

— Помнишь… — начал он.

И мы предались воспоминаниям, а время шло. Мы вспоминали знакомую с детства лесную прохладу, черничники и малинники, как гадюки высовывали качающиеся головки, но опасности не было. Солнце минувших лет освещало нас и высушивало после дождя или купания. Наши воспоминания были как солнечная прогалина в ночи.

— Не пора ли тебе спать, отец! — крикнула сверху мама.

— Сейчас-сейчас! — отозвался дедушка, но и не подумал уходить. Остался со мной. — Знаешь, глупышка, — медленно проговорил он, — завтра я позову друзей. Хочу вроде как попрощаться, понимаешь? Чувствую — пора.

Вчерашние тёмные волны ворвались в окно и обрушились на меня ледяным потоком. Так мне показалось. Я крепко сжала дедушкину руку. Я всё поняла.

— Неправда, — прошептала я. — Ты обманываешь! Ты не можешь умереть!

Но я знала, что он говорит правду. Зачем ему врать?

— Не сердись, дружок, — прошептал дедушка. — Я уже стар. Тело устало, ему уже невмоготу. Вдобавок, не скрою, мне любопытно, что будет потом. Занудам, поди, всё ясно: вечный сон или вечная жизнь, — но для нас, чудаков, нет определённости. Будь всё ясно и понятно, зачем тогда чудаки? И Бог был бы только один — бог зануд и праведников. Тогда уж лучше вечный покой. Избави меня Боже от вечной жизни зануд!

Я почувствовала, как в темноте дедушка улыбается своей волчьей улыбкой. Он сидел подле меня, пока печаль не утихла и не стала грустью, а грусть не сменилась усталостью. Только когда первые рассветные лучи пробрались в комнату, дедушка, тяжело ступая, поднялся к себе. Наверное, решил, что я уснула.

Я ощупью отыскала стеклянный шар. Давно я в него не заглядывала.

Не знаю, что я ожидала увидеть. Царство небесное для чудаков, где дедушка — главный святой? Шар собрал утренний свет в яркую точку. Я увидела дедушку в саду, в окружении птиц, бабочек, людей.

«А дальше?» нетерпеливо прошептала я и щёлкнула пальцем по прохладному стеклу.

С тонким звоном шар треснул посередине. У меня в руках остались две безжизненные половинки.

Вечернее солнце пробивалось сквозь пушистые клочья облаков.

К шести стали собираться гости. Одни приехали на такси, другие — на автобусе, а у некоторых вид был такой усталый, словно они всю дорогу шли пешком.

Дедушка хлопотал весь день. Разъезжал повсюду в своём кресле, следил за стряпнёй, командовал, как накрывать столы. Он выглядел бодрым и румяным и, слегка фальшивя, напевал что-то себе под нос. Может, попросту старался таким манером отогнать тревогу. А вдруг он ошибся?

Каждого гостя дедушка встречал радостными возгласами и громко чмокал в щёку. Он лежал под цветущей вишней на кровати красного дерева, которую мы вынесли в сад, точнее — возлежал на горе подушек, похожих на летние облака, спустившиеся прямо с неба.

Большинство гостей были мне незнакомы. Многие, видимо, приехали из дома престарелых: улыбчивые дрожащие старички и старушки с палочками, разодетые в чёрные костюмы и блестящие платья. По саду распространялся запах туалетной воды и терпких духов.

Я стояла подле дедушки в цветастом шёлковом платье, которое он подарил мне на Мейе, — том самом, бабушкином.

— Это Симона, моя любимица, — представлял меня дедушка.

— Бедняжка, — прошептала старушка в чёрной соломенной шляпке, обнимая меня хрупкими ручками. Она вся дрожала.

Мама расхаживала в бабушкиной большой шляпе и разливала пунш, который дедушка приготовил в том самом зелёном корыте. Сейчас в нём плавали виноград, ломтики лимона и киви и белые цветочные лепестки.

— Дорогие друзья! — объявил дедушка певучим голосом. — Налегайте на угощение, чувствуйте себя как дома, милые мои чудаки!

Мы расселись за длинным столом. Белая скатерть слегка колыхалась на ветру. Скоро от чопорности не осталось и следа. Её вытеснили пирожки, паштеты, кулебяки, селёдка, пряные цыплячьи окорочка, утиные грудки под малиновым соусом и смыли лимонад, вино и пиво.

Сам дедушка ел немного. Лишь пробовал по чуть-чуть.

Я хотела положить ему побольше, но он покачал головой.

— Сегодня мне хочется просто смотреть, как едят другие, — сказал он. — Я не голоден.

Мне тоже не хотелось есть. Но остальные накладывали себе на тарелки всевозможные разносолы, салаты и фрукты. Голоса звучали всё громче, звонкий смех взлетал к кронам деревьев, а над свалкой балансировало солнце — словно зрелый персик.

— Я вас всех люблю! воскликнул дедушка и поднял бокал.

Медленно опустились сумерки. Заиграл оркестр. Тот самый, который дедушка собрал в доме престарелых. Сегодня он сам не играл, только слушал. Скрипки стрекотали, как сверчки, кларнеты громко мяукали, будто мартовские коты, бухал барабан, гармошка блеяла, словно овечий хор. Дама в чёрной соломенной шляпке играла на арфе, как будто расчёсывала волосы великанше. Под деревьями колыхались танцующие.

Ингве повесил на яблоню нашу хрустальную люстру. Несмотря на загипсованную ногу, влез на дерево и не упал. Люстра сияла в ветвях, рассыпая радужные блики. А на газоне, там, где не танцевали, горели факелы — мы укрепили их над воротцами на площадке для крокета, чтобы было видно, куда бить. Там громко ссорились два старичка: не могли решить, сбил ли один из них колышек или нет.

«Вот как дам тебе по башке, идиот!» — распалился один, взмахнул молотком и угодил в Аксельссона, который как раз заявился пожаловаться на беспорядок и шум. От удара сосед рухнул в свою и без того изрядно потрёпанную живую изгородь. Но мама выудила его оттуда и закружила в танце, а он припал щекой к её груди и в конце концов заулыбался, как убаюканный ребёнок.

Дедушка сидел на кровати, будто улыбчивый Бог среди облаков. Он постукивал пальцами в такт музыке и прихлёбывал чай из стакана, а самовар напевал ему свою песенку.

— Пусть праздник продолжается, — прошептал дедушка.

Он держал в ладонях мои и мамины руки. Луна струила на нас своё сияние. Дедушка закрыл глаза и откинулся на подушки. Мы молчали. Просто стояли, а он держал наши руки, и дыхание его становилось всё слабее, пока не затихло совсем.

Я наклонилась и потёрлась носом о его нос — так мы делали, когда я была совсем малявкой, а он — добрым мудрым Богом. Усы кололись, и мне почудилось, что дедушка улыбается мне.

А жизнь и праздник продолжались в ночи.