Беззаботные годы Говард Элизабет Джейн

– Да? И что? А раньше они какими были?

Кристофер, еще недавно притихший, заговорил:

– Ты назвал свои условия. Теперь я обдумаю их и завтра скажу, принимаем мы их или нет. А ты их на всякий случай запиши.

– Значит, сейчас вы не собираетесь объяснять мне, что тут у вас происходит?

– Нет. И если ты хоть кому-нибудь скажешь про это место, вообще никогда не узнаешь.

Тедди взглянул на него.

– Хочешь драки?

– Не особенно.

– «Не особенно» – ну и что это значит, можно узнать? Струсил? Как пить дать. Ты не только подлец, но и трус.

– Я не трус!

Саймон выполз из палатки: они стояли, гневно глядя друг на друга. Тедди побагровел, Кристофер стал бледным от ярости. Выхватив свой перочинный нож, Тедди открыл самое большое лезвие. Господи, мелькнуло в голове Саймона. Ему нельзя хвататься за нож, ведь у Кристофера нет ножа. Неужели он настолько подлый?

Но Тедди шагнул к палатке, ударил ножом в крышу и проделал в ней большую дыру. С невнятным воплем ярости Кристофер бросился к нему.

Схватка на равных, сделал вывод Саймон. Хоть Кристофер и был годом старше Тедди, крепостью сложения он не отличался, и кроме того, Тедди в школе научился боксу. Но руки у Кристофера были длиннее, и он боролся, стараясь сбить Тедди с ног, поэтому стоило только Тедди приблизиться для удара, ему грозила опасность очутиться на земле. В ярости оба забыли об осторожности, и два удара Тедди пришлись в лицо Кристофера. Из носа хлынула кровь, один глаз стал как-то странно косить.

Драка кончилась потому, что Кристофер ухитрился схватить Тедди за правое плечо, приподнял, повернул и швырнул на землю с такой силой, что у Тедди перехватило дыхание. Секунду Кристофер стоял над противником, тяжело дыша, потом отвернулся и направился к ручью, чтобы умыться. Когда Тедди наконец отдышался, он заявил:

– Ладно, я скажу тебе мои условия. И будь я проклят, если не запишу их. Если не согласишься на них к одиннадцати часам завтрашнего утра, я объявлю войну! – Он поднялся, потирая правое плечо, и зашагал прочь. На Саймона он даже не взглянул.

Стало тихо. Саймон подобрал нож Тедди и принялся осматривать палатку. Дыра была не очень большая, они могли бы зашить ее или подложить изнутри прорезиненную ткань, так что дождь, если он и пойдет, не навредит припасам, сложенным внутри. Наконец Саймон направился к Кристоферу, стоящему на коленях у ручья. Сняв рубашку, он намочил ее и обмывал лицо; спина у него была костлявая и белая, и он совсем не походил на человека, способного победить в драке.

– Ты здорово дрался, – сказал Саймон. – Честная была победа.

Кристофер перестал тереть лицо рубашкой, и Саймон увидел, что у него не только заплыл глаз и красная струйка все еще течет из носа: Кристофер плакал. Саймон присел рядом с ним на корточки. Когда кто-нибудь плачет, важнее всего – подбодрить его, чтобы он перестал.

– Нам просто крупно не повезло, вот он и нашел нас, – объяснил Саймон. – Но он никому не скажет, вот увидишь. Он хочет к нам. А палатку можно зашить.

Но Кристофер, вытерев нос кулаком и взглянув на измазанные кровью костяшки, возразил:

– Я же собирался выступать против драк. А сам ее развязал! – Его здоровый глаз, полный отчаяния, выглядел чуть ли не хуже подбитого.

– Вообще-то это он начал. Но теперь у нас есть условия, и мы можем их обдумать.

– Да. Надо провести переговоры.

Саймон не ответил. Он думал, не кончатся ли переговоры тем, что им придется уступить желанию Тедди.

К ужину в Милл-Фарм собралось одиннадцать человек: Вилли пригласила Руперта и Зоуи, опасаясь, что иначе Эдварду будет неуютно в кругу ее родственниц, и мисс Миллимент. Заботясь о Кристофере, она позвала и Тедди, но Кристофер забыл передать ему приглашение, пока не стало слишком поздно. Джуди, Невилл и Лидия демонстративно улеглись в постели, но лишь пока Эллен не ушла помогать Эмили мыть посуду на кухне, а потом затеяли чреватую ссорами игру в больницу, в которой Лидия была пациенткой (с ветряной оспой), Джуди – медсестрой, а Невилл – врачом, но лишь потому, что он мальчик. Но даже без них, с одиннадцатью едоками, расположившимися вокруг стола в узкой длинной комнате, передавать и раскладывать овощи было непросто, в чем убедилась Филлис, прибывшая дневным поездом.

Вилли усадила мать между собой и Джессикой: леди Райдал весь день вела себя так, будто смерть тети Лины, с которой она ни разу не виделась, стала для нее личной трагедией, а выход к ужину (появление на публике в глубоком трауре) – мужественной уступкой, заслуживающей постоянного сочувствия и поддержки. Джессике это удавалось прекрасно, она сразу взяла приглушенный, чуть религиозный тон, какого от нее и ждали, и тем самым взбесила сына и дочь, но по разным причинам: Кристофера потому, что он не выносил притворства, а Нору потому, что это кощунство – кривить душой, ссылаясь на Бога. Кроме того, Вилли изловчилась посадить Эдварда между Зоуи и Анджелой, надеясь смягчить влияние старших участников застолья, но Анджела, одетая в бесформенное бледно-серое платье и не удосужившаяся накраситься, помалкивала и выглядела настолько изможденной, что даже ее мать сказала: «Дорогая, искренне надеюсь, что не ты будешь следующей жертвой ветрянки». Но Анджела ответила, что у нее просто раскалывается голова от боли. У Зоуи, которая обычно кокетничала с Эдвардом (разумеется, в рамках допустимого), тоже был довольно болезненный вид, и Эдварду пришлось завести разговор о подбитом глазе Кристофера: «Ого, старина, какое у тебя тут украшение! Откуда оно?» И Кристофер уже в четырнадцатый раз объяснил, что свалился с дерева. Нора знала, что это ложь, и гадала, что же случилось на самом деле. Подрался с кем-то, думала она. Крис был вспыльчивым, но отходчивым. Самой большой удачей застолья, к удивлению Вилли, стали Руперт и мисс Миллимент, которая с неподдельным восхищением отзывалась сначала о французской живописи, а в дальнейшем – и обо всей прочей. Руперт, который до этого встречался с мисс Миллимент только однажды, когда Клэри начала брать у нее уроки, был очарован этой удивительной дамой, одетой в цвета спелого банана, присутствующие на картинах множества живописцев, которых Руперт особенно любил. Но Луизу, сидящую напротив них, словно заворожили крошки шпината и рыбы, накапливающиеся в складках подбородков мисс Миллимент. Она украдкой делала такие жесты, будто что-то вытирала, пытаясь поймать взгляд наставницы, что с такого расстояния было, конечно, невозможно. А Нора нырнула под стол, выбралась обратно с салфеткой мисс Миллимент и подала ей со словами:

– Я уронила салфетку и, кажется, нашла заодно и вашу: когда ешь рыбу, без нее не обойтись, правда?

Мисс Миллимент сразу же поняла намек и вытерла большую часть лица, а потом, немного подумав, и свои маленькие очки в стальной оправе.

– Благодарю вас, Нора, – произнесла она.

А Луиза, разъяренная тем, что не она додумалась до такой тактичной и впечатляющей уловки, поспешила спросить:

– Но вам ведь, если не ошибаюсь, нравится и китайская живопись, мисс Миллимент? Помните великолепный рисунок с тремя рыбами на выставке, куда вы нас водили?

– Да, действительно, Луиза. Кажется, вам он понравился больше всех, не так ли? Изысканный рисунок пером – такой простой и совершенный. Как вы думаете, – продолжала она, понизив голос, – в целях безопасности из наших лондонских галерей вывезут хотя бы некоторые из шедевров? Было бы отрадно знать.

– Вы имеете в виду, в случае войны? – уточнил Руперт. – Полагаю, большинство экспонатов разместят в подвалах. Если, конечно, не превратят их в бомбоубежища.

Эдвард нахмурился, глядя на брата: он считал неуместным обсуждать «ситуацию» в присутствии пожилых дам и детей.

– Делай что хочешь, только лошадей не пугай, – произнес он фразу, которой в семействе Казалет подавали сигнал, что пора умолкнуть.

Но Луиза, которая этого не знала, отозвалась сразу же:

– Это слова миссис Патрик Кэмпбелл, но если не ошибаюсь, речь шла о какой-то грубости. Во всяком случае, не о войне.

– Кто это – миссис Патрик Кэмпбелл? – спросила Зоуи, и Руперт взглянул на нее, удивленный не столько ее неосведомленностью, сколько готовностью признать ее публично.

– Актриса, но давняя. Наверное, можно так сказать, потому что это было еще до автомобилей.

Тарелки убрали, Филлис принесла два больших летних пудинга на подносе, который поставила перед Вилли.

– Ура! – оживился Эдвард. – Мой любимый пудинг. А тебе надо было приложить к глазу сырой стейк, – добавил он, поворачиваясь к Кристоферу, который, как заметила Нора, от этого совета слабо позеленел.

– Фу, гадость! – воскликнула она. – Во всяком случае, у нас была только рыба, а от нее, по-моему, мало пользы.

– Ну, не знаю, – задумчиво протянула Луиза. – Это все-таки лучше, чем получить тухлой рыбиной в глаз.

– Чрезвычайно глупое замечание, – заявила мисс Миллимент, которая выпила бокал вина и была не в себе, то есть чувствовала себя лучше, чем обычно. – Естественно, что угодно было бы лучше.

– Еще хуже было бы получить в глаз мокрой медузой, – Нора захихикала.

– Какое скотство! – Анджела повернулась к бабушке за поддержкой, но леди Райдал, чья двойная нить бус из горного хрусталя раскачивалась в опасной близости от летнего пудинга, выпрямилась и заявила:

– Анджела, милочка, девушки не произносят таких слов, как «скотство» или «свинство». Тебе следовало сказать «ужас», если ты это имела в виду.

– Возьми сливок, – сказал Эдвард, подмигивая ей, но ее переполняло отчаяние, и она на него даже не взглянула.

Беспокойный ужин Полли и Клэри состоялся у них в комнате. Клэри было намного лучше, хотя зуд еще не прошел, но она отчаянно скучала. В тот день она написала пять рассказов – предполагалось написать семь, по одному на каждый смертный грех, – а теперь ей опять стало скучно, потому что она слишком устала, чтобы заняться чем-нибудь увлекательным. Полли изо всех сил старалась не говорить с Клэри о войне, поэтому не могла придумать, что еще сказать. В комнате господствовал Оскар. Несмотря на обильный ужин из потрохов с молоком, он ясно дал понять, что ужин девочек ему более по вкусу. Точно так же он отнесся и к своей лежанке, и хотя Полли уже несколько раз относила его туда, он отказывался даже сидеть на ней и только ждал, когда она перестанет придерживать его, чтобы сразу выпрыгнуть. Он умывался лапками в белых носочках, изредка прохаживался языком цвета свежей розовой ветчины по густому серому меху на боках, хоть он был в безукоризненном порядке. Полли позвала его по имени, он прекратил свое занятие, взглянул на нее сибирскими топазовыми глазами, а потом запрыгнул на кровать Клэри и начал устраиваться на ее тетради, хрустя бумагой.

– Я не против, – сказала Клэри. – Он мне нравится.

– Но если он не спит в своей лежанке, думаешь, он будет пользоваться туалетом?

Она приготовила ему коробку с газетой и горкой золы из бойлера в теплице и поставила в укромный уголок комнаты. На коробку Оскар даже не взглянул.

– Наверняка будет. Кошки – ужасные чистюли.

Обе замолчали, глядя, как Оскар засыпает. Полли заметила, что Клэри поглядывает на нее просительно и смущенно. Она что-то знает, подумала Полли. А если знает хоть что-нибудь, значит, можно и поговорить.

– Мы думаем об одном и том же? – спросила она.

– С чего вдруг? Ты о чем думаешь?

– Нет, ты первая.

– Ну… – начала Клэри и стала заливаться слабым румянцем. – Вообще-то о похоти. Я вроде как знаю, что это, но не совсем. Я бы совсем не думала о ней, но она – один из смертных грехов, а про все остальные я уже написала, кроме чревоугодия, про которое напишу о том, как поросенок превратился в мальчишку – или мальчишка в поросенка, еще не решила. И вот еще это.

– Что – это?

– То, о чем я только что говорила. Похоть. Какого ты мнения о ней?

– Я?.. – медленно заговорила Полли. – Она напоминает мне о Ветхом Завете, вожделении и тиграх. Ну, знаешь, как говорят – тигры вожделеют добычу.

– Слушай, Полл, я не понимаю, как можно считать грешником тигра, который просто хочет есть. Этого не может быть. Я о другом: что это вообще такое? Как она ощущается? Писателям надо знать такие вещи. Как ощущается все остальное, я знаю…

– Спорим, что нет!

– Проспоришь. Ручаюсь, что и ты знаешь, – она полистала тетрадку в поисках своего списка. – Слушай. Гордыня. Когда я писала рассказ про рождение Иисуса с точки зрения хозяина постоялого двора, мне казалось, что это лучший рассказ из всех написанных во всем мире. Чревоугодие. Я вытащила все сиреневые и розовые сливочные конфеты из коробки, которую подарила Зоуи на прошлое Рождество, а вместо них положила противные кокосовые из старой коробки. Сливочные, конечно, я съела сама. Зависть. Я завидую тебе и Луизе, потому что у вас есть мамы. Часто. Почти всегда. Жадность. Я пожадничала купить коробку глиттервакса размером побольше в подарок Невиллу на день рождения. На оставшиеся деньги я купила кактус себе. Уныние…

– Хватит, – перебила Полли. – Можешь не продолжать, со мной бывало почти то же самое.

– Но не похоть?

– Разве что ее можно испытывать и не знать об этом. И если вспомнить о том, как легко впасть в другие грехи, наверное, такое возможно. Смешно, правда? А я думала, если грех смертный, значит, и совершить его гораздо труднее.

– Неудивительно, что есть убийства, войны и так далее, – отозвалась Клэри, – если даже в обычной жизни все грешат налево и направо. По-моему, похоть как-то связана с телом, а тела меня, честно говоря, совсем не интересуют.

– Кроме животных, – уточнила Полли, любовно поглаживая свое сокровище. – А война тебя беспокоит? – спросила она так небрежно, как только могла.

– Так ты поэтому попросила отца привезти сюда Оскара?

Полли ошеломленно уставилась на свою кузину.

– Да, – сказала она. – Только умоляю, не говори никому.

– Ладно! А если война все-таки будет, мы застрянем здесь надолго – даже когда ветрянка давно кончится. Вот здорово было бы!

– А вот и нет! Ты просто не понимаешь! Все будет в десять раз хуже, чем во время прошлой войны. Ничего ты об этом не знаешь. И про отравляющий газ не знаешь, а на этот раз бомб будут бросать гораздо больше, и всем придется жить в окопах с колючей проволокой и крысами – и все это будет не где-то во Франции, а везде, даже здесь! И продолжаться будет, пока все не умрут, я точно знаю! – Она расплакалась, уже не думая о том, напугает Клэри или нет, и почти желая напугать ее, чтобы хоть с кем-нибудь наконец разделить свои мучения. Но Клэри, похоже, ничуть не испугалась.

– Ты выдумываешь, – заявила она. – Я часто так делаю, – она встала на колени в постели и обняла Полли. – У тебя же есть я, – продолжала она, – и Оскар. Войны не будет. И даже если будет, вспомни историю. Мы всегда побеждаем.

И хотя все это не должно было послужить утешением, Полли стало легче. Она высморкалась, и они решили поискать «похоть» в словаре Брига – или спросить у мисс Миллимент.

– Она все знает. Значит, должна знать и про похоть, – сказала Клэри. И Полли, унося поднос с остатками их ужина в буфетную к Айлин, впервые за последние двадцать четыре часа уловила проблеск надежды.

После ужина, когда Дюши и Сид еще разыгрывали сонаты Брамса, Хью подал сигнал жене выйти вместе с ним. За дверью гостиной он взял ее за руку, и они направились наверх, сначала в маленькую гардеробную, где, живописно разметавшись, спал Уиллс – одеяло сброшено, ножка задрана вверх. Сибил осторожно опустила ее и укрыла его одеялом. Веки малыша затрепетали, он вздохнул. Сибил подняла с пола маленького голливога и усадила рядом с сыном.

– Откуда это у него?

– Лидия подарила. Раньше она с ним играла. Его зовут Голли Изумлен. Это его любимая игрушка.

– Замечательная фамилия, в самый раз для такого выражения лица.

– Блеск, правда? – Она погасила свет, они прошли через комнату. – Так в чем дело, дорогой? Тебя что-то тревожит?

– Да, – кивнул он. – Эдвард назвал бы меня паникером, но Лондон сейчас кишмя кишит ими. Всем выдают противогазы. Завтра я повезу за ними всех.

– Ох, дорогой! Куда?

– Вероятно, в Бэттл. Бриг считает, что надо обращаться в церковь. Завтра утром он выяснит. Он со мной согласен.

– А бывают противогазы для малышей? – Вид у нее стал перепуганный. – Потому что если нет, то и я…

– Конечно, бывают.

– Ему не понравится, для ребенка это очень страшно.

– Все будет хорошо. Но надо позаботиться и об остальных детях. Не хочу, чтобы они перепугались. Кажется, Полли уже напугана.

– Почему ты так решил?

– Иначе она не попросила бы меня привезти Оскара. Она тебе что-нибудь говорила?

– Нет. Хью… – Она присела на кровать. – Боже мой, Хью, неужели ты правда думаешь…

– Я не знаю, но считаю, что мы не должны исключать и такую возможность.

– Но ведь этого не хочет никто! Это абсурд! Кошмар! С какой стати нам ввязываться в войну из-за Чехословакии?

Он попытался объяснить, почему, как ему кажется, они обязаны так поступить, но вскоре увидел, что доводы кажутся ей бессмысленными. В конце концов, сделав вид, что соглашается с ним, она сказала:

– Если это случится, скажи, что делать мне?

– Оставайся здесь с детьми. Посмотрим, что будет дальше.

– А что будешь делать ты? Я не могу оставить тебя в Лондоне совсем одного.

– Дорогая, я сам не знаю, где буду находиться.

– Что это значит?

– Возможно, я где-нибудь понадоблюсь. Не волнуйся, скорее всего, для бумажной работы, – он бросил взгляд на свою культю. – Времена Нельсона остались в прошлом. А если Эдвард уйдет, стану помогать Бригу управлять компанией. Древесина по-прежнему будет пользоваться спросом.

– Ты так говоришь, будто уже знаешь, что случится!

– Ради бога! Ты же спросила меня, что я буду делать в случае войны. Вот я и пытаюсь объяснить.

Она выглядела настолько ошеломленной, что он шагнул к ней и поставил на ноги.

– Прости меня, милая. Я устал. Давай ложиться.

Когда они лежали в темноте, держась за руки, как часто делали, она произнесла:

– Хорошо еще, что Саймон недостаточно взрослый.

И он, радуясь, что ее день закончится на этом утешении, с жаром поддержал:

– Даже близко нет!

– …она – вот именно!

– Глупости, дорогая, у нее просто разболелась голова.

– Ничего подобного. Она в тебя влюблена.

– Ради бога, она же мне как племянница!

– Если ты все это время рисовал ее, то должен был заметить!

Руперт взял ее под руку.

– А я не заметил. Ты всегда говорила, что мужчины таких вещей не замечают. Я мужчина.

Они шли вверх по холму, возвращаясь к Хоум-Плейс. Было темно и пасмурно, негустая белая мгла стлалась по земле на большом поле хмеля, когда-то принадлежавшем Милл-Фарм. После молчания, которое показалось ему дружеским, он добавил:

– И вообще, она еще ребенок. Ей всего девятнадцать.

– А сколько было мне, когда ты на мне женился?

Он замер.

– Зоуи, дорогая моя!.. Ну хорошо. У меня нет никаких причин не влюбиться в нее. Ей девятнадцать, она прелестна, а ты отсутствовала слишком долго. Но я не влюбился. И кстати, откуда мне знать, чем ты занималась в Лондоне?

– Я же говорила тебе – просто встречалась со школьной подругой, – она прибавила шагу и обогнала его на подъездной дорожке к дому.

Господи, теперь она рассердится и надуется, подумал он и настиг ее.

– Я ведь просто пошутил, – сказал он. – Я помню, как тяжело тебе пришлось с мамой. И восхищаюсь тобой за то, что ты позаботилась о ней и пробыла там так долго. Наверное, это было очень скучно. Я рад, что ты встретилась с подругой.

Они дошли до белой калитки, ведущей на большую лужайку перед домом и парадной дверью. Руперт привлек Зоуи к себе и заметил, что у нее блестят глаза.

– Какая же ты красивая… – начал он, но она уставилась на него так, словно больше не хотела слышать привычные слова.

– Да, и только, – подтвердила она. – И больше ничего! – Она повернулась и почти бегом бросилась к дому.

Закрывая калитку и медленно следуя за Зоуи, он думал, что она, наверное, страшно переутомилась, не имея привычки ухаживать за больными. Потом вспомнил, что весь день она проспала. Наверное, у нее такие дни месяца, решил он. Но месячные у нее были перед самым отъездом в Лондон, а это значит, что до них еще не меньше недели. Значит, дело не в них.

Потом он задумался, права ли она насчет Анджелы; если да, с его стороны было очень глупо не заметить. Но что он мог поделать, даже если бы знал? Он не обольщал ее, ничего подобного. Если и вправду что-то есть, у нее просто такая жизненная фаза. Какие шаблонные и лицемерные слова! Старшие всегда говорят такое про чувства или поступки молодых, вызывающие неловкость, как будто у них самих жизненных фаз не бывает: слово-то какое! Но Зоуи ни словом не упомянула о том, принял он решение работать в компании или нет, и он вздохнул с облегчением, потому что решение так до сих пор и не принял, а если Бриг и Хью правы, вскоре вопрос о нем встанет ребром. Его наверняка призовут, или, может, он даже сам уйдет служить в армию.

К тому времени он дошел до двери комнаты Клэри, желая заглянуть перед сном к ней и убедиться, что все хорошо. Но на ее двери висела записка: «Здесь Оскар. Пожалуйста, не открывайте ночью дверь». Что еще за Оскар? Руперт понятия не имел. Он постоял, прислушиваясь, но из-за двери не доносилось ни звука. Во всем доме было тихо. Если его призовут, кто позаботится о Клэри? Она останется здесь, с ней будет мисс Миллимент, которая, как ему стало ясно во время ужина, очень привязана к ней. Он зашел в уборную, помочился, потом выглянул из распахнутого окна. В огороде лежал белый туман, воздух слабо пах холодным древесным дымом; в тишине, как туманная сирена, заухала сова, умолкла и крикнула еще дважды. Будь он сейчас один, он пошел бы взглянуть на картину, убедиться, что она закончена; в этом он был почти уверен, но иногда трудно понять, когда пора остановиться. Изобел тоже пришла бы посмотреть, подумал он, и снова поспешил похоронить ее в памяти, потому что мысли о ней были неразрывно связаны с предательством, которого он не мог допустить. Только когда он уже приближался к двери спальни и заранее придумывал оправдания, если она дуется, или на случай, если кокетничает полуодетая, ему вдруг вспомнились ее слова в ответ на комплимент ее красоте: «И больше ничего!» Страшная и разорительная правда – а правда ли? Нет, взвалить на нее такую ношу он не мог. Его искренность подернулась коркой опекающей любви: если бы она снова заговорила о том же самом, он стал бы все отрицать.

В комнате, где было почти темно, только горела лампа на тумбочке с его стороны, она лежала в кровати настолько неподвижная и тихая, что показалась ему спящей. Но когда он лег в постель и коснулся ее плеча, она повернулась и молча бросилась к нему в объятия.

В субботу утром Дюши проснулась, как обычно, в то время, когда утреннее солнце просочилось сквозь ее белые муслиновые занавески и широкой полосой легло поперек ее узкой и жесткой белой кровати. Только открыв глаза, она встала: современную (слабохарактерную) привычку валяться в постели она порицала, а утренний чай считала излишней и даже декадентской роскошью. Она набросила голубой халат, сунула ноги в шлепанцы, добрела до ванной и открыла неприятно-тепловатую воду: на горячую она тоже скупилась, считала ее вредной для организма и в любом случае проводила в ванне лишь столько времени, сколько требовалось, чтобы как следует вымыться. Вернувшись в спальню, она расплела волосы, которые перед купанием заколола, и расчесала их, сделав пятьдесят взмахов расческой. Как и ее дочь, она любила синий цвет, и ее одежда, как летняя, так и зимняя, была почти одинакова: темно-синяя юбка из джерси, голубая хлопчатобумажная или шелковая блузка и кардиган. Она носила бледно-серые чулки и туфли с двумя ремешками и низким каблуком. Присев к туалетному столику, задрапированному белым муслином, но почти пустующему, если не считать черепаховых щеток с серебряными инициалами (щетки, гребня, рожка для обуви и крючка для застегивания пуговиц), она причесалась. У нее был свежий цвет лица, широкий лоб с поднятыми над ним волосами, лицо сердечком без малейших признаков двойного подбородка. В молодости красавица, она и в свои семьдесят один год была поразительно хороша, но казалось, что и сейчас, а по сути дела, и раньше относилась к своей внешности равнодушно и в зеркало смотрелась, лишь чтобы проверить, не растрепались ли волосы. В качестве завершающих штрихов она надела золотые наручные часы, свадебный подарок Уильяма, и подсунула под ремешок крошечный, обшитый кружевом носовой платочек, скрывающий маленькую родинку цвета шелковицы на запястье. Потом повесила на шею крест с перламутром и сапфиром на серебряной цепочке. Она готова встретить новый день. Во время получасового мытья и туалета в голове у нее роились зачаточные списки дел на предстоящее утро. Она сняла белье с постели, чтобы проветрить ее (она выросла в эпоху перин, когда проветривание постелей было серьезным делом), распахнула окно настежь, чтобы как следует освежить всю комнату, и сошла в маленькую столовую, где позавтракала раньше всей семьи индийским чаем и тостами – один ломтик с маслом, другой с джемом: мазать и то, и другое на один тост было, по ее мнению, нелепым расточительством. Со второй чашкой чая она взяла с письменного стола старый конверт и принялась набрасывать списки под разными заголовками. Теперь, когда в доме собралось пятнадцать человек (не считая прислуги, а ее, разумеется, тоже приходилось учитывать, когда речь заходила о еде), домашнее хозяйство стало непростым делом. Сразу после встречи с миссис Криппс и обсуждения меню на выходные она поедет в Бэттл с Тонбриджем. Всю семью за противогазами свозят Хью и Эдвард, но ей вдруг стало ясно, что в Бэттл придется везти и слуг, а когда миссис Криппс найдет время для поездки? Видимо, после обеда, решила она.

Еще этим утром надо встретить на станции сестру Сид. Саму Сид и Рейчел можно привлечь к работе. Пусть либо перенесут походные койки, в данный момент загромождающие холл, на площадку для сквоша, где они по крайней мере никому не будут мешать, либо закончат наведение порядка в бывшем коттедже Тонбриджа, который она готовила к наплыву гостей. Вчера она закончила подшивать на машинке шторы. Но прежде, чем принимать окончательное решение, следовало еще убедиться, что Уильям и в самом деле не позвал к ним пожить двадцать четыре человека и не заказал походные койки для них; Дюши надеялась, что нет, но с другой стороны, зачем тогда ему понадобилось их покупать? Про постельное белье, подушки и одеяла он не подумал, и неудивительно, ведь он мужчина. Но если покупать постельные принадлежности, значит, ехать в Гастингс, и даже если заказать их, пройдет не меньше недели, прежде чем их доставят. А на следующей неделе может уже начаться война. Опять!

Дюши принадлежала к поколению и полу, мнения которого никогда не спрашивали по вопросам более серьезным, чем детские болезни и другие домашние заботы, но это не значило, что такового мнения у нее нет: оно просто входило в обширный свод тем, которые женщины никогда не упоминали, а тем более не обсуждали, – не то чтобы, как в случае с телесными отправлениями, это было неприлично: просто когда речь шла о политике и общих вопросах управления родом человеческим, любые обсуждения оставались бесполезными. Женщины знали, что мужчины правят миром, обладают властью и, будучи испорченными ею, при наличии малейшего повода борются за то, чтобы иметь еще больше власти, а жизнь самих женщин пронизана несправедливостью насквозь, как леденцовая палочка с приморского курорта – буквами, составляющими его название. Взять для примера ее незамужних сестер, как и она, получивших образование, достаточное лишь для замужества, но даже эта карьера, единственная пристойная, по мнению мужчин, означала их зависимость от того мужчины, который их выберет, а бедняжек Долли и Фло не выбрал никто. Но какая женщина, все-таки вышедшая замуж, в здравом уме решила бы отправить своих сыновей во Францию, как в прошлый раз отправили Эдварда и Хью? Дюши даже не надеялась, что хоть кто-нибудь из них вернется живым, прожила в муках тайного напряжения все четыре с половиной года, когда вокруг, казалось, всех до единого чужих сыновей взрывали и убивали. Когда она услышала, что Хью ранили и теперь его как инвалида отправят домой, то заперлась там, где ее никто бы не нашел (в свободной комнате дома на Честер-Террас), и выплакалась с облегчением, с тоской оттого, что Эдвард все еще на фронте, и, наконец, с яростью от ужасного идиотизма всего происходящего, поскольку всхлипывала с облегчением, узнав, что здоровье Хью, возможно, утрачено навсегда. На этот раз Эдвард уже слишком стар, чтобы воевать, но наверняка заберут Руперта, а если война затянется, – то и Тедди, ее старшего внука. И ей полагалось всегда считать, что ей повезло, потому что в 1914 году Уильяму было уже пятьдесят четыре года и его признали негодным по возрасту, несмотря на все его старания. В насмешку и утешение сыновья прозвали его Бригом – бригадным генералом.

Ее чай остыл, а дела еще не закончились. И она начала составлять новый список. В голове теснились все вещи, с дефицитом которых они столкнулись в прошлый раз. Накопительство она считала неприличным, но несколько лишних дюжин стеклянных банок для домашних фруктовых заготовок, рыбий клей для консервирования яиц и соль для красной фасоли, небывалый урожай которой собрали в этом году, – еще не накопительство. Подумав, она прибавила к списку «упаковку иголок для швейной машинки». И хватит на этом. Дом уже наполнился детскими голосами и прочими звуками, в зале накрывали на стол к завтраку, звучал приемник в кабинете Уильяма – сам он, должно быть, уже вернулся с ранней прогулки верхом, наверху плакал Уиллс, снаружи Макалпайн косил траву на теннисном корте. Казалось немыслимым, что они на грани очередной войны. Дюши позвонила и попросила Айлин принести свежего чаю для Уильяма и ее сестер, которые, как она слышала, медленно спускались по задней лестнице, беззлобно препираясь друг с другом – привычка, занудство которой сводило Уильяма с ума. Собрав свои списки, Дюши подошла к окну и с тоской взглянула на свой новый альпинарий, где с легкостью могла бы проработать все утро, если бы не множество других дел. По дорожке мимо альпинария медленно шли Рейчел и Сид; Дюши поборола внезапное желание присоединиться к ним, но они заметили ее в окне и повернули к дому. Рейчел известно, что ее отца не следует вынуждать завтракать наедине с ее тетушками, а Сид такая милая и читает ему Times, чтобы приглушить временами устрашающе шаблонную беседу Долли и Фло. Сид и вправду милая, Дюши доставляло огромное наслаждение музицировать вместе с ней; ее предупредили, что сестра Сид способна отравить своим присутствием атмосферу, но сейчас не время привередничать и выбирать гостей. Судя по походке, Рейчел опять донимала спина: она шла нерешительно, чуть ссутулившись. Перетаскивать койки ей не стоит, но она может помочь с десятком других хлопот, что всегда и делает. Замечательно, что Рейчел дома; но она, конечно, сама не захотела замуж – ее полностью устраивала благотворительность и помощь отцу. Ей предоставлена полная свобода действовать, как она пожелает, не то что Долли и Фло.

Когда Айлин принесла свежезаваренный чай и тосты, Дюши спохватилась, что ее сестры загадочным образом так и не появились, а это значило, что они, скорее всего, перехватили Уильяма у него в кабинете и помешали ему слушать восьмичасовые новости. Она выглянула в окно и окликнула Рейчел, и как раз в этот момент в комнату вошли Долли и Фло. Их продвижению, как всегда, помешали гигантские мешки для рукоделия с кроше и пти-пуаном, а также почти такие же громоздкие потертые сумочки, где у них хранились разнообразные патентованные средства, шарфы, очки, белые платочки, от которых несло лавандовой водой, и квадратные лоскуты выцветшего шифона с завернутыми в них пуховками из лебяжьего пуха с персиковой пудрой, которой Долли пользовалась особенно часто, хотя от них ее лицо, в естественном виде имеющее оттенок слегка заплесневевшей клубники, становилось почти зловеще розовато-лиловым. Они сказали, что слушали новости, но их, в сущности, не было.

– Правда, дорогой Уильям развернул свой приемник не в ту сторону, так что слышно было довольно плохо, – сказала Фло. Она была глуховата, поэтому часто строила теории подобного рода.

– Завтрак в столовой готов? – обратилась Дюши к Айлин.

– Миссис Криппс сейчас подает на стол, мэм.

Прибыли Сид и Рейчел, и Долли сразу же попросила Рейчел разливать чай – это предложение, будь оно сделано в присутствии Уильяма, безмерно разозлило бы его, как знала Дюши: и тем, как оно высказано, и тем, что вообще сделано. Естественно, в отсутствие его жены чай разливала его дочь. На этом Дюши оставила всю компанию, собрала списки и отправилась на поиски миссис Криппс.

Хью собрал первую партию детей, чтобы везти их за противогазами, и хотя Кристофер и Тедди так и не нашлись, с Сибил, Уиллсом, Полли, Саймоном, Невиллом и Лидией свободных мест в машине не осталось. Забирая двух последних из Милл-Фарм, Хью договорился с Эдвардом, что тот привезет вторую партию – Нору, Луизу, Джуди, Анджелу и двух пропавших мальчишек. Вилли вызвалась доставить свою мать, Джессику и мисс Миллимент, а также взять с собой Филлис и Эллен, когда поедет забирать мясо и другую провизию. Услышав это, Эдвард решил, что легко отделался.

Хью терпеливо отвечал на шквал вопросов – если его не опережал пренебрежительным тоном кто-нибудь из малолетних пассажиров.

– А как они пахнут?

– Глупая, ничем они не пахнут – это же просто воздух.

– Тебе-то откуда знать? Дядя Хью, откуда Полли знает?

– Я знаю потому, что папа на войне отравился газом, и я про это читала.

– А противогаз у тебя был, дядя Хью?

– Да.

– Как же ты тогда отравился, если был в противогазе? Значит, от них никакого толку.

– Ну, чтобы газ рассеялся, требуется время. А противогаз иногда приходится снимать – чтобы поесть, и так далее.

– Мы не можем без еды!

– Сможем. Придется выбирать – или мы похудеем, или отравимся газом. Ты бы что выбрал, дядя Хью?

– Какой же ты глупый, Невилл.

– Во-первых, я не глупый. А кто думает, что я глупый, сам еще глупее. Только глупый-преглупый человек…

– Довольно, Невилл, – решительно прервала Сибил, и наступила пауза.

– Так или иначе, вам не придется постоянно носить противогазы, это просто превентивная мера.

– А что такое «превентивная»?

– Это когда надо быть осторожным заранее, на всякий случай, – сразу выпалил Невилл. – Сам я вообще не вижу в этом смысла, – важно добавил он: обвинение в глупости по-прежнему не давало ему покоя.

– Что-то ты притихла, Полл, – заметил ее отец, но поскольку доверительный разговор в присутствии остальных был невозможен, она ответила только:

– Нет, я ничего.

Сидя на заднем сиденье, она переглянулась с таким же молчаливым Саймоном: его тоже что-то тревожило. Однажды, несколько лет назад, она без лишних слов поняла, в чем дело, но с тех пор он так часто жил вне дома и провел в закрытых школах столько времени, что она уже не знала, что и думать, а он молчал.

Лидия и Невилл болтали об отравляющем газе – чем он пахнет, можно ли его увидеть, и отец Полли сказал, что один из газов имеет запах герани.

– Это люизит, – выпалила она прежде, чем сумела сдержаться.

Хью на переднем сиденье вскинул брови и обменялся кратким взглядом с Сибил. Потом сказал:

– Знаешь, Полли, думаю, применение этого газа маловероятно. В прошлый раз оно оказалось экономически невыгодным. Нужны подходящие погодные условия и так далее. И конечно, если у всех нас будут противогазы, тогда он вообще бесполезен.

– А здорово было бы, – оживился Невилл, – если бы немцы спускали с самолетов большие-пребольшие липучки от мух, длиной в четверть мили, и люди прилипали бы к ним, как мухи, и сами освободиться не могли – только махали бы руками и ногами, пока не умрут. По-моему, мысль очень удачная, – добавил он, словно ее придумал кто-то другой.

– Если сейчас же не заткнешься, – свирепо выпалил Саймон, – получишь кулаком по кумполу!

И Невилл, который слабо представлял, где у него кумпол, будто в рот воды набрал. Хью и Сибил на передних сиденьях согласно сделали вид, будто ничего не заметили, но Хью задумался, неужели Саймон боится новой школы, а Сибил – не заразился ли он ветрянкой. Обычно он такой ласковый и послушный ребенок, думала она, держа на руках сладко спящего Уиллса и заранее ужасаясь тому, что его придется будить ради примерки противогаза.

Даже после драки Тедди был настолько зол, что о случившемся вообще думать не мог. Стоило ему попытаться, и как будто кто-то открывал заслонку печи: пламя охватывало его, ему хотелось убить Кристофера, а Саймона он презирал. Он привык быть главным во всех затеях, а Саймон, младше его на два года, всегда оставался его преданным подручным, с радостью соглашающимся на все, что бы ни задумал Тедди. Раньше, когда Кристофер приезжал на лето, с ним что-то было не так, и это означало, что ему нельзя играть в разные игры (в которые он все равно играл неважно), или, как говорила его мать, «слишком усердствовать», что бы это ни значило. И он читал книги, а Тедди и Саймон для виду звали его играть в карты, но чаще целыми днями ездили наперегонки на велосипедах, играли в велосипедное поло, теннис, сквош, ездили на пляж, участвовали в семейных играх, которые до сих пор нравились девочкам, да и самим мальчишкам тоже, хотя они делали вид, будто презирают такие детские развлечения. Но на этот раз Саймон удирал вместе с Кристофером и врал Тедди, уклоняясь от игр с ним, как он теперь понимал, и Саймону даже в голову не пришло позвать Тедди с собой. Тедди всеми силами старался выведать у Саймона, что они задумали, но Саймон, чуть не плача, упорно твердил, что это секрет Кристофера и рассказывать о нем нельзя, и Тедди послал его куда подальше и заявил, что больше с ним не разговаривает. Но чем упорнее Саймон отказывался рассказать ему правду, тем любопытнее ему становилось: если Саймон так скрытничает, это наверняка что-то важное и серьезное. И Тедди решил вернуться в лес пораньше утром и попробовать что-нибудь разведать. Тогда во время встречи он сможет ужесточить условия, уже зная, о чем идет речь. Дождавшись, когда Саймон уснет, он потихоньку выбрался из комнаты, выклянчил у одной из горничных толстые сэндвичи с джемом и устремился в лес.

Длинный луг был весь в росе, на каждом шагу попадались кролики. Он пожалел, что не прихватил ружье, но папа запретил ему стрелять в одиночку. Потом ему вспомнилось, что он видел лук со стрелами в палатке – в его палатке, вызывающе уточнил он и снова разозлился, потому что в глубине души понимал, что не прав и что палатку действительно отдали им всем. Глупо дарить десятку человек то, чем могут пользоваться от силы двое. Палатка стала принадлежать ему, потому что ею пользовался только он с Саймоном, вдобавок он старший, значит, она скорее его, чем Саймона.

Лук и стрелы он нашел. Стрел было не очень много, их, должно быть, делал Кристофер, потому что Саймон вообще не знал, как это, и Тедди пришлось признать, что стрелы выглядят отлично, что гусиные перья на них аккуратно подрезаны, а кончики слегка опалены и заточены. Тедди решил потренироваться, а уж потом охотиться на кроликов, и решение оказалось верным, потому что выяснилось, что как следует прицелиться не так-то просто. Плохо было то, что он то и дело терял стрелы. Поначалу он об этом не задумывался, даже когда найти стрелу не удавалось, и только когда остались последние две, стал искать старательнее, но в этом лесу, где столько папоротников, сухих листьев и всякой травы, стрелы словно сквозь землю проваливались. Не сумев найти даже самую последнюю, он вернулся на поляну и влез в палатку, проверить, нет ли там еще, но больше стрел не было. Тогда он принялся за поиски чего-нибудь съестного – сэндвичи с джемом, казалось, были съедены давным-давно. Нашел несколько яиц и сковородку и решил развести костер. Неподалеку от палатки было место, где явно разводили костры. Он набрал сухих веток, а на растопку пустил страницы какой-то тетради, которая нашлась в палатке. В разгар разведения костра явился Кристофер – так неожиданно, что Тедди не успел даже толком вылезти из палатки. До одиннадцати – времени, на которое они договаривались, – было еще далеко.

Накануне вечером за ужином Кристофер почти ничего не ел – мало того, что болела голова, так еще и два передних зуба пошатывались, и когда он пытался откусить что-нибудь, они как будто болтались во рту, вызывая легкую тошноту. После еды он сразу извинился и ушел наверх. Войдя в комнату, он бросился на кровать, не заметив, что на ней лежит какая-то шляпа, которую он, конечно, смял. Вскочив, он попытался вернуть ей прежнюю форму, но ничего не получалось, шляпа так и осталась со вмятиной. В конце концов он положил ее на стул в темном углу комнаты, надеясь, что хозяин ничего не заметит до утра, и по коридору дошел до тесной кладовки, где ему стелили постель. Но заснуть так и не смог. Видимо, быть отказником – значит ни на минуту не терять самообладание, потому что едва это произошло, он просто бросился на Тедди, не задумываясь, и это было ужасно. Но как можно ручаться, что никогда не потеряешь самообладание? И как, черт возьми, быть с Тедди? Рассказать ему все? Но он предчувствовал, что идею побега Тедди не одобрит, а значит, почти наверняка расскажет остальным, куда они подевались. Однако теперь, когда Тедди известно их убежище, он все равно проболтается, верно? Может, перенести лагерь на другое место? Эта задача казалась почти неосуществимой: понадобилось две недели, чтобы собрать здесь припасы, и это место подходило идеально. Ставить палатку там, где нет ручья, бессмысленно, а это значит, что куда бы он ни перенес лагерь, Тедди пройдет по следам и найдет его. Его – а как же Саймон? С тех пор как прошел сбор по поводу ветрянки, он понял, что у Саймона не на все сто процентов лежит душа к предстоящему приключению. Да, в школу Саймон не хотел, но из-за ветрянки отъезд отложили, вдобавок он считал, что если будет война, занятия в школе отменят и никуда уезжать вообще не придется. Поэтому Кристофер продолжал делать вид, что все идет по-прежнему и они намерены сбежать вдвоем, но Саймона в расчет уже не принимал. Возможно, удастся найти другой ручей в другом лесу… но его время на исходе, к тому же он знал, что другого такого же удобного места в пределах досягаемости нет.

Ему казалось, что он с отчаянием и безнадежностью перебирал возможные решения всю ночь, но, видимо, все-таки заснул, потому что когда утреннее солнце разбудило его, было уже половина седьмого, так поздно он обычно не просыпался, а когда он сошел вниз, то услышал, что слуги уже завтракают. Из пакета с сухими завтраками он зачерпнул пригоршню «грейпнатс» и устремился в лес.

После пробуждения ему вдруг показалось, что решение есть – его не может не быть. Мирные люди в конце концов всегда побеждали: для этого им достаточно всего лишь быть мирными и убедительными, не складывая оружия. Забавное выражение, подумал он. Оружие – последнее, с чем он готов иметь дело, и кроме того, никакого оружия у него нет. Им воспользовался Тедди, а не он.

Надо попытаться понять, чего на самом деле хочет Тедди, думал он, пока трусил по дороге, или чего он хочет больше всего, а потом, пожалуй, найдется и какой-нибудь способ исполнить его желание, и тогда все будет в порядке. Если ему нужна палатка и часть припасов, можно поделиться. А если Саймон, чтобы вместе идти в поход? Саймон гораздо младше, он не в том положении, чтобы иметь что-нибудь против решений, которые касаются его, – ладно, он получит Саймона. Если речь идет о территории, они каким-нибудь образом придут к соглашению. Если они составят соглашение или договор, тогда Тедди придется выполнять его условия, если он под ними подпишется, и он, конечно, выполнит их, если подпишется. Он, Кристофер, извинится за драку и за то, что вспылил, а потом они, как разумные люди, займутся составлением справедливого соглашения.

Чего он не ожидал, так это увидеть, что Тедди уже в лагере, а не там, где они должны были встретиться – как договорились, возле конуры в одиннадцать: ничего подобного. А когда выяснилось, что Тедди стрелял из его лука и растерял все стрелы, его вновь охватила страшная, недопустимая ярость, но на этот раз он подавил ее в себе и сумел извиниться за драку, а потом сказал, что запишет условия Тедди, чтобы внимательно рассмотреть их. В палатке он обнаружил, что его драгоценная тетрадь со всеми списками разорвана и часть списков пропала. Еще одно испытание. А когда он примирился и с этим возмутительным бесчинством (любой может развести костер без бумаги, надо только знать, как) и сел, чтобы выслушать Тедди, оказалось, что условия Тедди со вчерашнего дня таинственным образом изменились к худшему…

Зоуи проснулась, когда Айлин внесла поднос с чаем, но не открывала глаз, пока горничная не поставила осторожно поднос на тумбочку рядом с ней, не раскрыла шторы и не произнесла вполголоса, что уже половина восьмого. Руперт рядом с Зоуи крепко спал. Она села и налила чаю им обоим. Каждое движение причиняло боль, больно было до сих пор, и когда Руперт прошлой ночью занимался с ней любовью, она напоминала пытку, но Зоуи знала, что сумела скрыть это от него. Если бы пришлось терпеть только боль, думала она, – это были бы пустяки, я ее заслужила. Но дело заключалось не только в этом: он был таким доверчивым, нежным и внимательным к ее удовольствиям, а она отплатила ему за все новой ложью. В ней смешались благодарность, боль и осознание собственной низости. Казалось, ее тело от сердца отделяет бездна, и она сознавала только желание покаяться, рассказать ему все, понести наказание, заслужить прощение и начать все заново. Но признаться ни ему, ни кому-нибудь другому она не могла: если бы ее изнасиловали, тогда другое дело, но это было совсем не насилие, и она просто не могла ни солгать о нем, ни рассказать всю правду. Вот это и есть мое наказание, думала она. Необходимость лгать всю оставшуюся жизнь.

– Дорогая, какой у тебя трагический вид! Что случилось?

Отвернувшись за его чашкой, она почувствовала, как слезы жгут глаза.

– Я была недостаточно заботлива с мамой, – пробормотала она, вспомнив, что и это правда.

Он принял из ее рук чашку.

– А я ручаюсь, что это не так, детка. Потому ты и выбилась из сил. Как ты смотришь на то, если я принесу тебе чудесный завтрак в постель?

Она покачала головой, сожалея о том, что он по-прежнему так добр к ней.

– Я тут подумал: может, хочешь съездить со мной сегодня утром в Гастингс? Мне нужны еще краски, и пара кистей не помешала бы, если найдутся приличные, – он помнил, как она любит маленькие вылазки вместе с ним.

– А я собиралась помочь Дюши с обстановкой коттеджа. Рейчел говорила, что к вечеру надо закончить еще целую кучу дел. – Мысль о том, что придется провести наедине с ним целое утро, показалась ей невыносимой.

– Дорогая, но чем же ты сможешь помочь? Я же знаю, как тебе ненавистны все эти хлопоты. Уверен, от тебя и не ждут помощи.

– Пожалуй. – Никто от нее ничего не ждет, с тоской подумала она.

– Ну хорошо, решим после завтрака. Пойду попробую принять ванну. А ты хочешь? В смысле, ванну?

– Нет, я принимала вчера вечером, – ее руки выше локтя были покрыты синяками, она не хотела, чтобы он их увидел. Когда он ушел, она поднялась и быстро надела старые слаксы и рубашку Руперта, а волосы завязала сзади обрывком черной ленты. И присела к туалетному столику, думая о том, что вчера в это же время собирала вещи в квартире матери и пыталась представить, как будет смотреть в глаза Руперту. А теперь, двадцать четыре часа спустя, она вернулась в супружескую жизнь, будто ничего и не было, сидела в знакомой комнате, которую в первый приезд сочла старомодной и унылой, а теперь эти обои в огромных фантастических павлинах, хлопковые шторы в турецких огурцах, толстая белая кружевная дорожка на туалетном столике, простая палисандровая мебель, гравюры со сценами Британской Индии, турецкий ковер в тусклых тонах и крашенные морилкой вощеные половицы вокруг него, – все казалось знакомым, утешительным, даже роскошным по сравнению с вымученной элегантностью материнской квартиры. Как она всегда ненавидела ее и ее предшественницу, где жила до замужества! А теперь до нее дошло, что, возможно, и мать недолюбливала эту квартиру, но безденежье помешало ей подыскать ту, которая была бы ей по вкусу, каким бы он ни был. И что главная причина ее выбора – нехватка денег, чтобы быть собой. Ее мать работала, чтобы отправить ее в хорошую школу, тратила на ее одежду и развлечения больше, чем на себя. «А я просто брала все, что только могла, а потом бросила ее», – думала она. И никогда не заботилась о ней, никогда не была благодарной, и вдруг она с потрясением и стыдом осознала, что, старея и слабея, мать начала ее побаиваться, и она, Зоуи, это знала, но ей было все равно, она принимала это спокойно и самодовольно – тем легче ей было дозировать визиты, телефонные звонки, любое, даже самое ничтожное внимание. Она просто обязана измениться, хоть как-нибудь. Но как? Ей вспомнилось, как Рейчел, Сибил, Вилли, а иногда и Дюши говорили о детях, когда те вели себя скверно: «Такая фаза», но речь шла всегда о детях и о каком-то одном недостатке. А ей двадцать три, и, похоже, ей надо меняться полностью.

Руперт, вернувшийся из ванной, объявил:

– Мне нужна еще одна рубашка. На этой оторвалось три пуговицы – я похож на Сета из «Неуютной фермы».

– Я их пришью.

– Да ничего, дорогая, Эллен справится.

– Думаешь, я даже пуговицу не способна пришить?

– Разумеется, нет. Просто Эллен всегда это делает, вот и все, – он заправлял рубашку в брюки. – Ты же сама говорила, что терпеть не можешь шить.

– Но уж пуговицу как-нибудь пришью, – возразила она и расплакалась.

– Зоуи! Дорогая, ну что такое? – Он не добавил «опять», но она почувствовала это по его голосу.

– Ты считаешь меня совершенно никчемной! Не способной ни на что!

– Нет, не считаю.

– Когда я сказала, что хочу помочь сегодня утром в коттедже, ты не захотел. А теперь мне даже пуговицу к твоей рубашке нельзя пришить!