Беззаботные годы Говард Элизабет Джейн

– Но ведь у нас обоих семьи!

– В моем случае – почти уже нет. Жена написала мне, что, по ее мнению, скоро будет война, поэтому в Лондон она не вернется. Детей она намерена вырастить в деревне. Думаю, если я попрошу, она даст мне развод. Так или иначе, супружеских отношений между нами уже давно не было.

– Ох вы бедненький!

Он посмотрел на нее с еле заметной сардонической усмешкой.

– Не надо меня жалеть. Время от времени я искал утешения на стороне, когда появлялась возможность, – до недавнего времени. Я превосходный любовник, – добавил он.

Наступило молчание: Зоуи смутилась. И подыскивала какой-нибудь здравый способ ответить отказом.

– Я, конечно, весьма польщена, но само собой, об этом не может быть и речи. Руперт никогда не разведется со мной.

– А вы бы этого хотели?

Впоследствии до нее дошло: если бы только она ответила честно, сказала бы, что не желает развода и, несмотря на все влечение к нему, не влюблена в него, все могло сложиться и наверняка сложилось бы совсем иначе. Но ранее она допустила ошибку, намекнув на «сложности» в семье, и с тех пор наслаждалась его сочувственным вниманием. Не будь она такой дурой, она ни за что бы не попала в такой переплет. Ибо это был переплет. Она с тревогой осознала, что он настроен гораздо более серьезно, чем ей хотелось бы. Его настойчивость пугала ее, и она унизилась до очередного обмана. Ему станет легче, думала она, если она позволит ему считать, что она разделяет его чувства, но принципы не позволяют ей поступить так, как им, конечно, хочется обоим. Стало немного легче, но на обратном пути он стал уговаривать ее отправиться к нему, она отказывалась, он умолял, она продолжала отказываться, он начал целовать ее, и тогда она расплакалась, а он стал нежным и раскаялся. К тому времени, как Зоуи улеглась на свой диван, она так вымоталась, что не могла уснуть, чувствовала себя виноватой, раздраженной и совершенно не в духе, и ей просто хотелось выпутаться из этой истории.

На следующее утро ее мать, которую происходящее тревожило сильнее, чем она давала понять, объявила Зоуи, что поедет выздоравливать к своей давней подруге Мод Уиттинг, которая жила на острове Уайт и давно звала ее погостить.

– А ты возвращайся в Суссекс, дорогая, я же знаю, как тебе хочется туда.

С глубоким облегчением Зоуи, по выражению ее матери, повела себя «как ангел»: уложила ей чемодан, сходила купить туалетные принадлежности и коробку фруктового мармелада, которую мать всегда брала с собой, уезжая к подруге, а потом наконец отправилась на такси вместе с ней на вокзал Ватерлоо и заботливо усадила в поезд.

– Передай от меня привет Руперту. Ты уже предупредила его, что вернешься домой сегодня?

Отвечая, Зоуи солгала. Она понимала, что была недостаточно внимательна к матери, и не хотела тревожить ее. Но из здания вокзала она вышла с ощущением свободы. Матери уже лучше, она прекрасно проведет время, вместо того чтобы торчать в унылой тесной квартирке, а сама она, Зоуи, теперь просто исчезнет из поля зрения Филипа, стоит ей только пожелать. Забирая из квартиры матери свой накопившийся за это время гардероб, чтобы отвезти его в Брук-Грин, она решила провести в Лондоне еще одну ночь и сообщить Филипу, что на следующий день уезжает в Суссекс. Ей удалось объявить это в телефонном разговоре (ее мать он больше не навещал: она уже достаточно оправилась и не нуждалась в визитах врача). В трубке стало тихо, потом Филип спросил:

– И вы, наверное, откажетесь от встречи на прощание?

К своему удивлению, она ответила: ни в коем случае, она будет рада повидаться с ним, если он не против. Она считала, что поступает честно и держится невозмутимо: если ему хочется увидеть ее – что ж, ему решать.

Он заехал за ней в обычное время, они поужинали в Сохо, в ресторане, куда он еще не возил ее, и все казалось таким, как всегда, но впечатление было обманчивым. Она почти сразу заметила, что он ни слова не сказал о том, как она выглядит (а обычно постоянно возвращался к этой теме), и спустя некоторое время это начало тревожить ее. На ней было платье, которое он к тому времени хорошо знал, предыдущей ночью она спала плохо, и когда наконец пожаловалась на это, он просто ответил, что ему кажется, она ничуть не изменилась, и возобновил прежний разговор о чем-то постороннем – будет ли телевидение когда-либо пользоваться успехом у широкой публики – а она видела его? Нет? Естественно, если оно получит распространение, то прикончит и радио, и, по его мнению, кинематограф.

– А мне бы хотелось стать киноактрисой, – сказала она.

– Правда? – отозвался он. – Ну что ж, полагаю, не только вам, но и всем лондонским продавщицам.

Ей не понравилось, что ее поставили на одну доску со всеми, и она надулась. Последний вечер складывался совсем не так, как ей представлялось. Наконец они пошли танцевать, он умолк, стало лучше. Перед самым отъездом домой он поцеловал ее прямо на танцполе, и она поняла, что он все еще хочет ее.

Он сказал, что поднимется вместе с ней и проводит ее прямо до дверей квартиры на всякий случай, она возразила, что не стоит беспокоиться, и вообще, как бы не разбудить ее мать.

– Вашу матушку?

Да, они, к сожалению, разбудили ее прошлой ночью, и пришлось обещать больше так не делать.

– Обещаю, ее мы не разбудим, – заверил он, входя вместе с ней в лифт. – Я просто хочу зайти к вам на чашку чая и беседу. Ведь это же наш последний вечер, – добавил он.

– Он прошел интересно, – сказала она.

– Правда?

Дверь квартиры она закрывала с преувеличенной осторожностью, они остановились в унылой и узкой прихожей. Он снял с нее шаль и положил на стул.

– На самом деле вы ведь не хотите чаю, да?

– Не хочу, – подтвердил он, – нисколько, – и он схватил ее в объятия и поцеловал. Раньше это всегда приятно волновало ее, но она наслаждалась его желанием, а сама оставалась спокойной и отчужденной. Но теперь она отзывалась на его прикосновения и от этого нервничала.

Она попыталась высвободиться, и когда он прервал поцелуй, сказала:

– Никакая это не беседа. Думаю, вам лучше уйти, Филип.

Он положил ладони на ее обнаженные плечи и ровным голосом произнес:

– Вы считаете, что все зашло слишком далеко?

– Да! Да, считаю!

– И вы не хотите, чтобы мы решились на то, о чем потом пожалеем?

– Разумеется, не хочу, – она попыталась произнести эти слова решительно и непреклонно, но выражение восхищенного и нежного внимания в его глазах, к которому она уже успела привыкнуть, исчезло, и она так и не смогла понять, чем оно сменилось. – И потом, я же вам сказала: ни в коем случае нельзя разбудить маму.

Во время последовавшей краткой паузы она успела подумать о том, что в квартире совершенно тихо и что никто не услышит ее, даже если она закричит, а потом увидела, что он очень зол и улыбается.

– Ах вы маленькая лгунья! Ваша мать звонила мне сегодня утром, просила переслать рецепт ей по почте. Вы же могли еще сегодня уехать к мужу, так? Но не устояли перед искушением провести за игрой еще один вечер! Вы очень красивы, моя дорогая. Но более эгоистичного существа, чем вы, я в жизни не встречал. Вы же всегда знали, в чем ваша сила, вот только понятия не имели, в чем ваша слабость: значит, самое время узнать.

Одним точным и внезапным движением он подхватил ее на руки, унес в гостиную и бросил на диван.

Затем последовало несколько часов, которые до конца жизни она вспоминала с ощущением двоякого стыда. Стыд был отчасти привычным оттого, что это вообще произошло, и отчасти – более реальным и предательским: за то, что ее сопротивление было лишь видимостью, за то, что она полностью погрузилась в нечто, не имеющее никакого отношения к плотской любви, известной ей до сих пор. Потому что он не обольщал ее нежными словами, не вымаливал у нее любовь – он вообще ничего не говорил. Он просто стремился пробудить в ней сексуальность прикосновениями, внимательно наблюдая за реакцией. Много лет спустя, когда она увидела в каком-то французском фильме, как один из грабителей в банке нащупывает верную комбинацию цифр на кодовом замке сейфа, она узнала это пристальное, бесстрастное внимание и кончила, покраснев в темноте. Как только он узнавал, что возбуждает ее, он пользовался этим знанием, и она, всегда бывшая подательницей милостей, превратилась в просительницу, а он вел ее от начального протеста до податливости, пока ею не овладела страсть, сдерживался, доводя ее до исступления, чтобы услышать, как она бесконечно молит его. Несколько часов спустя, когда этот процесс возобновился и завершился несколько раз, она, должно быть, уснула, потому что, проснувшись, вдруг поняла, что она одна, укрыта одеялом, и лампа все еще светит на шатком столике в углу комнаты, тусклая в сером утреннем свете.

Поначалу ей подумалось: он наверняка еще здесь, но когда она встала, закутавшись в одеяло, то быстро убедилась, что его в квартире нет. У нее болело все тело, шею свело после сна на неудобном диване. Одежда, в которой она ходила в ресторан вчера вечером, лежала разбросанная на полу там, где он оставил ее. Выяснив, что он ушел, она испытала нечто вроде облегчения. Пока она мылась, зазвонил телефон. Пусть даже не надеется, что я отвечу, думала она, собирая по крупицам себя прежнюю – надменную и прелестную Зоуи, способную обвести вокруг пальца любого мужчину и остаться совершенно невозмутимой. Но когда телефон перестал трезвонить, она задумалась: о чем вообще он собирался с ней говорить? И обнаружила, что ей трудно сосредоточиться на мыслях хоть о чем-нибудь.

Много позже, когда она оделась и заварила себе чай, телефон снова зазвонил. Пропустив два сигнала, она взяла трубку. Пусть себе говорит: она не скажет ни слова, как будто у него и не было прошлой ночи.

– Зоуи? Дорогая, я понимаю, для тебя это страшная рань, но я счел своим долгом позвонить…

Это был Руперт. Он сказал, что вчера вечером звонил Хью: они с Эдвардом обеспокоены сложившимся положением, Хью считает, что если так пойдет и дальше, оставаться в Лондоне небезопасно. Он пытался дозвониться до нее еще вчера, но она, наверное, уезжала. Так она сможет вместе с матерью приехать сегодня же, утренним поездом? И он добавил, что есть поезд в десять двадцать пять.

Зоуи услышала собственный голос, объясняющий, что ее мать уехала, а сама она все равно собиралась вернуться сегодня.

– Ты уже звонил раньше? – спросила она.

– Боже упаси, нет. Я же знаю, что бывает, если разбудить тебя телефонным звонком. Ладно, встречу тебя в Бэттле. Всего хорошего, милая.

Она повесила трубку; ее трясло, ноги подкашивались. Неверными шагами она добрела до гостиной и рухнула на позолоченный стул возле лампы. Руперта она услышала слишком рано. Впечатления были еще свежи, она еще не пришла в себя, ей требовалось время, прежде чем она сможет снова увидеться с ним, а времени у нее не осталось. Расплакавшись, она попыталась построить версию событий, которая выглядела бы сносно. В общении с этим человеком она зашла слишком далеко, он воспользовался этим – изнасиловал ее. Но на самом деле он ее не насиловал. Она не виновата в том, что оказалась настолько желанной, ведь он намного старше, а она говорила ему, что замужем и не расстанется со своим мужем, так почему же он просто не смирился с этим и не оставил ее в покое? Но она пыталась привлечь его, хотела, чтобы он влюбился в нее, и до всего остального ей не было дела. «Ах вы маленькая лгунья!»

Он настолько сильно влюбился в нее, что не мог не предаться с ней любви – ей казалось, что она вправе приписать ему хотя бы эти чувства. Но теперь она понимала, что прошлая ночь не имела к любви никакого отношения. Она не благосклонно отдалась ему: «О, Филип! Прошу… прошу вас!» Он обольстил ее, у него наверняка огромный опыт, в его постели перебывали десятки женщин. Он все продумал с самого начала. И если бы прошлой ночью она воспротивилась, он, вероятно, взял бы ее силой. Но если каждый вечер ходишь танцевать с мужчиной, зная, что его безудержно влечет к тебе, а потом приглашаешь к себе в квартиру, зная, что она пуста, чего еще можно ожидать? Как это он сказал? Что-то насчет ее слабостей, которых она не знает. А теперь, похоже, она не знала ничего другого и всецело состояла из них. Она и впрямь чувствовала себя слабой, низведенной до уровня… она никак не могла подобрать слово – животного? Потаскухи? Но они ведь, кажется, делают это за деньги? Если бы прошлой ночью встал денежный вопрос, платить была бы вынуждена она… Никакими стараниями ей не удавалось восстановить события так, чтобы они не вызывали чувства неловкости. Она погасила лампу и, устало ссутулившись, принялась подбирать с пола одежду, одеваться и укладывать чемодан, готовясь к возвращению в Суссекс.

Тем же утром во время завтрака Реймонд позвонил в Милл-Фарм с известием о смерти тети Лины. Нора сразу поняла, что произошло, услышав, как ее мать говорит каким-то не своим, искусственным голосом. Норе казалось, что никто не станет всерьез горевать о смерти тети Лины, ведь она была ужасно старой, хоть и радоваться тут нечему, однако она заметила, что тетя Вилли как будто заразилась маминым голосом, и теперь они одинаково восклицали, какое это горе. Похороны состоятся в понедельник, сказала Джессика, Реймонд решил, что Анджела и Кристофер должны сопровождать ее в поездке во Френшем.

– Ой, а можно и мне тоже? – попросила Нора. – Я еще никогда не бывала на похоронах!

– Бывала, – возразил Невилл. – На похоронах Бексхилла на прошлой неделе. Ты тоже присутствовала.

– Недели нет! – задумчиво произнесла Луиза. – И целы башмаки, в которых рыбкин гроб сопровождала…

– Тише, дети! А если вы уже позавтракали – идите.

Лидия сразу же уселась на место.

– Мамочка, а куда бы ты хотела, чтобы мы пошли? То есть куда бы хотела больше всего?

– К чертям, – подсказал Невилл, – ну или в уборную, наверное.

Джуди, которая всегда ела медленно, запихала свой тост в рот и спросила:

– А хоронить толстых трудно? Тетя Лина была просто великаншей, – пояснила она.

– Джуди, будь любезна замолчать и покинуть комнату!

– Вот и нам тоже пора, – сказала Луиза Норе, пока их не выставили.

Вилли вздохнула с облегчением, а потом сообразила, что Анджела все еще с ними.

– Не волнуйся, мама, мне тоже пора, а то я опоздаю на сеанс.

И она действительно позировала Руперту, который писал ее портрет, – ежедневно с десяти до часу, благодаря чему она проводила наедине с ним по несколько часов, не говоря ни слова. Портрет был почти закончен, но Анджела лелеяла надежду, что он начнет еще один.

– Порой я опасаюсь, как бы она не увлеклась Рупертом, – заметила Джессика, когда ее дочь покинула столовую.

– О, это совершенно неважно. Рупертом она может увлекаться сколько угодно. Думаю, она просто в восторге от того, что с нее пишут портрет. Помнишь, как ликовала ты, когда Генри Форд рисовал тебя для книги сказок?

– Да, но до него-то самого мне не было ровным счетом никакого дела. Просто взыграло тщеславие, – она слегка встряхнулась. – Господи, бедный Реймонд! Ему придется взять на себя все устройство похорон, а он ничего не смыслит в таких делах.

– Видимо, тебе придется ехать?

– Разумеется. Вот только детей мне бы не хотелось брать с собой. Кристофер страшно разнервничается, Реймонд начнет злиться на него, а Анджела, вероятно, надуется и скажет, что у нее нет подходящей одежды. И если уж на то пошло, у меня тоже.

– Могу дать тебе свое платье – черное с белым, если оно тебе не слишком коротко. А если ты оставишь детей здесь, значит, вернешься быстрее.

Вилли не говорила Джессике о своей возможной беременности, но знала, что будет скучать по сестре: больше она ни с кем не была настолько близка. Мало того, пробыв несколько недель рядом с Джессикой, Вилли осознала, как она одинока.

Тем же утром в одиннадцать один из грузовиков компании «Казалет» занял всю подъездную дорожку, водитель выбрался из кабины и постучал в окно кухни огрызком карандаша, вынутым из-за уха. Миссис Криппс, поглощенная приготовлением рагу по-ирландски из семи фунтов костистой части бараньей шеи, послала Дотти разыскать миссис Казалет-старшую. Но Дотти с поисками справилась неважно. И потому исчезла, зная, что с невыполненным распоряжением к миссис Криппс лучше не возвращаться. Время шло; водитель удалился в кабину, где съел булку, посыпанную тертым кокосом, выпил термос чаю и прочитал Star. Миссис Криппс совсем о нем забыла – до тех пор, пока ей не понадобилась корзина слив «виктория» и она не сообразила, что Дотти так и не принесла ее от задней двери, куда ее доставил Макалпайн. Пронзительным голосом миссис Криппс принялась звать Дотти, Айлин сказала, что уже довольно давно ее не видела, а сливы стоят на прежнем месте – на самом солнцепеке, и к ним уже слетелись осы.

– Айлин, лучше сходите-ка вы за старшей хозяйкой, хотя и так видно, что за ужином у нас будет одним едоком больше.

И Айлин отправилась стучать в дверь гостиной, где Дюши и Сид играли дуэтом.

– Удивительное дело, – сказала Дюши, вернувшись в гостиную к Рейчел и Сид. – Этот человек привез двадцать четыре походные койки, которые, по его словам, распорядился доставить сюда Уильям. Зачем бы это?

– Возможно, на случай эвакуации, – предположила Сид.

Дюши заметно успокоилась.

– О, искренне надеюсь, что не для чего-нибудь еще! Помните тот жуткий случай, когда он познакомился в поезде с крикетной командой и пригласил ее на выходные, а кормить их было нечем, кроме макарон с сыром? Как думаете, кого он собирается эвакуировать? Боже мой, а если членов его клуба? Они же все привыкли к такой сытной пище!

– Дорогая, я уверена, этого не будет. Ты же знаешь, он любит подстраховаться. И если что-то покупает, то всегда дюжинами, – успокаивала ее Рейчел, но чувствовала уколы тревоги.

– И кстати, где он сам?

– Уехал в Брид. Говорят, один из местных жителей на редкость умело ищет место для колодцев. Папа собирается с его помощью бурить еще одну скважину для новых коттеджей. Обещал вернуться к обеду. Мы сами позаботимся о водителе грузовика, дорогая, правда, Сид?

– Безусловно.

– Только следи, чтобы она ничего не поднимала, Сид! У нее только-только стало получше со спиной.

– Ладненько.

– На этом все.

– Вы уже закончили?

– Нет-нет, но мне уже пора, – он вытер кисть тряпкой. – Надо встретить Зоуи с поезда. Э, да я опоздаю, если не выеду сейчас же. Будешь умницей, сможешь вытереть мои кисти, ладно?

Разумеется, она могла.

– Дай бог тебе здоровья.

И он уехал. Гром среди ясного неба. Он ни словом не обмолвился о возвращении Зоуи. «Надо встретить Зоуи с поезда». Может, на самом деле он и не хотел ее встречать, просто считал своим долгом, ведь они женаты. Она медленно встала. Сидя неподвижно с повернутой к нему головой, она чувствовала, как все тело затекает, а иногда от стараний сохранить неподвижность ее била дрожь. Но все это можно было вытерпеть, чтобы побыть вместе, а еще – ради десятиминутных перерывов через каждый час, когда он давал ей сигарету и хвалил за то, как она хорошо позирует. Бросит ли он писать ее портрет теперь, когда вернется Зоуи? Наверняка хотя бы закончит, ведь он убил на него столько времени. Он нарисовал ее сидящей в большом кожаном кресле с высокой спинкой, которое обычно стояло в дальнем конце бильярдной. Кожаная обивка была черной с зеленоватым отливом, он посадил ее под углом, но просил смотреть на него, сложив руки на коленях. Хоть она принесла ему на выбор свои лучшие наряды, он отверг их все и в конце концов одел ее в свою старую шелковую рубашку – зеленовато-белую. Рубашка была слишком велика ей, но он закатал рукава и расстегнул две верхние пуговицы. Ее буквально разрывало от острого удовольствия надевать принадлежащую ему вещь и ощущения, что в ней она выглядит ужасно. Он также запретил ей завивать волосы, связал их сзади тускло-зеленой лентой, к сожалению, принадлежащей Зоуи, и сказал, что предпочитает видеть ее с ненакрашенными губами. Ей самой казалось, что она выглядит неряшливо и блекло, он даже придал ее глазам аквамариновый оттенок. Как будто это вовсе не она. Он говорил, что она красива – чего же еще она могла желать? Только чтобы это продолжалось вечно, подумала она, и глаза наполнились слезами. Иногда она нарочно принимала позу неправильно, чтобы он подошел и поправил ей голову руками, но он больше ни разу не коснулся ее лица. Она вынула кисти из банки из-под джема, куда он ставил их, и принялась вытирать тряпкой, пропитанной скипидаром. «Теперь все станет только хуже, – думала она. – Мало того, что начиная с обеда здесь будет Зоуи, так еще и наши каникулы заканчиваются, и вскоре меня увезут обратно в Лондон, далеко от него. Я этого не вынесу».

В пятницу утром Полли проснулась с теми же чувствами, с которыми засыпала накануне – с тревогой, страхом, полная мрачных предчувствий. Это было как страшный сон, но не только ночью: как раз ночью она не испытывала никаких чувств, не видела даже снов. Чувства возникали откуда ни возьмись, когда, казалось бы, все хорошо и обычно, и остается лишь тревожиться о всяких мелочах – например, сумеет ли она заразиться ветрянкой вовремя, или как втолковать Дюши, что горячее молоко – тошнотворная отрава, следовательно, не может быть полезным, и вдруг без предупреждения то, чего она на протяжении стольких лет боялась больше всего на свете, стало не просто вероятным, но и неминуемым. Это началось вчера после чая: она ушла к своему любимому дереву в саду за огородом, – дереву, которое раньше было любимым у них с Луизой, только теперь Луиза им больше не интересовалась и охотно уступила его Клэри, – устроилась на лучшей ровной ветке довольно высоко, где могла сидеть, прислонившись спиной к стволу, и читать так, чтобы никто ее не видел. Она читала задание на каникулы, мисс Миллимент разрешила им выбирать книги из списка, который сама составила, и Полли выбрала «Крэнфорд», а он оказался довольно скучным. Поэтому, когда она услышала внизу голоса, то сразу отвлеклась. Голоса приближались, она уже видела, что это тетя Рейч и Сид. Полли собиралась окликнуть их, но вдруг поняла, что тетя Рейч плачет – редкое явление для взрослых. А потом стало ясно, что они сейчас остановятся под деревом, и было уже слишком поздно сообщать, что и она здесь. Они заговорили о какой-то Иви и о том, как она закатила сцену из-за отъезда Сид, а тетя Рейч вдруг воскликнула: «Но если ты вернешься в Лондон и начнется война, будут бросать бомбы, начнутся ужасные налеты, кто-то говорил даже, что они за два или три налета могут сровнять Лондон с землей, или пустят газ – невыносимо думать, что все это тебе придется выдержать, когда рядом не будет меня!»

– Дражайшая моя, ты высказываешь столько ужасных предположений – если будет война…

– Ты же знаешь, что она будет, если чехи не примут ультиматум Гитлера. Ты сама так говорила.

– Дорогая, сейчас как раз роют бомбоубежища. Об этом сообщали в новостях.

– Но от газа они не спасут. А Хью говорил, что газ…

– Всем собираются выдать противогазы.

– Не в этом дело. Если уж всем нам суждено погибнуть, я хочу быть с тобой. Поэтому умоляю тебя попросить Иви переселиться сюда, только обязательно прямо сейчас. Вот-вот объявят чрезвычайное положение, и тогда, наверное, все поездки запретят…

– А может, и нет. Может, будет вторжение…

– О, нет! Ни в коем случае! Мы же на острове.

– Кроме того, насколько я могу судить, мы совершенно не готовы к войне. И мне с трудом верится, что Гитлер об этом не знает. Он задает тон и ставит условия.

– Сид, не надо об этом! Не уклоняйся от темы. Мы говорим о приезде Иви.

– От узкой и личной темы…

– Это все, что мы можем предпринять, верно? Может, это ненадолго. Может, это конец… всему.

Стало тихо, а когда дрожащая Полли наклонилась с ветки, чтобы посмотреть, то увидела, что добрая Сид обнимает тетю Рейч и целует ее, чтобы успокоить.

– Смелее, дорогая моя, мы вместе. Хорошо, я позвоню Иви. Если ты уверена, что Дюши не будет возражать.

– Ни в коем случае. Она просто не хотела заводить этот разговор при детях. Не желала пугать их.

Они двинулись прочь и почти сразу скрылись из виду.

Полли застыла неподвижно. Ее сердце колотилось так отчаянно, что казалось, оно сейчас выскочит из тела. Начиная спускаться с дерева хорошо знакомым путем, она не рассчитала движения и сильно ободрала голень, чтобы не упасть. А когда захотела поплевать на ногу и стереть кровь, оказалось, что во рту совсем пересохло. В ее воображении возникали ужасные видения: этот сад, только вместо деревьев – почерневшие головешки, земля – раскисшая грязь, ночью слышны стоны несчастных раненых, – «только я их не услышу», – думала она, – к тому времени я буду уже мертвой от бомб и газа». А в Лондоне еще опаснее – ведь это очевидно, иначе тетя Рейч не плакала бы, – но по ошибке бомбами могут забросать и другие места. Но Лондон… папа… Оскар! Обязательно надо попросить папу привезти с собой Оскара завтра вечером… если он будет, завтрашний вечер. Боже, надо уговорить их приехать прямо сейчас, немедленно! Она вскочила и бросилась к дому, не разбирая дороги.

Дозвониться папе в контору не удалось: его не было на месте, и она попросила передать, чтобы он перезвонил мисс Полли Казалет. Потом подумала, стоит ли рассказать обо всем Клэри и спросить ее мнения, но у Клэри зудели волдыри и ей хотелось только одного – чтобы с ней нянчились, а для детских игр ситуация была слишком серьезной. Во всяком случае, дети ничего не знали, при них об этом не говорили. Значит, выяснять надо у взрослых. Она попробовала расспросить мистера Йорка, когда тот привез с фермы молоко вечерней дойки, и он сказал, что никогда не доверял немцам и до конца своих дней не собирается. Спросила у миссис Криппс, которая, кажется, читала газету, сидя на скрипучем плетеном стуле, и услышала, что войны – пустая трата времени всех и каждого, а у нее найдутся дела и поважнее. А на прямой вопрос о том, сказано о войне в газете или нет, ответила, что не верит ни единому слову из тех, что пишут в газетах. Наверное, подумала Полли, о войне не говорят и в присутствии прислуги: «pas devant les domestiques» – «не при слугах», как иногда предупреждают мама и тетя Вилли. И она попыталась расспросить маму, которая пришивала матерчатые бирки с фамилией к школьной одежде Саймона, устроившись в дневной детской, рядом с Уиллсом, который сидел в манеже, пускал слюни и хмурился, глядя на два зажатых в кулачках разноцветных кубика. К этому времени Полли уже научилась действовать хитрее, поэтому начала издалека: почему мистер Чемберлен не встретился снова с Гитлером, а мама ответила, что потребовалось многое уладить. А если Гитлер очень захочет войны, он просто возьмет и устроит ее, да? Мама объяснила, что не все так просто (причем Полли заметила, что вид у нее стал растерянным), и почти с облегчением спросила в свою очередь, что у Полли с ногой. И велела промыть в ванной, а потом принести йод и лейкопластырь. Уму непостижимо, поднимать шум из-за каких-то мелочей вроде ноги, когда каждую минуту может вспыхнуть война, устало думала Полли, делая, что ей было велено. Потом ей пришло в голову, что, видимо, мужчины, которые в конечном итоге развязывают войны и сражаются в них, не говорят о войне в присутствии дам. Оставался только Бриг. Он сидел у себя в кабинете, где, как обычно, пахло геранью и сигарными ящиками, и изучал через лупу огромную книжищу, разложенную на столе.

– А-а, ты-то мне и нужна, – заявил он. – Ты кто?

– Полли.

– Полли. Ясно. Ты почитаешь мне, что я писал здесь об экспорте тиковых бревен из Бирмы в 1926–1932 годах?

И ей, конечно, пришлось. Потом он долго рассказывал ей о слонах в Бирме – с какой точностью они выбирают место, чтобы взяться за бревно хоботом, и она сделала вывод, что это место не обязательно должно быть посередине, и как все разом прекращают работу и бросают бревна в одно и то же время днем, когда знают, что пора идти купаться на реку. История была гораздо интереснее тех, что он обычно рассказывал, о людях, с которыми познакомился где-нибудь далеко или прямо здесь, но слушать она была все равно не в настроении. Когда он умолк и стало ясно, что он думает, о чем бы еще ей рассказать, она поспешно спросила, не кажется ли ему, что в эти выходные начнется война.

– А почему ты спрашиваешь, утеночек мой? – Она увидела, как он пытается вглядеться в нее довольно мутными голубыми глазами.

– Просто… мне кажется, что может начаться.

– А, черт бы меня побрал!

– Значит, тебе тоже так кажется? – не отступала она.

Он продолжал всматриваться в нее, потом еле заметно кивнул.

– Только это строго между нами, – предупредил он.

– А папа в Лондоне, – сказала она дрогнувшим голосом, боясь расплакаться. – И Оскар.

– Что еще за Оскар? Дурацкое имя. Кто он такой, этот Оскар?

– Мой кот. Для кота имя совсем не дурацкое. Его назвали в честь знаменитого ирландского писателя. Я не хочу, чтобы его забомбили насмерть. Хочу, чтобы папа привез его сюда. Мне можно забрать его сюда?

Он вытащил из кармана огромный шелковый носовой платок и протянул ей.

– Держи, – сказал он, – похоже, тебе не помешает прочистить нос. Ну конечно, забрать кота сюда можно.

– А ты не мог бы сделать так, чтобы папа приехал прямо сегодня?

– В этом нет необходимости. Может, на следующей неделе состоится еще одна встреча, и кто знает, вдруг все уладится. Но кто же тебя так напугал, утеночек мой?

– Да вообще-то никто, – солгала она, интуитивно понимая, что тетю выдавать нельзя.

– Ну так вот, больше не забивай этими вещами свою хорошенькую маленькую головку, – он пошарил в еще одном из своих многочисленных карманов и выудил оттуда полкроны. – А теперь беги, утеночек.

Как будто полкроны могли ее успокоить! Зато папа позвонил ей и пообещал привезти Оскара. Сегодня, в пятницу, у нее на сердце лежала страшная тяжесть, но по крайней мере самое большее через десять часов приедет папа, и она все утро провела, добывая еду для Оскара и готовя ему постель. Она знала, что в ней он спать не будет, но обидится, если она не подготовится к встрече как следует.

Мисс Миллимент (с воодушевлением, от которого у нее все валилось из рук) укладывала вещи. Получив письмо от Виолочки, она, как ее и просили, дошла до телефона-автомата и позвонила в Милл-Фарм. Телефоном она пользовалась редко, поэтому очень беспокоилась, что будет плохо слышно, но Виолочка отчетливо объяснила, что в пятницу днем надо сесть в поезд в четыре двадцать с вокзала Черинг-Кросс, доехать до Бэттла, и там ее встретят. И вот теперь, в пятницу утром, она открыла самый большой из отцовских чемоданов (увы, плесень, похоже, попортила матерчатую подкладку), разложила его на кровати и принялась набивать вещами. Летней одежды как таковой у нее не было, она просто одевалась не так тепло, как зимой. Но отсутствие этого выбора не избавило ее от крайней степени замешательства. Бледно-серые и кофейные фильдеперсовые чулки, которым явно недоставало пар, в неожиданном количестве занимали единственный стул. Она понятия не имела, что у нее их так много, и была обескуражена тем, что лишь некоторые из них подходят один к другому. Пары гигантских трикотажных панталон были свалены в одну кучу, несколько шерстяных жилеток (единообразного бледно-серого цвета) – в другую. Когда-то давно она слышала от кого-то, что укладывать вещи надо начиная с тех, которые ближе всех к коже, и двигаться дальше наружу. Однако она то и дело забывала это, в мучительных раздумьях делая выбор между своим бутылочно-зеленым костюмом из джерси и меланжевым твидом оттенка вереска. Встала также проблема с кардиганом: серо-стальной, кажется, был попорчен чем-то вроде засохшей овсянки, а бежевый – явно молью. Ее лучший горчично-коричневый фуляр обязательно надо было взять для вечеров. Подвязки! Вечно она теряет их, так что лучше взять все, какие только найдутся. Чулки все равно приходилось подтягивать, но благодаря подвязкам они хотя бы не сваливались с ног. Ее ночные рубашки (одна настоятельно нуждалась в стирке, зато другую она надевала всего несколько дней) висели на железном изголовье кровати. Были еще две рубашки из ткани «вайелла», которые ей сшила кузина домовладелицы; по фигуре они были подогнаны плоховато, но надевать под кардиган – в самый раз. Несессер для туалетных принадлежностей выглядел плачевно. Он опять-таки принадлежал ее отцу, и у нее сложилось явственное впечатление, что он отнюдь не водонепроницаемый; она решила завернуть мочалку и зубную щетку в газету, прежде чем класть в него. Брать много книг она не станет – несомненно, в доме, принадлежащем семье Казалет, они имеются в более чем достаточном количестве, и ей наверняка разрешат читать их. На второй паре туфель, коричневой, на шнурках, требовалось сменить подметки, на одной из них уже была видна дыра, подошвы совсем истерлись. Господи, как же ей уместить все это в единственный чемодан? Она начала запихивать в него вещи, сначала разложила на дне фуляр, надеясь, что он не совсем изомнется, а потом кучей свалила сверху остальное. Переполненный чемодан никак не закрывался. Ей не хотелось звать на помощь миссис Тимпсон: с тех пор, как она сообщила ей, что на некоторое время уезжает, в доме возникла характерная атмосфера. Миссис Тимпсон, видимо, считала, что ее должны были предупредить заранее, но ведь это абсурд, поскольку она все равно будет получать плату за комнату. Стало ясно, что чемодан закроется только в том случае, если вынуть оттуда кардиган. Или просто надеть его? Но ей свойственно обильно потеть, а путешествовать полагается, само собой, в лучшем пальто, которое и без того довольно плотное. Ничего не поделаешь, придется брать два чемодана, а значит, ехать в такси, которое от Стоук-Ньюингтон до Черинг-Кросс могло обойтись фунта в два. И даже больше. Так что она набралась храбрости и утром сняла со счета десять фунтов. «Я отправляюсь в поездку», – объяснила она прежде, чем кассир успел сказать хоть что-нибудь. Она встала на колени, чтобы вытащить из-под кровати второй чемодан. Он оказался тяжелым и неподатливым, и она вспомнила, что он набит бумагами, фотографиями и несколькими фарфоровыми вещицами, которые она хранила, как память о доме: чайником для заварки, расписанным примулами, и парой блюд для фруктов с виноградом и вишнями в центре и темно-синим с золотом ободком. Все эти вещи придется выложить в комод, значит, они окажутся в пределах досягаемости любопытных глаз миссис Тимпсон. Ну что ж, письма Юстаса она возьмет с собой – их не должен видеть никто, а в остальном будет надеяться на лучшее. Она уезжает! Как несказанно ей повезло! Вдобавок приглашение пришло в конце длинного лета, когда она уже была готова признать, что немного устала от одиночества. Не столько днем, когда она вполне могла развлечь себя в галереях, а по вечерам, когда уставали глаза и читать удавалось не всегда и не так долго, как ей хотелось бы. Вот тогда непродолжительная беседа оказалась бы кстати, если бы было с кем.

Но поездка в деревню! Как она соскучилась по деревне! Они будут сгребать сено и, может, как обычно в этой части страны, собирать хмель, а до моря оттуда всего девять миль! Она давным-давно не видела моря. Но не следует забывать, что она едет работать, учить девочек; она много думала о них все лето – такие разные, но у каждой свои достоинства, которые она старалась выявить, и небольшие изъяны, для исправления которых, как она опасалась, ей не хватает строгости. К примеру, Луизе, ее старшей ученице, которой уже исполнилось пятнадцать, следовало бы усерднее заниматься по предметам, которыми она не интересовалась, однако она очень умно действовала, добиваясь своего, и намеренно затягивала их споры после утреннего чтения Шекспира, чтобы подольше не переходить к латыни или математике. В последнем учебном году мисс Миллимент начало казаться, что Луиза переросла учебу в компании Полли и Клэри, поскольку ни та, ни другая не могли тягаться с ней. Разумеется, обе были двумя годами младше, а это очень много в их возрасте. Луиза стала вялой и высокомерной, и во время пятничных обедов мисс Миллимент заметила, что ее отношения с матерью стали несколько натянутыми. Она уже взрослела, в то время как Полли и Клэри оставались детьми. Полли не внушала беспокойства. Казалось, она с удовольствием читает Шекспира, не выказывая ни малейшего желания стать актрисой, с искренним восхищением слушает сочинения Клэри, не пытаясь соперничать, не жеманничает и спокойно относится к своей внешности, хотя, как ребенок, она очень мила и обещает в будущем стать красавицей. Она вся исполнена непосредственности и энтузиазма; нравственные вопросы, от которых Луиза уклонялась ловко и с проблесками остроумия, а Клэри почти в слезах разражалась обличительными речами, Полли подолгу обдумывала с таким неподдельным беспокойством и прямотой, которые особенно импонировали мисс Миллимент.

Но ее любимицей (хоть она и винила себя за это) все-таки была Клэри. Она не обладала ни миловидностью Полли, ни эффектностью Луизы, была круглолицей и веснушчатой, с желтоватым цветом лица, жидкими и прямыми волосами мышиного оттенка, ее улыбку портили щелка между передними зубами и стальная скобка на них, она грызла ногти, часто дулась и в некоторых отношениях была самой заурядной, не слишком привлекательной девочкой, но она многое подмечала, и в том, как она это делала и потом писала о своих наблюдениях, мисс Миллимент чувствовала нечто незаурядное. В прошлом году вместо сочинений, имитирующих сказки с антропоморфными животными, она начала писать рассказы о людях, доказывающие, что она чувствует, догадывается или знает о них поразительно много для тринадцатилетнего ребенка. Мисс Миллимент поощряла ее, всегда давала ей задания, в которых она могла проявить свой дар, зачастую заставляла ее читать отрывки сочинений вслух и педантично указывала на значение слов, употребленных слишком вольно или неточно. Все это вдохновило Луизу, которая не любила, когда ее затмевали, больше писать самой, и она сочинила трехактную пьесу – семейную комедию, неожиданно зрелую и забавную. Обеим девочкам прямая дорога в университет, думала мисс Миллимент, но без особой надежды, так как в семье Казалет не стремились дать образование дочерям.

Так она медлила на полу, стоя на онемевших коленях над переполненным чемоданом. Она закончит укладывать вещи, пойдет к телефону-автомату и вызовет такси с ближайшей стоянки. Лучше сначала добраться до вокзала и купить билет, а уж потом, если останется время, выпить чаю с сосиской в тесте или еще чем-нибудь таким же аппетитным.

Много позднее, пока ее везли на вокзал (она даже не помнила, когда в последний раз ездила в такси, и это расточительство, несмотря на всю его необходимость, сверлило ее), она с внезапной тревогой поняла, что поскольку жить будет на полном пансионе, то вряд ли сможет рассчитывать на прежние размеры жалованья: скорее всего, по всей справедливости из него будет удержано не меньше трех фунтов, в то время как ей все равно придется платить двадцать восемь шиллингов за аренду комнаты у миссис Тимпсон, или она останется без крыши над головой. «Ну-ну, Элеонора, сначала доживи, а там будет видно, – упрекнула она себя. – Что стоят твои ничтожные беды по сравнению с трудностями, с которыми столкнулся бедный мистер Чемберлен?» Она читала Times каждый день и видела, к чему все идет: эта прекрасная и надежная страна, похоже, вновь очутилась на грани кровопролития и катастрофы.

Тем вечером Эдвард вернулся в Милл-Фарм поздно. Пробки, объяснил он, вдобавок выехал слишком поздно. На самом же деле он припозднился потому, что забрал Диану, Джейми и их внушительный багаж из ее дома в Сент-Джонс-Вуд и отвез в Уодхерст, куда Ангус, позвонивший из Шотландии, велел ей перебраться к его сестре, пока все не уляжется, как он выразился. Для Дианы это распоряжение стало страшным ударом: оно означало, что Эдвард на неопределенный срок окажется вне досягаемости, вдобавок она уже обнаружила, что ужиться с золовкой будет непросто, в чем и призналась Эдварду. А когда он спросил, почему, объяснила, что Айла очень религиозна и придерживается довольно либеральных политических взглядов.

– Господи, помилуй! Значит, мне даже звонить тебе нельзя?

– Думаю, безопаснее будет, если я стану звонить тебе – по понедельникам, в контору, во время ее отсутствия. Она ходит на собрания и тому подобное. Мы должны быть очень осторожны. – Столкнувшись с Вилли на Лэнсдаун-роуд десятью днями ранее, оба перепугались; правда, скоро Эдвард начал считать, что они невероятно легко отделались, но Диана восприняла случившееся гораздо серьезнее. А если бы Вилли явилась в тот момент, когда она осталась в ее доме почти на всю ночь? Или когда они были наверху, в гардеробной Эдварда? Она злилась за то, что он подверг ее настолько унизительной опасности. Ответ Эдварда – что Вилли еще никогда в жизни не делала ничего подобного, – ситуацию поправил, но не совсем. И хуже всего было то, что она понимала: больше она никогда не отважится прийти туда. Она спросила Эдварда, не заподозрила ли Вилли что-нибудь, по его мнению, и Эдвард сказал: господи, нет, ну конечно не заподозрила – не такой она человек. «А я бы наверняка, – подумала Диана. – Будь я замужем за Эдвардом, я бы точно заподозрила его». Естественно, в этом она Эдварду не признавалась, но ей очень хотелось увидеть Вилли, и та удивила ее. Диана ожидала встретить миловидную, разве что слегка увядшую женщину, а перед ней было маленькое, точеное, умное и интересное создание; седеющие кудри, очень темные и широкие брови, орлиный нос и изящный рот – совсем не та внешность, которую себе нарисовала Диана. Странно, что Эдвард вообще на ней женился: ведь он-то как-никак лакомый кусочек. Должно быть, Вилли живет припеваючи и не думает о деньгах, а Диане казалось, что вся ее жизнь проходит в соблюдении ошеломляющего множества приличий и поддержании видимости, а в промежутках между ними – в стараниях обойтись еще без чего-нибудь. Как второй сын, Ангус не мог рассчитывать на солидное наследство, хотя кое-какие деньги ему оставил крестный отец, и это было, вероятно, худшее, что только могло с ним случиться, поскольку позволило избегать хоть сколько-нибудь серьезной работы. Его представления о том, что ему причитается, были романтичными (и нереалистичными). Честь семьи (то есть его собственный комфорт) ставилась так высоко, что зачастую обрекала Диану на унизительное крохоборство. Еще одной видимостью, которую приходилось поддерживать (перед его родителями), была его якобы чрезвычайно тяжелая и успешная работа, благодаря которой они встречали его выходящим из вагона первого класса в Инвернессе, он посылал им немыслимо расточительные подарки к Рождеству и (к счастью, всего раз в год) угощал завтраком в «Ритце». Все их друзья были богаче, чем они, и Диана уже много лет приобретала свою одежду с рук, по объявлениям в Lady – у тех, чьими главными достоинствами был такой же размер и проживание преимущественно за границей. Она вздохнула, и Эдвард положил ей ладонь на колено.

– Выше нос, дорогая. Это же не навсегда.

Если начнется война, она может затянуться на очень долгое время, думала Диана. Она знала: если Эдвард сейчас расстанется с ней на несколько месяцев, он найдет другую, и она тем или иным способом должна этому помешать. Они поднимались на холм к Уодхерсту, через несколько минут он высадит ее из машины и помчится к своей семье. И к Вилли. Возможно, он уловил ее настроение, потому что сбавил скорость и спросил: «Ну, что такое, милая?»

– Ничего. Просто взгрустнулось.

– Может, заедем в паб, выпьем по-быстрому?

– Было бы замечательно, но с нами Джейми.

– Могу тебе вынести.

Но как только они остановились, Джейми, который проспал, как паинька, всю дорогу в своей корзинке на заднем сиденье, проснулся и расплакался. Диана вынула его из корзинки и начала успокаивать, вышагивая туда-сюда. Он удивительно красив, думала она – в отличие от тех двоих, толстых и рыхлых, с рыжевато-светлыми волосами, Джейми был темненьким, тонким, с очаровательным крючковатым носиком, слишком взрослым для детского личика. Он точно от Эдварда, уже в тысячный раз подумала она. Иногда, глядя на него, она обморочно слабела от любви. Он был мокрый – он никогда не плакал без причины; она уложила его на заднее сиденье машины и достала чистый подгузник из корзинки. Пока она закалывала подгузник булавками, он взглянул на нее с мимолетной, заговорщицкой улыбкой, полной такого веселья и доверия, что она прослезилась.

– Вот, держи, милая.

– Подожди чуть-чуть. – Слеза капнула на животик Джейми, и он моргнул.

Закончив переодевать его и положив обратно в корзинку, она повернулась к Эдварду, чтобы взять свой стакан, но он сказал:

– Пойдем-ка сядем.

Они сели, он вложил ей в руку стакан и обнял ее за плечи.

– Бедная моя, ты совсем расстроилась. Не унывай. Даже через сто лет ничего не изменится.

– Вот это меня нисколько не утешает. Кто вообще придумал такую глупость?

Он пожал плечами.

– Не знаю. Скажу одно: я люблю тебя, как бы там ни было. И мне невыносимо оставлять тебя. Так лучше?

– Гораздо лучше, – она взяла протянутый им платок и высморкалась. – Твои платки так приятно пахнут!

– Ливанским кедром, – ответил он. – Ну, пей, милая, нам уже пора.

Когда они допили, он поцеловал ее и унес оба стакана обратно в паб.

– Признай, Джейми вел себя как ангелочек, – сказала она, пока они проезжали через деревню.

– Да, он славный малец, – рассеянно отозвался Эдвард. Он часто думал, не от него ли этот ребенок, но заговаривать об этом означало ступать на опасную почву. – А теперь показывай дорогу.

К тому времени, как он высадил ее, выгрузил весь ее багаж из машины, легко перекинулся парой слов с ее золовкой (которая сочла его совершенно очаровательным) и проехал еще миль десять, был уже восьмой час, но Вилли, похоже, не рассердилась и не заинтересовалась: ее гораздо больше беспокоило, как он воспримет известие о том, что не только леди Райдал все еще здесь, но и мисс Миллимент вскоре приедет.

Явившись с утра пораньше в свой лагерь, Кристофер и Саймон были потрясены: кто-то откинул передние полотнища их палатки. Саймон уже собирался громко возмутиться, но Кристофер схватил его за руку и приставил палец к губам. Вместе они бесшумно подкрались поближе. Одна из стенок палатки бугрилась, за ней кто-то возился. Должно быть, неизвестный был все еще здесь. Кристофер положил на землю припасы, которые нес, и схватил палку – не особенно крепкую, но лучше, чем ничего. Саймон последовал его примеру. Кристофер крикнул:

– Эй, кто там внутри, выходи!

После паузы из палатки выполз Тедди. Он жевал печенье из пачки, и Саймон сразу заметил, что он хмурится.

– Ну вы и скрытная парочка, – заявил он. – И долго это продолжается?

Саймон понял, что Тедди страшно зол.

– Недолго, – ответил он.

– Ты же знаешь, я люблю походы. Почему же не позвал меня? Что в этом особенного?

– Это Кристофер придумал, – промямлил Саймон.

– Да ну? Много же всякой всячины вы сюда натащили. Что задумали?

– Секрет, – ответил Кристофер. – Я не хотел, чтобы кто-нибудь узнал.

– А я, значит, «кто-нибудь»? Ты тут вообще в гостях, – напомнил он Кристоферу. – Я думал, ты хотя бы из вежливости позовешь играть всех. А ты, – он повернулся к Саймону, – ничего странного, что тебе всегда было некогда играть в сквош или помогать мне в тренировках по теннису. Или даже кататься на велосипедах. Ты просто предатель.

– Я не предатель!

– Вот так предатели всегда и говорят. У вас тут еды хватит на крикетную команду. Зачем она вам?

– Мы хотели… – начал Саймон, но Кристофер прервал его:

– Молчи!

Наступила зловещая тишина. Потом Тедди выпрямился и спросил:

– Так вы скажете мне или нет?

– Нет.

– А почему?

– Потому что я просто не хочу. Вот почему.

Они стояли, уставившись друг на друга в упор. Помолчав, Тедди заявил:

– Все ясно. Ты хочешь войны.

Саймон вмешался:

– Кристофер «отказчик». Поэтому он никак не может хотеть войны.

– Заткнись!

Теперь они оба против него, подумал Саймон.

Кристофер сказал:

– Войны я не хочу. А чего хочешь ты?

Тедди слегка растерялся, застигнутый врасплох.

– Выгодную сделку. Очень выгодную. Надо подумать. Кстати, ваше печенье все отсырело. Надо было положить его в жестянку.

– Знаем, но у нас кончились жестянки.

– Саймон, сложи в палатку все, что мы принесли. А нам с Тедди надо поговорить.

Могли бы поговорить и при мне, подумал Саймон. Он разозлился на то, что к нему относятся как к младшему – оба велели ему заткнуться, Кристофер командовал им в присутствии Тедди. «Еще немного – и я расплачусь от злости», – сказал он себе. Он и вправду чуть не плакал.

– Да мне все равно слышно все, что вы говорите, – отозвался он, но ему не ответили.

Как вскоре выяснилось, Тедди прекрасно понимал: вся эта скрытность понадобилась, чтобы о лагере не узнали взрослые, и если он, Тедди, не добьется своего, он преспокойно может их выдать. Кристофер сказал, что это подло, а Тедди возразил, что и Кристофер поступил с ним подло, так что он просто ответил подлостью на подлость. Однако он так и не сказал, чего хочет. А хотел он быть главным, что бы они ни затевали. Кристофер может стать его главнокомандующим, Саймон – пехотинцем – в отместку за то, что они с самого начала не приняли его в игру, а больше всего ему хотелось знать, что же они все-таки задумали. Кристофер сразу же заявил, что ничего.

– Не может быть, чтобы ничего. Тогда вы бы не стали таскать сюда все это барахло. И кстати, если уж хочешь знать, это на самом деле моя палатка.

– Неправда, – потрясенный наглой ложью Тедди, Саймон выглянул из палатки. – Брик отдал ее всем нам. Она такая же твоя, как моя.

– Но не Кристофера.

– Для троих в ней не хватит места.

– Не имеет значения. Можешь спать снаружи. Ты же просто рядовой.

– Ты поменял все правила!