Беззаботные годы Говард Элизабет Джейн

– Но ведь ему не было больно? – живо спросила Джуди. – Или все-таки было?

Вилли поспешно заверила, что боли он не почувствовал.

– Тогда что же произошло? – допытывался Невилл. – Как он мог взять и перестать быть живым?

– Он просто испустил дух, – объяснила Лидия. – Умер. Так бывает со всеми, – вид у нее был испуганный. – Совершенно обычное дело. Или тебя убивают, или ты просто умираешь. Перестаешь быть. Больше ничего не можешь поделать. Ты просто… дух.

Эти объяснения никого не успокоили, Вилли ясно поняла это и предложила устроить торжественные похороны. От этих слов все заметно оживились и остаток утра были заняты делом.

Миссис Криппс сидела у себя в кухне, выдавая сухое печенье Тонбриджу, который заглянул на чай в середине утра: его язву, разыгравшуюся с помощью свирепо зажаренного миссис Тонбридж завтрака, могло успокоить лишь печенье и возможность излить душу. Миссис Криппс не стала высказываться по адресу миссис Тонбридж, но выслушала уклончивые сведения о ней с бесстрастным интересом, который, тем не менее, не оставлял никаких сомнений в том, на чьей она стороне.

– Понимаете, здесь тихо. Это действует ей на нервы.

– Оно и видно, – она развернула Sandy express на безукоризненно чистом столе. Заголовок гласил: «С завтрашнего дня кризис откладывается на неделю. Никаких сенсаций не ожидается». Она высыпала горку красной фасоли из корзины на газету.

– Хотите еще чашечку?

– Я бы не отказался.

Она прошла к плите и долила коричневый чайник для заварки водой из большого чугунного чайника. Неплохой у нее бюст, думал Тонбридж, жалея себя. Бюст миссис Тонбридж никогда не был ее отличительной чертой.

– На днях я водил ее выпить в местный паб.

– А, вот как?

– Она сказала, что и там слишком тихо. Само собой, здешний паб не то что городские.

– И никогда таким не будет. – Миссис Криппс бывала в Лондоне всего раз или два, в тамошних пабах – никогда, а после смерти Гордона ее и в местные никто не водил. – Безобразие! – добавила она. Хоть она была не из тех, кто высказывается о людях за глаза, невысказанное осуждение повисло в воздухе многозначительно и лестно. Тонбридж взял последнее печенье и стал наблюдать, как миссис Криппс лущит фасоль. Ее закатанные рукава обнажали мускулистые руки, белые, как мрамор, и резко контрастирующие с кистями, отнюдь не блиставшими белизной.

– Могла бы съездить на автобусе в Гастингс. Походить по магазинам, и так далее.

– Могла бы.

Развивать эту мысль он не стал, поскольку уже обдумал ее и отбросил. Надеялся он лишь на то, что это место она сочтет настолько тихим, что уедет домой, в город, и оставит его с миром. Он тихонько рыгнул, ноздри миссис Криппс дрогнули, но она притворилась, будто ничего не слышала. И решила перевести разговор на что-нибудь несущественное.

– Как думаете, что будет дальше с Гитлером и всем прочим? – спросила она.

– Если хотите знать мое мнение, миссис Криппс, по-моему, все это имеет значение только для газет и политиков. Буря в стакане, нагнетание паники. Для тревоги нет никаких причин. А на случай, если Гитлер зарвется, есть линия Мажино.

– Ну, хоть что-то, – согласилась она, понятия не имея, о чем он говорит. Линия? Что еще за линия? Где? Нипочем бы не подумала, будто бы какая-то линия что-то значит. И она вернулась к праву и обществу. – А если спросите меня, мистер Тонбридж, я так скажу: лучше бы Гитлер ни к кому не лез.

– Да уж, миссис Криппс, но не забывайте, он ведь иностранец. Ну что ж, – он поднялся, – ружья мистера Эдварда сами собой не почистятся. Признаюсь, это было очень мило. Приятное разнообразие. Возможность наконец-то поговорить, – добавил он, чтобы она поняла, что он сделал в ее пользу сравнение с кое-кем другим.

Миссис Криппс вскинула голову, и огромная заколка-невидимка выпала из ее прически на кухонный стол.

– Всегда пожалуйста, – отозвалась она, возвращая невидимку на место.

Вечером соседка матери Зоуи позвонила с известием, что у той сердечный приступ, а присматривать за ней некому. Поэтому на следующий день Руперт повез Зоуи на станцию.

– Я уверена, что задерживаться там не придется, – сказала она, имея в виду, что оставаться у матери ей отчаянно не хочется.

– Побудь там, сколько понадобится. А если ухаживать за ней проще у нас дома, перевези ее туда. – С тех пор, как Зоуи вышла замуж, ее мать переселилась в крохотную квартирку.

– О, нет! Вряд ли ей там понравится, – мысль о том, что придется и ухаживать за матерью, и хозяйничать в пустом доме без помощи Эллен, ужаснула ее. – Уверена, мама предпочтет побыть у себя дома.

– В любом случае, позвони мне и сообщи, как идут дела. Или я тебе позвоню, – он вспомнил, как боится его теща междугородних звонков по телефону. Он донес чемодан Зоуи до кассы и купил ей билет. – У тебя достаточно денег, дорогая?

– Думаю, да.

На всякий случай он дал ей еще пять фунтов. Потом поцеловал ее: благодаря высокой пробковой подошве туфель, ее голова находилась выше над его плечом, чем обычно. Накануне вечером они поссорились, споря в постели о том, стоит ему идти работать в отцовскую компанию или нет. Обнаружив, что он так и колеблется в нерешительности, она попыталась угрозами и насмешками добиться своего, и на этот раз он вышел из себя, а она дулась, пока он не извинился, а потом плакала, пока не вынудила его мириться обычным способом, только это было не так приятно, как всегда. И вот теперь, прощаясь с ним, она сказала: «Я знаю, что ты поступишь правильно» и увидела, как его строгое и усталое лицо озарила улыбка. Он еще раз поцеловал ее, а она добавила:

– Я знаю, что ты примешь верное решение.

К счастью, подъехал поезд, и отвечать ему не пришлось.

Но когда она уехала, а он вернулся в машину, отгоняя чувство блаженного облегчения, то понял, что окончательно запутался во всей этой истории.

Жизнь в одной комнате с Анджелой бесила Луизу и Нору: Анджела вела себя или как кинозвезда, или как школьная директриса, и они не могли решить, что хуже, поэтому задумали переезд. Единственным подходящим помещением была одна из мансард, попасть в которую можно было по узкой крутой лестнице, скрывающейся за дверью чулана. Вскарабкавшись по ней, они очутились в вытянутой комнате с так круто наклоненным потолком, что стоять выпрямившись здесь можно было лишь посредине комнаты. В обеих торцовых стенах помещалось по маленькому окну в свинцовой раме, украшенному пыльной паутиной. Здесь слабо пахло яблоками, пол густо усеивали дохлые синие мухи. Луизу мансарда не вдохновила, а Нора пришла от нее в восторг.

– Мы отмоем здесь все, побелим стены и потолок, и будет чудесно!

Так они и сделали, и надежды оправдались. Занимаясь побелкой, они переоделись в купальные костюмы, потому что наверху было ужасно жарко – до тех пор, пока один из мастеров, из тех, кто всегда что-нибудь строили по распоряжению Брига, не пришел и не привел оконные рамы в порядок, чтобы окна открывались и закрывались. Пока они белили, завязался разговор, который, по мнению Луизы, изменил ее жизнь. Она разглагольствовала о своей карьере, а Нора внимательно слушала и, казалось, Луиза произвела на нее глубокое впечатление своей мечтой играть Гамлета в Лондоне.

– А разве тебе не придется для начала играть в какой-нибудь постоянной труппе – ну, знаешь, в Ливерпуле, Бирмингеме или еще где-нибудь?

– О, нет, вряд ли. По-моему, это скучно. Нет, я поступлю в какую-нибудь театральную школу – Центральную или Академию драматического искусства, а когда буду играть в постановках в конце семестра, меня заметят. Вот такой у меня план.

– Тебя обязательно заметят. Ты потрясающая. – В прошлом году летом Луиза читала несколько отрывков из Шекспира, и ее Офелия растрогала Нору до слез. – Но почему Гамлета? – после паузы спросила она. – Почему не Офелию?

– Это же такая крошечная роль! А Гамлет – лучшая роль в мире. Естественно, я хочу играть его.

– Ясно, – она произнесла это уважительно, не пытаясь спорить или осаживать ее, как делало большинство слушателей.

– А пока, разумеется, вместо того, чтобы делать карьеру, приходится впустую тратить время с мисс Миллимент. И мне даже не говорят, когда наконец отпустят меня в театральную школу. Вот у остальных все просто. Полли всего лишь хочет иметь свой дом, чтобы разместить там свою коллекцию, а Клэри – стать писателем, так что чем она пока занимается, неважно… Все, этот кусочек я докрасила. Давай передохнем.

Они сели у окошка и преломили батончик Crunchy. Наступила мирная пауза.

– А ты чем займешься? – спросила Луиза от нечего делать: интересного ответа она не ждала.

– Обещаешь никому не рассказывать?

– Обещаю.

– Так вот… я пока еще не уверена на все сто, но… думаю, я стану монахиней.

– Монахиней?

– Да, только не прямо сразу. Следующим летом мама отправит меня в какой-то пансион, где девушек учат готовить еду, так что сначала я займусь учебой. Придется, потому что за пансион платит тетя Лина, а она страшно сердится, если не сделать так, как хочет она.

– Но готовить еду – или чем там еще занимаются! Зачем этому учиться, если ты все равно будешь монахиней?

– Делать во славу Господа можно что угодно, – невозмутимо возразила Нора. – Неважно, что именно. Почему бы тебе тоже не поехать?

Поначалу затея казалась дурацкой, но, как справедливо указала Нора, Луиза не сможет стать известной всему миру актрисой, если так и не избавится от тоски по дому и никуда не будет уезжать.

– А если ты поедешь со мной, мы поселимся вместе, и тебе будет легче. Вот увидишь, тебя отпустят, потому что считается, что девушкам полезно учиться домоводству.

– Я подумаю, – ее сердце тяжело колотилось, затылок похолодел, и она решила пока что об этом не задумываться. И постаралась отвлечь Нору, забрасывая ее вопросами о том, что значит быть монахиней.

В пятницу утром Реймонд позвонил Джессике с сообщением, что тетя Лина простудилась, поэтому оставить ее он не может. Это известие наполнило Кристофера таким облегчением, что по дороге в Хоум-Плейс за Саймоном его вырвало. Это же чудесно: значит, если повезет, до отцовского приезда они успеют собрать достаточно всякой всячины, и сделать это будет гораздо легче, чем в его присутствии. Ибо Кристофер с Саймоном решили сбежать: Саймон – потому, что не мог без страха думать о новой школе, а Кристофер – потому, что жизнь дома стала для него невыносима. Четыре дня они лихорадочно таскали припасы в тайник Кристофера в лесу – маленькую палатку, поскольку Кристофер отказался от попыток построить шалаш, надежно защищающий от дождя, – а также заготавливали все необходимые вещи и инструменты, какие только им удалось найти. Собирались они, рассудив, что когда сбегут, тратиться больше на них не придется никому и никогда, значит, это честно – брать все, что им требуется, лишь бы этого никто не заметил. Миссисс Криппс понятия не имела, куда запропастилась кастрюлька, в которой она варила только яйца, и маленький чайник, служивший только дополнением к большому. У Айлин пропали столовые приборы – к счастью, простые, не серебряные, – вдобавок две большие жестянки, в которых хранили печенье и кекс, исчезли из буфетной. Кроме того, она заметила, что наполненные сахарницы к следующему утру пустеют. Кристофер составил длиннющий список всего, что им понадобится, и когда им удавалось добыть очередную вещь из списка, они вычеркивали ее. Самой большой неудачей стали складные койки, которые Дюши хранила в оружейной, но едва они собрались забрать их, койки увезли в Милл-Фарм для проклятой девчоночьей мансарды. В сарае среди шезлонгов они нашли старый надувной матрас, но он оказался дырявым, и они долго провозились с починкой. Зато Саймон обнаружил в одном из буфетов возле кухни целый склад банок с джемами, жестянок с сардинами и солониной, и каждую ночь, когда Тедди засыпал (к счастью, он спал как убитый), пробирался туда и набивал новенький школьный мешок для прачечной этими припасами. Он страшно устал, потому что приходилось долго ждать, когда Тедди наконец уснет и все взрослые разойдутся по комнатам. А список короче не становился, потому что они постоянно вспоминали новые вещи, которые могли понадобиться: консервный нож, батарейки к фонарику, ведерко – Кристофер предложил в самую рань, пока коров не согнали на ферму, доить их на соседних полях, и Саймон окончательно уверовал в его мудрость.

Тем утром они собирались позаимствовать картофель из сарая, где хранил его мистер Макалпайн. Оба взяли рюкзаки, превосходно подходящие для их цели, но Кристофер предупредил, что придется сделать несколько рейсов. «Картошка нам понадобится, пока мы не научимся печь хлеб». Саймон, пытаясь представить себе, как будет жить без хлеба, почувствовал такой зверский голод, что им пришлось ненадолго остановиться, чтобы он съел четыре яблока. Планировалось спрятать велосипед Саймона в дальнем конце леса у дороги, чтобы ездить на нем за аварийным запасом продовольствия, если оно у них иссякнет. Хуже всего дело обстояло с деньгами. У Кристофера скопилось два фунта, три шиллинга и шесть пенсов, у Саймона – всего пять шиллингов. Но брать тайком деньги – это воровство, и Кристофер был решительно против: надо научиться жить, пользуясь дарами земли, заявил он, и эти перспективы встревожили Саймона. Среди даров земли нет ни шоколада, ни лимонной шипучки, думал он, хоть и знал, что это недостойные мысли.

– Приготовься к тому, что придется чем-то жертвовать, – сказал Кристофер, но он-то хотел сбежать от родителей, а Саймон ужасался при мысли, что больше никогда не увидит маму, или Полли, или отца, а все они, кроме Уиллса, будут наверняка убиты горем – может, даже Уиллс.

– А вдруг нам понадобится к дантисту? – спросил он.

– Если попадешь на необитаемый остров, там дантистов не будет. Надо просто взять и выдрать больной зуб. И кстати, взять для этого какую-нибудь леску.

Саймону вспомнился мистер Йорк, у которого осталось всего три или четыре зуба вверху, хоть и очень длинных, – но ведь он старый, понадобится много лет, чтобы они стали такими же.

– А вдруг война? – спохватился он, пока они заталкивали картошку в уже битком набитую палатку.

– Тогда я стану отказником совести.

– А разве для этого не надо ездить в Лондон? Я вот о чем: как же тогда люди узнают?

– Да я думаю, достаточно будет отослать куда-нибудь письмо со своим именем. Когда придет время, тогда и подумаю, – важно добавил он. Между ними сложились отношения, где он был мудрым и всезнающим вожаком, – роль, к которой он не привык и настолько упивался ею, что не желал ненароком подорвать свой авторитет.

– А может, если будет война, то и школу отменят? – предположил Саймон, пока они брели обратно.

– Вряд ли. Хочешь сегодня пойти через лес, или лучше я?

– Давай я.

Стараясь сбить с толку возможных преследователей, Кристофер объявил, что им надо возвращаться домой порознь, отдельными путями. Насколько успел заметить Саймон, пока что их деятельность никого не заинтересовала, но послушно пробежал до восточного края леса за домом, присел возле приступки для перехода через ограду, старательно досчитал до двухсот, а потом медленно вошел в калитку. Днем ему приходилось играть в сквош с Тедди, который уже начал замечать, как упорно он отказывается от катаний на велосипеде. Тедди недолюбливал Кристофера, называя его чудаковатым, и был тем самым человеком, от которого Кристофер велел держать их план в строжайшем секрете. Саймон объяснил ему, что не может не играть в сквош и иногда в теннис, и Кристофер разрешил, а сам в это время делал луки со стрелами для них обоих и упорядочивал список. На самом деле Саймон любил играть в сквош (от которого ему вскоре тоже предстояло отказаться), но сегодня предпочел бы съесть за обедом по две порции каждого блюда и завалиться спать.

Каждое утро после пробуждения Анджела подходила к окну спальни, которая теперь, к счастью, принадлежала ей одной. Выглянув из окна, она видела голубоватый дым над кухонной трубой Хоум-Плейс в трехстах ярдах выше по холму – это расстояние она тщательно вымеряла шагами. Потом она молилась – с жаром, вслух, но негромко: «Господи, не дай ей вернуться сегодня», и пока что Бог ей этого не позволял. Пять дней назад Анджела была совершенно другим человеком, а теперь изменилась до неузнаваемости. И прежней уже никогда не станет. Сейчас, когда рассеянность и томление сливались воедино, она ощущала почти ностальгию по былой скуке, бесконечных неделях и месяцах (даже годах!), которые она прожила в ожидании чего-то или в беспокойстве о глупых мелочах, потому что не могла найти ничего достойного настоящих, серьезных забот. Давние возобновляющиеся грезы наяву, в которых Лесли Говард, Роберт Тейлор или месье де Круа (француз, семейный врач из Тулузы) стояли на коленях у ее ног или возвышались над ней, всем своим существом излучая немеркнущую страсть, а она сидела в каком-нибудь романтическом наряде из тех, которые в обычной жизни не носила, и с достоинством принимала их преклонение, протягивая руку (да, просто руку!), после чего грезы рассеивались вместе с их безмолвной, благоговейной признательностью, – эти давние мечты увяли и пожухли, стали нелепым и постыдным вымыслом. Все это она помнила, как и то, что в то время ела, спала и проводила дни в томительной безмятежности неведения. Она не могла жалеть об этом инфантильном прошлом, когда она еще не имела ни малейшего понятия о том, что такое жизнь. Но теперь весь смысл жизни виделся ей до боли отчетливо; каждую секунду каждого дня она проводила в состоянии трепетного и кроткого исступления, которое почти блистательно ухитрялась полностью скрывать. Джессика заметила, что, слава богу, ее старшая дочь, кажется, перестала хмуриться и дуться, а в Хоум-Плейс, где Анджела старалась проводить как можно больше времени, Дюши находила ее манеры и в целом стремление угодить очаровательными. В первый день, медленно поднявшись на холм к Хоум-Плейс, она задержалась на лужайке перед домом, – просто чтобы посмотреть, что будет дальше. Тедди, Клэри и Полли носились наперегонки вокруг дома на велосипедах. На третьем круге Клэри упала, пытаясь обогнать Тедди.

– Ай! Так нечестно! – крикнула она вслед Тедди. – Ты прижал меня к веранде!

Анджела взглянула на длинную грязную ссадину с бусинками крови.

– Пойдем поищем твоего отца. Рану надо промыть.

– Он уехал. Повез Зоуи на станцию, потому что ее мама заболела.

– Поверь мне, Клэри, йод нужен обязательно. Сейчас я тебе помогу.

Вмешалась подоспевшая Полли:

– Это очень мило с твоей стороны, но ты же не знаешь, где здесь что лежит, – сказала она Анджеле и увела Клэри в дом.

Анджела получила возможность уйти и зашагала вниз по склону холма, мимо Милл-Фарм и дальше, к Бэттлу. Она шагала медленно, опасаясь перегреться и не желая, чтобы у нее начал блестеть нос. И все-таки она успела устать к тому времени, как Руперт остановил машину и посигналил ей.

– Куда ты ходила?

– Просто прогуляться.

– Садись. Давай лучше прокатимся, – он толкнул дверцу, Анджела чинно села в машину. Так просто, думала она в то первое утро.

На холм они въехали молча, но когда приблизились к воротам Хоум-Плейс, Руперт сказал:

– Мне что-то пока не хочется домой. Почему бы нам не проехаться еще немного? Но если у тебя есть занятия получше, могу тебя высадить.

– Я с вами, – делая вид, будто соглашается нехотя, ответила она.

Видимо, он понял все так, как она и задумала, потому что ответил:

– Очень любезно с твоей стороны. Вообще-то у меня есть проблема, и мне обязательно надо с кем-нибудь поговорить.

Это было настолько неожиданно и лестно для нее, что она не сумела придумать достаточно взрослый и небрежный ответ. Она искоса взглянула на него: он слегка хмурился, следя за дорогой. Его темно-синяя фланелевая рубашка была расстегнута вверху, так что виднелась длинная худая шея. Интересно, когда он наконец объяснит, в чем дело, и какого черта он и Зоуи…

– Я покажу тебе великолепный вид, – сказал он.

– Хорошо, – отозвалась она, расправляя яблочно-зеленую вуалевую ткань на коленях.

Когда они прибыли на место, она увидела то, чего и ожидала. Никакого смысла в красивых видах она не усматривала: похоже, им просто приписывают чрезмерно большое значение, когда смотреть больше не на что, как сейчас – только на мили полей хмеля, обычные поля, леса и несколько старых фермерских домов. Руперт остановил машину на гребне холма, они прошли к калитке рядом со ступеньками для перехода через изгородь. Анджеле он предложил сесть на ступеньку, сам прислонился к калитке рядом и все смотрел, смотрел вдаль. А она наблюдала, как он смотрит.

– Изумительно, правда? – наконец сказал он.

– Да, изумительно.

– Сигарету?

– Да, будьте добры.

Он поднес огонек ей, прикурил сам, посмотрел на нее и сказал:

– А ты, похоже, очень сдержанный человек, да? Рядом с тобой так спокойно.

– Когда как, – отозвалась она. Ей вовсе не хотелось, чтобы рядом с ней было спокойно, но она с нетерпением ждала продолжения разговора о ней самой – ждала, когда он поймет, каким интересным человеком она намерена стать ради него.

– Дело в том, что мой отец хочет, чтобы я бросил преподавать рисование и начал работать в его компании. И если я так и сделаю, с точки зрения живописи это все равно что сжечь мои корабли. С другой стороны, преподавание отнимает так много времени и сил, что я и так почти не рисую, вдобавок это немного несправедливо – лишать шанса на более комфортабельную жизнь всех остальных. Что скажешь?

– Боже мой! – наконец воскликнула она, попытавшись обдумать его слова и потерпев полное и окончательное фиаско. – А что говорит Зоуи?

– О, она целиком и полностью «за». И я, конечно, могу ее понять. Не слишком-то ей весело быть на положении бедной родственницы, а живописью она никогда особо не интересовалась. И вдобавок дети… – Он умолк, на лице отразилась явная неуверенность.

– А как же вы сами? То есть чего хотите вы? – К ней вернулось самообладание, и стало ясно одно: вставать на сторону Зоуи она не намерена.

– В том-то и дело. Видимо, я ничего особо и не хочу – или, по крайней мере, хочу недостаточно сильно. Потому мне и кажется, что я обязан…

– Поступить так, как хотят другие?

– Наверное, да.

– Но ведь тогда вы никогда не узнаете правду, верно? И потом, откуда вам знать, что вы справитесь?

– Умница! Разумеется, этого я не знаю.

– А разве вы не можете бросить преподавание и просто быть художником?

– Нет, это вряд ли. За свою жизнь я продал всего-навсего четыре картины, причем три из них – родственникам. Так мне не прокормить троих человек, не считая меня.

– Нельзя ли работать в семейной компании и рисовать в свободное время?

– Нет. Видишь ли, рисовать только по выходным невозможно потому, что выходные предназначены для детей – и конечно, для Зоуи.

– На месте Зоуи, – осторожно начала она, – я бы в выходные сама занималась детьми. И хотела бы, чтобы вы рисовали. Когда любишь кого-нибудь, желаешь, чтобы этот человек занимался тем, чем ему хочется, – услышав от себя эти слова, она поверила, что это правда.

Он только отбросил окурок и засмеялся. А потом, заметив укоризну в огромных голубых глазах, сказал:

– Ты такая лапочка, и я уверен, что ты правда так считаешь, но не все так просто.

– А я и не говорила, что это просто, – возразила она. Ей не нравилось, когда ее называли лапочкой.

Но Руперт, для которого ситуация была настолько знакомой, что она и представить себе не могла, счел своим долгом загладить вину.

– Извини. На самом деле я не хотел, чтобы это прозвучало высокомерно. Я считаю тебя на редкость здравомыслящим человеком, умным не по годам, и вдобавок, – он протянул руку и легко коснулся ее лица, – ты поразительно красива. Так лучше? – Он испытующе вгляделся в ее глаза, чуть виновато улыбаясь.

Это было как удар молнии – ее в буквальном смысле слова поразила любовь. Сердце дрогнуло и остановилось, а потом заколотилось стремительно и сбивчиво; она затаила дыхание, голова закружилась, перед глазами поплыл туман, а когда его лицо вновь стало отчетливым, ощутила невыразимую слабость – словно ее конечности растворялись, и теперь ей предстояло упасть со ступеньки, растаять в траве и уже больше никогда не подняться на ноги.

– ..может быть, нам стоит?..

– Да… Что?

– Вернуться, чтобы успеть к обеду. Ты что, не слушала меня? Ты как будто далеко отсюда.

Она осторожно поднялась и неловкими шагами последовала за ним к машине. То место на лице, которого коснулись его пальцы, ярко пылало.

По пути домой он заговорил о том, что с ее стороны было очень мило и любезно выслушать его нудный рассказ, а что же она сама? Чем она намерена заняться? Еще недавно она жаждала этого вступления, надеясь заинтриговать, впечатлить и очаровать его. Но теперь было слишком поздно: она уже не могла быть никем, кроме как своим новым «я», и, похоже, ничего не смела сказать и никогда бы не посмела.

– Так, посмотрим… пятнадцатого у вас должно было начаться в первый раз?

– Вообще-то, во второй. Один раз я уже пропустила. Честно говоря, Боб, по-моему, вряд ли я могу…

– Ну-ну, давайте не будем спешить с выводами. Пройдите за ширму, будьте добры раздеться ниже пояса, и мы вас посмотрим. Но имейте в виду: вероятно, для полной уверенности еще слишком рано.

Но я-то уже уверена, мысленно отозвалась Вилли, следуя распоряжениям доктора Баллатера. Семейная шутка невесток о поездке с Тонбриджем, которая рассеивает все сомнения насчет беременности, поскольку он неизменно начинал возить их со скоростью двенадцать миль в час примерно через пять недель после зачатия, этим утром оказалась для нее совсем не шуткой. Тонбридж вез ее с такой траурной медлительностью, что она боялась опоздать на поезд. И все-таки на жесткую высокую кушетку она легла, охваченная отчаянной надеждой. А если худшие опасения оправдаются, Боб не только прекрасный врач общей практики, принимавший и Луизу, и Лидию, но и друг: зимой по воскресеньям они с Эдвардом играли в гольф и регулярно бывали друг у друга на ужинах. Если кто-то и способен ей помочь, то наверняка он.

– Ну что ж… – произнес он несколько неловких минут спустя, – я, конечно, не могу утверждать наверняка, но думаю, что вы, весьма вероятно, правы.

С внезапностью, сконфузившей ее, Вилли разрыдалась. Она собиралась вести себя спокойно, рассудительно и логично, и вдруг оказалось, что она судорожно всхлипывает, чувствуя себя глупо в полуодетом виде, а сумочка вместе с носовым платком остались в кресле возле его стола. Безо всяких просьб он принес ей сумочку, предложил одеться, а потом поговорить. Когда она вышла к нему, на столе уже стояли неведомо откуда взявшиеся чашки с чаем, он предложил ей сигарету.

– Итак, – начал он, – предположим, что вы действительно беременны. Вас беспокоит ваш возраст?

– Пожалуй… да, в том числе.

– Потому что лично меня он нисколько не тревожит. Вы здоровая женщина, у вас уже трое здоровых детей. Это совсем не то, что первый раз в… если не ошибаюсь, сорок лет?

– Сорок два. Но не только в этом дело, я чувствую себя слишком старой, чтобы начинать все заново – и потом, это будет уже не так интересно, просто еще один ребенок. – Ей хотелось сказать: «Я просто ни в коем случае не хочу еще одного ребенка», но он не только врач, но и мужчина, так что вряд ли поймет. – И Эдвард, я уверена, больше не хочет детей, – добавила она.

– Ну, Эдвард вряд ли станет возражать. Главное, что он может себе это позволить. Насколько я понимаю, вы с ним еще не говорили, но ручаюсь, он будет рад-радешенек, когда узнает. – Во время краткой паузы оба напряженно думали, что же сказать дальше.

– А это не может быть… начало перемен… со мной?

– Приливов нет? Ночных потов?

Она решительно покачала головой, покраснев от этих отвратительных уточнений.

– Чувства подавленности?

– Вообще-то, есть – вот по этому поводу я в самом деле не готова иметь еще одного ребенка.

– Ну, в таких делах у нас нет выбора. И я знаю немало женщин, которые считали, что больше не хотят детей, а с рождением ребенка обнаружили, что ошибались.

– Значит, вы считаете, что я ничего, решительно ничего не могу предпринять?

– Да, считаю, – резким тоном ответил он, – и надеюсь, что я не прочитал ваши мысли, дорогая моя, но на всякий случай позвольте сказать вам две вещи. Я готов оказать вам любую помощь, но даже не подумаю помочь вам избавиться от ребенка. В этом кабинете мне доводилось принимать женщин, которые отдали бы все, что имеют, лишь бы очутиться в вашем положении. Кроме того, советую даже не пытаться искать другие способы. Мне случалось принимать и женщин, искалеченных подпольными абортами. Я хочу, чтобы вы пообещали мне ничего не предпринимать и прийти сюда через шесть недель, чтобы мы могли подтвердить либо ваше положение, либо его отсутствие, – он наклонился над столом и взял ее за руку. – Вилли, обещаю вам: я буду поддерживать вас от начала до конца. А теперь вы дайте мне обещание.

И ей пришлось дать его.

Провожая ее до двери и считая необходимым развеять легкое напряжение, он спросил, обеспокоен ли Эдвард кризисом, и она ответила, что вряд ли.

– Впрочем, я с ним не виделась, ведь я в Суссексе с детьми, а он в прошлые выходные не смог приехать.

– Вот как? Ну что ж, детям лучше побыть там – лучше для них. Мэри увезла моих двоих в Шотландию, и я уже подумываю оставить их там еще на несколько недель, пока ситуация не прояснится.

– Значит, она вас беспокоит?

– Нет-нет, я уверен, наш невозмутимый премьер-министр справится. Не могу не восхищаться тем, что он впервые вступил в должность в возрасте шестидесяти девяти лет. При том, что он вряд ли знает по-немецки хотя бы слово. Это впечатляет. Берегите себя, дорогая. И помните о том, что я сказал.

На улице она остановилась в нерешительности: она обещала Джессике и матери вернуться поездом в четыре двадцать до Бэттла, но до Лэнсдаун-роуд было рукой подать, и ей вдруг нестерпимо захотелось к себе домой, туда, где, к счастью, нет никого из родных, захотелось выпить чаю и отдохнуть, а потом провести тихий вечер с Эдвардом, с которым, как ей казалось, она могла бы даже поговорить по душам. И она прошла через длинный Лэдброук-Сквер, где сейчас, летом, не было ни колясок, ни нянь с детьми, до Лэдброук-Гроув, где увидела, что вся широкая проезжая часть застелена соломой, потому что в большом доме на углу умирал старый джентльмен. Она миновала дом Хью и Сибил, ставни на окнах которого были закрыты, а сам дом выглядел наглухо запертым, хотя она знала, что Хью в будни живет здесь, потом повернула на Лэдброук-роуд. Когда вдалеке показался ее дом, она испытала прилив облегчения: в деревне, конечно, замечательно, но на самом деле она обожала Лондон и в особенности этот дом. Эдна сейчас там, если у нее не выходной, значит, приготовит ей чай и ванну. День выдался душный и пасмурный, Вилли казалась самой себе жаркой и липкой.

Сама открыв дверь тихого дома, она вспомнила, что сегодня среда, значит, Эдны почти наверняка нет. Придется самой готовить чай, подумала она; интересно, удастся ли найти все необходимое? На столике в холле двумя стопками громоздились письма, но все они были, кажется, адресованы Эдварду: некрасиво с его стороны накапливать их вот так непрочитанными. Она решила позвонить ему сразу же, сообщить, что она дома, – на случай, если он решит поиграть на бильярде у себя в клубе или заняться еще чем-нибудь. Кабинет, где стоял телефон, выглядел запыленным, большая пепельница у телефона была полна окурков Эдварда – похоже, ее не опорожняли уже несколько дней. Вилли оставалось лишь надеяться, что в остальном дом выглядит не так запущенно, иначе ей придется рассчитать Эдну. Она дозвонилась до конторы, попросила позвать к телефону Эдварда, последовала пауза, а потом ей ответила мисс Сифенг: мистер Эдвард уехал на обед и предупредил, что сегодня в контору уже не вернется. К ее огромному сожалению, она не знает, куда он уехал. Она сообщит ему о звонке миссис Эдвард утром, как только он придет, и попросит его первым же делом перезвонить в Милл-Фарм. И повесила трубку, прежде чем Вилли успела сообщить, что она в Лондоне. Не в этом дело, подумала она. Я могла быть где угодно. Лишившись вечера, которого она уже ожидала с нетерпением, она почувствовала, что ее раздражает буквально все. Она добрела до гостиной, где жалюзи были опущены. В гостиной царила страшная духота, пахло дымом и еще какой-то затхлостью, а когда она подняла жалюзи, то увидела вазу с полуувядшими гвоздиками и решила, что пахнут они. Эдна и вправду пренебрегала своей работой: чтобы не лениться, ей явно недоставало присутствия Филлис. Пить чай Вилли передумала, а потом решила, что, пожалуй, выпьет большой стакан джина с тоником в ванне. Затем ей пришло в голову позвонить в клуб Эдварда, на случай, если он там. Там его не оказалось. Лучшая ванная в доме прилегала к гардеробной Эдварда, и она была в полном беспорядке. Вилли поняла, что Эдна, должно быть, ушла (возможно, только сегодня утром, иначе Эдвард сказал бы ей), потому что даже Эдна не оставила бы мокрые банные полотенца разбросанными по всему полу, постель на диване незаправленной, рубашки, трусы и носки Эдварда в беспорядке. Это зрелище вызывало шок. Бедный Эдвард, он придет домой после трудного дня и увидит такое! Придется рассчитать Эдну, если, конечно, она вообще явится сюда, и завтра же прислать Филлис, чтобы она прислуживала Эдварду. Вилли собрала полотенца и повесила их на сушилку, но диван решила не трогать, поскольку сегодня Эдвард будет спать в их спальне. Но странно, что он вообще спал здесь, в гардеробной, в ее отсутствие. Сейчас она примет ванну, переоденется, а потом займется его одеждой.

После продолжительного купания и выпитого бокала ей стало значительно легче. Разумеется, джин и горячая ванна считались надежным, хоть и старомодным способом вызвать выкидыш, однако она осознала, что в ее отношении к этому есть какой-то оттенок нерешительности или малодушия. На самом деле ей просто хотелось не быть беременной: доктор Баллатер как-то ухитрился внушить ей чувство неловкости за мысли о намеренном достижении такой цели. Разговор об этом с Гермионой теперь казался невыполнимой задачей. Возможно, Гермиона охотно порекомендует кого-нибудь, но неизвестно, насколько надежным и скрытным окажется этот человек. Интересно, сколько друзей (точнее, людей, с которыми они с Эдвардом ужинали, ходили в театры и танцевали) когда-либо оказывались в таком положении? Наверняка кто-нибудь да оказывался, но беда в том, что никто из них ни разу не упоминал об этом, а тем более не обсуждал подобные темы. Как само собой разумеющееся было принято считать, что сначала рожаешь столько детей, сколько хочешь иметь, а потом пользуешься средствами предохранения и надеешься на лучшее. Ей вспомнилось несколько женщин, у которых появились так называемые «последыши», и те из них, с которыми она дружила, всегда говорили, как это чудесно и как им было легко, ведь они уже знали, что их ждет.

Если бы она выбрала карьеру, все было бы совсем по-другому. Когда она состояла в труппе, она знала, что некоторые девушки в ней беременели, но дух преданности делу был настолько силен (она помнила стертые в кровь ноги, выступления, когда танцуешь с мучительной болью в порванных мышцах, а в перерыве между репетициями лежишь в постели, потому что Дягилев не платит труппе уже третью неделю, и приходится довольствоваться пинтой молока и двумя булочками в день), что подпольные аборты воспринимались просто как еще один жизненный риск. Однако, выйдя замуж, она оставила это общество ради того, где женщины посвящали себя только детям и надзору за слугами. Жизнь – одна большая мужская западня, думала она, и секс, даже мысли о котором оказываются западней для женщин, если учесть, к чему все сводится в действительности – к долгим часам и годам мучительной, неприятной, бесконечно нудной близости, по непонятной причине не приносящей удовлетворения, – просто то, что меняют на комфорт и уверенность положения супружеской пары и на в остальных отношениях приятное времяпрепровождение… в конце концов, возьмем, к примеру, знакомых ей незамужних женщин! Ей бы ни за что не хотелось быть одной из них – тех, для кого окружающие не скупятся на снисходительную жалость! Даже если бы она продолжала танцевать, сейчас ее карьера была бы уже в прошлом – по крайней мере, ее лучшие годы. Ей вспомнилась мисс Миллимент. Никто не захотел жениться на мисс Миллимент, и она, уродливая и одинокая, прожила всю жизнь в страшной бедности, а когда дети перестанут брать у нее уроки, она будет еще беднее. Обязательно надо сделать что-нибудь для мисс Миллимент. Можно пригласить ее в Суссекс на каникулы, но это будет непросто: Эдвард недолюбливает ее, а ей придется ужинать вместе с ними, но так или иначе, она заслуживает отдых без каких-либо расходов. Надо бы поговорить с Сибил и выяснить, не сможет ли она чем-нибудь помочь. В прошлый раз, когда Вилли заговорила об этом с Эдвардом, он напомнил, что мисс Миллимент зарабатывает семь фунтов и десять шиллингов в неделю – в три раза больше, чем автобусный кондуктор, а ему, скорее всего, еще кормить семью. «А она женщина», – добавил Эдвард так, словно одно это удешевляло ее потребности в крыше над головой, еде или одежде. «Обязательно что-нибудь сделаю», – пообещала себе Вилли, чувствуя себя удачливой, виноватой и немного напуганной, как часто бывало после вылазок за границы собственной неудовлетворенности.

К этому времени она успела одеться в кремовый фуляр в темно-синюю крапинку: прохладное маленькое платье с коротким жакетиком к нему – по словам Гермионы, наряд, который подойдет для любого вечера, припудрилась, нанесла немного сухих румян и накрасила губы помадой неброского цвета, надела наручные часы, сменила сумочку. Убирать одежду Эдварда ее не тянуло, лучше бы вторую порцию джина, но это, пожалуй, неблагоразумно. Наполнив сигаретами портсигар, она сошла вниз. Сначала она еще раз позвонит в клуб Эдварда, а если его там нет, позвонит Хью и выяснит, не сводит ли он ее поужинать.

В клубе его не было. А Хью как раз вернулся из конторы и, по его словам, собирался принять ванну. За городом ничего не случилось? Вилли объяснила, что она сейчас в Лондоне.

– Эдвард куда-то запропастился, – сказала она. – Мисс Сифенг сказала, что он ушел из конторы в обед, а куда – неизвестно. В клубе его нет. Ты, случайно, не знаешь, где он может быть?

После паузы Хью ответил:

– Понятия не имею. Послушай, почему бы тебе не поужинать со мной? Ты согласна? Отлично. Я заеду за тобой через час.

Она вешала трубку, когда услышала, как открылась входная дверь, раздался голос Эдварда, потом женский смех. Кто бы это мог быть, думала она, направляясь в холл.

В холле рядом с Эдвардом стояла высокая, смуглая, довольно привлекательная женщина, которую Вилли видела впервые. На ней было свободное белое пальто, спущенное с плеч; при виде Вилли вошедшие отступили друг от друга, правая рука Эдварда, скрытая под пальто, появилась на виду, и он воскликнул:

– Боже милостивый! Вилли? Я понятия не имел, что ты приедешь! – и он шагнул к ней и поцеловал.

– Я приехала всего на один день. А потом решила задержаться.

– Прекрасно! Да, а это Диана Макинтош. Вы, кажется, не знакомы. Мужу Дианы принадлежат те превосходные охотничьи угодья в Норфолке, о которых я тебе рассказывал. Мы обедали вместе перед тем, как ему, бедняге, понадобилось уехать в Шотландию, так что мы проводили его, и я привез Диану к нам выпить.

Пока он говорил все это, ей в голову закралась мысль настолько ужасная, что она на миг оторопела, а потом сразу же исполнилась недоверия и стыда за то, что вообще подумала о таком немыслимом, вопиющем коварстве. Приглашая миссис Макинтош в гостиную, извиняясь за беспорядок, поднимая жалюзи и убирая увядшие гвоздики в дальний угол, она решительно старалась делать вид, будто ничего подобного и не думала.

– Кажется, наша несносная горничная исчезла, – заключила она.

– О, с ними столько мороки, верно?

Улыбалась она очаровательно, короткие пряди светлых волос были по последней моде уложены короткими, похожими на рожки, завитками. Ей лет тридцать восемь, подумала Вилли.

– Так вы живете в Норфолке, миссис Макинтош?

– Прошу вас, зовите меня Дианой. Нет, на самом деле в Лондоне. А в Норфолке Ангус управляет охотничьими угодьями своего старшего брата. Сейчас он уехал в Шотландию за старшими детьми, у которых скоро снова начнутся занятия в школе.

– Сколько же у вас детей? – эти сведения немного успокоили ее.

– Трое. Иэну десять, Фергусу восемь, а Джейми – три месяца.

Последыш, подумала Вилли. Интересно, хотела его Диана или нет.

Эдвард внес поднос с напитками. Диана заговорила:

– А я как раз рассказывала вашей жене о том, что Ангус любезно согласился привезти детей. Они провели лето у своей бабушки в Истер-Росс.

– Повезло сорванцам, – заметил Эдвард. – Всем коктейль?

– Только один. Мне не стоит задерживаться – пора обратно к Джейми.

«Трехмесячный малыш. Надеюсь, и я буду через три месяца выглядеть так же неплохо». – Эдвард, смешивая коктейли, произнес:

– Да, Ангус угостил меня таким отличным обедом, что я счел своим долгом в благодарность хотя бы довезти его до вокзала – премерзкое место. Юстон – вылитый викторианский улей.

– Кингс-Кросс, – довольно резко поправила Диана, а потом с подкупающей улыбкой добавила уже мягче: – Это был Кингс-Кросс. Неужели вы не заметили?

– Эдвард не различает вокзалы, – объяснила Вилли. – На поездах он никогда не ездит. Как и на автобусах.

– Я даже водил автобус во время всеобщей забастовки.

– За это время вы едва ли успели приобрести исчерпывающее представление об общественном транспорте. Нет, спасибо, я не курю. – Эдвард дал прикурить Вилли и закурил сам, и заметив, что Диане сигарету он не предложил, Вилли протянула ей свой портсигар. Последовало краткое молчание, пока все отпивали коктейли, а Вилли размышляла, почему она опять не в себе, как она это назвала. Вслух же она спросила:

– Дорогой, Эдна бросила тебя? В доме ужасный беспорядок.

– Ее мать заболела, так что я отпустил ее домой уладить дела. И совсем забыл тебе сказать.

– А-а! И когда она вернется?

– Не знаю. Кажется, я вообще ее не спрашивал.

После еще одной паузы Эдвард, допивая свой коктейль, задумчиво произнес:

– Интересно, как там дела у старины Чемберлена. По-моему, положение критическое, если уж британскому премьер-министру приходится тащиться в такую даль, чтобы убедить какого-то иностранца проявить благоразумие.

– Совершенно с вами согласна, – кивнула Диана. – Вообще-то, должно быть наоборот. Видели карикатуру, на которой огромный голубь несет в клюве зонт? Я о том, что мы должны не просить, а приказывать мистеру Гитлеру убираться прочь.

– Истинная правда. Но насколько я понимаю, «просить» и означает «приказывать» на языке Министерства иностранных дел – верно, Эдвард?

– Ну, это не моего ума дело, но, по-моему, вы правы. А один башковитый малый в клубе говорил, что у чехов, в сущности, нет выбора, так что, думаю, нам не следует слишком уж беспокоиться.

Атмосфера утратила напряженность. Диана встала со словами:

– Мне и правда пора. Большое вам спасибо за коктейль.

– Отвезти вас домой? – спросил Эдвард.

– Ни в коем случае! Я поймаю такси.

Вилли предложила:

– Мы можем вызвать его. Стоянка чуть дальше по улице.

– Нет, мне правда не помешает пройтись.

Свое белое пальто она оставила в холле. Когда Эдвард накинул его ей на плечи (надевать его как полагается слишком жарко, сказала она), повернулась к Вилли, чтобы поблагодарить ее и сказать, как она была рада познакомиться. Цвет лица у нее был чудесный, а прекрасные глаза имели оттенок темной лаванды. Очень интересная женщина.

– Поверните налево и у следующего перекрестка увидите стоянку, – сказала Вилли.

– Спасибо. До свидания.

– До свидания, – почти хором отозвались Эдвард и Вилли.