Беззаботные годы Говард Элизабет Джейн

– Она, по-моему, очаровательна. А он какой?

– Ангус? Славный малый. Разве что немного ленив. Дорогая, что случилось? Ты не говорила мне, что приедешь.

– Да я просто хотела пройтись по магазинам и заглянуть к Бобу Баллатеру.

– Надеюсь, ничего серьезного?

– Просто женские дела.

– Итак, если ты сегодня здесь, где бы ты хотела поужинать? В «Венгрии»? – Он знал, что ей нравится там, особенно музыка.

– Это было бы замечательно. О боже, чуть не забыла! Я не смогла дозвониться до тебя, позвонила Хью, и он пообещал сводить меня поужинать. Он будет здесь с минуты на минуту.

Значит, рассказать ему все за ужином не удастся.

Эдвард нахмурился, вылил содержимое шейкера в свой бокал и осушил его.

– Черт! Не можем же мы отделаться от старины Хью!

– А зачем это нам?

– Да просто он помешался на том, что упорно называет кризисом. Говорит, мы преклоняемся, или пресмыкаемся – забыл, что именно, во всяком случае, он только об этом и говорит, а ты же знаешь, какой он рьяный спорщик.

– Тогда можно было бы сходить в «Бентли», а потом в кино. И ему будет не до споров.

– А это мысль! Я только сполоснусь.

– Дорогой, завтра я пришлю Филлис приглядывать за тобой. Твоя гардеробная – нечто неописуемое.

Он состроил гримасу.

– Да? Ну, ты же знаешь, я всегда был слабоват в домашнем хозяйстве. Приготовь нам всем выпить. Хью, наверное, будет виски, – и он взбежал по лестнице наверх.

Они отправились в «Бентли», где Вилли и Эдвард ели устрицы, а Хью – копченую семгу, а оттуда – на Лестер-Сквер, смотреть «Тридцать девять ступеней» с Робертом Донатом, который всем понравился. О кризисе речь не заходила, Макинтоши были упомянуты, но оказалось, что Хью с ними не знаком. Вилли заметила, что с ней он был очень любезен, а с Эдвардом почти не говорил. После того, как они подвезли Хью и вернулись домой, Эдвард признался, что устал как собака, буквально засыпает на ходу, и к тому же было уже слишком поздно, чтобы обсуждать все «за» и «против» прибавления в семье. И Вилли решила ничего не говорить, а дождаться следующего визита к врачу.

На следующих выходных, убедившись, что гастроли Уолдо отменены, следовательно, Иви занята, Сид приняла предложение Дюши погостить в Хоум-Плейс.

– Ты ведь не против пожить с ней в одной комнате, дорогая? – спросила Дюши у дочери. Дом был полон до отказа, поскольку две ее незамужних сестры, решившие, что не в состоянии справиться с «ситуацией», как это теперь называлось в семье, были привезены из Стэнмора Тонбриджем, который, к своему несказанному удовольствию, ухитрился в той же поездке отделаться от миссис Тонбридж. Он справедливо заметил, что если ей хочется домой, приятнее будет проехаться в автомобиле от одной двери до другой, чем тащиться на поезде, а потом в подземке до Кентиш-Тауна. «И не вздумай больше никогда требовать, чтобы я терпела такое», – предостерегла она, когда он высаживал ее. Он и не собирался больше ни за что и никогда в жизни. С легким сердцем он отправился за двумя старыми леди в Сидар-Хаус, забил багажник их клеенчатыми чемоданами с потертыми инициалами их отца и усадил в машину самих пассажирок. Обе были в костюмах из джерси и не расставались с холщовыми сумками, набитыми тошнотворным рукоделием и подтекающим термосом с «Боврилом». Они сидели, укрыв костлявые колени медвежьей полостью, а он мирно вез их в Суссекс, каждые четверть часа выслушивая ритуальные замечания о том, как красивы сельские пейзажи и отвечая на вопросы о жене и ребенке – свидетельство тому, что они внимательны к прислуге. Тонбридж ничуть не возражал: жизнь налаживалась и становилась интересной, а миссис Криппс в ней – весьма вероятной.

Между Сибил и Вилли разгорелась живая, но закончившаяся полной неопределенностью дискуссия о том, следует ли мальчикам возвращаться в школу, если «ситуация» усугубится. Сибил считала, что Хью согласится не отправлять их; Вилли знала, что Эдвард скажет, что учиться они все равно обязаны. Они решили позвонить в школу и выяснить, какого мнения придерживаются там.

Леди Райдал, которая с удобством устроилась в Милл-Фарм почти неделю назад и с тех пор только целыми днями сидела, вздыхая, в самом большом из кресел и ничего не делала, заявила, что если опять будет война, лучшее, что она может сделать, – сунуть голову в газовую духовку.

– В этом доме нет газа, бабуля, – возразила Нора. – Но ты, наверное, могла бы убить себя током, только для этого понадобилось бы лучше разбираться в технике.

Это заявление вынудило Джессику и Вилли покинуть комнату, настолько им стало смешно.

– Честно говоря, – заметила Джессика, – если будет война, мама сочтет, что ее развязали исключительно для того, чтобы испортить ей жизнь. Нечто вроде последней капли лично для нее.

– Но ведь войны не будет, правда? – начала Вилли, однако в этот момент к ним присоединилась Нора.

– Все хорошо, – объявила она, – незачем сердиться. Я объяснила ей, что лучше всего молиться о мире. И она со мной согласилась. Когда речь идет о пожилых людях, Господь бывает очень кстати.

Всю субботу Клэри ходила красная и хмурая, и к вечеру Эллен, с которой она препиралась и закатила сцену, предрекла, что она «с чем-нибудь да сляжет». Ей смерили температуру: тридцать восемь и три, поэтому ее уложили в постель и вызвали доктора Карра. Саймон в одиночку ушел на площадку для сквоша и вслух помолился, чтобы оказалось, что у Клэри корь, которая, как он считал, избавит его от всех бед сразу. Поскольку Зоуи еще не вернулась, за Клэри ухаживали Руперт и тетя Рейчел, которая сделала пациентке лимонад. Доктор Карр объявил: болезнь, какой бы она ни была, несомненно, разовьется на следующий день, поэтому Клэри должна оставаться в постели.

– Где я осталась бы так или иначе, поскольку время позднее, – желчным тоном сказала Клэри, обращаясь к Полли. – Или он решил, что я побегу в ночной клуб?

Но добрая и понимающая Полли объяснила, что врач просто решил подстраховаться.

– Как обычно делают взрослые, – добавила она и предложила: – Если хочешь, я тебе почитаю.

У нее мелькнула мысль, что она могла бы вырасти и стать сиделкой ангельской доброты. Но Клэри сказала, что лучше почитает сама. Когда отец пришел пожелать ей доброй ночи, она сказала ему, что, по ее мнению, ему следует остаться художником, а не браться за работу в компании. Руперт, который к тому времени успел посоветоваться, кроме Анджелы, с Рейчел, Сибил, Джессикой и Вилли (и все они высказались в пользу компании), а также с Луизой и Норой (они были против), в итоге от собственного мнения по данному вопросу остался так же далек, как и неделю назад, сказал, что ее мнение ему очень помогло и что он его обязательно обдумает.

– О, папа, как мне нравится, когда ты говоришь со мной, будто я личность!

– А разве не всегда так бывает?

Она покачала головой.

– Ты очень часто обращаешься со мной, как с ребенком. А я этого терпеть не могу. Когда у меня будут дети, я буду обращаться с ними просто замечательно, как будто они… – она задумалась, припоминая самую взрослую профессию, какую только могла себе представить, – …как будто они управляющие банком!

– Да что ты говоришь! Ну, на самом деле с ними обращаются не так уж хорошо. Люди или лебезят перед ними: «Ах, мистер Костюм-в-полоску, не будете ли вы так любезны выдать мне еще три фунта?», или ненавидят их и стараются с ними не связываться.

– Вот оно что! А что делаешь ты? И то, и другое?

– И то, и другое.

– Бедненький папа! Ужасно, наверное, стареть и не иметь столько денег, сколько надо. На твоем месте я бы начала уже сейчас подыскивать симпатичное подержанное кресло на колесах.

– Ладно, обязательно. А теперь дай-ка я тебя укрою.

– Не надо! Я и так уже сварилась. Папа! Ты скажи Эллен, что я перед ней извиняюсь. А можно мне попить воды? А ты попросишь Полли подняться ко мне? А сам придешь проведать меня после ужина? Проверить, все ли со мной хорошо, потому что вдруг нет?

– Да, – сказал он и ушел.

Той ночью Сид сидела на краю постели и держала Рейчел в объятиях. Они проговорили весь день, когда оставались одни: по дороге со станции, после второго завтрака, когда отправились на длинную прогулку и нашли шаткую палатку в лесу у ручья, но заглядывать в нее не стали: Рейчел сказала, что она окутана завесой тайны, так что лучше оставить все как есть.

– Наверное, это палатка Тедди, – сказала она, – он из тех мальчиков, которые любят походы.

А потом, после чая, они снова ускользнули и долго сидели в поле за лесом, ближним к дому. Вечер был пасмурный, в воздухе пахло осенью. Они говорили о поездке вместе в Озерный край (возможно, на Пасху) и о том, удастся ли Сид зарабатывать побольше, если она будет преподавать в двух школах, а не в одной, и не попробовать ли ей купить маленькую подержанную машину. Рейчел хотелось подарить ее, но Сид об этом даже слышать не желала. Надо было просто сделать это, и все, думала Рейчел. Говорили о приближающемся втором визите мистера Чемберлена (на этот раз в Германию) и о том, действительно ли умиротворение – лучшая политика из возможных. Рейчел склонялась к мысли, что так и есть, но Сид беспокоилась за чехов, которым, по ее мнению, грозили притеснения.

– Если уж на то пошло, – высказалась Рейчел, – если бы не Версальский договор, такой страны вообще не существовало бы.

Но Сид парировала:

– Вот именно! Следовательно, мы несем ответственность за их суверенитет. Договор способен развязать войну так же легко, как прекратить ее, – и она улыбнулась, продолжая: – Понимаю, ты думаешь, что я спорю с тобой только потому, что я на стороне левых, но это не так. На твоей стороне многие придерживаются того же мнения.

– Ужасно то, что наше мнение не играет ни малейшей роли. И это очень пугает меня.

– А в случае войны ты бы не осталась в Лондоне?

– Видимо, осталась бы. Там же Иви. Что еще я могла бы поделать?

– Ну, не знаю. Зато знаю, что мне было бы невыносимо знать, что ты там, а я застряла здесь.

– А ты была бы здесь?

– Полагаю, да. Может, вы с Иви смогли бы пожить в коттедже Тонбриджа. Вот и нашлось решение.

– Иви была бы невыносима, – и они снова заговорили об Иви, а когда вернулись к тому же, с чего начали, оставили этот разговор и неспешным шагом вернулись в дом.

Поужинали, потом Сид играла в бридж с Хью, Сибил и Рупертом, а Рейчел шила и наблюдала за ними. Ей нравилось смотреть, как Сид общается с ее родными; время от времени их взгляды встречались, и обеим этот контакт служил поддержкой.

А теперь они остались одни на всю ночь, и в комнате возникло слабое напряжение. Рейчел хотела, чтобы Сид заняла ее кровать, а сама была готова лечь на узкую детскую койку, поставленную возле противоположной стены комнаты, но Сид ей не позволила. Желанием Сид, в конце концов осуществленным, были несколько часов, которые она провела, лежа рядом со своей любовью и притворяясь, что больше ей не о чем мечтать, – мучительное наслаждение, от которого она ни за что бы не отказалась, однако тайные перспективы, открывшиеся благодаря ему, так и остались тайными, и рано утром, когда Рейчел мирно спала, Сид прокралась на узкую койку и была награждена, призвав на помощь воображение. А потом, когда она захотела уснуть, впасть в забытье и проснуться уже новым днем, ей это не удалось. Она лежала, думая о Рейчел, которая дала ей так много, но не могла дать все, а ее нежная и привязчивая натура была окружена неприступной стеной невинности. Однажды она призналась Сид, что заранее знала: детей у нее никогда не будет, поскольку она не в состоянии вынести то, что должно предшествовать этому событию.

– Эта мысль внушает мне отвращение, – объясняла она, мучительно краснея. – Наверное, у некоторых женщин получается отгородиться – ну, понимаешь, в то самое время, – но я знаю, что я бы не смогла. И когда я думаю о том, что… мужчинам это на самом деле нравится, я просто начинаю хуже относиться к ним.

Человек, к которому, как ей казалось, она испытывала чувства, однажды поцеловал ее.

– Но это был не просто поцелуй – он был отвратителен.

Она попыталась засмеяться и продолжала:

– Просто плотское – это не для меня. Я невысокого мнения о собственном теле и не хочу иметь никакого отношения к чужим.

Сид молчала: тогда откровения были ей в новинку, а Рейчел взяла ее под руку – они как раз гуляли по Риджентс-парку, – и сказала:

– Вот почему мне так нравится быть с тобой, милая Сид. Мы можем быть вместе, и ничего подобного между нами не произойдет.

«И так будет всегда, – думала сейчас Сид, – и я даже не смогу подарить ей ребенка. А я ее люблю и больше уже не захочу никого и ничего». Она заплакала и уснула.

В понедельник Клэри покрылась сыпью, и доктор Карр объявил, что у нее ветрянка. Услышав об этом, Луиза устроила сбор у поваленного дерева в лесу за Хоум-Плейс. Сама она, Нора, Тедди, Полли, Саймон и Кристофер явились по приглашению, а Невилл, Лидия и Джуди тоже пришли – потому что услышали о сборе.

– Мы не звали на сбор ни тебя, ни тебя, ни тебя, – сказала Луиза последним троим, в нерешительности застывшим неподалеку.

– Ты же сказала «сбор детей», а мы дети, – объяснила Лидия.

– Все равно мы уже здесь, – добавил Невилл, – так что, по-моему, уже ничего не поделаешь.

– Да пусть остаются, – сказала Нора.

– Обещаете никогда не рассказывать взрослым ни слова из того, что сказано под этим деревом в понедельник 20 сентября 1938 года?

– Ладно.

– На такие вопросы «ладно» не отвечают. Скажите «торжественно обещаем».

Девочки повторили ее слова, а Невилл заявил:

– А я насмешливо обещаю. Это то же самое, – добавил он, заметив ошарашенное выражение на лице Лидии.

– Хорошо. Итак, мы собрались здесь из-за ветрянки Клэри. Поднимите руки все, кто болел ветрянкой.

Руку не поднял никто.

– Дело в том, что если действовать правильно, все мы попадем в карантин или заболеем до конца учебного семестра. Все ясно?

– Черт, еще бы! – воскликнул Тедди. – И в школу не вернемся!

– Вот именно. И тогда нам придется остаться здесь до рождественских каникул, а значит, остальным тоже.

– Как же мы заразимся? – спросила Полли. – Как можно точно узнать, что заболел?

– Ты, наверное, уже больна, ты ведь живешь в одной комнате с Клэри. Ветрянка очень заразна, карантин будет долгим.

– Мы все возьмем и обнимем ее! – предложила Джуди. – Так пойдет?

– Нет. Не все. Иначе все мы заболеем сразу, и ничего не выйдет. Достаточно двоих. И одним из этих двоих должна быть ты, Полли, потому что ты, скорее всего, заболеешь следующей.

– Минутку! – спохватился Тедди. – А может, на самом деле мы хотим в школу! – Как бы он ни радовался каникулам, ему не терпелось вернуться в школьную команду по сквошу, в которой он так усердно тренировался.

– А я не хочу ветрянку, – сказал Кристофер, – и Саймон не хочет – верно, Саймон?

Саймон покраснел и наступил сандалией на еловую шишку, сплющив ее.

– Это как посмотреть… нет, не особенно, – добавил он. И уже принял трусливое решение тайком приходить к Клэри и обнимать ее каждый вечер – так, на всякий случай.

– А это больно? – спросила Лидия. – То есть люди могут умереть от этого? А взрослые могут заразиться?

– Могут, но обычно они ветрянкой уже болели.

– В любом случае от нее не умирают, Лидия, – успокоила Луиза, помня, чего особенно боится ее сестра.

Сбор закончился составлением списка, в котором им предстояло заражаться ветрянкой от Клэри, и наставлениями, как сделать это наименее заметным образом.

– Она-то все равно узнает, так что строгой секретности не получится, – заметил Невилл.

– Разумеется, она будет знать. Но она на нашей стороне.

Во вторник Бриг снял мерки с площадки для сквоша, отправился в Лондон и приобрел двадцать четыре походные койки на складах армии и флота, с распоряжением немедленно доставить их в Суссекс на одном из грузовиков компании. О своем решении он ни словом не упомянул.

В среду Сибил и Вилли осенило: ветрянка Клэри означала, что всех детей, за исключением Кристофера, ждет карантин. Они позвонили в школу Тедди и Саймона, чтобы поставить в известность руководство. Вилли задумалась, не написать ли мисс Миллимент, у которой не было телефона, и не попросить ли ее приехать в Суссекс давать уроки. Дюши одобрила эту идею, но сказала, что мисс Миллимент придется поселить в коттедже Тонбриджа. «А Тонбридж может спать и в обувной гардеробной», – безмятежно добавила она. Рейчел умилялась отношением к Клэри детей, постоянно забегающих проведать ее и узнать, не нужно ли ей чего-нибудь, – все это выглядело очень трогательно.

– Скорее уж заразительно, – возразил Руперт, разгадавший конечную цель. – Хитрющие, шельмы!

Вилли отправилась в Милл-Фарм и поделилась с Джессикой планом «Миллимент».

– И тогда Нора с Джуди тоже смогут учиться, – закончила она.

– О, дорогая, ты уверена, что хочешь, чтобы мы остались? – Джессика все утро терялась в догадках, как ей лучше поступить. Реймонд по-прежнему не мог оставить тетю Лину, которая, похоже, умирала – чрезвычайно медленно и безболезненно, как и жила всегда. Необходимость везти детей обратно в Хендон, а потом в одиночку сражаться с ветрянкой и определяться с будущим Анджелы после недель безмятежного счастья внушала ужас.

– Конечно, вы просто обязаны остаться! По крайней мере, пока все не успокоится.

– А как же мама?

– Пожалуй, лучше спросить у нее, чего она хочет.

Леди Райдал заявила, что ее желания не имеют ни малейшего значения и ее дочери должны поступить с ней так, как сочтут нужным. Ее кухарка Брайант уже вернулась из отпуска, а Блуитт, ее горничная, должна была вернуться на следующей неделе, поэтому, пожалуй, ей самой лучше задержаться здесь до возвращения их обеих, поскольку им поодиночке слишком тяжело ухаживать за несчастной старухой.

– Вот так-то, – оставшись наедине с Джессикой, Вилли состроила гримаску. – Эдвард говорил, что больше не выдержит рядом с ней ни одного воскресенья, но, видимо, придется.

– Тем более что одно он пропустил из-за работы, – напомнила Джессика.

– Вот именно, ведь так? Есть известия от Реймонда?

– Пожалуй, позвоню ему сегодня. Узнаю, как там дела у тети Лины.

В четверг в Лондоне Хью ждал Эдварда, который опаздывал на обед. Поскольку дело было в клубе Эдварда, аперитив подали не сразу, и Хью покамест подошел к большому круглому столу с разложенными на нем газетами и журналами. Броский заголовок в Daily Express вопрошал: «Примут ли чехи ультиматум Гитлера? Его требования: вывод войск из Судетской области к 1 октября». Хью наклонился над страницей, чтобы прочитать продолжение, но тут Эдвард хлопнул его по плечу и сказал:

– Да не переживай, старина. Это же чехам решать, верно? Вот им и придется уступить. Выбора-то у них нет. Джордж, будьте любезны, два больших розовых джина. Сейчас я угощу тебя отличным обедом.

Но за обедом они встретили знакомого, знакомый которого виделся в гостях с полковником Линдбергом, и узнали от него немало занимательных и тревожных подробностей о немецких ВВС, которые оказались более многочисленными и оснащенными лучше, чем было принято считать. Кроме того, выяснилось, что в парках уже роют окопы, и это известие встревожило Эдварда гораздо сильнее, чем рассказ о военной авиации.

– Похоже, нам все-таки придется отнестись к этим паршивцам всерьез, – заметил он. – Бог мой, на этот раз пойду служить на флот.

– Флот мало что может противопоставить бомбардировщикам, – заметил Хью. – Мы никак не защищены от массированных ударов авиации. И эта война будет не такой, как предыдущая. Противник не остановится перед бомбардировками гражданского населения.

– В таком случае, оставим наших гражданских за городом, – отозвался Эдвард с той веселостью, к которой, как было известно Хью, всегда прибегал, когда ему становилось тревожно. Остаток обеда они говорили о работе и нерешительности Руперта.

– Я вот о чем: если он все-таки согласится перейти к нам, ему придется постоянно принимать самые разные решения, а судя по опыту, он не в состоянии делать это быстро.

Хью ответил:

– Ну, у него есть мы, чтобы его подгонять.

– Вот в этом я не уверен.

За время краткой паузы оба осознали, что вернулись к тому же, с чего начали. Потом Хью заговорил:

– По-моему, нам стоило бы продумать план действий в экстренной ситуации.

– В связи с Рупом?

– И со всем остальным тоже.

Эдвард посмотрел на брата: во встревоженные честные глаза, на нервно бьющуюся жилку под правой скулой, черный шелковый чехол с культей, опирающийся на угол стола, и опять в глаза. Выражение лица Хью осталось неизменным. Он произнес:

– Я знаю, ты считаешь меня упрямым паникером. Но ты знаешь, что я прав.

Зоуи очутилась в довольно щекотливом положении. Выход был предельно прост и скучен, и она приберегала его в качестве последнего средства. Состояние ее матери улучшилось достаточно, чтобы она могла проводить на ногах часть дня, а это означало, что Зоуи приходилось уделять ей больше времени, чем когда миссис Хэдфорд была прикована к постели. Кроме того, у доктора Шерлока осталось меньше причин для частых визитов, хотя он по-прежнему наносил их. В первые три дня, пока маме было по-настоящему плохо, Зоуи варила ей яйца всмятку, делала тонюсенькие бутерброды с маслом, умудрилась даже однажды сварить компот из чернослива, каждый день перестилала постель и мыла ванну – нудная и грязная работа, от которой она уставала настолько, что даже по утрам, лежа на неудобном диване в гостиной, не могла как следует задуматься. Из дома она выходила только в библиотеку, поменять книги: Руби М. Эйрс – для матери, которая требовала какого-нибудь легкого чтения, и вдобавок все, что удавалось найти для самой себя, обычно Сомерсета Моэма или Маргарет Ирвин. Она изнывала от скуки и единственными светлыми моментами становились звонки Руперта по вечерам (в течение строго трех минут, потому что Дюши считала телефон роскошью, особенно междугородние разговоры) и визиты доктора Шерлока. Доктору Шерлоку, по мнению Зоуи, было лет сорок, так как его густые и волнистые волосы уже начинали седеть. Очень рослый, с карими глазами, он обладал успокаивающим голосом, и Зоуи заметила, что мать перед его визитами тщательно «приводит себя в порядок», как она это называла. Когда он пришел в первый раз, Зоуи проводила его в спальню матери, где та лежала в постели, одетая в ночную кофточку персикового цвета, отделанную лебяжьим пухом, прикрыла за ним дверь и тихо вернулась в тесную гостиную, чтобы убрать в ней. После замужества Зоуи ее мать переехала в квартиру поменьше и подешевле, но со своим имуществом расстаться так и не смогла, поэтому ее жилье выглядело захламленным. Зоуи было некуда повесить свою одежду и даже убрать постельное белье, которым она застилала диван на ночь, краситься ей приходилось в крошечной темной ванной. Все поверхности в доме занимали фотографии – главным образом Зоуи на каждом этапе детства и до нынешних дней. Стены, крашенные в преимущественно персиково-розовый цвет (от мисс Арден мать Зоуи узнала, что он является наиболее подобающим для женщин), теперь казались грязноватыми, в тон хлипкому тюлю на каждом окне, приглушающему и загораживающему весь дневной свет. Квартира находилась на пятом этаже многоэтажного дома; спускаться с него приходилось на немыслимо медлительном, похожем на клетку лифте, который часто застревал на другом этаже, потому что кто-нибудь из жильцов забывал закрыть тяжелые заедающие двери. Как в тюрьме, подумала Зоуи, и в этот момент в комнату вошел доктор Шерлок.

– Итак, миссис…

– Казалет.

– Миссис Казалет, ваша матушка благополучно поправляется. Я уже сказал ей, что придется полежать еще как минимум несколько дней. Питание должно быть легким – цыпленок, рыба, что-то в этом роде…

– Я готовлю не особенно… а вам не кажется, что ее следует поместить в больницу?

– Нет-нет. Я уверен, она предпочтет ваши заботы. Вы ведь сможете пробыть с ней еще несколько дней, да? Кажется, ее это очень беспокоит.

– Несколько дней. Мой муж сейчас за городом вместе с детьми.

– А, понятно. И вы не хотите оставлять их надолго.

– Он ведь мой муж. Ему не нравится, когда я надолго уезжаю.

Он слегка улыбнулся.

– Могу себе представить. Но возможно, вы могли бы перевезти вашу матушку за город на несколько дней.

– О, нет, ничего не получится! Видите ли, мы гостим у родителей мужа. Дом просто переполнен людьми.

Он написал что-то в блокноте для рецептов, потом снова взглянул на нее. На этот раз его восхищение было нескрываемым. Он оторвал рецепт и протянул ей.

– Какими бы ни были ваши планы, обязательно посвятите в них вашу матушку. Сейчас для нее важнее всего избегать волнений. Я прописал ей слабое успокоительное, которое должно помочь и вдобавок обеспечит ей крепкий ночной сон.

– А завтра вы придете?

– Да. Кстати, у вас есть судно?

– Нет… кажется, нет, – судна она не видела ни разу в жизни.

– В таком случае, приобретите его в аптеке. Вашей матушке требуется один или два дня полного покоя. Ей не стоит ходить до уборной и обратно. – Он убрал блокнот в саквояж и собрался уходить. – До завтра, миссис Казалет. Не провожайте меня.

Она услышала, как он отпер входную дверь, закрыл ее, и в квартире стало тихо. День она провела ужасно: ходила покупать еду, лекарство и судно, потом уговаривала мать воспользоваться им, потом понесла опорожнять, мыть и наконец принесла обратно в персиковую спальню, накрыв персиковым полотенцем. Какая-то добрая душа в рыбной лавке на Эрл-Корт-роуд (пришлось пройти пешком несколько миль, чтобы разыскать место, где торгуют рыбой) объяснила ей, как готовить филе камбалы.

– Для больной? Так вы положите его между двумя тарелками, милочка, и поставьте их поверх кастрюли с горячей водой.

Замечательно, вот только она не спросила, сколько надо готовить рыбу, и обожгла пальцы верхней тарелкой, когда заглянула под нее, проверяя, готово филе или нет. Вскоре вся квартира провоняла рыбой, а мать не выразила ни малейшего желания пробовать ее.

– Ты же знаешь, как я отношусь к рыбе, Зоуи, – сказала она. – Ничего, обойдусь хлебом и молоком. И виноградом, – крикнула она вслед Зоуи, уносившей из комнаты поднос. – Ты виноград купила?

– Ты же не сказала мне, что хочешь его. Я спрашивала, хочешь ты чего-нибудь или нет, и ты ничего не ответила. Попозже схожу.

– Не хочу тебя утруждать.

И все-таки утруждаешь, думала Зоуи, отскребая рыбу от тарелки и отправляя ее в мусорное ведро. Возня с судном начисто лишила ее аппетита. Она сходила за виноградом и банкой черепахового супа матери на ужин. Вечером в разговоре с Рупертом она излила ему душу: плакалась, как все ужасно и как она соскучилась по нему. Он был очень мил, сказал, что из нее наверняка получилась чудесная сиделка, но тут уж ничего не поделаешь, и пообещал позвонить завтра.

А потом события начали развиваться стремительно. Утром, когда пришел доктор Шерлок, она сварила кофе (только его она и умела хорошо готовить) и по окончании осмотра больной предложила ему чашечку. Он согласился. Дела у ее матери идут превосходно, сообщил он, вскоре она уже сможет вставать на час или два, но обязательно должна спать днем и засыпать пораньше вечером.

– А чем занимаетесь вы после того, как уложите матушку спать?

Зоуи пожала плечами.

– Ничем. Все мои друзья разъехались, ходить в кино одной не хочется. – Она попыталась связаться с одной-двумя давними школьными подругами, но безуспешно. Она перевела взгляд на чашку у себя в руках, потом с очаровательной легкой улыбкой посмотрела на врача. – Но в целом мне не на что жаловаться.

– Как я успел убедиться, это обстоятельство мало кого останавливает. Впрочем, пожаловаться я и сам не прочь. Моя жена увезла детей в Ханстен – якобы на две недели, а теперь прошло уже три, и нет никаких признаков их скорого возвращения.

– Ах вы, бедняжка! – Она потянулась за кофейником.

– Благодарю, кофе был восхитителен, но до обеда мне надо нанести еще несколько визитов, – он поднялся. И вправду он был на удивление рослым. Тем же днем Зоуи съездила к себе домой за нарядами.

К концу недели ее мать вставала каждый день, начала самостоятельно мыться и пользоваться туалетом. В пятницу врач спросил Зоуи, не согласится ли она поужинать вместе с ним. «Если, конечно, у вас нет более заманчивых планов». Никаких планов у нее не было.

По безмолвному соглашению ставить ее мать в известность они не стали. Зоуи сообщила ей, что идет в кино, врач вообще промолчал. Он повел ее в ресторан, и там, за пате-трактир и шабли, они обменялись уклончивыми, интригующими и зачастую вводящими в заблуждение сведениями о себе, которые прокладывали путь к физическому влечению. Давно она замужем? Почти четыре года. Значит, она вышла замуж очень юной. В девятнадцать. Совсем ребенок. А дети? Увы, их у нее нет. Ее муж прежде был женат; дети, о которых она упоминала, от его первой жены. Она слишком молода для роли мачехи. Да, порой это нелегко. На ней было платье с американской проймой, в котором каждое полуотрицательное пожатие плеч – в ответ на реплику о юности и о последующих трудностях, – выглядело особенно притягательно. Ей хотелось играть на сцене, по своей воле сообщила она, но брак положил этому конец. Он без труда мог понять, почему ей хотелось на сцену. К тому времени они перешли к филе палтуса «Вероник», и Зоуи задала собеседнику вопрос о нем самом. Рассказывать почти нечего: он семейный врач с довольно солидной практикой и домом на Редклифф-Сквер, уже двенадцать лет женат, отец двоих детей. Его жена недолюбливает Лондон, поэтому на деньги, доставшиеся ей от отца, они купили коттедж в Норфолке, с которым ей трудно расстаться. А сам он не поклонник жизни за городом и предпочитает столицу. О, да, она тоже! Это сходство, за которое они выпили, глядя друг на друга, быстро приобрело приятную значимость.

– Это же удивительно, – старательно изображая легкий тон, сказал он, – что мы настолько похожи!

Они уже пили кофе, когда подошел официант с известием, что ему звонят. Вернувшись, он рассыпался в извинениях и сообщил, что ему пора: вызывают к пациенту. Нет-нет, допивайте кофе. Он спросил счет.

– Какая жалость, – сказал он, – а я надеялся пригласить вас куда-нибудь потанцевать.

– Правда? – Подавить разочарование полностью ей не удалось. – Но откуда они узнали, что вы здесь, в этом ресторане?

– Когда я куда-нибудь иду, я всегда предупреждаю об этом – на случай, если срочно понадобится моя помощь. Такова моя работа. Помощников у меня нет.

Он подвез ее к дому матери и спросил:

– Ничего, если я не стану провожать вас до двери?

– Разумеется, нет. Благодарю за ужин. Было так приятно побывать на людях.

– Было приятно побывать на людях вместе с вами, – отозвался он. – Может быть, потанцевать сходим в другой раз?

– Пожалуй, можно.

Он проводил ее взглядом, она легко взбежала на крыльцо и открыла дверь своим ключом. Потом обернулась и помахала, а он послал ей воздушный поцелуй. С тех пор, как она вышла замуж, она впервые поужинала наедине с другим мужчиной, не с Рупертом, и почувствовала, что вернулась в знакомую и увлекательную стихию.

На следующий день она снова сходила домой, за вечерним платьем, а через два дня он повел ее в «Горгулью». Танцевал он божественно, бэнд играл ее самые любимые мелодии, а метрдотель приветствовал ее, назвав по имени. На этот раз никакие звонки им не помешали; она надела свое давнее белое платье с открытой спиной (он ведь не знал, что оно уже старое), на шею – зеленую бархотку с пряжкой, украшенной стразами, и старые, но удобные зеленые туфли, в которых ей так нравилось танцевать. Воодушевление и удовольствие оживили ее красоту, вновь сделали ее почти детской и в то же время загадочной, и он пленился ею. Он говорил, что она превосходно танцует и сама она прелестна – поначалу легким тоном; она принимала эти робкие комплименты вежливо, как состоятельная дама – букет ромашек. Но позднее вечером, когда они уже довольно много выпили и его восхищение достигло стадии благоговения – «я в жизни не встречал человека, который был бы хотя бы вполовину так же красив!», – ее ответы стали звучать гораздо серьезнее. Уверенная в том, какое впечатление производит ее внешность, она позволила себе кокетливую полуправду:

– На самом деле я ужасно глупая. И легкомысленная.

– Вы ни в коем случае не глупая. Хотите бренди?

Она покачала головой.

– Это так! Я ничего не смыслю в политике, не читаю серьезных книг, не… – она помедлила в поисках наиболее безобидных недостатков, – не хожу на всякие там собрания, не занимаюсь благотворительностью… – Она умолкла, он не сводил с нее глаз. – И еще, не знаю, заметили ли вы, сколько здесь рисунков – видите вон тех нарисованных женщин на стенах в баре? Так вот, их нарисовал какой-то Матисс, знаменитый художник, а я вообще не понимаю, какой в них смысл.

– Я восхищен вашей откровенностью, – признался он.

– Ручаюсь, вам она уже наскучила.

Она взглянула на его бренди, и он подозвал официанта.

– Вы всегда меняете решение насчет бренди, верно?

То же самое случилось во время прошлой встречи, и он был рад узнать о ней хоть что-то.

Она взглянула на него чуть укоризненно.

– Далеко не всегда. Я вообще ничего не делаю всегда.

– Разумеется, нет.

– А еще в домашнем хозяйстве от меня никакой пользы, я даже ради спасения собственной жизни научиться готовить не могу, и если уж говорить начистоту, во мне даже материнских чувств нет. Честное слово.

Однако он зашел слишком далеко, чтобы распознать чистую правду.

И вот теперь (сколько же времени прошло?) восемь дней спустя она поняла, что это уже чересчур. Он безумно влюбился в нее, пытался уложить ее в постель, однако она устояла, хотя искушение оказалось неожиданно сильным. Это дало ей повод гордиться собой, разговаривая по телефону с Рупертом, хотя разговоры с ним получались все менее искренними. Маме становится лучше, но медленно, говорила Зоуи; она никак не может оставить ее, пока не убедится, что та поправилась настолько, чтобы жить одна. А с матерью дело обстояло иначе. После того как Зоуи закончила один из осторожных телефонных разговоров с Филипом, который звонил не меньше трех раз в день, мать подняла голову от книги и спросила:

– Ты ведь встречаешься с ним, да?

– Господи, о чем ты?

– С ним. С доктором Шерлоком. А Руперт знает?

Делая вид, будто не слышала вопроса, Зоуи ответила:

– Я ужинала с ним раз или два – да, это так. А почему бы и нет?

– Так нельзя, Зоуи. У тебя прекрасный брак – и все остальное. Но если Руперт знает и не возражает, полагаю, все в порядке?

Зоуи так и не ответила на этот многозначительный вопрос, а ее матери не хватило смелости задавать его вновь.

Руперту Зоуи запретила звонить после семи вечера, чтобы он не разбудил ее мать, и чувствовала себя довольно уверенно.

В тот вечер Филип повел ее, как и обещал, смотреть Лупино Лейна в мюзикле «Я и моя девушка». Зоуи очень понравилось, особенно то, что он все время смотрел на нее, а не на сцену. Потом они отправились в Savoy, ужинать и танцевать. Зоуи была в оливково-зеленом платье из шелкового репса, с открытыми плечами – самом новом из ее платьев, которое она купила потому, что цвет оттенял ее глаза и подчеркивал атласный блеск белых плеч. Волосы она собрала на макушке и завязала зеленой бархатной лентой так, чтобы украшенная стразами пряжка находилась сзади (ее драгоценности остались в Суссексе, о чем она очень жалела). Она знала, что выглядит эффектно, как никогда, и молча досадовала, потому что он до сих пор не сказал ей об этом. Однако все остальные явно обратили на нее внимание: метрдотель, соммелье, и даже Кэрролл Гиббонс, играя на рояле, улыбался ей и поблескивал очками, когда они вышли потанцевать.

– Вы все время молчите, – наконец не выдержала она. – Вам не нравится мое платье? Я надела его специально для вас. Неужели я недостаточно элегантно выгляжу?

– Не элегантно, – отозвался он, – я сказал бы совсем иначе, – он сильнее прижал ладонь к ее талии сзади. – Вы совершенно неотразимы. Я хочу вас, как ничто другое в мире.

– О, Филип!

Немного погодя, за ужином, когда свет был приглушен, он спросил, согласилась бы она выйти за него, будь они оба свободны.

Она недоверчиво взглянула на него: он ничуть не шутил.