В гостях у Джейн Остин. Биография сквозь призму быта Уорсли Люси
В Георгианскую эпоху ночь на постоялом дворе являла собой сущий кошмар, не дававший ни минуты покоя:
…то и дело распахиваются и захлопываются двери, звонят колокольчики, отовсюду слышатся голоса, требующие официанта… Чистильщик сапог бежит в одну сторону, парикмахер со своим мешком пудры — в другую, а вот мелькает мальчишка брадобрея с горячей водой и бритвами, а вот от прачки приносят только что выстиранное белье, притом коридор полон носильщиков и матросов, которые затаскивают в номера багаж.
И вообще ничто здесь не делается "без шума". Впрочем, Остины в пять часов, перекусив бифштексами, провели остаток вечера за чтением, "сидя у огня". Миссис Остин, которую всегда мутило во время путешествий, почувствовала себя "посвежевшей после приличного ужина"; Джейн тоже заметила, что "теперь она кажется вполне бодрой".
Когда Джейн или Кассандра куда-то выезжали, они обменивались письмами, число которых со временем увеличивалось. Эта переписка позволяет нам заглянуть в их частную жизнь. Находясь в разлуке (а это теперь случалось все чаще), они постоянно держали связь. Первые строчки одного из писем Джейн гласят: "Моя милая Кассандра, с чего бы начать? С какого из бесчисленных важных для меня пустяков?" В ответ она ждет таких же мельчайших подробностей: "Ты отлично знаешь, как меня интересует какая-нибудь покупка бисквитного торта".
Биографы Джейн часто сетуют, что жизнь нашей героини бедна яркими деталями, потому что она протекала "без каких-либо заметных событий". Но это если не обращать внимания на колоссальный архив дошедших до нас писем общим объемом в сотни тысяч слов. Эти свидетельства нередко разочаровывали историков, искавших в них отголоски политических баталий, описание великих событий и изложение возвышенных и глубоких мыслей. Джеймс Эдвард Остин-Ли, племянник Джейн и один из ее первых биографов, предостерегает нас, прося "не ждать от них [этих писем] слишком многого". В позднейшие времена у исследователей появилась другая причина для разочарований: письма не содержат никаких указаний на внутренние борения и тайные романтические увлечения, хотя в них можно найти немало яда, горечи и сожаления. Все-таки они неплохо представляют нашу героиню — то счастливой, то печальной, то совершенно подавленной. "Я сама не своя, — пишет она в одном из посланий, явно испытывая острое недовольство собой, — меня с души воротит и от меня, и от моих скверных перьев".
Отыскивая в эпистолярном наследии тетушки хоть какой-нибудь повод для похвалы, Джеймс Эдвард заявлял, что она обладала "превосходным" почерком и отлично умела складывать и запечатывать листки так, чтобы получился самодельный конверт: "У других такие конверты вечно выходили неопрятными и плохо держали должную форму, но ее листки всегда сохраняли необходимые сгибы, а ее воск всегда капал на приличествующее место". Между тем сама Джейн была отнюдь не в восторге от своего почерка и полагала, что у Кассандры он намного лучше: сравнивая себя с сестрой, наша героиня "чувствует себя изрядно пристыженной".
Но если рассматривать письма Джейн в контексте ее жизни, окажется, что в них масса деталей ее повседневного домашнего существования. Послания дам Георгианской эпохи, с их семейными сплетнями, с их рассказами о трудностях с прислугой, с их рецептами и советами по части шитья платьев иногда могут показаться пресными и банальными. Но от типичных писем их родственников мужского пола эти послания выгодно отличаются колоритом, глубиной и широтой охвата тем. "Письма мужчины [той эпохи], — делает вывод историк Аманда Викери, прочитавшая огромное их количество, — [касаются в основном] его собственных хворей, незначительных вопросов, связанных с законом и с местными властями, но главное — спорта. В общем, что-нибудь такое: меня по-прежнему мучает подагра; посылаю тебе обещанную легавую; дописал ли ты свое завещание?"
Существует веская причина, по которой величайшая романистка Георгианской эпохи так подробно обсуждает в своих письмах чай, сахар и шитье всевозможных оборочек. Это были те стороны жизни, над которыми Джейн и Кассандра имели хоть какую-то власть. Сестры не могли выбирать место, где они будут жить. Крупные покупки вроде мебели были редкостью. Самостоятельные путешествия, высокие ступени образования лежали за пределами их досягаемости. Все, чем они могли распоряжаться по своему усмотрению, — это лишь приобретение и использование всякого рода домашней утвари, а также возможность время от времени приглашать к себе друзей и родственников — или откликаться на аналогичные приглашения. Неудивительно, что в своих письмах сестры уделяют так много внимания этим материям.
По этой же причине в письмах Джейн — как и в ее книгах — мало описаний домов. Оказываясь в гостях, она упоминает вид из окна комнаты или температуру в помещении, но никогда не пишет об узоре обоев или о занавесках. Дело в том, что эти постоянные "принадлежности и приспособления" жизни тоже от нее не зависели. "Ваше "я" — для других людей — в том, что его выражает: ваш дом, мебель, одежда, книги, которые вы читаете, общество, в котором вращаетесь", — замечает мадам Мерль в "Женском портрете" Генри Джеймса (1881)[43]. Она права, хотя этот роман написан в более поздние времена. Викторианские мемуаристы, как правило, уделяют больше места описанию материального мира, чем георгианские: у них больше возможностей по части приобретения вещей, и к их услугам — большее количество разнообразных товаров, на основе которых они могут создать у других впечатление о себе. Для Джейн дом и мебель в нем были некоей данностью. Зато ей дозволялось властвовать над всякими мелочами вроде чепчиков и рецептов. Они отражали ее личный выбор, а следовательно, были достойны описания.
В своих посланиях Джейн часто рассказывает о самом процессе писания. "Милая Кассандра, — пишет она, — я сижу сейчас в гостиной, предназначенной также для завтраков и обедов [в лондонском доме Генри]". Далее она добавляет, что "изо всей мочи тщится начать письмо". Это занятие наполняет ее жизнью, как никакое другое. Она сообщает мельчайшие его подробности: "Нужно взять перо помягче. Это слишком твердое. Я ужасно страдаю". "Я намерена писать лишь краткие предложения, — решает она, обнаружив, что ей трудно собраться с мыслями. — Бог ты мой, когда же я закончу?"
Она сочиняла эти послания в довольном и в грустном настроении, пребывая в одиночестве или находясь в чьем-то обществе. "Так уютно, сижу в собственной комнате, утро чудесное, камин горит отлично, вообрази себе все это", — начинает она очередное письмо. "Мы, все четыре молодых леди, сидим за круглым столом во внутренней комнате и пишем свои письма, тогда как два брата устроились в смежном помещении", — сообщает она в другом послании. В ту пору никто не считал, что писание писем — блажь или пустая трата времени: для женщин, имеющих родственников, это было и право, и обязанность — использовать письма для поддержания и укрепления семейных связей, самой ткани фамильного бытия. Поэтому в переписке сестер всегда упоминаются семейные новости вплоть до дат получения свежих писем от братьев Джейн — моряков, плававших вдали от английских берегов. Их авторы не упускают ни одной мелочи и подробно докладывают друг другу обо всем.
Джеймс Эдвард Остин-Ли, вероятно, не испытывал потребности в утешении, даруемом доскональным перечислением мелочей домашнего быта, — он их просто не замечал, — а потому крайняя банальность этих писем оставляла его равнодушным. Но нас она по-настоящему радует. Мы ликуем вместе с Джейн, когда она отмечает: "Я так рада услышать про мед… Вчера я о нем много думала. Дай мне знать, когда приступишь к новому чаю и к новому белому вину. Моя нынешняя утонченная жизнь [в Лондоне] пока не вселила в меня безразличие к таким материям. Я по-прежнему веду себя с ними как кошка, завидевшая мышь".
Помимо всего прочего, племянник Джейн не понял, что каждое письмо надо читать очень внимательно, поскольку все они написаны своего рода шифром. В те времена такие послания предназначались не только адресату, обозначенному на конверте. Их порой читали вслух (во всяком случае, отрывки) всей семье. Нередко это происходило за завтраком. Фрагментарность писем Джейн особенно подходила для того, чтобы таким образом делиться новостями с родными. Иногда читали вслух и все письмо целиком — как правило, аудиторией служило общество других женщин. "Твое письмо всем нам доставило удовольствие, — сообщает Джейн в одном из посланий 1813 года, адресованных Кассандре, — мы его, разумеется, полностью зачитали, притом я — трижды". Она прочла его всему годмершэмскому семейству, потом — гувернантке, с которой была особенно дружна, а затем — племяннице, которая не присутствовала при первом чтении. В других случаях получательнице письма следовало отнестись к нему с осторожностью: случалось, что лишь некоторые части послания годились для публичного оглашения. Когда Джейн и ее племянница Фанни обсуждали в письмах любовные увлечения последней, тетушка настаивала, чтобы Фанни включала в свои письма и другие, более нейтральные новости: "напиши хоть что-нибудь такое, что можно будет прочесть вслух или пересказать".
Так что эти письма, не будучи вполне приватными, не были и совершенно публичными — если только сам отправитель не давал на это разрешения. Подобные разрешения — очень важная тема, когда речь идет о позднейшей истории писем Джейн. Семейство Остин пришло бы в ужас, узнав, что послания тетушки подробнейшим образом анализируют целые поколения ученых: "Могу себе представить, как вознегодовала бы тетя Касса от одной мысли, что их [эти письма] читает и комментирует кто-либо из нас, племянников и племянниц, в том числе даже и внучатых", — писал один из представителей этой семьи. Несмотря на то что Кассандра уничтожила огромную часть писем Джейн, адресованных ей, около 160 таких посланий уцелело. Все они опубликованы. В первых изданиях были деликатно убраны многие нелицеприятные намеки на других членов семьи Остин, а также упоминания о различных низменных отправлениях человеческого организма. Почему Кассандра ввергла в небытие неизвестное нам количество писем? Вероятно, именно потому, что Джейн писала чудовищно грубые вещи о своей родне: узнав об этом, те могли бы обидеться. Кассандра предпочла самый надежный способ сохранения тайн сестры.
Джейн ломала и другие эпистолярные каноны: она великолепно умела высмеивать и пародировать особый стиль тогдашней женской корреспонденции с ее мелкими новостями и непринужденной болтовней. Иногда при этом она создавала "текст столь же причудливый и нелогичный", как произведения знаменитого мастера черного юмора и абсурда, драматурга-минималиста XX века Сэмюэла Беккета. В раннем произведении в письмах "Любовь и дружба" Джейн заставляет свою героиню Лауру лишиться разума после смерти мужа, погибшего в перевернувшемся фаэтоне. Глаза у нее "закатываются", и она теряет рассудок: "Взгляните на эту еловую рощу… Я вижу баранью ногу… Мне сказали, что мой Эдвард не умер, но меня обманули… они приняли его за огурец…"[44] Одно из реальных писем Джейн дает нам понять, что иногда она чувствовала себя такой же безумной, как Лаура: "Любопытно, наполнили ли эту чернильницу. Неужели мясник по-прежнему торгует по той же цене? Неужели хлеб не дешевле 2/6? Голубое платье Мэри! Матушка наверняка ужасно страдает". Георгианские леди не могли прямо объявить о том, что постепенно слетают с катушек: они сообщали об этом друг другу вот таким способом.
Еще одно замечательное достоинство писем Джейн — то, что они показывают нам, как ее первые выходы в свет дают ей пищу для написанных затем романов, антураж которых гораздо более реалистичен по сравнению с миром буйных девичьих грез, описанным в ту пору, когда весь ее опыт сводился к жизни в доме священника.
Одна из таких серий ранних писем рассказывает нам о том, как в ноябре 1797 года Джейн отправили погостить к тетушке и дядюшке — Джейн и Джеймсу Ли-Перро, временно проживавшим в Бате, на этом огромном брачном рынке Георгианской эпохи. Чета сняла дом № 1 (называвшийся "Совершенством") — первый в плавно изгибающейся линии тридцати семи таунхаусов, красовавшихся по обеим сторонам извилистой дороги, которая вела из Бата в Лондон. Отсюда можно было очень быстро дойти пешком до церкви Святого Свитина, где некогда похоронили дедушку Джейн — еще до ее появления на свет. В этом же храме когда-то обвенчались ее родители.
Во время своего визита Джейн не нашла себе мужа, но важность этой поездки становится ясна из сообщения Кассандры о том, что ""Нортенгерское аббатство" было написано приблизительно в 98 и 99 годах". Именно во время этого своего "дебютного турне" Джейн "приобрела подробнейшие сведения о топографии и нравах Бата, позволившие ей написать "Нортенгерское аббатство" задолго до того, как она сама переселилась в этот город".
Мистер и миссис Ли-Перро станут весьма значимыми фигурами во взрослой жизни Джейн. Именно Джеймс Ли-Перро был тем баснословно богатым братом миссис Остин, который когда-то унаследовал состояние одной из своих тетушек. Ему вдвойне повезло: он получил наследство несмотря на то, что не был старшим сыном. Томас, старший брат Джеймса, страдал непонятной болезнью, так что ему требовался постоянный уход: заботиться о нем помогал и его племянник Джордж, родной брат Джейн. Еще одна Джейн, жена Джеймса Ли-Перро (урожденная Чолмли), была наследницей барбадосского поместья. Эта женщина с нелегким характером, отличавшаяся вспыльчивостью, раздражительностью и обидчивостью, вышла замуж за Джеймса в 1764 году. Их богатство и бездетность сделали их своего рода магнитом для охотников за наследством. Дальние родственники тянулись к Джеймсу Ли-Перро, но их искренняя симпатия смешивалась со столь же неподдельным, но более темным чувством несправедливости по отношению к богатенькому кузену.
Среди джентри (нетитулованного мелкопоместного дворянства) Георгианской эпохи внезапный дар или удар судьбы в виде получения или неполучения наследства коренным образом менял жизнь человека. Кому-то везло, кому-то нет. Неудивительно, что георгианцы полагали, будто их благополучие находится в руках милосердного Господа, и молились о том, чтобы им было ниспослано смирение. Ветвь семейства Остин, к которой принадлежала Джейн, находилась на периферии низшего слоя джентри, хотя среди предков этих захудалых дворян были и настоящие аристократы, и обладатели крупных состояний. Да, сама эта ветвь постепенно обеднела. Но одно-единственное солидное наследство (результат личных связей и чьей-то своевременной смерти) открывало перед ними перспективу вновь повысить свой статус.
Джеймс Ли-Перро, дядюшка нашей героини, выиграл в этой лотерее наследств и мог наслаждаться жизнью. Он был весьма неглупым и остроумным человеком, обладавшим "значительной природной силой личности". Подобно Джейн, он отлично умел сочинять "затейливые эпиграммы и загадки, иные из которых даже удостоились напечатания — пусть и без указания его имени". Но огромное состояние избавило его от необходимости упражнять и развивать свои таланты, и он вел "весьма праздную жизнь, свойственную многим удалившимся от дел", — то в Бате, то в своем беркширском доме, который именовался "Алым особняком". Проживая в этом особняке, Джеймс и Джейн с удовольствием тратили деньги и нередко "принимали у себя за обедом по тридцать семей" соседей. Несмотря на все дядюшкино фанфаронство, Джейн относилась к нему с большой приязнью. Среди всех многочисленных родственников, которые теоретически могли бы носить это звание, Джейн лишь этих супругов именует "мой дядюшка" и "моя тетушка". Дядюшка Джеймс еще больше снискал расположение Джейн, выказав особый интерес к жизни ее братьев. "Приятно находиться среди людей, которые осведомлены о твоих близких и пекутся о них", — пишет она.
Итак, в 1797 году чета Ли-Перро приглашает свою 22-летнюю племянницу пожить с ними в Бате, намереваясь ввести ее в хорошее общество. Уже сам приезд в этот город, своего рода столицу удовольствий георгианской Британии, обычно воспринимался как нечто волшебное. Как бы ни скучал путешественник, как бы он ни был утомлен, "ПРИЕЗД В БАТ развеет мрачную хандру и апатию" (как уверяет один из тогдашних путеводителей). В конце концов, к 1801 году на развитие и украшение города было потрачено три миллиона фунтов. Эта сумма примерно равна общим инвестициям в тогдашнюю британскую хлопчатобумажную промышленность.
Бат представал глазам путешественников как "особенно величественное зрелище". Его окружали "могучие холмы". Правильные ряды каменных домов "с их бледною желтизною создают необычный и весьма любопытный эффект" (сообщают нам путеводители). И в самом деле, "этот город выглядит так, словно его единовременно отлили из одной формы: он так нов, так свеж, так упорядочен". Он являл собой замечательную картину — для тех, кто пребывал в приподнятом настроении. А вот на тех, кто находился в подавленном состоянии, все эти гладкие камни могли производить самое гнетущее впечатление. Джейн пишет о том, как после дождя мостовые Бата "вновь делаются чрезвычайно белыми", и заставляет свою героиню Энн Эллиот жаловаться на "слепящий белый Бат".
"Новый путеводитель по Бату" извещает нас, что в 1799 году "никакое иное место Англии… не может похвастаться столь же блестящим и любезным обществом, как Бат. Молодые, старые, мрачные, веселые, недужные, здоровые собираются в этот город всеобщего увеселения". Программа каждого дня была для посещающих этот город аристократов вполне предсказуема: утренние свидания в Бювете (зале, где принимались целебные воды), затем — прогулка. Можно было пройтись "от Бювета до Променада" или же "побродить по берегу Эйвона, либо в увеселительных садах Сидни-гарденз, либо по приятно ровной тропе, ведущей, к деревушке Вестон, либо посетить лавочки, библиотеки, выставки, etc.". Центром фешенебельной жизни считалась Милсом-стрит — улица "весьма притягательная для местного бомонда: здесь вы в течение одного утра пятьдесят раз киваете знакомым и спрашиваете, как они поживают".
Дамы, посещающие этот курорт, совершали поездки за город в то или иное красивое местечко, в идеале — сев в изящную коляску к какому-нибудь молодому спутнику мужского пола. Джейн во время своего визита не упустила эту возможность. "Я только что возвратилась из поездки на свежий воздух, происходившей при помощи очаровательного фаэтона, запряженного четвернею, — пишет она Кассандре. — Мы добрались до вершины Кингсдауна [название холма] и очень недурно прокатились". А дальше? "После обеда театр делается особенно притягательным, а можно нырнуть в Залы [собраний], где танцы и карточный столик зачастую служат таким удачным дополнением… к досугу модного гостя Бата, что они заполняют решительно все его остальное время".
Театр, к которому Джейн питала сильнейшую страсть, наверняка приносил ей едва ли не самую большую радость по вечерам. Батский театр стал первым таким заведением за пределами Лондона, получившим официальное королевское разрешение на представления, и во время визита Джейн его репутация была весьма высокой. Историки театра отмечают, что ее первые три романа отлично укладываются в тогдашние законы драмы. "Чувство и чувствительность" — то, что называлось тогда "сентиментальной комедией", где есть патетические моменты и где в финале торжествуют общепринятые моральные нормы. Блистательный, искрометный роман "Гордость и предубеждение", полный юмора, больше походит на "чистую комедию", а "Сьюзен" (таково первоначальное название "Нортенгерского аббатства") — "бурлеск", развернутая сатирическая история, где мир перевернут вверх тормашками.
В другие вечера общество отправлялось веселиться на балы в Нижние или Верхние залы собраний. Эту сцену нам легко вообразить по бесчисленным художественным фильмам на исторические темы. Колоннаду близ залов заполняли портшезы, высаживавшие здесь пассажиров. Поскольку Бат располагается в холмистой местности, использовать экипажи здесь было не очень-то практично, и в хороший сезон "более сотни" носильщиков портшезов находили себе работу. Внутри залов посетители оставляли свои плащи в гардеробе и выбирали, куда направиться — в чайную, в ломберную (где шла игра в карты) или в бальный зал.
Элизабет Каннинг, послужившая прототипом Кэтрин Морланд, посетила Бат в 1792 году и писала домой своей матушке, стремясь рассказать ей об этом модном курорте. "Я носила батист, что очень восхищало многих", — отмечает Элизабет. Далее она пишет:
Наконец, в восьмом часу, мы отплыли и вскоре обрели надежную гавань в Верхних залах. К тому времени меня обуревало нетерпение — мне хотелось поскорей очутиться в Бальном зале… Когда мы вошли, ожидания мои были вполне вознаграждены, ибо никогда прежде не видала я столь блистательного собрания. Здесь отыскалось восхитительно много желающих потанцевать, хотя менуэты еще не начались. Мы лишь с известным трудом нашли себе сидячие места. Меня очень позабавили дурные танцоры, совсем не знающие менуэта.
Элизабет была довольна, хоть и сочла танцоров скверными. Но Джейн с самых юных лет трезво оценивала комический аспект, присущий всякому балу. В одном из ее ранних сочинений мать впервые вывозит своих дочерей в свет, но сцена первого бала выглядит как пародия:
…бедная Августа едва дышала, в то время как Маргарет была сама жизнь и ликование. "Настал долгожданный миг, — объявила я, — сейчас мы окажемся в свете"… Представьте, сударыня, каким восторгом переполнялось мое сердце, когда я наблюдала, как внимательно девочки рассматривают каждый предмет обстановки, какое отвращение вызывают у них некоторые вещи, как они восхищаются другими и как изумляет их все вокруг. Не скрою, дочери вернулись домой очарованные светом, его обитателями и их нравами[45].
На светскую значимость того или иного лица четко указывало место, которое ему дозволялось занять на периметре бального зала: у этих мест была своя строгая иерархия. За ее соблюдением внимательно следил специальный церемониймейстер — распорядитель бала. В Бате к тому времени уже завершилось славное владычество церемониймейстера Ричарда Нэша по прозвищу Beau (Красавец), но его печально известное "восьмое правило" собраний предписывало, чтобы переднюю скамью — ближайшую к танцующим — занимали только сливки брачного рынка, выставляемые, словно товары на лотке, дабы самым богатым юношам сезона было удобнее выбирать партнершу для танцев. Между тем считалось необходимым, чтобы "дамы более почтенных лет и дети довольствовались вторым рядом в бальном зале, ибо они уже миновали пору совершенства или еще не достигли оной". Джейн пока еще рассматривалась как подходящая кандидатура для "первой скамьи".
Во время ее визита в Бат церемониймейстером Нижних залов собраний служил Джеймс Кинг, который мимолетно появляется в "Нортенгерском аббатстве", играя там роль самого себя. Генри Тилни лукаво говорит Кэтрин Морланд: ей следовало бы занести в свой дневник, что она "познакомилась с очень милым молодым человеком, представленным мне [самим] мистером Кингом. Была увлекательная беседа…".
В свою очередь, тетя и дядя Джейн тоже наверняка надеялись познакомить племянницу с каким-нибудь очень милым молодым человеком. Разумеется, в "Эмме" Джейн отправляет мистера Элтона подыскивать жену именно в Бат. "Папенька и маменька уже три года пытаются меня кому-нибудь сосватать", — жалуется молодая особа (названная "Бидди из Виллинга") в одном из журналов 1798 года. Ее родители неутомимо возили ее туда-сюда между Брайтоном и Батом, "так что семейный экипаж от столь нещадного использования чуть не развалился". Но все эти усилия, увы, "приводили в лучшем случае к тому, что рыбки лишь чуть-чуть касались наживки: я пока так и не сумела никого подсадить на крючок".
Джейн тоже не поймала ни одной рыбешки. Более того, она демонстрировала примечательную неспособность воспринимать потенциальных ухажеров всерьез. Некий мистер Гулд как-то раз "провожал меня домой после чаепития, — это юный джентльмен, он только что поступил в Оксфорд и ходит в очках, а еще он слыхал, что ""Эвелину" написал д-р Джонсон"[46]. Иными словами, это был незрелый и не очень-то сведущий человек. Не он один полагал, что "Эвелину" сочинил почтенный, умный и более зрелый годами обожатель Берни. Однако возможный будущий муж Джейн Остин не имел права на столь глупую ошибку.
Два года спустя, в мае 1799 года, Джейн сопровождала своего брата Эдварда и его жену во время поездки в Бат; это было ее второе посещение знаменитого курорта. На сей раз Джейн и ее спутники остановились на шесть недель в нанятом Эдвардом доме на Куин-сквер. Приехавшая компания искала лекарство от начинавшейся у Эдварда подагры — типично георгианского недуга. Эта весьма мучительная болезнь часто начинается с большого пальца ноги, а среди ее причин — слишком питательный рацион. Ближе к концу XVIII столетия в науке о питании произошел значительный прогресс, и утвердилось мнение, что подагра — это болезнь богачей. Ее появлению способствуют "некоторые загодя приготовленные блюда, жирные соусы, пудинги, пирожные etc. вкупе с бокалами различных крепких напитков". В результате сей недуг становился почти желанным для тех, кто хотел продемонстрировать свое богатство и высокое положение в обществе. Врач, считавшийся тогда главным специалистом по подагре, утверждал, что "у светских мужчин подагра обыкновенно появляется еще до пятидесятилетнего возраста".
Эдвард перепробовал множество средств, пил минеральную воду и даже лечился электричеством, хотя Джейн признавалась, что "не ожидает от этого решительно никакой пользы". Публика съезжалась в Бат за всякими шарлатанскими методами терапии. Путеводители по городу "подробно перечисляли 31 врача, 32 хирургов, 16 аптекарей и 8 фармацевтов". Их снадобья не отличались эффективностью, но это ничего не значило: на самом деле все эти лекари торговали надеждой, а это стоило любых денег:
- Пять раз мне дали рвотное, однако
- В моем желудке тот же стон средь мрака.
- Но верю: укрепит меня леченье,
- Коль дать ему неделю повторенья.
В одном из своих посланий Джейн описывает Кассандре процесс обустройства в доме на Куин-сквер. Это строение уцелело до наших дней. Теперь там адвокатская контора, и можно встать рядом на тротуаре, представив себе, как Остины открывали в этом здании двери и входили в комнаты "почти столь же просторные, как мы ожидали". Хозяйка дома, миссис Бромли, была
тучной дамой в трауре, а по лестнице шныряли маленькие черные котята… У нас две комнаты очень приличного размера, лоскутные одеяла грязны, но все весьма уютно и удобно. Мои покои смотрят на улицу. Это помещение почти такое же обширное, как наша спальня дома, да и спальня матушки ненамного меньше… Мне очень нравится наше теперешнее месторасположение… вид из окна гостиной, где я сейчас пишу, довольно живописен.
Позже Джейн напишет в "Мэнсфилд-парке", что "можно лишь очень пожалеть тех, кого… сызмала хотя бы не приохотили к природе". Стоит отметить, что в упомянутом письме не возносятся хвалы мостовой или домам, очень красивыми уступами окружавшим площадь Куин-сквер. Автор послания считает достойным упоминания лишь проблеск зелени, видимый из гостиной: "три ломбардских [т. е. пирамидальных] тополя в саду близ последнего дома на Куинс-перейд".
В этих роскошных домах Джейн вскоре своими глазами увидит новейшие бытовые приборы — к примеру, недавно появившиеся печи конструкции графа Румфорда[47]. В своем романе она заставляет генерала Тилни устанавливать такие печи в старые открытые камины Нортенгерского аббатства, что чрезвычайно увеличивает эффективность сгорания топлива, однако наивная Кэтрин Морланд разочарована, увидев новомодную печь с "наклонной решеткой Румфорда" вместо чего-то более готического: "Камин, вопреки ее ожиданиям, не поразил ее размерами отесанных в старину массивных каменных глыб". Сам Румфорд был крайне экспансивным американцем, который ухитрился в Баварии стать графом, а в Британии — рыцарем. Какое-то время он даже подвизался в качестве шпиона. В 1789 году, во время своего пребывания в Мюнхене, он изобрел кухонную плиту. Его печи вышли на широкий рынок лишь в 1799 году, из чего следует, что Джейн отлично улавливала веяния времени (если эти устройства действительно упоминались в первом варианте "Нортенгерского аббатства", написанном "приблизительно в 98 и 99 годах").
Еще одна новинка, о которой говорится в "Аббатстве", — зонтики, которые Джейн разместила над дождливыми улицами Бата. "Уже вижу четыре зонтика. До чего я их ненавижу!" — восклицает Кэтрин Морланд. "Их неудобно таскать с собой", — соглашается миссис Аллен, добавляя, что предпочитает портшез. Георгианские зонтики, сделанные из промасленной ткани, были тяжелыми, и их использование вызывало враждебные замечания как со стороны носильщиков портшезов, так и со стороны кучеров: те и другие полагали, что новое изобретение отнимает у них хлеб. Один любитель зонтиков вспоминал: "Меня окликали: эй, француз, отчего бы тебе не взять коляску? Особенно этим славились кучера наемных карет и носильщики наемных портшезов".
В отличие от сельской части Хэмпшира многие дома в Бате были снабжены новыми ватерклозетами конструкции Александра Каммингса — с S-образной ловушкой: вода уходила через трубу с особым изгибом, что защищало ванную комнату от запаха сточных вод. Но такие приспособления встречались лишь в домах обитателей лучших улиц. Дешевое батское жилье миссис Смит, описанное в "Доводах рассудка", характеризуют "дурное помещение, затхлый воздух, неприятная компания", подобно тому как в портсмутском доме, где родилась Фанни Прайс (главная героиня "Мэнсфилд-парка"), царят "духота и дурные запахи" от ночных горшков, содержимое которых отправляют в выгребную яму за домом.
В Бате было гораздо больше света, чем во многих других населенных пунктах тогдашней Англии. В отличие от жителей деревни Стивентон, обитатели Бата изгоняли тьму с помощью множества каминов, которые топили углем, свечей и даже масляных ламп, обязанных своей популярностью Томасу Джефферсону. По словам великого американца, каждое такое устройство "по своей яркости не уступает шести или восьми свечам". Джейн, с ее сверхчувствительными глазами, предпочитала свечи — они давали более тусклый свет: "Мои глаза порядком устали от пыли и ламп".
Моды Бата произвели на Джейн сильное впечатление: она была поражена и даже слегка испугана. Последним писком считались ботанические шляпки: "очень часто носят цветы, а фрукты еще более в ходу". Элизабет, невестка Джейн, щеголяла с земляникой на головном уборе. Джейн видела, как для этой же цели используются виноград, вишни, сливы и абрикосы. Она заключила: "Не могу избавиться от мысли, что из головы человеческой естественнее произрастали бы цветы, нежели фрукты".
В конце июня Джейн, оставив всю эту новизну, вернулась домой. Скорее всего, именно тогда она закончила работу над первым черновым вариантом "Нортенгерского аббатства". Роман описывает многообещающую, живую, обворожительную картину Бата и отражает взгляд юного существа на этот город. Оказавшись в Бате, "Кэтрин пребывала в полном восторге". Она приехала сюда радоваться.
Конечно, Джейн нравились поездки в Бат, но даже нетребовательная Кэтрин Морланд в конце концов не скрывает, что слегка разочарована этим городом. В собственном, вполне веселом письме Джейн тоже сквозит доля досады и раздражения: в городе "чересчур мокро и грязно", так что невозможно выйти из экипажа; один из знакомых пребывает в столь мрачном настроении, что "наверняка скончались либо его матушка, либо его жена, либо он сам"; ее брат Эдвард "порядочно измотан"; потерян один из дорожных сундуков, и Джейн "не терпится выяснить участь [своего] лучшего платья".
Так что у Бата имелась своя темная сторона. В свое время Джейн узнает о том, как этот курорт заработал репутацию "самого беспутного места во всем королевстве".
15
Бездомье
Когда перестану я тосковать по тебе?!
Марианна из "Чувства и чувствительности" — о своем старом доме
Вернувшись в стивентонский дом священника, Джейн ощутила и разочарование, и облегчение. Условия здешней жизни позволяли ей чувствовать себя непринужденнее — к примеру, отсутствовала необходимость наряжаться: "С тех пор как я возвратилась домой, я сшила себе два или три чепчика, чтобы носить по вечерам, — пишет она, — и они спасают меня от бессчетных мучений, касающихся ухаживания за волосами и причесывания". Она объясняет, как экономит время возможность держать длинные волосы "собранными в косу и убранными с глаз долой", тогда как ее короткая челка сама по себе, природным образом, "достаточно кудрявится, чтобы избежать надобности использовать папильотки". Но Джейн привезла домой некоторые новомодные идеи в виде "опытов по части домоводства… Я намерена испробовать здесь, в Годмершэме, некоторые любопытные мелочи".
Мистер Остин, вероятно, тоже копировал своих более знатных родичей, продолжая всячески совершенствовать священнический дом. В 1792 году он заказал для себя и жены кровать с балдахином и белыми шторами, которая очень полюбится супругам. Шесть новых крашеных стульев для гостиной, дюжина "стульев для спальни" и восемь дестей обоев показывают, что дом священника начал чуть больше напоминать те модные жилища, которые семейство повидало в Бате. Позже от пьяницы мистера Бейла, винчестерского мебельщика, прибыл "самый современный набор круглых обеденных столов". У нового раскладного стола имелся запирающийся ящик, что очень порадовало миссис Остин, которая теперь могла держать в нем деньги. А "небольшой столик", который раньше стоял на его месте, "переместили в лучшую спальню, что оказалось весьма удобно". Что это за "лучшая спальня"? Возможно, Джейн имела в виду ту, которая принадлежала ей и Кассандре.
Но чем ближе к концу 1790-х (и чем больше от своих двадцати лет отдалялась Джейн), тем меньше в доме становилось прогрессивных изменений. Постепенно амбиции Остинов по части обстановки угасли. Отчасти это было вызвано старением родителей, отчасти — внешними факторами: так, лишились своего былого блеска знаменитые балы в Бейзингстоке, которые занимали такое большое место в жизни девиц. "Наши собрания заметно потускнели, с тех пор как мы отказались от собственного экипажа, — пишет Джейн в ноябре 1798 года, — так что неудобство добираться и отсутствие склонности к этим поездкам удачно совпали". Отказаться от экипажа пришлось из-за роста налогов, вызванного войной. В 1790-е для обитателей Хэмпшира наступили голодные времена: хотя продовольствие по-прежнему производилось в большом количестве, цены на продукты сильно выросли.
Отсутствие кареты в значительной мере стеснило и ограничило светскую жизнь Джейн и Кассандры. Известно, что хэмпширские вечеринки стали в это время довольно скучными и унылыми. В один необычайно оживленный вечер на ужин собралось четырнадцать человек (включая гостей), а еще шестеро явились принять участие в карточной игре, которая состоялась по завершении трапезы. После ужина, сообщает нам Джейн, одна парочка принялась флиртовать, один джентльмен заснул, кто-то читал вслух "брошюру доктора Дженнера о коровьей оспе, а я старалась навязывать свое общество всем по очереди".
Но этой унылой рутине пришел конец, когда в декабре 1800 года мистер Остин внезапно решил, что в его семьдесят ему пора отойти от участия в жизни прихода. Он чувствовал, что "лишился прежних сил вследствие почтенного возраста и все чаще страдает от различных недугов и недомоганий, так что не считает возможным исполнять свои священнические обязанности удовлетворительным для себя образом".
Свой дом мистер Остин намеревался отдать сыну Джеймсу и его семейству (численность которого с годами неуклонно росла): они наверняка были бы здесь гораздо счастливее, чем в своем крохотном домишке в Дине. Правда, мистер Остин не собирался отказываться от доходов, которые получал благодаря управлению двумя приходами. Он просто хотел сделать сына своим викарием не только в Дине, но и в Стивентоне.
Но куда же денется сам мистер Остин, его жена и дочери? Глава семьи решил: они переберутся в Бат. Супруги хорошо знали этот город, ибо неоднократно приезжали туда в гости к семейству Ли-Перро. В своем почтенном возрасте супруги Остин надеялись в должной мере насладиться и тамошними возможностями для отдыха, и хорошим лечением, которым славился Бат. Для мистера Остина этот выбор казался очевидным, и он не особенно над ним мучился. Как хорошо знала его семья, он "всегда быстро приходил к определенному решению и тут же начинал воплощать его в жизнь".
Однако мистер Остин не озаботился тем, чтобы лично известить дочерей о грядущей перемене, предоставив это жене. В конце концов, для него две молодые леди двадцати с чем-то лет по-прежнему оставались детьми. Подобное отношение поразило его десятилетнюю внучку Анну: "Было очень странно слышать, как дедушка обращается к ним, называя их "девочки"". Все прочие признавали, что перед ними взрослые женщины.
Судя по всему, новость о переезде в Бат на постоянное жительство стала для "девочек" весьма неприятным сюрпризом. "Джейн была особенно недовольна, — отмечает ее племянник, объясняя: — Утрата родного дома обычно чрезвычайно огорчает молодых особ, наделенных способностью чувствовать глубоко". Все произошло так неожиданно: Джейн "не было дома, когда приняли это решение", не оставив ей времени на то, чтобы "примириться с предстоящей переменой".
В нашем распоряжении есть и более подробный рассказ о том, как Джейн узнала о переезде. Вместе со своей подругой Мартой Ллойд она "ненадолго отлучилась": девушки отправились к кому-то с визитом. Когда они вернулись в пасторат, их "повстречала в коридоре" миссис Остин, которая "сообщила им, что все улажено и они отправляются на жительство в Бат". Свидетелем этого разговора стала Мэри, жена Джеймса, которая приехала из Дина повидаться со своей сестрой Мартой. Как пишет Мэри, разговор привел Джейн "в состояние сильного расстройства".
"Когда перестану я тосковать о тебе!" — восклицает Марианна Дэшвуд, обращаясь к своему родному Норленду. — Когда почувствую себя дома где-нибудь еще!" Возникает искушение представить себе, что Джейн реагирует примерно так же, вынужденная покинуть родной дом, в котором прожила двадцать пять лет. Семья оставляла не только дом, но и свой край, "всех самых дорогих друзей и знакомых". Джейн была сильно привязана к сельским пейзажам Хэмпшира. Известно, что она "так восторгалась видами окрестной природы, что иногда уверяла: по ее мнению, они должны входить в число блаженств, даруемых праведникам в раю".
К тому времени, когда Фанни, внучатая племянница Джейн, взялась за написание истории семьи Остин, среди биографов уже принято было традиционно преувеличивать остроту реакции Джейн на новость о переезде: мол, она "была настолько этим потрясена, что тотчас же лишилась чувств". Мелодраматично, но совершенно не вяжется с образом создательницы такого благоразумного персонажа, как Элинор Дэшвуд, которая гордится тем, что, услышав дурные вести, не склонна устраивать истерику, тем более падать в обморок. Вообще все эти обмороки плохо соответствуют духу времени: скорее уж они — викторианское изобретение.
Однако нет никаких сомнений, что Джейн страдала — не в последнюю очередь из-за того, что с ней не сочли нужным предварительно посоветоваться. Решение приняли в тот момент, когда и Джейн, и Кассандры не было дома (притом, что сестры редко отсутствовали одновременно). Более того, запланированное время переезда не позволило Кассандре вернуться в Стивентон, так что ее личные вещи укладывали без нее. Сестры обменивались встревоженными письмами, и Джейн извинялась: "Кажется, в последнее время я совсем завалила тебя своими чересчур частыми посланиями".
Возможно, на отцовском решении сказались факторы, которые считалось неподобающим обсуждать с "девочками": по-видимому, именно этим и объясняется то, что с Джейн и Кассандрой не посоветовались. Главный фактор: младшей дочери было уже двадцать пять, старшей — двадцать восемь. Они уже перезнакомились со всеми приличными молодыми людьми Хэмпшира. Их безуспешно демонстрировали всем знакомым родственников. "Девочкам" требовалось срочно найти мужей.
Неприятная тетушка по имени Джейн Ли-Перро, в свою очередь, по-своему объясняла намерения семьи покинуть Стивентон: по ее мнению, этот переезд не был связан с заботой о здоровье мистера и миссис Остин. Как она полагала, мистер и миссис Остин "осознали растущую привязанность между Уильямом Дигвидом и Джейн". Мистер Дигвид был соседом Остинов и жил в особняке, расположенном на той же улице, что и стивентонский пасторат. 23 января Джейн пригласили на ужин в Дин, и такое же приглашение получил Уильям Дигвид. Из-за неожиданного снегопада они вынуждены были возвращаться домой в наемной карете. Возможно, в этом тряском экипаже, пробиравшемся сквозь сугробы, он сделал ей предложение, которое было отвергнуто: так же поступает мистер Элтон в "Эмме". По словам Джейн, "к счастью, потом я все же пришла в себя" — словно эта недолгая поездка обернулась тяжким испытанием. Но никто из современников не объясняет, что такого дурного было в мистере Дигвиде как в возможном женихе для Джейн. Он, кстати, так и не женился. Даже много лет спустя некоторые полагали, что "для него ее имя заключает в себе непреодолимое очарование".
Так или иначе, но и Бат перестал быть идеальным местом для охоты на женихов. К началу XIX века курорт начал хиреть. Становясь все менее модным, он делался все гуще населенным особами женского пола, превращаясь в магнит для вдовушек и старых дев. Так, в "Мэнсфилд-парке" женитьба сына вынуждает миссис Рашуот "сняться с места и со своим законным вдовьим имуществом отправиться в Бат". К 1841 году здесь на 10 767 незамужних женщин приходилось лишь 4 057 холостяков.
Похоже, Джейн не стала стесняться и обрушилась на родителей с горячими упреками, негодуя, что они уступили родной дом ее брату Джеймсу. Мы можем легко вообразить себе эти разговоры, в которых родители уверяли Джейн, что это естественно: желания незамужних дочерей должны отступать на второй план, когда речь идет о потребностях старшего сына, особенно обремененного семьей.
Нарушение заведенного порядка жизни в пасторате сказалось не только на Остинах, но и на их прислуге. Мистер Бонд, старый верный слуга мистера Остина, теперь лишился работы — после "самого ужасного" получасового разговора со своим патроном за закрытыми дверями. Он согласился на новую работу исключительно из-за того, что это позволило ему никуда не переезжать. "Теперь ему очень покойно, ибо он не должен переселяться", — пишет Джейн сестре. А поскольку "он питает неестественные чувства", новая работа в тех же местах — как раз то, что ему нужно. Это слова молодой леди, которой недавно сообщили, что для нее "неестественно" так цепляться за свой старый дом.
В письмах Джейн продолжает высказывать горечь по поводу приготовлений к переезду. Сообщая о передаче Джеймсу большинства картин, она заверяет Кассандру: по крайней мере, "твои собственные картины не перестанут тебе принадлежать". Даже верный мистер Бонд оказался владельцем кусочка прежней жизни Джейн — гордым обладателем одного из семейных полотен, висевшего в большой столовой и изображавшего какую-то шведскую баталию.
Джейн с огромным сожалением смотрела, как ее вещи переходят в другие руки. Смерть Мистера Скипси, престарелого коня Джеймса, означала, что гнедую кобылу, жившую при пасторате, отправят в Дин еще до того, как состоится передача самого дома, "и все прочее, полагаю, тоже постепенно, урывками захватят таким же манером".
Все, что не желал оставлять у себя Джеймс, распродавалось — в том числе новая мебель, кровати сестер и даже верные друзья Джейн — книги. Из размещенного в "Рединг Меркьюри" объявления об аукционе явствует, что Джейн пришлось расстаться не только со своим пианино, но и с обширной коллекцией нот "самых славных композиторов". На второй распродаже (она проходила 18 сентября) семья избавилась от домашнего скота, сельскохозяйственной утвари и прочего в том же роде: Остины выставили "пять крепких тягловых лошадей, трех свиноматок, 22 хряка", а также три телеги, четыре плуга, восемь борон, лопаты, вилы и две навозные тележки с 4-дюймовыми колесами.
Самую большую обиду Джейн затаила на Мэри, жену Джеймса. Когда-то они были близкими подругами, но с тех пор, как Мэри вышла замуж, Джейн ее невзлюбила. Наша героиня была уверена, что именно Мэри подбила ее родителей бросить пасторат, видя в том собственную выгоду. Когда Мэри с Джеймсом отмечали годовщину своей свадьбы, Джейн демонстративно отсутствовала: "Меня позвали, но я отказалась принять приглашение".
Расставание с пасторатом, тем более в столь драматических обстоятельствах, означало конец очередной главы в жизни Джейн. Но такова была участь всех незамужних девушек той эпохи. Мэри тоже забрали из дома в Дине, где она провела детство, и она понимала, что позже ей придется покинуть и пасторат в Стивентоне, чтобы уступить место следующему поколению.
Впоследствии Каролина, дочь Джеймса и Мэри, будет вынуждена, как и Джейн, покинуть стивентонский дом, где она родилась, и переселиться в Бат. Это станет для нее жестоким ударом. Уже в глубокой старости Каролина сядет за мемуары, но не продвинется дальше описания жизни в Стивентоне. "Когда я впервые решилась оживить воспоминания о прошедшей жизни, — пишет она, — я намеревалась следовать за ними во все другие дома", но обнаружила, что это невозможно. Стивентон стал для нее и началом, и концом.
Кое-что позволяет предположить, что даже мать Джейн не хотела покидать Стивентон. Много лет спустя, в 1812 году, когда умер ее супруг и многое успело измениться, миссис Остин ненадолго вернулась в стивентонский пасторат. Она провела там две недели, а затем возвратилась в свой тогдашний дом, где и окончила свои дни. Как отмечал один из ее современников, миссис Остин чувствовала себя слишком старой для поездок за границу и желала в последний раз "попрощаться с тем местом, где она провела почти всю свою замужнюю жизнь".
Итак, семье пришлось переезжать. Когда дамы Остин перестали тосковать по родному Стивентону? Похоже, что никогда.
Действие второе
Пришелица в чужой земле[48]
Милсон-стрит, Бат
Historical Picture Archive/CORBIS/Corbis via Getty Images.
16
Бат
…самое беспутное место во всем королевстве.
Бенджамин Силлимен (1805 или 1806)[49]
В мае 1801 года миссис Остин и Джейн отбыли в Бат. Они являли собой передовой отряд, и им предстояло подыскать и снять для семейства новый дом. Поездка проходила в угрюмом молчании. "За три мили пути мы заговорили друг с другом лишь однажды", — сообщает Джейн. Предприимчивый Джеймс с семьей не замедлили переселиться в Стивентон.
Разумеется, Бат не был для Остинов незнакомым местом. Мистер и миссис Остин некогда там венчались, пусть теперь и казалось, что это было давным-давно. Отец миссис Остин также в свое время выбрал Бат, "в ту пору излюбленный город отставных клириков", чтобы провести здесь остаток дней. Если заглянуть еще глубже в прошлое, мы обнаружим, что бабушка миссис Остин приходилась сестрой герцогу Чандосу, который в XVIII веке вложил немало средств в перестройку Бата: в память о нем одна городская улица называлась Чандос-Билдингс.
Поначалу миссис Остин и Джейн пришлось остановиться у четы Ли-Перро. Гостьи старались вести себя как можно любезнее. Мало того что Джеймс Ли-Перро был единственным дожившим до этого времени родственником миссис Остин (не считая членов ее собственной семьи), следовало помнить, что в его власти было оставить очень неплохое наследство. И хотя супруги, особенно миссис Ли-Перро, порой бывали невыносимы, Остины, по словам Джейн, прилагали огромные усилия для того, чтобы "избежать всего, что они могли бы принять за чинимую им обиду".
Чета Ли-Перро теперь стала для них главной надеждой в смертельно серьезной игре — охоте за наследством. В 1791 году скончался богатый дядюшка мистера Остина — Старина Фрэнсис, живший в Севеноксе. К большой досаде племянника, почти все свои деньги дядя завещал старшему сыну, который и без того был весьма обеспеченным человеком. Старина Фрэнсис оставил отцу Джейн лишь 500 фунтов, а племянницу, которая много лет выполняла в его доме роль экономки, даже не включил в завещание. Когда настал решающий момент, соображения первородства (то есть права старшего сына) перевесили чувство справедливости и желание облагодетельствовать нуждающихся.
Мистер и миссис Остин поначалу были в восторге от переселения в Бат — если верить их внучке Анне, которая их там навещала. Они упивались "веселостью своей городской жизни, а более всего, вероятно, тем отдохновением, на которое имели полное право вследствие своих преклонных лет". У несентиментальной Анны, которой повезло поселиться в стивентонском пасторате после бабушки и дедушки, не было никаких причин огорчаться из-за новых семейных обстоятельств: "Я всегда полагала, что для них это своего рода небольшие каникулы".
Есть также некоторые намеки на то, что Джейн стала относиться к переезду благосклоннее, хотя после первой резко отрицательной реакции признаться в этом друзьям и родным ей не позволяла гордость. "Я все больше и больше примиряюсь с мыслью о нашем отъезде, — доверительно сообщает она Кассандре накануне отъезда из Хэмпшира. — Мы слишком долго прожили в этих краях". Кроме того, Джейн писала, что "во всей этой суматохе есть что-то любопытное", а хэмпширское житье, несомненно, было весьма скучным. Впрочем, Джейн, как всегда, не дает себе впасть в излишнюю серьезность и шутливо замечает: "Возможно, не всем известно, что я не так уж многим жертвую, оставляя наши сельские края. И я не вправе ожидать, что способна возбудить нежные чувства или интерес в тех, кого мы покидаем".
В самом деле, вынужденное переселение в Бат имело свои преимущества. Джейн жаловалась, что "расстроила себе желудок батскими булочками", но это шутка. Когда Фанни Прайс возвращается в Портсмут, в родную семью, занятую тяжким трудом, она поражается тому, насколько мало внимания здесь обращают на ее нужды и желания: никакого сравнения с праздной, роскошной жизнью в Мэнсфилд-парке. В родительском доме Фанни вынуждена есть на обед одни "сдобные булочки", потому что не выносит грубой пищи, которой здесь кормят. Что касается Джейн, то она жила в комфорте и безопасности. Многие женщины Георгианской эпохи могли бы ей позавидовать.
Не исключено, что с новой жизнью ее примирило то обстоятельство, что ее брат Генри тоже открыл для себя новую страницу в существовании. В январе 1801 года он ушел из Оксфордширской милиции и стал армейским поставщиком. Он поселился в доме № 24 по Аппер-Беркли-стрит и арендовал контору в районе Сент-Джеймс. Его работа состояла в посредничестве между главным казначеем и полком, в котором он сам недавно служил. Он занимался выплатой жалованья своим бывшим сослуживцам, за что ему дозволялось взыскивать в свою пользу заработок одного "доверенного солдата" из каждой роты. Эта сумма составляла шесть пенсов в день.
Генри также выступал в качестве частного банкира для офицеров полка, пересылал половинное жалованье отставным солдатам, переселившимся в деревню, и даже (хотя это было незаконно) оказывал посреднические услуги при покупке и продаже чинов. Он давно присматривался к этому доходному месту. Так, когда его полк потерпел кораблекрушение у берегов Ирландии, он выжал из этой катастрофы все возможное, постаравшись подольститься к высокопоставленным дублинским фигурам. Пока шла война, Генри лелеял надежду хорошо нажиться. Нет никаких сомнений, что удалой Генри Остин был на самом деле чрезвычайно скользким типом.
Какой вклад внесла жизнь в Бате в творчество Джейн? Традиционно считается, что ее долгое пребывание в этом городе (куда она переехала помимо своей воли) было бесплодным и безотрадным. Многие склонны приписывать ей чувства Энн Эллиот из "Доводов рассудка", которая "по-прежнему… решительно, хотя и молча, не любила Бата".
И в самом деле, дошедшие до нас "батские" тексты Джейн, прямо скажем, во всех смыслах скудны. Известен ее неоконченный и довольно печальный роман "Уотсоны", написанный на бумаге с водяным знаком "1803", так что, скорее всего, он создавался в 1804 году. Он обрывается в тот момент, когда героиня размышляет над своим непростым положением: без гроша, не замужем, не привечаемая родными, окруженная "бессердечным процветанием, низким обманом и нелепыми забавами". "Теперь она для всех перестала что-либо значить", мрачно заключает Эмма Уотсон, думая о себе. В тогдашних обстоятельствах Джейн не нашла в себе сил дописать историю Эммы.
Эти неприятности отчасти объяснялись тем, что к 1800 году расцвет Бата завершился. Когда-то аристократы XVIII века съезжались туда на курортный сезон, но по мере того, как это место становилось все более популярным, оно утрачивало магию пристанища для избранных. Чем активнее в батское общество проникали птицы невысокого полета, тем старательнее настоящая элита отдалялась от публичных сборищ, на которых прежде блистал Красавец Нэш.
Светская жизнь Бата делалась все более чопорной. Здесь все чаще устраивали сравнительно немноголюдные вечеринки в частных домах, где каждый постоянно находился на всеобщем обозрении и не мог укрыться среди толпы. Это не устраивало Джейн. Она оказалась в городе, где было невозможно определить общественное положение человека. Бат предоставлял шанс начать жизнь с нуля — но только тем, кто имел на это смелость. Если же вы стремились просто обзавестись здесь постоянным домом, Бат был не лучшим местом. Здешнее общество было чересчур разрозненным, чересчур неупорядоченным. По вечерам новые знакомые собирались на чашку чая, пытаясь завязать доверительные отношения. Но стоило им почувствовать друг к другу приязнь, как шестинедельное пребывание на курорте одного из них заканчивалось, и они расставались навсегда.
Светская жизнь требовала усилий. Часы разговоров могли обернуться полезным знакомством, дружбой, а то и получением наследства. Но Джейн этот труд не привлекал. В "Гордости и предубеждении" ее героиня с большим чувством объясняет герою: "Вам опротивели любезность, внимательность и угодничество, с которыми к вам относились все окружающие. Вас тошнило от женщин, у которых в мыслях, в глазах и на языке была лишь забота о том, как бы заслужить вашу благосклонность".
Тем не менее на этих вечерних посиделках Джейн познакомилась и сумела сблизиться с некоей миссис Лиллингстон, подругой ее тетушки. Еще была некая мисс Холдер: вместе с Джейн они "уединились после чая во внутренней гостиной (пишет Джейн в 1801 году), чтобы посмотреть гравюры и предаться душевной беседе. Она держится весьма раскованно и очень любит поговорить о своих покойных сестрах и брате". Не самый удачный метод поиска мужа (если ставить себе такую цель) — и вообще вряд ли такое уж приятное времяпрепровождение.
Многие жители Бата отбывали часы светских встреч как некую повинность. Один посетитель курорта отмечал, что горожане "не имеют ни нравственной цели, ни интеллектуальных достоинств". Он описывал, как они надрываются в погоне за удовольствиями, "пока сама жизнь не выскользнет у них из-под ног". Еще один визитер живописал город как "своего рода огромный монастырь, населенный людьми, лишенными семейных уз, в особенности престарелыми особами женского пола. Никакой торговли, никакой промышленности, никаких профессиональных занятий; больше всего трудов здесь тратят, чтобы убить время".
"Половина жителей ничего не делает, а вторая половина снабжает их всем необходимым для ничегонеделанья", — заключает тот же автор. Сохранившееся до наших дней архитектурное наследие Бата невольно вводит нас в заблуждение. В 1800 году здесь постоянно обитало 30 тысяч человек, зимой приезжало еще 10 тысяч. Огромные прекрасные дома, которые снимали богачи, в основном сохранились, тогда как коттеджи рабочих, теснившиеся на узких улочках (в прошлом в них ютились все, кто зарабатывал на обслуживании курорта), по большей части исчезли с лица земли во время реконструкции, проводившейся уже в двадцатом веке.
Центр Бата, где вовсю шла торговля и вообще кипела жизнь, представлял собой разительный контраст с Хэмпширом. В "Доводах рассудка" леди Рассел упивается звуками этого города, прекрасно чувствуя себя среди "мельканья других карет, под тяжкий грохот фур и ломовиков, вопли газетчиков, зеленщиков и пирожников, под деревянный перестук башмаков". Для нее это "звуки, неотъемлемые от удовольствий зимы", и она чувствует, что "после долгой деревенской скуки ничего нет для нее целительней, чем эти тихие радости". Но ее молодая подруга Энн (вероятно, как и Джейн) находит Бат гнетущим: "едва различая за сеткой дождя зыбкие очертанья домов, она нисколько не стремилась разглядеть их получше". Она "с нежною тоской оглядывается назад", вспоминая уединенность своего сельского дома.
Бат привлекал гостей еще и медицинскими услугами. Что ж, здоровье миссис Остин уже несколько лет неуклонно ухудшалось. Теперь она могла воспользоваться тремя публичными купальнями города: Горячей купальней (температура воды — 49 градусов), Королевской купальней (46 градусов) или купальней Креста (40 градусов: самая прохладная вода, зато горячий спрос, ибо эта купальня считалась самой модной). У Бата имелись в Британии города-соперники, где тоже пользовали больных целебными водами, но Бат мог похвастаться тем, что его природные источники еще и горячие. Обычно пациенты вставали рано. Наиболее популярным временем для купания был период между шестью и девятью утра. За шиллинг вас могли доставить в купальню (следовало заранее одеться для погружения) на специальном низком портшезе. В "Доводах рассудка" упоминается недужная миссис Смит: "на улицу выбиралась она лишь тогда, когда ее возили к горячим источникам".
Для купания в целебных водах мужчины обычно надевали жилет "песчаного цвета" из тонкой парусины и панталоны из того же материала, а также "шапочку из льна и батиста", тогда как дамы облачались в парусиновое платье и юбку, "с кусочками свинца, прикрепленными к нижней части, дабы в воде эти одеяния не поднимались". Эти наряды были достаточно скромными, чтобы женщины могли в них плавать в горячей воде, не смущаясь присутствием джентльменов: купальни были общими. Купальщицы приносили с собой "лакированные чашки, которые привязывали себе к предплечьям лентами и которые плавали на поверхности воды": в этих емкостях они хранили носовые платки. Плескаясь в теплой воде, общество "обыкновенно услаждало себя шоколадом".
Хотя считалось, что такие купания полезны для здоровья, процедура не отличалась особой гигиеничностью. В юмористическом романе Тобайаса Смоллетта[50] один купальщик потрясен при виде больного ребенка с "золотушными язвами", которого окунает в целебную воду служитель. "Подумайте только — гной из этих язв, плавая в воде, соприкоснется с моей кожей, когда поры открыты! Каковы будут последствия? — беспокоится герой. И добавляет: — Изучая устройство купален и после длительной беседы с доктором об устройстве насоса и водоема, я не уверен, не глотают ли посетители галереи минеральных вод обмывки купальщиков". Неизвестно, обстояло ли дело именно так, но подобные слухи упорно циркулировали в Бате. Один сочинитель даже написал стишок о юной купальщице по имени Табита:
- Пока малютке Табби мыли зад,
- Ничуть сим не смутясь, целебных жаждал всяк наград:
- Без лишних вздохов и вопросов
- Все дамы чинно пили воды из насоса.
Теперь Джейн ежеутренне сопровождала дядю Джеймса в Бювет, где он выпивал стакан целебной воды. Но могла ли здоровая молодая женщина действительно радоваться жизни в этом городе инвалидов, на родине "батского кресла" (на трех колесах и с рулем), где разговоры велись "лишь о всяческих недугах"?
Впрочем, почти сразу по прибытии Джейн получила приглашение на бал в Верхних залах собраний. В моду тогда вошли облегающие платья. Юные леди вышагивали по Бату в узких платьях, "являя свои формы всем мужчинам, / Ведь Милсом-стрит была маршрутом длинным". "Таймс" высказывала предположение: "Если нынешняя мода на наготу продолжит свое развитие, модистки принуждены будут уступить место скульпторам, и в большом ходу будут самые изящные фиговые листки". Именно в этот исторический период дамы начинают носить панталоны, которые сегодня кажутся нам похожими на брюки, доходящие до лодыжек. Но эти панталоны были довольно пикантной деталью туалета: их надевали под платье из прозрачного муслина, иначе под тонкой тканью просвечивал бы зад щеголихи. Маловероятно, чтобы благоразумная Джейн решилась перенять эту новую моду.
Летом светская жизнь почти замирала, и первый батский бал Джейн оказался "довольно скучным", а количество танцующих — "поразительно и бесчеловечно скромным". Джейн было всего двадцать шесть, но считалось, что она уже не годится для первой скамьи. Она то и дело сталкивалась со знакомыми, помнившими ее и Кассандру по той поре, когда (как выражалась сама Джейн) они обе были "очаровательными молодыми леди".
Помимо исполнения светских обязанностей Джейн с матерью, временно остановившиеся у Ли-Перро в "Совершенстве", занимались активными поисками съемного дома. Каждая площадь, каждый район обладали своими особенностями, и Джейн внимательно их изучала. В романах, действие которых происходит в Бате, она поселяет своих персонажей в соответствии с их запросами и возможностями.
К примеру, сэр Уолтер Эллиот из "Доводов рассудка" перебирается в Бат, ибо "там ему будет куда легче соблюсти достоинство в нынешнем его затруднении; с затратами самыми скромными займет он должное положение в обществе". Он снимает подходящий дом "на Кэмден-плейс, в почтенном месте, достойном человека, столь выдающегося". Вероятно, Джейн имела в виду один из двух особняков у подножия небольшого холма: семья сэра Уолтера наслаждается тем, что заполучила лучший дом на всей улице.
Однако читатели, не понаслышке знакомые с Батом, наверняка были осведомлены, что в 1788 году оползень снес последние пять домов на Кэмден-плейс, которая и по сей день остается асимметричной. Если вы жили на Кэмден-плейс, это означало, что ваша финансовая ситуация — как у сэра Уолтера — не столь надежна, как вам хотелось бы. Да, у сэра Уолтера имелась прислуга (численностью не более двух человек), так что он принимал дневных визитеров "со всею пышностью, на какую были способны дворецкий и мальчик-слуга". Но он не давал "званых обедов", поскольку при этом обнаружилось бы отсутствие у него штата прислуги, способной обслужить многочисленных гостей. Знакомый семейства Остин, преподобный Уильямс, писал им с Кэмден-плейс об одном ужасном званом обеде, хозяин которого выглядел самым жалким образом, потому что у него было слишком мало слуг. Все шло "чрезвычайно медленно: гостей пригласили к пяти, но к столу позвали только в шесть, притом лишь один джоскинс [неотесанный деревенский увалень] прислуживал за трапезой на 8 персон".
Вероятно, Остины надеялись найти дом довольно быстро. Те, кто приезжал в Бат с многолетними перерывами, удивлялись, как изменился город: "здесь успели воздвигнуть столько новых строений". Приезжие считали владельцев домов, сдаваемых внаем, слишком жадными. Этот пузырь, вздувшийся на местном рынке недвижимости, неминуемо должен был лопнуть.
- О вы, владельцы славных батских зданий!
- Жильцов все ждете вы, но проку нет от ожиданий.
Несмотря на то что предложение наемного жилья превышало спрос, семья Остин столкнулась в своих поисках с трудностями. Джейн сообщала, что дома на Грин-парк — слишком сырые, а на Нью-Кинг-стрит — недостаточно большие. Стивентонский дом был просторным, и здания, которые они осматривали, не выдерживали с ним никакого сравнения. Один из них оказался "до ужаса тесным", а его "лучшая гостиная была меньше малой гостиной в Стивентоне". И вообще эти поиски оказались утомительным занятием: у каждого члена семьи имелись свои идеи насчет того, какой дом предпочтительнее. Мистер Остин ратовал за дешевизну и с неохотой соглашался осмотреть дом, который, по мнению Джейн, был не сверхдорогим, а всего-навсего "уютным и крепким с виду". Миссис Остин, как отмечала Джейн, "страстно жаждет обосноваться на Площади [Куин-сквер]", где стоял дом, в котором они останавливались в 1799 году. Что касается самой Джейн, то вся эта суета ей вскоре надоела: "Мне больше решительно нечего сказать по поводу домов".
Существенным препятствием стал и размер арендной платы. Остины никогда прежде не снимали жилье и плохо представляли себе, какую сумму могут на это выделить. Джейн пишет, что они с нетерпением и тревогой ждали новостей о продаже своего стивентонского имущества. "Шестьдесят одна с половиной гинея за трех ко-ров несколько смягчает удар, нанесенный ничтожной выручкой за столы — всего одиннадцать гиней, — отмечает она. — За мое пианино получено восемь, что примерно соответствует моим предположениям. Меня больше волнует, как много удастся выручить за мои книги". Книги и пианино были слишком тяжелым грузом, чтобы перевозить их в Бат. В конце концов библиотека ушла за 70 фунтов. Это была мизерная сумма, заставившая Джейн пуститься в грустные рассуждения о несправедливости. "Весь мир в заговоре, цель коего — обогатить одну часть семейства за счет другой", — сокрушается она.
Из всех потерь самой для нее горькой, вероятно, была утрата книг. Джейн лишилась доступа к частной библиотеке — если не считать визитов в Годмершэм-парк. Она могла стать — и стала — подписчицей библиотек, выдававших книги на дом, но покупка книг была ей теперь не по карману. В Бате имелось по крайней мере девять частных библиотек, ссужавших книги желающим. Обычно эти заведения были устроены примерно так:
- Слева от двери — камин, близ которого можно присесть:
- Есть там скамья, а бывает — и кресло окажет вам честь.
- Далее, справа, на полках весьма дорогих —
- Много томов в коже телячьей и в переплетах златых…
Эти первые тома, встречавшие посетителя, являли собой серьезные труды, отнюдь не относящиеся к художественной литературе. Но большинство клиентов хотели добраться до более отдаленных шкафов:
- А в глубине повести ждут вас, романы,
- Умные, острые, жуткие, — есть на все вкусы обманы.
Между тем поиски съемного дома продолжались. 7 мая 1801 года на одной из внутренних страниц газеты "Бат кроникл" появилось крохотное объявление, на которое, судя по всему, никто не откликнулся. Его снова напечатали в номере от 21 мая, уже на первой полосе. На сей раз оно не прошло мимо внимания Остинов. Сразу под извещением, обращенным к клиентам разорившегося каретника, помещалось объявление о сдаче внаем дома близ садов Сидни-гарденз:
СДАЕТСЯ д. № 4 на СИДНИ-ПЛЕЙС, на три с четвертью года начиная с Иванова дня. Хорошее местоположение, весьма низкая плата. Владелец обязуется нынешним летом произвести покраску двух первых этажей, вследствие чего рассчитывает на дополнительное вознаграждение.
Арендная плата составляла 150 фунтов в год, что было и в самом деле не очень дорого, учитывая, что дом сдавался на сравнительно недолгий срок. Остины отправились наводить справки.
Сидни-плейс представляла собой улицу с тесно стоящей чередой домов. Напротив раскинулось зеленое пространство Сидни-гарденз (сегодня в этих садах находится Музей Холберна[51]). Позади улицы имелся еще один сад, а поблизости расстилались луга: Сидни-плейс располагалась на участке новой застройки на самой окраине города, в недавно вошедшем в моду пригороде под названием Батвик, который отделяла от центра города река Эйвон. Через нее был перекинут мост Палтини, выстроенный по проекту архитектора Роберта Адама. Миссис Остин, теперь передвигавшуюся с помощью трости, это место привлекало, в частности, тем, что отсюда можно было пешком дойти до центра по ровной дороге, чего нельзя было сказать о домах, расположенных по склонам холма Лэнсдаун-хилл.
Хитроумный шотландский адвокат по имени Уильям Палтини (он взял фамилию своей жены Фрэнсис, наследницы огромного состояния) начал строительство моста, позже названного его именем, в 1760-е годы. "Зал минеральных вод всегда должен почитаться центром Бата", — объяснял он. Помимо всего прочего, новый мост позволил значительной части обитателей Бат-вика добираться до центра, заплатив всего шесть пенсов за наемный портшез. Палтини хотел, чтобы Роберт Адам построил мост, по обеим сторонам которого будут располагаться магазины. Однако в 1801 году Остинам приходилось пользоваться временным мостом, поскольку недавнее наводнение повредило основное сооружение, унеся "выстроенный на нем домик корсетницы".
Путь из центра в Батвик лежал через мост и Грейт-Палтини-стрит. Дома на Сидни-плейс являли собой зримое свидетельство быстрого обогащения, секретом которого в таком совершенстве владели жители Бата. Но застройка этой территории протекала не так уж гладко. У главного организатора строительства Уильяма Палтини была дочь — Генриетта Лаура Палтини, которая в 1792 году, в возрасте двадцати шести лет, стала графиней Батской. Для георгианской наследницы она проявляла необычный интерес к деньгам. От природы скорее застенчивая, она все же хорошо усвоила уроки отца, учившего ее управлять фамильной недвижимостью; "в тех областях, которые принято именовать деловыми, она считалась весьма сведущей". В 1788 году она решила заключить договор с семейной строительной фирмой "Льюис" на сооружение домов номеров с первого по пятый по Сидни-плейс.
К сожалению, мистер Льюис вскоре умер, поэтому от первоначальной сделки пришлось отказаться. Но графиня подписала новое соглашение с двумя его сыновьями, и работы начались. Семья Льюис взяла землю в аренду на столетний срок. Именно таким образом в Бате чаще всего появлялась новая недвижимость. Владелец земли подписывал контракт со строительной фирмой, она добывала финансирование и возводила дома; ей предоставлялся льготный период, в течение которого она освобождалась от арендной платы за землю.
Строительство дома номер 4 по Сидни-плейс обошлось в 700 фунтов. Льюисам пришлось выполнить многочисленные условия, оговоренные графиней в контракте: например, установить у фасадов фонари. Она, в свою очередь, обязалась снабжать эти дома "хорошей и полезной для здоровья мягкой водой" посредством "достаточного количества магистральных труб". В этом состояло огромное преимущество данной части Батвика: в холмах позади домов били источники.
Когда Остины поселились на Сидни-плейс, их жизнь разительно изменилась именно благодаря водопроводу: в стивентонском пасторате воду носили ведрами из колодца или колонки. Правда, вода в дома на Сидни-плейс подавалась не постоянно, так как системе не хватало напора. Каждая улица имела свой "водяной день", а каждый дом — свинцовую цистерну, которую заполняли доверху. Так или иначе, в Бате Джейн стало гораздо проще принимать ванну.
Договор на строительство домов на Сидни-плейс включал чертежи фасадов, подписанные архитектором Томасом Болдуином. Этот не слишком чистоплотный в делах господин мелькал за кулисами многих сделок периода батского строительного бума: в конце концов его прогнали с должности за финансовые злоупотребления. Тыльную часть дома никто специально не проектировал: в георгианском Бате считалось, что главное — произвести хорошее впечатление "с лица". Никого не заботило, как выглядит дом сзади.
Из договоров следует, что строительство дома номер 4 завершилось в 1792 году. Предполагалось, что улица Сидни-плейс будет иметь форму шестиугольника, обхватывающего одноименные сады, но к 1794 году удалось застроить лишь две стороны этой фигуры — и тут разразилась война, положившая конец строительному буму. После смерти братьев Льюис и спустя долгое время после того, как Остины выехали из этого дома, им завладел один из печально известных батских ростовщиков. Но в те годы, которые мы описываем, улица Сидни-плейс считалась вполне респектабельной: по соседству с Остинами жили один баронет и один генерал-майор.
Новый дом был выстроен по плану, типичному для георгианских таунхаусов: четыре этажа, на каждом — по две комнаты. Эти высокие узкие дома, вынуждавшие своих обитателей день напролет то подниматься, то спускаться по лестницам, одному иностранному гостю показались нелепыми: "Легкость и стремительность, с какими члены семейства снуют вверх и вниз, успевая ненадолго остановиться на том или ином этаже, напоминают жизнь в птичьей клетке со множеством насестов".
В небольшом садике, обнесенном стенами, была оборудована уборная с выгребной ямой. В подвале располагалась кухня. Парадная дверь вела на первый этаж, состоявший из гостиной (в передней части дома) и, вероятно, кабинета мистера Остина, располагавшегося за ней. Выше находился piano nobile — главный этаж с двумя комнатами для приемов, соединенными между собой широкими дверями, которые широко распахивались, образуя единый просторный зал.
Остины понемногу привыкали топить камин в своей элегантной гостиной углем: в Стивентоне они использовали дрова. Уголь доставляли в Бат на шахтерских пони или на ослах. Часто можно было наблюдать, как "несчастная животина" (осел-углевоз) "ковыляет под тяжестью непомерно огромного груза, с трудом поднимаясь по крутым улицам": это описание взято из путеводителя по Бату, приобретенного мистером Остином и в конце концов оказавшегося во владении Джейн. Самим своим существованием Бат обязан местным горячим источникам, но его расположение — в низине меж семью холмами — служит ловушкой для тумана и сырости: эффект не самый благоприятный. Добавьте сюда дым из каминных труб, и вы получите густой смог, который тогда часто сравнивали с гороховым супом: Джейн описывала его как смесь "испарений и дыма, стирающую очертания предметов".
На следующих двух этажах располагались три спальни (две — для мистера и миссис Остин, одна — для Джейн с Кассандрой), а также гостевая комната. Для слуг предназначались три комнатки на чердаке. Контингент челяди состоял, как насмешливо замечала Джейн, из "весьма надежной кухарки, молодой резвой горничной и отменно спокойного слуги средних лет, который ухитряется совмещать должность мужа первой и возлюбленного последней. Конечно же, не допускается, чтобы от этих союзов появлялись на свет дети".
Вначале предполагалось, что из Стивентона перевезут кровати Джейн и Кассандры, ложе мистера и миссис Остин, а также еще три кровати — "лучшая будет использоваться как запасная, а две остальные пойдут слугам". Но вскоре стало очевидно, что перевозка обойдется слишком дорого и будет сопряжена со слишком большими хлопотами. Когда в "Чувстве и чувствительности" Дэшвуды переселяются в западную часть Англии, "прекрасное фортепьяно" Марианны приходится отправить "водой", что представляло собой немалые сложности. В конце концов Остины купили новые кровати.
Если вы решитесь провести несколько дней в доме на Сидни-плейс (сегодня его можно снять на время отдыха), вам откроются многие подробности иерархии георгианского общества. В этом доме главное — произвести впечатление. Для мистера Остина он стал удобной витриной для демонстрации своих незамужних дочерей. Изящный парадный вестибюль, широкие и не слишком крутые лестницы: по ним легко подниматься и спускаться в длинном узком платье. Из просторной гостиной второго этажа открывается вид на элегантный отель "Сидни", расположенный у входа в одноименные увеселительные сады. Этажом выше находились спальни. Потолки здесь были не такими высокими, хотя по нынешним жилищным стандартам вполне комфортными. Но стоило вам подняться на чердачный этаж, как все менялось. Миновав один пролет узкой и шаткой лестницы с неровными ступеньками и толкнув хлипкую дверь, вы попадали в мир слуг. Весь верхний этаж, втиснутый под самые стропила, по ночам издавал скрип. Сквозь одинарные стекла задувал свистящий ветер и доносился уличный шум. Криво уложенные половицы стонали под ногами. Все это напоминало воронье гнездо, кое-как примостившееся над просторными удобными апартаментами.
Весь Бат был выстроен в этой халтурной показной манере: фасад радует глаз, а там, куда не заглядывают гости, все сделано тяп-ляп. Адмиралу Крофту из "Доводов рассудка" даже нравится его скрипучее батское жилье, поскольку оно напоминает ему комнаты для моряков, которые он некогда снимал в Норфолке: "от всех щелей дует точно таким же манером". Остины наверняка наслаждались уютом этого дома, а вот их слуги — вряд ли.
Фасад и правда красив: лестничное окно над парадной дверью обрамляют легкие коринфские колонны. Но окна противоположной стороны смотрят на обшарпанные стены других зданий, повернутых к дому задом. Остины ждали, что домовладелец выполнит обещание и покрасит стены в комнатах. Местные мастера обычно приступали к работе в июне, когда дворяне перебирались в свои загородные дома, и трудились "до возвращения общества в город на зиму". В Бате чрезвычайной популярностью пользовался новый цвет — "патентованный желтый", "недавно изобретенный, яркий, стойкий и быстро сохнущий". Эту краску называли также "индийской желтой", а изготавливали на основе концентрированной мочи индийских коров, которых кормили манговыми листьями, не давая пить. Возможно, именно эту краску использовали для ремонта в доме № 4 по Сидни-плейс. Впрочем, покрасили только помещения первого и второго этажей. Спальня Джейн и Кассандры находилась на третьем и осталась довольно мрачной.
Через дорогу находились увеселительные сады Сидни-гарденз, которые иногда именовались "батским Воксхоллом"[52]. Из развлечений здесь имелись качели, лужайки для игры в кегли, а также огромный лабиринт из живой изгороди, вдвое превосходивший размерами своего знаменитого собрата, расположенного близ дворца Хэмптон-корт. Владельцы местного буфета извлекали из соседства лабиринта свою выгоду, предлагая посетителям план, с помощью которого можно было добраться до его центра.
Вскоре после вселения в новый дом Джейн пишет Кассандре: "Вчера для меня — или, по крайней мере, для моих бедных ног — был очень трудный день. Я почти весь день ходила пешком. В начале второго я направилась в Сидни-гарденз и не возвращалась до четырех". Но, как и все в Бате, сады были недешевым удовольствием. За каждое посещение приходилось выкладывать по шесть пенсов; месячный абонемент стоил два с половиной шиллинга. Природу здесь приручали и приводили в гигиеничный вид: очищали "от пыли летом и от грязи зимой", что резко контрастировало с хэмпширскими пейзажами. Джейн, обожавшая пешие прогулки и считавшая, что сельская часть Хэмпшира должна "входить в число блаженств, даруемых праведникам в раю", теперь вынуждена была платить по шесть пенсов только за то, чтобы посмотреть на старательно подстриженные кусты.
Нравилась ли ей новая жизнь? Это нам неизвестно: Кассандра вскоре тоже перебралась на Сидни-плейс, и переписка между сестрами прервалась. Но складывается впечатление, что Джейн была не в восторге. Возможно, она не знала, что такое "депрессия" (в нашем понимании), но, рассказывая о чувствах Фанни Прайс и Марианны Дэшвуд, она превосходно описывает именно это состояние. Ее редкие и случайные письма, относящиеся к первому периоду жизни в Бате, дышат печалью и одиночеством (хотя в них немало острых наблюдений). Она полагала, что ей придется прожить в этом городе до конца своих дней.
Несмотря на то что Остины нашли себе новый дом уже в мае, поселиться в нем они планировали лишь в октябре. Пока же они отправились на отдых.
17
У моря
На море не простужаются, не страдают отсутствием аппетита, слабостью или подавленностью.
Сэндитон
До наступления Георгианской эпохи вам бы и в голову не взбрело ехать к морю — если только вы не были рыбаком. Зачем рисковать? Море — опасная и дикая стихия. Лишь в конце XVIII века публика начинает понимать, что морской отдых — это не только романтика, но и здоровье. Многие стремились во что бы то ни стало попасть к морю. К их числу принадлежала и Джейн Остин.
В конце мая 1801 года Остины сорвались с места, покинув город, в который только что спешно переселились. Может показаться странным, что они сняли дорогое жилье на Сидни-плейс, чтобы тут же его оставить, но, как мы уже знаем, в доме затевался ремонт, кроме того, не исключено, что Остины сдали его в краткосрочную субаренду, чтобы частично возместить арендную плату, составлявшую 150 фунтов в год. После того как мистер Остин продал принадлежавшую ему ферму, его годовой доход уменьшился до 600 фунтов.
Не будем недооценивать притягательности морского отдыха для Джейн. Надежды на него помогали ей примириться с отъездом из Стивентона: "Для меня отрадна перспектива провести лето у моря или в Уэльсе". Георгианские пляжные курорты предлагали желающим не слишком комфортабельную жизнь на съемных квартирах. "Каникулы" продолжались недели, а иногда и месяцы: как говорится, дешево и сердито — что-то вроде современных путевок со скидкой по схеме "все включено"; ими охотно пользуются современные пенсионеры, готовые в межсезонье слетать куда-нибудь на Канарские острова. В октябре 1801 года одна кузина сестер Остин писала другой о том, что "дядюшка и тетушка Остины вместе с дочерями провели [все] лето в Девоншире".
Джейн, Кассандра и их родители никогда не выезжали за границу. В те годы британцы заново открывали для себя родной остров. Отправиться в "большое путешествие по Европе" они не могли, поскольку Наполеоновские войны (если не считать краткой передышки с марта 1802 года по начало 1803-го, после подписания Амьенского мира) "почти полностью закрыли континент для британского бездельника".
Поэтому британская знать — как Гардинеры в "Гордости и предубеждении" — предпочитала поездки в Озерный край или в графства, лежащие к юго-западу от Лондона. По мере того как ширилась мода на "домашние отпуска", они все чаще становились предметом насмешек со стороны сатириков. В массовой культуре появляются карикатурные образы: например, незадачливый и уморительно смешной доктор Синтаксис поэта Уильяма Комба — обедневший приходской священник, чей тур по Британии в поисках "живописности" то и дело приводит к незапланированным катастрофическим результатам. Путешествие пастора в Озерный край завершается его падением в одно из озер. Он наслаждается красотами природы в "величественном лесу", но тут на него нападают разбойники и связывают его по рукам и ногам. Ему случается также спьяну заблудиться:
- Меж тем уж вечер. Мелкий дождь
- Туманом застил всю равнину.
- И пиво уж наполовину
- Рассудок замутило. Что ж,
- Наш сбился Синтаксис с пути.
- Где он теперь? Куда идти?
Джейн была большой поклонницей этого комического персонажа и с удовольствием выискивала в реальной жизни обладателей характерного "длинного подбородка", которым снабдил доктора Синтаксиса художник Томас Ричардсон, автор забавных иллюстраций к поэме.
Подробности передвижения Остинов в течение нескольких приморских летних сезонов, следовавших один за другим, точно не известны. Вероятно, в 1801 году они посетили Сидмут и Колитон, что позволило им остановиться (по дешевке) у одного из бывших учеников мистера Остина. 1802 год привел их в Долиш и, по-видимому, в Тинмут, откуда они направились в Уэльс — судя по всему, в Тенби и Бармут. У нас есть весьма характерное свидетельство о том, что Джейн побывала в Долише: двенадцать лет спустя она сетовала, что "тамошняя библиотека пребывала в жалком и запущенном состоянии". В 1803 году пришел черед Чармута и Аплайма. Они дважды посетили городок Лайм-Риджис — в 1803 и 1804 годах.
Но, вероятно, сильнее всего британцев тянула к морю мысль о купаниях. К тому времени доктора стали рекомендовать морские купания как лекарство практически от всех болезней. Фундаментальный труд Джозефа Брауна "О необычайных исцелениях посредством холодных ванн" (1707) утверждал, что погружение в холодную воду способно избавить от рахита, золотухи, "слабой эрекции" и "общего неустройства в области гульфика". Взгляды автора нашли отражение в популярной песенке:
- Есть польза от холодных ванн:
- Вновь пылкой страстью обуян,
- Старик старуху обнимает
- И гордо жезл свой воздымает.
Морские купания пропагандировали как средство от бесплодия и запора. Во многих приморских поселениях начала разрастаться, потеснив рыболовство, туристическая индустрия. В 1803 году автор "Путеводителя по источникам и морским пляжам" заявлял, что "совершать ежегодные поездки на побережье стало модным обыкновением". Береговая линия, на которой оборудовали пляжи для богатых гостей, со временем удлинялась, "каждые восемь или десять лет все дальше простираясь на запад и на юг, от Уэймута к Сидмуту, от Сидмута к Эксмуту и далее — до Долиша и Тинмута".
Морские купания заслужили и монаршее одобрение. В 1804 году Кассандра и Генри, приехав в Уэймут, испытали горькое разочарование, узнав, что город только что покинуло королевское семейство. Фрэнсис Берни писала о необычайном патриотизме жителей Уэймута. Вот как они принимали Георга III: "Вообразите изумление Его Величества, когда он, впервые вздумав искупаться в здешних водах, едва лишь окунул в море свою царственную голову, как вдруг оркестр, который прятался в стоявшей поблизости купальной машине, грянул "Боже, храни Георга, короля нашего"".
Давно недомогавшая миссис Остин очень рассчитывала на пользу купаний. Но еще больше радовалась морю ее дочь Джейн. В 1803 году, во время пребывания в Рамсгейте, она снова встретилась с высокомерным романистом сэром Эджертоном Бриджесом, братом ее подруги мадам Лефрой. Он обнаружил, что в свои почти тридцать лет она выглядит необычайно хорошо: "прелестная и очаровательная, изящная и стройная, только щеки немного полноваты". Но он никогда "не подозревал в ней сочинительницу" — и не удосужился это выяснить.
Остины приехали в Рамсгейт в 1803 году, когда шла война. Разумеется, угроза неприятельского вторжения сильнее всего ощущалась на южном побережье. Фрэнку Остину поручили командование отрядом "морских стражей", добровольной дружины, которая должна была оборонять Кент. Он счел бойцов своего подразделения никудышными вояками: "невзрачные полуматросы-полусолдаты, не обладающие достоинствами ни матросов, ни солдат", — но все-таки приступил к разведке мест возможной высадки французов. Занятие было утомительным, но Фрэнк находил утешение в визитах родных, которые приезжали к нему в Рамсгейт. Кроме того, вскоре он познакомился с Мэри Гибсон, которая позже стала его женой.
На некоторых курортах переносные деревянные "купальные машины" спускали с берега в море, на других — ставили у кромки берега, чтобы их заливало приливной волной. Купальная машина представляла собой нечто вроде садового сарайчика на колесах. Иногда служители затаскивали ее в море, чтобы купальщик мог выпрыгнуть из нее прямо в воду. Процедура требовала немалого труда. По мере того как отдыхающие становились более спортивными и более привычными к плаванию, необходимость в купальных машинах уменьшалась, и они все отступали всё дальше на берег, к краю песчаной полосы, — как современные пляжные кабинки.
Служитель или служительница (их именовали "купателями" или "окунателями") помогали боязливым купальщикам и поддерживали тех, кто не умел плавать. В ту пору мало кто из британцев мог хотя бы держаться на воде, и положение стало меняться лишь в 1830-е, когда начали проводить состязания по плаванию. У принца Уэльского (будущего короля Георга IV) имелся свой любимый купатель — Джон Майлз из Брайтона по прозвищу Старый Куряка. Но наследник отказывался внимать его экспертному мнению. "Мистер принц, мистер принц, вернитесь!" — звал Старый Куряка, если Георг заплывал слишком далеко, а потом плыл за ним, "хватал его за ухо" и вытаскивал на берег. Вероятно, Джейн, как и большинство современников, плавать не умела: она упоминает об окунательнице по имени Молли; однажды она "так настаивала, чтобы я получила удовольствие", пишет Джейн, что слишком долго продержала ее в воде, заставив порядком продрогнуть.
Некая миссис Констанция Орлебар оставила нам описание своего первого в жизни морского заплыва — в купальнях Саутгемптона, наполнявшихся во время прилива. В подростковые годы Джейн тоже посещала Саутгемптон, и этот рассказ дает нам представление о том, как она перенесла первое знакомство с морем. Констанция облачилась в "зеленое фланелевое платье" и принадлежавшую ее невестке кожаную шапочку, "дабы волосы спереди оставались завитыми". Невестка вошла в воду первой — "с завидной отвагой, а дальнейшее сделало ее поведение решительно героическим". Констанция признается: когда пришел ее черед, ее "охватила паника", но она "взялась за руки миссис Тринг [своей окунательницы] и тотчас же бросилась в воду, испытав самые чудесные ощущения — но лишь на миг!". "Я поднялась над водою, — продолжает она, — едва не задохнувшись от нечаянно проглоченного ее количества, потому что я забыла закрыть рот. Как счастлива я была, вновь оказавшись на твердой суше!"
"Чудесные ощущения!" В "Эмме" море явно символизирует секс: именно здесь Фрэнк встречает свою возлюбленную Джейн Фэрфакс, и именно на морское побережье отправляются Эмма и мистер Кингсли, чтобы провести здесь медовый месяц. Для аристократок Георгианской эпохи ласкавшие тело морские волны явно служили источником физического удовольствия — чудесного и немного пугающего.
Для Джейн жизнь на морском курорте тоже оказалась связанной со страстью. Если верить свидетельствам, которые оставила нам Кассандра, великой любовью Джейн был вовсе не Том Лефрой, а некий загадочный джентльмен, которого она повстречала во время очередных летних каникул.
По словам Кассандры, на одном из приморских курортов они "свели знакомство с джентльменом, поражавшим окружающих своим обаянием, умом и манерами". Кассандра полагала, что он вполне достоин заслужить расположение и даже любовь ее сестры. Когда они расстались, он выразил намерение снова с ними увидеться, и Кассандра не питала никаких сомнений касательно его намерений. Вот вам и третий серьезный поклонник Джейн Остин! Вот вам и убежденная старая дева!
Рассказ Кассандры передан в изложении ее племянника Джеймса Эдварда Остина-Ли. Но более интересные воспоминания о тогдашних событиях оставила его сестра Каролина, которая очень точно воспроизводит живую речь их участников. "В Девоншире, — пишет Каролина, — они познакомились с одним очаровательным джентльменом — я никогда не слышала, чтобы тетя Касс. говорила о ком-нибудь с таким восхищением — она не сомневалась, что между ним и ее сестрой развивается взаимная привязанность".
Этого таинственного джентльмена называет по фамилии еще одна кузина сестер Остин — Кэтрин Хаббэк: "доктор Блэколл". По ее версии, с наступлением осени пара рассталась. Однако загадочный воздыхатель "стремился разузнать, где они собираются провести следующее лето, намекая, а быть может, и прямо говоря, что и он туда приедет… Он влюбился в тетушку Джейн". К тому же не было "никаких сомнений, что его чувства не остались бы без ответа".
Эти слова Кэтрин Хаббэк подтверждаются свидетельством Анны Лефрой, племянницы, которая могла похвастаться наибольшей близостью к своим тетушкам и, скорее всего, знала правду. "Даже тетя Кассандра считала, что он достоин ее сестры, — говорила Анна своей дочери. — Они расстались, уверенные, что он приедет в Стивентон".
Родственницы Джейн с жаром настаивают на существовании этого поклонника. "У меня нет сомнений, — продолжает Каролина, — что тетю Джейн любили несколько человек и что она сама была в высшей степени способна на проявление любовных чувств".
Увы, в описании дальнейших событий свидетели расходятся. Одни утверждают, что Джейн познакомилась с таинственным поклонником в 1801 году, другие — что это произошло шесть или даже восемь лет спустя. Кто-то вспоминает о нем как о "докторе" Блэколле, кто-то — как о "мистере Эдварде Блэколле". Или вот еще: "Если не ошибаюсь, было два брата", один из них — врач. Известно также, что с этим последним "тетя Кассандра повстречалась много лет спустя" и обнаружила, что он превратился в "обрюзгшего краснолицего господина средних лет".
Из всей этой мешанины туманных семейных воспоминаний можно с уверенностью вывести всего один факт: в начале XIX века у Джейн был курортный роман на приморском юго-западе Англии. Наиболее точные сведения дает Фанни, дочь Анны Лефрой, которая пишет о "молодом священнике, посещавшем своего брата, одного из городских докторов".
Кое-кто предполагает, что таинственный джентльмен должен быть нам знаком еще по Хэмпширу и что это не кто иной, как преподобный Сэмюэл Блэколл, который ухаживал за Джейн после истории с Томом Лефроем. У него действительно был брат-эскулап — доктор Джон Блэколл, окружной врач, пользовавший больных городка Тотнес и его окрестностей. Возможно, миссис Остин требовались рекомендации врача во время ее пребывания в Девоншире: это объяснило бы, почему Остины и Блэколлы возобновили знакомство. Возможно, преподобный Блэколл, которому в 1798 году не хватало средств, чтобы сделать Джейн предложение, теперь располагал ими и разыскал Остинов.
Если загадочным ухажером был именно преподобный Блэколл, почему предложения с его стороны так и не последовало? В рассказах нескольких представителей семейства Остин есть общая подробность, которая резко снижает вероятность того, что речь в этой истории идет именно о Блэколле. Джейн рассталась со своим возлюбленным в конце лета, недвусмысленно условившись о следующей встрече. Но спустя недолгое время вдруг пришло ужасное письмо, в котором "сообщалось, что он умер".
Разобраться во всей этой истории непросто: она разваливается, когда нам становится известно, что в 1813 году преподобный Блэколл, отнюдь не покойник, женился на другой девушке. Узнав об этом, Джейн вовсе не выглядела опечаленной. Она прочитала сообщение о бракосочетании в одной из газет и поймала себя на том, что раздумывает, "к какому сорту женщин ее [молодую жену Блэколла] следует отнести". Она ничего не знала об избраннице Блэколла, но это не помешало Джейн представить себе эдакое черствое создание: "молчаливого нрава, довольно-таки невежественное… обожающее на обед холодную телятину и зеленый чай, а перед сном опускающее зеленые жалюзи".
Что касается самого Сэмюэла Блэколла, этого интересного говоруна, то Джейн вспоминает о нем как об "образчике совершенства, пусть и довольно шумного совершенства, но я всегда думаю о нем с приязнью". Эта похвала, больше похожая на насмешку, многих заставляет предположить, что художественным плодом знакомства Джейн Остин и Сэмюэла Блэколла стал респектабельный, но приземленный мистер Коллинз из "Гордости и предубеждения".
Во всех этих историях есть один общий элемент: роман происходит у моря. В "Эмме" главная героиня, Эмма Вудхаус, полагает, что Джейн Фэрфакс наверняка влюблена в таинственного мистера Диксона, ибо он спас ее от гибели в морской пучине (нечто подобное проделала "окунательница" самой Джейн). Мисс Бейтс замечает, что лишь сила его рук помогла мисс Фэрфакс, которую иначе бы "сбросило в воду". Подобно типичной георгианской леди, впервые погружающейся в море, мисс Бейтс и встревожена, и возбуждена такой перспективой: "Подумать не могу об этом без содрогания!" В ту пору сама мысль о море заставляла дам трепетать.
Но в жизни Джейн после этого таинственного и щекочущего чувства летнего романа вскоре случится гораздо более реалистичная история, и произойдет она на самой что ни на есть сухой и надежной тверди — в Хэмпшире.
18
Мэнидаун-парк
Как могла ты вообразить, будто я сторонник брака без любви?
Мэнсфилд-парк
Летнее путешествие в Уэльс, состоявшееся в 1802 году, завершилось возвращением Джейн и Кассандры в родное гнездо — в стивентонский пасторат. Там они провели ноябрь у брата Джеймса и его жены Мэри.
Следующей остановкой после Стивентона станет Мэнидаун-парк — дом их старых друзей, Кэтрин и Алетеи Бигг. И здесь снова происходит нечто такое, о чем Остины не хотят нам рассказывать. "Я бы желала, чтобы на мэнидаунскую историю никто не намекал ни единым словом", — пишет племянница Джейн Каролина.
Дом сестер Бигг располагался всего в четырех милях от Стивентона, на дороге, ведущей в Бейзингсток, и был хорошо знаком Кассандре и Джейн. В свои стивентонские годы они часто посещали его, иногда ночуя там после бейзингстокских балов. Мэнидаун-парк не сохранился, но Николаус Певзнер описывает это строение как "длинное, пресное и плоское". Оно не похоже на родовой особняк знатного аристократа. Тем не менее оно было старинным и удобным.
История этого дома начинается в XVII веке. Уильям Уизер приобрел в 1649 году строение, состоявшее из "отличнейшего вестибюля, гостиной, покрытой стенными панелями, кухни, кладовой" и "двух погребов". Здание было выстроено вокруг внутреннего двора, а один из боковых покоев был некогда залом суда, "где почти на протяжении четырех веков, что Уизеры царили в Мэнидауне, сам господин…" вершил суд, улаживая недоразумения между жильцами. Древесину, поставлявшуюся из мэнидаунского поместья, некогда использовали для строительства крыши нефа Винчестерского собора. Еще одним реликтом старины был колодец с остроумным "приспособлением для подъема воды", которое подавало ее на уровень второго этажа, питая здешний водопровод.
Но это не был совсем уж старомодный особняк. В 1790-е годы Лавлейс Бигг-Уизер, отец сестер Бигг, добавил новую столовую "с большою гостиною над нею". Лавлейс Бигг-Уизер был щедрым деревенским помещиком, мировым судьей, основателем нескольких благотворительных обществ. Будучи человеком деловым, он едва ли часто раскрывал "гигантские и довольно глупые тома ин-кварто", которые Джейн заметила в малой гостиной, где он обычно завтракал. Он был вдовцом, пережившим два брака, и у него имелась большая и хаотическая вереница отпрысков: некоторые носили фамилию первой жены, некоторые — фамилию второй. Среди этих отпрысков были Кэтрин и Алетея. Скорее всего, Джейн с Кассандрой с нетерпением ждали случая встретиться с подругами — а также со всей той атмосферой "комфорта, кофе, криббиджа[53] и крайней откровенности", которая всегда была свойственно этому дому.
Сестры Остин приехали 25 ноября. Той зимой в Мэнидаун-парке также проживал Гаррис Бигг-Уизер, довольно молчаливый брат Кэтрин и Алетеи. Семейство Уизер смело обыгрывало свою довольно неудачную фамилию[54]. Их фамильный девиз служил мрачноватым напоминанием о смерти: "Вырастая, увядаю". Гаррис "наружности был самой обыкновенной", зато отличался высоким ростом. Пусть его лицо не отвечало тогдашним представлениям о мужской красоте, нечто привлекательное в нем явно было.
Джейн с Кассандрой неделю радовались жизни в Мэнидауне, когда вечером второго декабря, в четверг, этот тихий молодой человек открыл рот и произнес нечто довольно неожиданное.
Он предложил Джейн выйти за него замуж.
Она ответила "да". Наверняка это был очень приятный вечер. Подруги должны были стать сестрами, а Джейн — хозяйкой Мэнидаун-парка. Все надеялись, что их жизнь изменится к лучшему.
Согласие на это предложение давало Джейн множество преимуществ. Взять хотя бы самого Гарриса. При скромных внешних данных он "был весьма благоразумен и жил чрезвычайно респектабельной жизнью, как подобает истинному сельскому джентльмену". В придачу Джейн как жене Гарриса полагались бы "все светские выгоды", а она "уже достигла такого возраста, что отлично это сознавала".
Мы можем догадываться, какие чувства обуревали Джейн. Очевидно, не последнее место среди них занимало облегчение. Она больше не пылилась на полке, словно залежалый товар. Ей было почти двадцать семь: "близился опасный срок", как Джейн называет это в "Доводах рассудка". По словам Энн Эллиот: "Приятно женщине в двадцать восемь лет узнать, что она не утратила очарованья первой юности".
Не исключено, что на ее решение повлияли чисто финансовые соображения. "Одинокие женщины, — писала она, — имеют ужасную склонность к прозябанию в бедности, и это весьма сильный довод в пользу матримониальных уз". И Джейн, и Кассандра осознавали, что с денежной точки зрения их ожидает довольно безотрадное будущее: "после кончины отца они, как и их матушка, окажутся в весьма незавидном материальном положении, и им это было отлично известно".
К тому же Джейн не терпелось наконец избавиться от позорного (с точки зрения света) клейма старой девы. К началу Георгианской эпохи слово spinster уже приобрело дошедшее до наших дней значение "незамужняя женщина": раньше оно означало работницу, управлявшуюся с прялкой (spinning wheel). Наполеоновские войны сильно уменьшили число женихов, и в обществе сложилось еще более ясное представление о том, кто такая "старая дева". Этот образ приобрел определенные социальные черты — весьма нелестные. Уильям Хейли даже написал книгу под названием "Очерк о старых девах", в которой без прикрас описал участь незамужней дочери джентльмена. "Вполне вероятно, — замечает Хейли, — что после веселых лет юности, проведенных в комфортабельном особняке состоятельного отца, ей придется довольствоваться наемными комнатами в захудалом городишке, имея всего одну служанку". Некоторые исследователи утверждают, что в XVIII веке две трети женщин не состояли в браке: кто-то — овдовев, кто-то — не сумев выйти замуж. Именно этим женщинам особенно угрожала бедность. Мисс Мэри Рассел Митфорд, тоже незамужняя дама, описывала незавидную жизнь "старой девы и ее скрюченного слуги", ее "показной аристократизм и непридуманный голод".
Джейн знала множество одиноких дам, которые были старше ее и находились в весьма стесненных обстоятельствах. Так, у миссис Ллойд, матери Марты и Мэри, некогда имелась компаньонка по имени миссис Стент, "занимавшая в жизни довольно низкое положение и принужденная, вследствие несчастий своего семейства, пользоваться самыми скудными средствами". Джейн писала: "Бедная миссис Стент! Похоже, таков ее жребий — вечно путаться под ногами у других. Но мы должны быть милосердны: как знать — возможно, со временем мы и сами сделаемся такими миссис Стент, не способными ни на что и никому не нужными".
Но едва ли не сильнее материальных неудобств старую деву терзали душевные муки (по крайней мере, так полагал Уильям Хейли). Он считал, что старые девы должны испытывать "немалое огорчение" из-за "несбывшейся надежды — главной в жизни женщины". Эта главная женская надежда, разумеется, состояла в том, чтобы выйти замуж и нарожать детей. Не всем хватало внутренней силы терпеть колоссальное общественное давление. Незамужняя гувернантка по имени Нелли Уитон писала, что "старая дева — обычно предмет всеобщего осмеяния. Мальчишки разыгрывают над нею шуточки — и награждаются за это рукоплесканиями. Девочки презрительно усмехаются ей в лицо — и не получают за это порицаний. Клянусь, мне стоило бы написать целый трактат о печальной участи старых дев".
В мэнидаунском замужестве и еще одно преимущество: сочетавшись брачными узами с Гаррисом, Джейн, по сути, породнилась бы со всеми Биггами и Бигг-Уизерами. В ту пору человек, заключая брак, включал в свою новую жизнь не только супруга или супругу, но и всю его или ее семью. Джейн не видела в этом ничего дурного. Они с Кассандрой много лет дружили с Кэтрин, Алетеей и их старшей сестрой Элизабет. Как сообщает нам источник из ближнего семейного круга (которым исследователи часто пренебрегают), на согласие Джейн "повлияли и настроения некоторых членов ее семьи, и ее теплое отношение к некоторым членам его семейства".
И потом, не будем забывать про дом. Что это был за дом! Со временем Джейн предстояло стать хозяйкой Мэнидаун-парка. Она обрела бы собственное постоянное жилище, смогла бы "уехать из Бата, который недолюбливала, и вновь обосноваться в сельском краю, который так любила". Джейн хорошо понимала преимущества замужества. Одна из героинь ее ранней прозы замечает: "Брак дает тысячу выгод… помимо низменных, вроде звания или состояния, он обеспечит меня собственным домом, а этого я желала бы больше всего". Кроме того, Джейн смогла бы предложить кров отцу и матери, а также Кассандре. Ведь, как выражается Джейн в другом своем произведении, "удача одного члена семейства — это удача для всей семьи".
В подобных обстоятельствах, заключает один из родственников Джейн, большинство молодых женщин "охотно взяли бы мистера У. в мужья и верили бы, что после совершения брака их ждет любовь".
Однако наутро Джейн отозвала свое согласие. Ну и ну! Вероятно, она провела мучительную бессонную ночь: Энн Эллиот тоже страдала от "усталости и головной боли" после того, как ей сделали предложение. У нас нет сведений о том, как именно Джейн объявила Гаррису о своем решении, но, зная ее натуру, мы не исключаем, что она написала ему письмо.
Какие соображения могли заставить ее отказать ему? Вероятно, главной причиной был сам Гаррис. В нем не было ничего ужасного, но его описывают как человека "неловкого, даже неотесанного". По сути, "в его пользу говорил его рост — и только". При своих внушительных габаритах он был довольно болезненным. Всего за два года до этого Джейн писала, что "Гаррис, похоже, по-прежнему недомогает из-за своего неудачного телосложения; вчера у него снова немного кровоточила кисть". Эта травмированная рука долго доставляла ему неприятности. "Теперь я опасаюсь, что он больше не сумеет вполне ею владеть", — полагала мадам Лефрой.
И потом, между Джейн и Гаррисом зияло шесть лет разницы в возрасте. Он был младше ее, и это бросалось в глаза. Гаррис рос младшим в семье: у него был старший брат (к тому времени покойный) и шесть старших сестер, так что он привык, что на него не очень-то обращают внимание. Он заикался, из чего можно сделать вывод, что он не имел привычки вести долгие беседы. Он так и не доучился в оксфордском Вустер-колледже. Но даже когда он рисковал открыть рот, порой выдавал чудовищные грубости. Рассказывали, что однажды Гаррис предложил своим гостям отвратительный пунш из произвольно смешанных разных сортов вина. "Джентльмены, — якобы провозгласил он, — мой пунш — как вы. По отдельности каждый из вас превосходен, но все вместе вы производите отталкивающее впечатление".
Одна из представительниц семейства Остин прямо говорит о том, почему Джейн за одну ночь решила отказаться от этого брака: мол, Гаррис был настолько ужасен и невыносим, что "не следует доискиваться каких-то тайных причин, по которым юная леди могла бы его не любить". По ее мнению, Джейн пришла к выводу, что "положение в обществе и состояние, которые он несомненно унаследует, не переменят этого человека".
Возможно, читатель подумает, что принять предложение Гарриса Джейн помешало не угасшее чувство к Тому Лефрою. Но это крайне маловероятно. Со времени их последней встречи прошло уже семь лет, и, как писала сама Джейн, "полагаю, семи лет довольно, чтобы переменились все поры на вашей коже и все чувства в вашей душе". По жестокой иронии судьбы, Мэнидаун-парк был именно тем домом, где Джейн когда-то танцевала с Томом Лефроем. Может быть, память о том дне заставила ее отказать Гаррису — не потому, что она по-прежнему любила Тома, а потому, что помнила, что когда-то была в него влюблена.
В конце концов, Джейн принадлежала к новому поколению романтиков, которое верило (вопреки родительским наставлениям), что следует выбирать самое лучшее, не довольствуясь второсортным товаром. "Ты его не любишь, — говорит в "Мэнсфилд-парке" Эдмунд, обращаясь к Фанни, — и ничто не могло бы оправдать твое согласие". Вероятно, то же самое Джейн могла бы сказать и о себе. Позже она напишет своей племяннице (которую тоже звали Фанни): "Ничто не сравнится с жалким существованием того, кто сочетается узами без любви, кто сочетается с одним, но предпочитает другого. Это наказание, которого ты не заслуживаешь".
Как ни парадоксально, но одновременно Джейн признавала: чувства чувствами, но и деньги имеют значение, в особенности для одиноких женщин. В "Гордости и предубеждении" она с состраданием пишет о Шарлотте Лукас, которая вышла замуж, в сущности, за богатый дом, а не за мужчину. "Я далека от романтики, — говорит Шарлотта. — Мне она всегда была чужда. Я ищу крова над головой".
Читать бесплатно другие книги:
