В гостях у Джейн Остин. Биография сквозь призму быта Уорсли Люси
Впрочем, Шарлотта — не главная героиня, а все главные героини у Джейн выходят замуж исключительно по любви. Конечно, их избранники обладают материальным достатком и никто из девушек не делает глупый выбор, но все же Кэтрин Морланд, Элинор Дэшвуд, Лиззи Беннет, Фанни Прайс, Эмма Вудхаус и Энн Эллиот прежде всего стремятся найти "того самого" мужчину.
Во всяком случае, так кажется на первый взгляд.
Романы Джейн замечательны тем, что их можно читать и перечитывать, всякий раз открывая для себя новые смыслы. Вот, например, что заметила я: как только в повествовании приближается момент, когда героиня должна выйти замуж, его манера странным образом меняется. Попробую объяснить, что я имею в виду. Сцены, в которых герои признаются друг другу в любви и решают пожениться, выписаны почти небрежно и кажутся скомканными. Автор не показывает нам, как Эмма Вудхаус принимает предложение мистера Найтли, а Эдмунд влюбляется в Фанни Прайс. В последнем абзаце "Мэнсфилд-парка" говорится о предмете страсти Фанни, но это не мужчина, а дом (то же мы наблюдаем и в случае Шарлотты Лукас). Фанни сознает, что мэнсфилдский пасторат "стал так дорог ее сердцу". Может быть, Джейн потому и писала любовные сцены лаконично, почти механически, что в глубине души не верила, что даже самый лучший мужчина способен сам по себе сделать женщину счастливой.
Если есть хотя бы крупица вероятности того, что Джейн решилась бы выйти замуж за богатый дом, отметим, что с Мэнидауном у нее возникли бы проблемы. Он не сразу стал бы ее домом. Гаррис Бигг-Уизер находился в плохих отношениях с отцом, который жил в Мэнидауне, и Гаррису, скорее всего, пришлось бы поселиться с Джейн где-нибудь в другом месте, пока он не вступит в права наследства.
Таковы наиболее очевидные доводы, но, возможно, были и другие, более тонкие, но также повлиявшие на решение Джейн. Замужество позволило бы ей перевезти в Мэнидаун Кассандру и заботиться о ней. Но отношения между сестрами уже не были бы прежними.
Уильям Хейли полагал, что женщины, которые не хотят выходить замуж и заводить детей, "совершенно лишены душевной нежности". Что касается Джейн и Кассандры, то они обе не слишком рвались во что бы то ни стало найти мужа. Как говаривала их мать, они были "женаты друг на дружке". В "Чувстве и чувствительности" Марианна произносит монолог, из которого становится ясно, что близость между сестрами была гораздо теснее и теплее, чем отношения между георгианским мужчиной и его покорной женой. Марианна признается: Элинор "знала все роптания моего сердца". И Джейн отмечала, что "разновидностей любви столько же, сколько и мгновений времени". Зачем же возносить любовь мужа и жены выше всех прочих видов любви?
Что думала по этому поводу сама Кассандра? Нам сейчас трудно ответить на этот вопрос. Упомянем лишь, что одна из немногих документально зафиксированных размолвок между сестрами связана с финалом "Мэнсфилд-парка". Кассандра полагала, что Джейн должна была выдать Фанни Прайс замуж за богатого и светского Генри Крофорда. Но, несмотря на их споры по этому поводу, Джейн "твердо стояла на своем". Миссис Остин тоже не понравился "Мэнсфилд-парк" с его знаменитой душераздирающей сценой, где бедная женщина отвергает богатого мужчину, потому что не может его полюбить. Мнение Кассандры и миссис Остин можно рассматривать как завуалированное неодобрение излишне щепетильного отношения Джейн к браку по расчету.
Кассандра, возможно, не одобряла решения Джейн расторгнуть помолвку, но не исключено, что Джейн подтолкнул к этому пример сестры. Джейн, как и Кассандра, получила право говорить, что она имела возможность выйти замуж, но не воспользовалась ею. Обе чем дальше, тем больше стали напоминать вдов и даже одевались по-вдовьи, не стремясь к привлекательности. Они намеренно подчеркивали свое сходство: к примеру, их чепчики "в точности совпадали цветом, формой и материей". По словам их племянника, его тетушки "начали одеваться как дамы средних лет раньше, чем того требовали их возраст и наружность".
В письме своей племяннице Фанни Джейн ясно дает понять, что высоко ценит привязанность между женщинами. "Ты настоящее сокровище, — заверяет она Фанни. — Просто не могу выразить, что я почувствовала, читая твою историю, насколько я преисполнилась сострадания, беспокойства, восхищения и веселости… О! Какая это будет потеря, когда ты выйдешь замуж". Джейн оказалась права. В замужестве Фанни во многом утратила былую веселость. В том же письме Джейн прозорливо замечает: "Я буду ненавидеть тебя за то, что вся утонченная игра твоего ума утихомирится, обратившись лишь на супружеские и материнские чувства".
Если Джейн была так близка с Фанни, ее отношения с Кассандрой были еще более доверенными. Среди писем, которые та уничтожила из соображений приличия, наверняка было много очень откровенных. Видимо, Джейн рассудила, что нить, связывающую ее с сестрой, если и стоит рвать, то только ради самого лучшего мужчины. Некоторые старые девы, хотя и не подавали виду, втайне сознавали ценность своей свободы. "В самом деле, — писала одна из них, — в замужнем положении столько забот, а в характере большинства мужчин столько вздорных и никчемных черт, что я полагаю себя неизмеримо счастливее, потому что не имею ко всему этому никакого касательства".
Страх потерять дружбу и лишиться свободы наверняка испытывали многие женщины. Когда подруги Джейн выходили замуж, она часто воспринимала это с неприкрытым сожалением. Кэтрин Бигг сама собиралась замуж: Джейн по этому поводу подарит ей собственноручно подрубленные носовые платки и стихотворение, в котором упоминаются рыдания. Пусть эти платки, желала Джейн подруге, "служат годами, пусть простуды будут легки, а слезы редки". Странное пожелание в связи с событием, которому полагается быть счастливым. Она тактично отредактировала свое произведение. Окончательный вариант гласил: "Пускай лишь слезы радости придется / Тебе стирать с лица платочком сим!"
День 3 декабря 1802 года, когда Джейн отказалась от Мэнидаун-парка, стал в ее жизни поворотным. В тот момент она из Элинор Дэшвуд словно бы превратилась в Энн Эллиот — из женщины, которая смирится с благоразумной партией, в женщину, которая стремится к неблагоразумному совершенству. Оказалось, что свобода — и Кассандра — для Джейн важнее, чем собственный комфортабельный дом.
После того как декабрьским утром Джейн известила Гарриса о своем решении, они с Кассандрой настояли, чтобы сестры Бигг отвезли их в экипаже обратно в стивентонский пасторат. Если бы согласие на брак отозвал Гаррис, Джейн могла бы подать на него в суд за нарушение обещания. Но дамам в этом смысле дозволялось чуть больше. Период ухаживания, предшествующий бракосочетанию, вообще был единственным периодом в их жизни, когда им принадлежала власть в отношениях с мужчиной. Джейн повела себя дурно, но не ужасно.
Однако обстоятельства, при которых четыре девушки улизнули в Стивентон, казались столь чрезвычайными, что Джейн была в кои-то веки вынуждена поделиться откровениями о своей личной жизни с братом и его женой. Мэри Остин вспоминает "трогательную сцену с объятиями, слезами и надрывающими сердце прощаниями" между Джейн с Кассандрой и Кэтрин с Алетеей: это "происходило в парадном вестибюле".
Пришлось рассказать, по какому поводу слезы. Новость об отказе Джейн "немало огорчила" прагматичную Мэри Остин, которая "полагала, что этот брак весьма желателен".
Поскольку Мэри стала свидетельницей последствий отказа, о событиях узнало достаточное число других родственников, и оно попало в анналы семейной истории Остинов. Последующие поколения вплетали в эти рассказы свои версии подробностей тетушкиной жизни.
Кэтрин, одна из племянниц Джейн, считала, что тетя приняла верное решение — более того, что оно было очевидным и напрашивалось само собой. Она утверждала, что читала письма Джейн (которые не сохранились до наших дней), проливающие больше света на всю эту историю. "Из этих посланий я сделала вывод, — пишет Кэтрин, — [что согласие было дано] в мгновенном припадке самообмана… я убеждена, что она не питала к нему никакой привязанности". По мнению Кэтрин, ее тетушка испытала "некоторую досаду", а после отказа — "немалое облегчение". В этой версии страдания тети Джейн выглядят не слишком сильными, а история — вполне пригодной для семейного употребления. Все было очень просто. Только сумасшедшая согласилась бы за него выйти.
Но Каролина, кузина Кэтрин (дочь Мэри, лично видевшей Джейн в то утро в стивентонском пасторате), придерживалась не столь прямолинейного мнения. "Разумеется, ей не следовало говорить "да", — заключает Каролина, — но я всегда питала к ней уважение за то, что ей хватило смелости отменить это свое "да" — уже наутро". Смелость здесь — уместное слово: требовалось быть смелой, чтобы пойти против ожиданий такого множества людей, предпочтя нечто весьма зыбкое — свободу жить жизнью старой девы, вечно зависимой от других.
На следующий день Джейн и Кассандра настояли, чтобы Джеймс отвез их обратно в Бат (хотя в воскресенье клирику Джеймсу такая поездка была совершенно не с руки). Джейн хотелось поскорее попасть в Бат, очутиться подальше от Стивентона: три года назад ее снедало совершенно противоположное желание.
Но есть еще одна — окончательная? — версия, которая объясняет, почему Джейн так храбро отвергла предложение будущей финансовой стабильности. Я склонна думать, что именно эти соображения повлияли на ее выбор. Похоже, именно в то время ее надежда на альтернативный путь к независимости — возможность самостоятельно зарабатывать деньги — наконец-то начала осуществляться.
Джейн имела все основания считать, что скоро станет публикуемым автором.
19
"Сьюзен"
Джентльмены или леди, не получающие удовольствия от хорошего романа, должно быть, невыносимо глупы.
"Сьюзен" — первоначальный вариант "Нортенгерского аббатства"[55]
В 1803 году в издании "Цветы литературы. 1801–1802" (The Flowers of Literature for 1801 and 1802) появилось любопытное сообщение. Читателей извещали, что издательство Benjamin Crosby (или Crosbie) and Son намерено скоро опубликовать новый роман — под названием "Сьюзен".
В сообщении не указывалось имя автора, но мы-то знаем, что эту книгу написала Джейн Остин. Именно данный текст позже превратится в "Нортенгерское аббатство". Его путь к публикации оказался долгим и мучительным: издательская судьба всех прочих напечатанных романов Джейн сложилась куда легче. По словам Кассандры, этот роман был в основном написан в 1798–1799 годах, еще до того, как семья Остин перебралась на постоянное жительство в Бат. Но Джейн явно редактировала его и позже: в частности, текст содержит ссылку на "Белинду" Марии Эджуорт, а эта книга вышла в 1801 году.
Весной 1803 года Джейн наконец сумела продать "Сьюзен" (за 10 фунтов) лондонскому издателю Бенджамину Кросби. В нашем распоряжении нет письменных свидетельств ее реакции на эту сделку, но Джейн наверняка была в восторге. Эти десять фунтов стали первыми деньгами, которые она заработала сама, а ведь ей было уже двадцать семь. В семье Остин лишь она одна (да еще Джордж) не имела никаких личных доходов. Продажа романа наверняка казалась ей чрезвычайно важным событием.
Как ни странно, это удалось сделать во многом благодаря скверному характеру тетушки Джейн, миссис Ли-Перро.
Представители семейства Остин с годами сделались неутомимыми биографами своей знаменитой родственницы. Они так аккуратно окрашивают свои свидетельства личными взглядами и мнениями, что у нас возникает искушение поверить, будто они говорят нам чистую правду, только правду и ничего кроме правды. Но компетентные историки должны отслеживать факты, о которых при этом не сообщается: нерассказанные истории — зачастую самые интересные. Даже если мы самым внимательным образом проштудируем все мемуары и записки членов семейства Остин, то не найдем ни единого намека на одно ключевое событие, которое в свое время наверняка потрясло семью. Речь идет о некоей магазинной краже, которая якобы произошла в Бате в 1799 году. Помимо всего прочего, этот эпизод показывает нам, что у фешенебельного курорта имелась своя темная, неприглядная, опасная изнанка.
Джейн жаловалась, что скупердяйка миссис Ли-Перро вечно произносит цветистые фразы, но при этом отказывается выплачивать свои долги. "Моя тетушка спешит заплатить за мой чепец, — однажды писала Джейн, — но у нее не хватает душевных сил давать мне сколько-нибудь приличные деньги". 14 августа 1799 года миссис Ли-Перро обвинили в краже и препроводили в Илчестерскую тюрьму.
Якобы она украла белые кружева из шляпной лавки мисс Элизабет Грегори на Бат-стрит. Свидетельские показания были противоречивы. Все, кто присутствовал в лавке, в один голос заявляли: миссис Ли-Перро вполне законным образом приобрела черные кружева, после чего покинула магазин.
Далее свидетельства расходятся. Вроде бы мисс Грегори вышла вслед за покупательницей и осведомилась, не прихватила ли та еще и белые кружева. Миссис Ли-Перро предложила для осмотра свою покупку, завернутую в бумагу, заметив: "Если это так, ваш приказчик, должно быть, положил их сюда по ошибке". Пакет вскрыли — и в нем действительно обнаружились белые кружева. Миссис Ли-Перро сочла, что это недосмотр приказчика. Мисс Грегори сочла, что это магазинная кража.
Хотя мисс Грегори получила свои белые кружева назад, она не собиралась оставлять это дело. Но миссис Ли-Перро заподозрила хитроумное мошенничество. Может быть, мисс Грегори и ее сообщники хотели получить с нее деньги в обмен за обещание не доносить о ее "воровстве" в полицию? В конце концов, ставки в этой истории были чрезвычайно высоки. Даже незначительное преступление против собственности (пресловутые кружева стоили 20 шиллингов) в ту пору каралось отправкой в колонии. Шайка шантажистов вполне могла рассчитывать, что богачка миссис Ли-Перро предпочтет раскошелиться на кругленькую сумму, дабы избежать этой устрашающей перспективы.
Но миссис Ли-Перро не стала платить никаких взяток. Ей предъявили обвинение в воровстве и в ожидании суда препроводили в тюрьму. Ее верный муж поселился там вместе с ней. Правда, богатство супругов позволило им снять комнату в доме тюремщика, а не мыкаться в камерах. Тем не менее каморка была тесная, а условия — самые жалкие. Миссис Остин предлагала прислать Джейн или Кассандру, чтобы составить супругам компанию и помочь им по хозяйству, но в ответном письме миссис Ли-Перро отказалась принять помощь, объясняя, что не в силах будет видеть "столь утонченных молодых леди" в столь мрачной обстановке.
В общем, небольшой поход по магазинам на Бат-стрит завершился заключением тетушки в тюрьму. За элегантным фасадом батской жизни скрывались многие неприглядные стороны. История с миссис Ли-Перро, конечно, принадлежала к разряду крайностей, но даже самый порядочный и законопослушный гость Бата подвергался здесь опасности быть отторгнутым приличным обществом. Вдруг расходился слух, что гостю не хватает денег или savoir-faire[56]. В батском романе Джейн "Нортенгерское аббатство" неопытная девушка Кэтрин Морланд воспринимает город как своего рода полосу препятствий, чреватую неудачами и унижениями. Воспитанная на леденящих кровь романах "с ужасами", Кэтрин полагала, что жизнь — одно сплошное приключение. В Бате она будет испытывать "страх", "огорчения", "страдания" и "мучения" — хотя скорее социального, нежели физического свойства.
Кому-то сравнение унижений, испытываемых в обществе, с настоящими опасностями может показаться пошлым. Однако тихие приключения Кэтрин Морланд в Бате и за его пределами дадут ей необходимый опыт. Еще дома, в отцовском пасторате, Кэтрин проглотила множество готических романов о преодолении жизненных трудностей. Казалось бы, как могли эти романы подготовить ее к умению знакомиться с нужными людьми и искать себе мужа?
Но, как заявляет критик Томас Кеймер, на самом деле эти нелепые сочинения научили Кэтрин некоторым очень важным вещам. К концу повествования она понимает, что куда легче пережить посещение таинственного аббатства, принадлежащего злодею, чем найти истинную дружбу в стенах изысканных домов, бальных зал, лавок и на улицах фешенебельного города. Чтение готических романов миссис Радклиф научило Кэтрин воспринимать взрослую жизнь как опасное приключение и "помогло ей разобраться в генеральской натуре прозорливее всех прочих, не исключая и его сына".
Итак, для Джейн не важно, какие книги вы читаете, даже если ваш выбор — "дрянные" готические романы. Важно то, что вам удается из них почерпнуть. "Нортенгерское аббатство" на первый взгляд представляется сатирой на готическую прозу, но при этом очень тонко и почти незаметно выступает в защиту тех самых книг, которые оно якобы высмеивает. Джейн снова поддразнивает нас своим "двухголосием".
Впрочем, невзгоды миссис Ли-Перро оказались более серьезными, чем у Кэтрин Морланд. 29 марта 1800 года, проведя несколько месяцев в тюрьме, она наконец предстала перед судом в Тонтоне. Удалось собрать немало почтенных свидетелей, заявлявших о ее безупречной честности, и к немалому облегчению родных ее признали невиновной.
Казалось бы, на этом история завершилась. Но действительно ли миссис Ли-Перро была невиновна в воровстве кружев, как гласил вердикт? Ее адвокат полагал, что она виновна. Джейн была убеждена, что тетка по натуре скупа и скаредна. По поводу одного неприятного послания, которое Остины получили от миссис Ли-Перро, Джейн писала: "В нем так и сквозит недовольство, которое многих поразило и удивило… Мне в нем не видится ничего противного этому характеру, хоть этот характер и дурен".
В мемуарах, написанных бесчисленными Остинами после смерти тети Джейн, эти события не упоминаются, но Джейн намекает на них и в "Нортенгерском аббатстве", и в "Доводах рассудка". В каждом случае она помещает беспринципного персонажа на Бат-стрит, славившуюся своими магазинами, — вероятно, по той причине, что в реальности именно там располагалась лавка, где с тетушкой Ли-Перро произошла неприятность.
Но у этого странного случая была и светлая сторона. В 1800 году лондонский издатель Бенджамин Кросби создал совместное предприятие с батским печатником мистером Краттвеллом, выпускавшим газету "Бат кроникл". Вместе они сварганили брошюру под названием "Процесс миссис Ли-Перро". В ней содержались материалы судебного процесса ("с примечаниями"). Издание, вероятно, адресовалось тем многочисленным обитателям Бата, которые внимательно следили за этой громкой скандальной историей.
В Бате мистер Краттвелл также исполнял роль литературного агента мистера Кросби, жившего, как мы знаем, в Лондоне. Можно себе представить, как складывалась цепочка событий, которая привела к тому, что Джейн, теперь перебравшаяся на Сидни-плейс, уверилась, что "Сьюзен" наконец готова к печати. В ящике письменного стола у нее лежали еще две законченные рукописи — "Первые впечатления" и "Чувство и чувствительность". Но она предложила для публикации именно "Сьюзен", свой батский роман. В конце концов, "Первые впечатления" уже однажды отвергли, а местный колорит мог обеспечить "Сьюзен" преимущества перед историями Элинор и Марианны.
Представим себе теперь, как мистер Остин, опираясь на трость, поднимается вверх по Сент-Джеймс-стрит к лавке Ричарда Краттвелла, примостившейся на холме за улицей Роял-Кресент. Он отлично знал, куда идти, поскольку читал брошюру о процессе. Он позвонил у дверей, снял шляпу и заговорил. Он является деверем миссис Ли-Перро, о чьих приключениях (окончившихся снятием обвинения) мистер Краттвелл напечатал книжку, получив на этом некоторую материальную выгоду. Не желал бы мистер Краттвелл напечатать новый роман? Нет, не желал бы. Однако он знает человека, который мог бы пожелать. Вот лондонский адрес его компаньона, мистера Бенджамина Кросби. Между прочим, в первое десятилетие XIX века Кросби занимал четвертое место по тиражам среди всех издателей романов — не в последнюю очередь благодаря тому, что у него имелась разветвленная сеть региональных агентов.
В тот момент сделку не заключили, но колеса завертелись. Мистер Уильям Сеймур, лондонский адвокат Генри, брата Джейн, совершит ее с мистером Кросби от ее имени. И она вскоре получит деньги! Самые настоящие, полновесные десять фунтов. О, счастье!
Вся эта история имела и некоторые эмоциональные последствия. Вероятно, Джейн еще не вполне пришла в себя после отказа от предложения, полученного в Мэнидаун-парке. Она понятия не имела, что мистер Уильям Сеймур, тот самый адвокат из Лондона, вскоре начнет подумывать о том, чтобы попросить мисс Джейн Остин стать его женой.
Пока же, в 1803 году, на Сидни-плейс наверняка обрадовались успешной продаже романа издателю. Мистер Остин с самого начала активно поощрял писательскую деятельность дочери. Кассандра всегда была на ее стороне. Лишь миссис Остин испытывала по этому поводу противоречивые чувства.
Джейн редко пишет о матери хорошее. Вероятно, проблема заключалась в том, что они слишком походили друг на друга остроумием и "сметливостью". Кроме того, Джейн чувствовала, что ее тяготит постоянный пессимизм матери. "Она неплохо себя чувствует, — по секрету сообщала Джейн Кассандре в одном из писем, — [хотя] сама заверит вас, что у нее ужаснейшая простуда".
Может быть, Джейн слишком остро реагировала на материнские причуды? Во всяком случае, письма миссис Остин действительно рисуют образ женщины, порядком раздражающей близких: "Ты очень добра, выражая желание принять у себя такую недужную гостью, как я, — пишет она, отказываясь от приглашения невестки, — но я не могу чувствовать себя покойно за пределами своего дома". Далее следует порицание: "Ты поступаешь чересчур смело, покупая цветные туфли", а затем — мрачное сообщение из мира моды: "На прошлой неделе я купила бомбазин[57], полагая, что после кончины нашего бедного короля он обошелся бы мне дороже. Если я его переживу, сей наряд будет вполне отвечать моим намерениям, если же нет, кто-нибудь вспомнит обо мне, облачившись в него. Полагаю, он непременно пригодится для той или иной цели до того, как его уничтожит моль".
Но воодушевление, вызванное в доме на Сидни-плейс предстоящим явлением "Сьюзен" миру, в начале 1804 года было омрачено болезнью миссис Остин — на сей раз вполне серьезной.
Встревоженная семья засуетилась вокруг болящей. Был приглашен аптекарь — доктор Уильям Боуэн. Ему принадлежала аптека на мосту Палтини — на паях с партнером, который носил подходящую для него фамилию Спрай[58]. Мы не знаем, какое лечение прописал доктор Боуэн, но оно, судя по всему, подействовало. После выздоровления миссис Остин написала о своих переживаниях шуточное стихотворение (так могла бы поступить на ее месте и сама Джейн). Оно начиналось строками:
- Смерть говорит: "Пытаюсь я уж три недели
- Исхитить леди пожилую из постели…"
"Пожилая леди" спасена и рассыпается в благодарностях:
- Молитвам мужа моего, что любит меня нежно,
- Заботам дочерей моих, умелых и прилежных,
- А также опытности и вниманью БОУЭНА.
Наверное, этот случай стал для Остинов напоминанием о том, что в жизни по-настоящему важно. Продажа романов — не главное, а мелкие трения и разногласия можно преодолеть. Важнее всего их собственная нежная приязнь друг к другу.
Между тем долгожданная "Сьюзен" так и не вышла в свет.
Ее издание все откладывалось и откладывалось — непонятно почему. Прошел год, потом другой. Наконец, когда в 1809 году появился роман под названием "Сьюзен", написанный совершенно другим автором, казалось, что игра окончена. В мире появилась чужая книга, названная "Сьюзен", и Джейн, по всей вероятности, оставила всякую надежду увидеть свой роман напечатанным.
Почему на протяжении долгих шести лет, пока ее "Сьюзен" лежала у издателя без движения, Джейн ни разу не спросила у него, в чем дело? Возможно, она к нему и обращалась, но свидетельства об этом до нас не дошли. Возможно (как и в случае с Томом Лефроем), она была слишком горда, чтобы спрашивать. Но вообще-то существовали веские причины, по которым мистер Кросби решил воздержаться от издания "Сьюзен". Он, кстати, имел на это полное право. Джейн уступила ему права на свое произведение, а он не брал на себя обязательства непременно опубликовать приобретенную рукопись. Многие историки высказывали предположение, что он, вероятно, передумал печатать книгу, когда осознал, что она по сути являет собой пародию на мрачные "готические романы", издание которых составляло основу его бизнеса. В "Сьюзен" содержатся многочисленные отсылки к готической традиции — от антуража таинственного Нортенгерского аббатства до мгновений, когда героиня, скажем, "замирает от страха" или обнаруживает, что у нее "кровь леденеет в жилах". Книги, которые с жадностью проглатывает Кэтрин Морланд, — это вполне реальные романы, выходившие в 1790-х годах (даже "Страшные тайны", хоть это название и кажется типично пародийным)[59]. Кросби зарабатывал неплохие деньги на издании таких книг. Возможно, он опасался кусать руку, которая его кормила.
Но недавние исследования дают нам более достоверное объяснение. Как выясняется, как раз в 1804 году у Кросби случились некоторые финансовые затруднения. До и после этого он преуспевал как издатель, но за весь 1804 год сумел выпустить всего одну книгу. Джейн просто ужасно не повезло.
После появления конкурирующей "Сьюзен" Джейн переименовала роман в "Кэтрин". Но при жизни она так и не увидела свой текст в печати. Когда после ее смерти роман наконец опубликовали, он производил впечатление исторической зарисовки. Все эти муслины, высокие прически и прочее были родом из 1790-х. Хотя при работе над рукописью Джейн постаралась осовременить некоторые детали, но время действия осталось прежним, как и колорит эпохи: сюжет по-настоящему работал лишь как насмешка над литературой последнего десятилетия XVIII века.
"Кэтрин" в конце концов попала на читательские полки под названием "Нортенгерское аббатство": по-видимому, его придумала Кассандра уже после смерти сестры. Придумала очень удачно. Оно объясняет, почему владелец аббатства генерал Тилни впал в гнев, обнаружив, что Кэтрин отнюдь не является богатой наследницей, зато вполне может оказаться цепкой приживалкой при богачах ("прилипалой"). Помимо всего прочего, в нем содержалась едкая издевка: в 1784–1818 годах вышло 32 романа, в заглавии которых содержалось слово "аббатство".
Джейн выправила и продала "Сьюзен" в годы жизни в Бате. Насколько нам известно, больше она ничего в этом городе не написала (если не считать неоконченных "Уотсонов"). Судя по всему, Бат действовал на ее творческий настрой угнетающе. "Не знаю, что со мной сегодня, — пишет Джейн из Бата, — но я не в состоянии писать… По счастью, мне особенно нечего рассказывать".
А значит, пора сбежать. Пора вновь отправиться к морю.
20
"…непременно хотела увидеть Лайм"
Из "Лаймиады", сатирической поэмы о городке Лайм-Риджис (1818)
- Образчик модной жизни совершенств
- Нам явлен в сей обители блаженств.
После панического бегства из Мэнидаун-парка надо было решить, где на следующий год отдохнуть от Бата. Выбор пал на Лайм-Риджис. Наряду с Лондоном и Батом это одно из немногочисленных реально существующих мест, которые Джейн перенесла в свои романы, поэтому нам есть смысл остановиться на том, как складывалась там ее жизнь.
Остины приезжали в Лайм-Риджис осенью 1803 года и стали свидетелями огромного пожара, 5 ноября уничтожившего множество городских зданий[60]. В 1804 году они отправились сюда снова, но уже на летние каникулы. Посещение курорта в ноябре не должно нас удивлять: когда сезон в Бате заканчивался, сезон в Лайме только набирал обороты. Публика стремилась из Бата в Лайм с сентября по ноябрь. Сюда ходил прямой дилижанс: те, чей путь лежал дальше, делали пересадку в Аксминстере.
Туристов привлекали мягкие зимы Лайма, который заслужил название "английского Неаполя". В тени лаймского "Везувия" — конического холма под названием Голден-Кэп [Золотая вершина] цвели мимозы. "Во всем нашем приходе едва ли сыщется хоть одна лягушка, — довольно неубедительно похвалялся один из почтенных лаймских антикваров, — ибо здесь нет ни стоячих вод, ни зловредных испарений".
Столь восторженный отзыв о болотистом графстве Дорсет может показаться странным, но отдыхающим, которые никогда не бывали за границей, лаймское побережье, вероятно, казалось таким же роскошным и экзотическим, как карибский остров, впервые увиденный с корабля. Солнце даже зимой бросает на море ярко-розовые отсветы. Морская пена выплескивается на золотистую гальку. Холмы, высящиеся вокруг, окутывает туманный свет, вообще-то свойственный более теплому климату. Лайм втиснут в узкую долину между двумя огромными зонами сланцевой почвы, покрытой грязевым слоем, грозящим в любой момент внезапно сползти в море. Строить на таких землях нельзя. По ним даже ходить опасно: может засосать в грязь. Одним словом, в Лайме даже природа перестает держаться приличий.
В 1804 году, во время своего второго пребывания здесь, Джейн, Кассандра, мистер и миссис Остин, а также Генри и Элиза поселились вместе, вероятнее всего сняв жилье в доме № 10 (Пайн-хаусе) по Брод-стрит. Сегодня в этом здании устроены апартаменты для туристов, хотя интерьеры, конечно, сильно изменились. Из дома слышно, как ударяются о гальку пляжа волны. А зимой (я останавливалась там именно в это время года) в стекла хлещет дождь, принесенный штормом с юго-запада.
Для Остинов этот городок имел, помимо климата, еще одну притягательную черту. Если верить "Путеводителю по источникам и морским пляжам", одним из главных достоинств курорта была его дешевизна. "Чрезмерная пышность не так уж необходима для того, чтобы радоваться жизни", — заверяет читателей эта полезная книжка. Нам сообщают также, что Лайм "часто посещают главным образом представители среднего класса", надеющиеся "исцелить свое пошатнувшееся здоровье".
Мы расстались с Хэрриэтт Уилсон, знаменитой дорогой куртизанкой, в тот момент, когда она отчаянно скучала в обществе лорда Крейвена с его рассказами о кокосовых пальмах. Ей тоже нравился Лайм. "Здешнее общество, — писала она, — состояло по большей части из людей с весьма незначительным доходом… а также из тех, кто просто любил морские купания". Те, кто в Бате считался бы мелкой рыбешкой, здесь мог сойти за огромную рыбину. Джейн вспоминает, что однажды заметила в местных залах собраний компанию ирландских аристократов, "ведущих себя вызывающе и имеющих довольно странный вид: в Лайме, впрочем, именно такие господа почитаются сливками общества".
Жилье в Лайме можно было снять "не просто по весьма разумной, но по дешевой цене". Впрочем, дешевизна влекла за собой некоторые сложности. Когда Фрэнсис Берни вздумала посетить Лайм, она остановилась в "приморской его части". Там и вправду было дешево, но: "Наша обитель оказалась настолько грязной и рыбной, что я обрадовалось, когда мы ее покинули".
Экономика Лайм-Риджиса позднего георгианского периода постепенно начинает приноравливаться к растущему притоку туристов, обеспечивая их более достойным жильем. Нас извещают: "Теперь хозяева приморских домов обставляют два или три помещения в передней части дома удобной мебелью, что служит верным признаком того, что Лайм перенимает моду на меблированные комнаты, уже широко распространившуюся на всем побережье". В романе "Сэндитон" Джейн описывает это на примере одноименной приморской деревушки: "окна двух-трех домов, что получше", теперь "украшены белыми занавесками и табличками "Сдается внаем"". Хэрриэтт Уилсон нашла себе временное пристанище в соседнем Чармуте, просто постучавшись в один из частных домов. Оказалось, там обитала вдова морского офицера, охотно принявшая под свой кров гостью. Хэрриэтт настолько понравилось в Чармуте, что двух своих незаконных детей она родила именно здесь. Платить за жилье ей помогали гонорары за скандальные мемуары, новые главы которых она отсылала своему лондонскому издателю.
Путеводитель по Лайму рекомендует нам обе его гостиницы, "Три чаши" и "Золотого льва", и предостерегает, что гулять по хаотически переплетенным улочкам в нижней части города может быть опасно для здоровья. Проблема заключалась в том, что море регулярно выбрасывало на сушу гальку, которая забивала городскую водную артерию — речушку Лим. В эту реку сбрасывали городские нечистоты, и образование в ее течении запруд приводило к кошмарным последствиям. Тем не менее Остины поселились именно в нижней части города: здесь было дешевле.
Хотя Лайм (как всегда называла его Джейн, опуская царственное Regis) со времен Средневековья утратил важную роль в жизни страны, от города по-прежнему избирали двух членов парламента. В XVII веке это был четырнадцатый по величине порт Великобритании, что удивительно, если учесть его сомнительные природные достоинства. Рукотворная гавань укрывается за Мысом — массивной каменной стеной, которая дугой выступает в море. По словам сэра Фрэнсиса Уолсингема[61], цель этого сооружения заключалась в том, чтобы ослаблять "натиск моря, иначе оно могло бы в самое короткое время пожрать и сам город, и все земли, к нему прилегающие".
Еще один любопытный факт: с портом Лайм связывала настолько крутая дорога, что вплоть до 1759 года она считалась непроезжей для экипажей. Все грузы с кораблей и на корабли доставляли на вьючных лошадях.
За церковным кладбищем в Аплайме — ближайшем поселении, расположенном чуть дальше от моря, — ухаживал служитель по фамилии Блэкмор (Blackmore). На самом деле его фамилия происходила от слова blackamoor (негр, арап), и он был галерным рабом, некогда спасенным корсарами в Марокко. Во время Наполеоновских войн из Лайма отправлялись корабли, доставлявшие припасы британским гарнизонам на нормандских островах Гернси, Джерси и Олдерни.
Именно здесь, в Лайме, решил в 1685 году высадиться герцог Монмут — незаконный сын Карла II, затеявший бунт против Иакова II. Жители Лайма горячо поддерживали его обреченное дело, и все лаймские дети знали песенку, которую он якобы сочинил:
- Лайм не больше деревушки,
- Но меня он манит.
- Коль судьба мне даст корону,
- Городом он станет.
Однако бунтаря-герцога и его подвиги затмил небольшой случай, который произошел во время отдыха Джейн Остин в Лайме, несколько позже описанный ею в "Доводах рассудка". Лорд Теннисон, вдохновившись романом, даже подумывал переселиться в Лайм-Риджис, куда приехал впервые. Когда он осматривал окрестности, его уговаривали сходить на место высадки Монмута, но он отказался. "Немедленно отвезите меня на Мыс, — потребовал он. — Я желаю увидеть ступеньки, с которых упала Луиза Масгроув". Теннисон заявлял, что персонажи, созданные Джейн Остин, "для него более живые и настоящие, чем Монмут и его сторонники".
И Джейн, и Фрэнсис Берни сразу же полюбили окрестности Лайма. "Дорога, по которой мы путешествовали, являет собой прекраснейшее зрелище, — восторгалась Берни. — Холмы, полагаю, самые высокие на всем Юге, они вздымаются самым величественным образом… Правда, в экипаже через все это очарование не проедешь. Мы вышли и двинулись по холмам пешком, пока от усталости больше не могли ступить ни шагу".
Во время одной из прогулок Кассандра завершила свой знаменитый акварельный набросок портрета знаменитой сестры. На этом рисунке Джейн видна сзади (вероятно, она глядит на море), "сидя на природе, в жаркий день, с незавязанными лентами чепца". Судя по всему, они добрались до одного из пустынных пляжей, которые в ту пору частенько использовались контрабандистами.
Наслаждение от красот природы, явно читающееся в позе Джейн, укрепляло не только физическое, но и душевное здоровье современников Георгианской эпохи. Берни, говоря о путешествии в Лайм, признавалась: "оно далеко унесло меня не только от света, но и от себя самой, так что теперь я совершенно погружена в удовольствия, чудеса и очарования живительной Природы". Хэрриэтт Уилсон тоже считала, что Лайм действует на нее благотворно: "Мне открылся столь великолепный вид на океан, что я почти десять минут стояла не в силах шевельнуться… Увы, я не умею описывать пейзажи, как миссис Радклиф! Не знаю, какие слова пришлись бы тут к месту, но я чувствую красоту и наслаждаюсь ею".
Берни решила, что путешествие в Лайм — это "прикосновение к чему-то изысканному (sublime)" — "sub-Lyme", как скаламбурил карикатурист Джордж Крукшанк. На одной из его пикантных картинок лаймские купальщицы бродят в воде обнаженными (чего в реальности, скорее всего, никогда не было).
На самом деле карикатура Крукшанка высмеивала вышедший незадолго до того трактат Эдмунда Берка об эстетике пейзажа. Берк заявлял, что прекрасный ландшафт напоминает очертания женского тела. "Поглядите на ту часть прекрасной женщины, — пишет он, — где она, вероятно, наиболее прекрасна: в области шеи и груди. Эта гладкость, эта мягкость, эти плавные, гармоничные всхолмия… Очарованный взор блуждает, не зная, на чем задержаться, влекомый неведомым притяжением". Крукшанк проиллюстрировал фантазии Берка буквально, показав их пошлую нелепость. Крайним справа изображен похотливый господин с телескопом, разглядывающий нагих купальщиц: мы догадываемся, что это сам Берк — извращенец, прикрывающий философическими рассуждениями свое нездоровое любопытство. Карикатура служит еще одним подтверждением того, что для георгианцев море и секс были тесно связаны.
К 1804 году Лайм успел обзавестись всеми необходимыми атрибутами морского курорта, усилившими его очарование. "Своего рода Брайтон в миниатюре, — описывал его один приезжий. — Кругом шум и сутолока, залы собраний, катание на ослах, лотереи, etc. etc.".
Пайн-хаус, в меблированных комнатах которого поселились Остины, располагался в самом низу Брод-стрит, рядом с Залами собраний. Владелец дома, мистер Уильям Пайн, получал по подписке книги по местной истории. Едва выйдя из парадной двери, Остины оказывались на рынке под открытым небом, именовавшиеся Кавардаком. Повернув направо, они шли мимо других коттеджей к холму, с которого по ступеням спускались к морю. Вдоль побережья был проложен Променад, "специально для недужных", которые могли прогуливаться, наслаждаясь "легким морским бризом и не терпя никаких неудобств". Слева, прямо на берегу, находились Залы собраний. Перспективу замыкала гостиница "Три чаши": вероятно, именно в эту гостиницу Джейн в "Доводах рассудка" помещает компанию друзей, остановившихся в Лайме. "Три чаши" получили свое название благодаря эмблеме соляной компании Salters: некогда в Лайме добывали соль из морской воды.
Залы собраний, располагавшиеся у самого моря, могли похвастаться бальным залом, а также примыкающими к нему "карточной комнатой и бильярдным столом, которые для удобства гостей были устроены под одной крышей". Отсюда открывался "очаровательный вид на остров Портленд, находящийся в восьми милях дальше". Бальный зал был "изрядных размеров, с тремя люстрами и недурным оркестром". Историк Констанс Хилл, жившая в эдвардианские времена[62], успела посетить лаймские Залы собраний до того, как их снесли, освободив место для автостоянки. "Бальный зал мало изменился с тех пор, как сентябрьским вечером почти сто лет назад здесь танцевала мисс Остин, — пишет она. — Правда, он лишился своих трех стеклянных люстр… Оркестр, как нам сообщили, состоял в ту пору из трех скрипок и виолончели. Мы зашли в этот зал при дневном освещении, и нам показалось, будто мы парим в воздухе: из многочисленных окон виднелось лишь голубое море и голубое небо".
Автор уже упомянутого нами георгианского путеводителя по Лайму расхваливал обитателей городка за то, что они рано встают и рано ложатся. Мистер Остин оставался в Залах собраний лишь до половины десятого с небольшим, а его жена и Джейн — до половины одиннадцатого, после чего их провожал домой новый слуга Джеймс, неся при себе фонарь. Джейн не испытывала недостатка в бальных партнерах. Однажды ее пригласил на танец, толком ей не представившись, некий "странного вида господин", который, вспоминает она, "уже некоторое время пожирал меня глазами". Кроме того, из числа женщин, приехавших в Лайм отдохнуть, она быстро нашла себе нескольких спутниц для совместных прогулок на Мыс. Казалось, жизнь у моря слегка ослабила ее защитные рефлексы, и не исключено, что именно в этот период разворачивалась та самая история с преподобным Блэколлом (или другим мужчиной), которая дошла до нас в искаженных и противоречивых пересказах.
Телесные удовольствия, доступные в Лайме, включали в себя не только прогулки и танцы в "парящем в воздухе" бальном зале, но и морские купания. Джейн они нравились: "Купание нынче утром было восхитительное… Полагаю, я оставалась в воде даже долее необходимого".
Вскоре Кассандра уехала в Уэймут вместе с Элизой и Генри, и Джейн с родителями перебрались в жилье более скромных размеров, находившееся чуть дальше от Залов собраний, — по-видимому, в пансион Хискотта, располагавшийся на той же улице, но чуть выше. Сообщается, что оттуда открывались "совершенно исключительные виды на МОРЕ и на СУШУ". Остины оставались там, даже когда лето закончилось, что позволило Джейн так замечательно описать в "Доводах рассудка" лаймскую осень.
В отсутствие Кассандры некоторые из ее домашних обязанностей легли на плечи Джейн. Новые комнаты оказались "не слишком удобно устроены" в хозяйственном отношении и не блистали чистотой. "Я изо всех сил стараюсь заменить тебя, — смиренно пишет Джейн сестре, — быть полезной и содержать все в должном порядке… Слежу, чтобы не было грязи в графине для воды, а кроме того, даю снадобья кухарке".
Если кухарке случалось захворать, у них еще оставалась Дженни, которая обычно причесывала Джейн, и новый слуга Джеймс — "невероятная радость в нашей жизни… Матушкины башмаки никогда не были так отменно покрыты ваксой, а наше жилище никогда не выглядело столь чистым и опрятным". На Джейн произвело большое впечатление желание Джеймса приобретать знания и путешествовать. После отъезда Кассандры заботы о благоденствии слуг тоже вошли в сферу ответственности Джейн. Узнав, что Джеймс умеет читать, Джейн стала доставать для него книги и газеты (очень для нее характерно). Атмосфера непринужденности, царившая в доме, распространялась и на прислугу; так, Джейн отпускала Джеймса и Дженни вдвоем прогуляться в Чармут.
Судя по всему, после 1804 года Джейн больше не возвращалась в Лайм, но она его не забыла. В романе "Доводы рассудка" есть несколько пассажей, вроде бы не связанных ни с сюжетом, ни с раскрытием характера персонажей, в которых автор превозносит этот городок, его пейзажи, прогулки по его окрестностям. Джейн с блаженством описывает Лайм, его пляж с купальными машинами, его общество, его "зеленые расщелины" и "романтические глыбы", его побережье, где "вы можете в долгом блаженном покое наблюдать, как то прихлынут, то отхлынут от берега волны".
Возможно, Лайм так полюбился ей еще и потому, что здесь она была не дома. Временное жилье было грязным и неудобным[63], зато сколько удовольствий ждало ее за его пределами! Джейн гуляла, танцевала, плавала, наслаждаясь водой, светом и воздухом. Лайм (как в "Доводах рассудка") стал для нее олицетворением места, в котором влюбляются, чувствуют себя помолодевшими, флиртуют с противоположным полом. Но если притягательность Лайма и в самом деле объяснялась тем, что он являл собой резкий контраст с ее обычной жизнью, мы можем сделать вывод, что эта ее жизнь не отличалась веселостью.
Джейн не забыла Лайм, но и городок ее не забыл. Приехав сюда, вы и сегодня можете закусить в кафе "Джейн", погулять по саду Джейн Остин и купить сувениры в магазине подарков "Доводы рассудка".
21
Грин-парк-Билдингс-Ист
…Ты… конечно, сумеешь представить себе, как я страдала эти дни. Чувство и чувствительность
В "Доводах рассудка" страдающая артритом миссис Смит — подруга главной героини Энн Эллиот — переживает денежные неурядицы. Миссис Смит живет на Уэстгейт-Билдингс, в дешевом районе на западе Бата, далеко от фешенебельных кварталов. "Изумляются же, верно, на Уэстгейт-Билдингс, видя, как останавливается там карета", — замечает отец героини, известный сноб, когда узнает, что Энн ездит туда навещать подругу.
Обитатели Уэстгейт-Билдингс не могли позволить себе карет. Эта часть города не пользовалась спросом у приличной публики и начиная с 1730-х годов постепенно приходила в запустение. Один из жителей расположенной поблизости Эйвон-стрит жаловался Батской корпорации, что на проезжую часть выбрасывают "всевозможные отвратительные вещи" и что бродящие тут свиньи превращают улицу "от одного ее конца до другого в подлинное навозное море".
Тем не менее осенью 1804 года, после каникул, проведенных в Лайме, Остины не вернулись на Сидни-плейс. Их новый дом находился еще западнее Уэстгейт-Билдингс. Они переехали на Грин-парк-Билдингс — улицу, которая в 1801 году им категорически не понравилась.
Их точный адрес выглядел так: Грин-парк-Билдингс-Ист, 3. Дом стоял у самой реки. Когда-то здания здесь возводили на специальных платформах — из-за постоянных подтоплений почвы. Южная окраина города была застроена трущобами, и это соседство не добавляло Уэстгейт-Билдингс привлекательности. В 1801 году Остины отказались сюда переезжать, потому что внутри дом оказался сырым, а от местных жителей они узнали об участившихся случаях сыпного тифа.
Вероятно, Остины не стали продлевать договор аренды дома на Сидни-плейс по одной простой причине — она стала им не по карману. Они покидали его с горечью. Джейн возмущалась, что следующие арендаторы, Коулы, "повесили на дверь табличку со своей позорной фамилией"[64].
Финансовый вопрос всегда заботил Остинов. В одном из писем подруге Марте Джейн убеждает ее уговорить свою мать, миссис Ллойд, перебраться в Бат: "Мясо здесь всего 8 п. [пенсов] за фунт, масло 12 п., а сыр 9 1/2 п.". Впрочем, Марта наверняка предусмотрительно скрыла от матери "непомерные цены на рыбу". Один огурец, считавшийся здесь чуть ли не деликатесом, стоил как целый фунт сливочного масла. Прежде Остинам не приходилось беспокоиться о подобных вещах: в Стивентоне они выращивали собственные огурцы. Как замечает миссис Аллен в "Нортенгерском аббатстве", "к сожалению, мы живем в самой глуши", тогда как в Бате "выйдешь из двери, и через пять минут все, что вам нужно, в ваших руках". Совершенно справедливо. Но обходилось это удобство недешево.
Улица Грин-парк-Билдингс ("Зеленый парк") имела и свои достоинства. Восточный и западный ряды домов разделяли обширные зеленые пространства, а сразу за ними, до самой реки, тянулись поля Кингсмид-филдс.
Восточная часть Грин-парк-Билдингс, где когда-то жила Джейн, была разрушена бомбардировками во время Второй мировой войны, но ее западный близнец сохранился. Квартал выглядит достаточно пестро: строительство здесь вели урывками, по мере того как владельцы получали необходимый капитал. Зато все дома отличаются солидными габаритами. Джейн рассказывает о доме, похожем на тот, в котором жила она: со "столовой весьма удобных размеров" и "апартаментами над гостиной, которые особенно пришлись мне по душе, ибо они разделяются на два помещения; меньшее из них — очень удачного размера туалетная, где при случае можно поставить кровать". Существовала лишь одна проблема — сырость, но, вероятно, с этим недостатком следовало смириться, задешево нанимая такой большой дом.
Итак, семья снова переехала. Мистер Остин, которому перевалило за семьдесят, продолжал оставаться заметной фигурой в батском обществе: "В свои преклонные годы он сохранил привлекательность". Волосы у него побелели очень рано, но "они были прекрасные: блестящие, с коротенькими завитками над ушами". Ранняя седина, как и цвет глаз, зависит от генетических факторов, но белизна шевелюры мистера Остина (такие волосы "могли бы принадлежать мужчине гораздо более почтенных лет") заставляет предположить, что в его рационе не хватало витамина B12. Действительно, прядь его волос, которая сегодня хранится в доме-музее Джейн Остин (завернутая в бумажку, надписанную рукой его знаменитой дочери), поражает белизной. Из-за артрита мистер Остин теперь передвигался медленно, шаркая по тротуарам Бата и постукивая тростью. Чарльз Паулетт, хэмпширский сосед, который однажды попытался поцеловать Джейн, сочинил стишок о престарелом священнике, почти наверняка имея в виду мистера Остина. Там были такие строки: "Гляди — едва-едва наш пастор ковыляет, / О десятине он уж, знать, не помышляет".
Между тем лицо миссис Остин с годами усыхало, и на нем все сильнее выделялся ее крючковатый "ведьминский" нос, на кончике которого она носила маленькие очки. Эти очки, вместе с кожаным футляром, передавались в семье Остин из поколения в поколение. Сегодня оба предмета можно увидеть в музее города Лайм-Риджис.
Джейн продолжала выражать раздражение, когда речь заходила о "воображаемом" нездоровье матери. Но, по словам внука миссис Остин, относившегося к ней более сочувственно, миссис Остин недомогала всю жизнь, и ее страдания стали частью семейной истории. "В последние годы своей жизни, — пишет он, — она мучилась от постоянных болей". Вместе с тем он вспоминает и "свойственную ей веселость. Однажды она заметила мне: "Ах, мой милый, однажды ты найдешь меня там же, где меня оставил, — на этом диване. Иногда я думаю, что Господь Всемогущий позабыл обо мне, но дерзну сказать, что Он явится за мной, когда сочтет нужным"".
Но пока Господь за ней не торопился, и после переселения на Грин-парк-Билдингс заболела не она, а мистер Остин. Его мучили лихорадка и приступы слабости. Начавшиеся осенние дожди мало способствовали его выздоровлению — в доме и без того было сыро.
Приходили скверные новости. 16 декабря 1804 года, в день рождения Джейн, случилось ужасное несчастье — к сожалению, не такое уж редкое в жизни сельской георгианской глубинки. Мадам Лефрой, давняя хэмпширская подруга Джейн, которой наша героиня всегда восхищалась, верхом отправилась в город — "по своим делам". Там она столкнулась с Джеймсом Остином и пожаловалась ему на свою "преглупую" лошадь. Затем они расстались. На обратном пути лошадь внезапно понесла. Слуга миссис Лефрой попытался ухватить ее за уздечку, но "промахнулся, и животное помчалось еще быстрее". Потрясенный слуга не мог точно объяснить, что стряслось: он видел лишь, что "миссис Лефрой вылетела из седла, упала на каменистую землю и сильно ударилась". Через несколько часов она скончалась. Ей было всего сорок пять лет.
День рождения Джейн был омрачен гибелью подруги — по сути, ее второй матери. Все последующие годы она с грустью размышляла над этим совпадением. "Вот снова день, когда явилась я на свет, — пишет она в одном из стихотворений. — И чувства смешанные вновь в моей душе!" И далее: "Увы, все кануло. Не встретиться нам больше". Смерть друга — важный шаг на пути к настоящему взрослению. По крайней мере, христианка Джейн питала надежду, что вновь увидит мадам Лефрой в раю: стихотворение проникнуто мыслью, что ее наставница обрела новую жизнь в загробном мире. Сегодня о мадам Лефрой вспоминают лишь в связи с Джейн.
Из Хэмпшира сообщили, что Гаррис Бигг-Уизер женился. Ему понадобилось всего пятнадцать месяцев, чтобы оправиться от отказа Джейн выйти за него замуж. Друзья писали ей, что он пребывает "в весьма приподнятом настроении" и вместе с новобрачной, Энн Фрит, поселился в доме под названием Ваймеринг-мэнор — внушительном елизаветинском особняке близ Портсмута. Они устроились там с достаточным комфортом в ожидании наследства — еще более внушительного мэнидаунского особняка. И дождались — в 1813 году, после смерти отца Гарриса, имение отошло к ним. Судя по всему, Энн Фрит не пришлось сожалеть о своем решении связать жизнь с этим человеком: ее муж вскоре стал уважаемым сельским помещиком и мировым судьей. Энн родила Гаррису десять детей — пять сыновей и пять дочерей. Наверное, это не прибавило ей красоты и здоровья. Во всяком случае, ни одна из ее пяти дочерей так и не вышла замуж.
Но пока все это было еще далеко, и Джейн даже не догадывалась, какой судьбы избежала. Неизвестно, расстроилась ли она, услышав о женитьбе Гарриса. А дурные новости продолжали сыпаться.
Всего через месяц после смерти мадам Лефрой, 19 января 1805 года, в субботу, слег мистер Остин. Утром он почувствовал себя плохо: "Головная боль, вызванная лихорадкою, сильнейшая дрожь, самая отчаянная слабость". Призвали на помощь доктора Боуэна, аптекаря: того самого, который недавно лечил миссис Остин. Впрочем, Боуэн решил, что случай ему не по зубам, и порекомендовал обратиться к дипломированному врачу. Был приглашен доктор Гиббс с Гей-стрит.
В наши дни мистеру Остину назначили бы капельницы с питательными растворами и антибиотики, но доктор Гиббс предложил "банки". Применяли этот метод так: на коже делали надрез и помещали над ним разогретую склянку, чтобы в нее засосало кровь. В прошлые разы баночное кровопускание мистеру Остину вроде бы помогало, но теперь "оно едва ли принесло ему сколько-нибудь заметное облегчение".
Вероятно, он страдал острой бактериальной инфекцией. Джейн не упоминает, чтобы он испытывал затруднения с дыханием, следовательно, можно предположить, что инфекция затронула мочевые пути. Доктор Клэр Исаак выдвинула интригующую альтернативную гипотезу: по ее мнению, мистера Остина сразила малярия. Сегодня мы вряд ли согласились бы с этим выводом относительно человека, живущего в Бате, но в георгианские времена в этой области Британии малярийные комары действительно водились (сам термин "малярия" происходит от латинских слов, означающих "дурной воздух"). Если у мистера Остина и вправду была малярия, отсасывание крови банками привело к развитию анемии (малокровию) и ухудшило его состояние. Не исключено, что дешевое жилье на Грин-парк-Билдингс, у самой реки, в комариных местах, не самым благоприятным образом сказалось на здоровье мистера Остина.
Поначалу домашние решили, что банки помогли: "Ближе к вечеру ему стало лучше, он сносным образом провел ночь, а к утру настолько оправился, что даже поднялся с постели и присоединился к нам за завтраком". Он "свободно ходил с помощью одной лишь трости, и все симптомы выглядели настолько благоприятно, что Боуэн, посетив его в час дня, уверился в том, что его состояние улучшается".
Но все они заблуждались. Лихорадка накатывает волнами; мистер Остин, вероятно, перенес один из пиков и почувствовал облегчение перед тем, как его накрыла следующая волна. По мере того как воскресенье "шло своим чередом, все эти утешительные признаки постепенно исчезли, лихорадка усилилась, и Боуэн, явившийся осмотреть его в десять вечера, объявил, что положение больного — самое тревожное". Джейн продолжает:
В девять утра он явился снова, и мы, вняв его желанию, пригласили врача — д-ра Гиббса. Но тогда уж не было никакой надежды. Д-р Гиббс сказал, что его может спасти лишь чудо. Примерно в двадцать минут одиннадцатого он [мистер Остин] испустил последний вздох.
Несмотря на все доводы в пользу малярии, мы думаем, что причиной его смерти стало заражение крови. Во времена, когда не было антибиотиков, сепсис почти всегда приводил к летальному исходу в течение одного-двух дней.
Итак, утром в понедельник 21 января отец Джейн скончался. "Наш дорогой отец завершил свою добродетельную и счастливую жизнь, — написала она. — Его дети желали, чтобы его смерть прошла без мучений, и их желание почти осуществилось".
Это классическое описание сцены у смертного одра, свойственное XIX веку: заботливо упоминается добродетельность покойного и мирные обстоятельства его кончины. Сегодня нас удивляет скорее то, что в письмах, отправленных в последующую неделю, Джейн явно преуменьшает силу удара, который смерть отца нанесла ее жизни и жизни всей ее семьи. Перед нами пример того же стоицизма и той же покорности, какие демонстрировала Кассандра после смерти Тома Фаула. С нашей точки зрения реакция Джейн на эту утрату представляется чуть ли не бессердечием. Но в ту пору она воспринималась как похвальное смирение перед волей Господней. "Удар тяжел, — писала Джейн, — но нам остается тысяча утешений, которые способны его смягчить". В числе этих утешений:
…память о том, что он почти не страдал — сравнительно с другими случаями. Он лежал, почти не чувствуя положения, в коем пребывал, и потому был избавлен от боли расставания с жизнью. Он отошел в мир иной почти во сне. Матушка самым отважным образом старается перенести это потрясение — она была к нему порядком приуготовлена. Мы видим благословение в том, что недуг не терзал его долго. С нами были дядюшка и тетушка, они оказали нам всевозможные добрые услуги. А завтра, надеюсь, мы будем иметь утешение видеть рядом и Джеймса.
Как и полагалось в тогдашнем обществе, обязанностью (и даже привилегией) дочерей мистера Остина было находиться рядом с ним в его преклонные годы и стать свидетелями его смерти. Они же после его кончины занимались устройством его дел, в том числе касающихся их отсутствовавших братьев. Джейн написала Фрэнку, какие из личных вещей отца отложила для него мать: "компас и солнечные часы" в футляре, а также (неожиданный переход к совсем уж прозаическим деталям) пару ножниц.
В первые дни после отцовской кончины Джейн использовала для запечатывания писем привычный красный воск, но через неделю сумела раздобыть черный. Такова была традиция, позволявшая получателю, даже не вскрыв письмо, понять, что пришли дурные вести. Новость о смерти мистера Остина заставила обитателей Годмершэм-парка надеть "траур по дедушке Остину".
Мистера Остина, семидесяти трех лет от роду, похоронили рядом с тестем в фамильном склепе церкви Святого Свитина, где он некогда венчался. Позже его надгробный памятник перенесли наружу, и сегодня, так уж случилось, он соседствует на церковном кладбище с могильным камнем Фрэнсис Берни — романистки, которой он так восхищался. Сообщение о кончине мистера Остина было напечатано в "Бат кроникл", и многих его друзей оно застигло врасплох: никто не думал, что болезнь унесет его так скоро. Чарльз Паулетт перед отъездом из Бата заглянул на Грин-парк-Билдинг попрощаться с Остинами и изумился, когда "слуга сообщил, что хозяина нынче утром похоронили".
Разумеется, женская часть семейства Остин оплакивала его смерть, но перед ними, находившимися на его иждивении, встал вопрос о том, на что дальше жить. Он унес с собой в могилу финансовую безопасность жены и дочерей. Женщины попали в незавидное положение: с кончиной мистера Остина прекратилось поступление его доходов — десятин из двух бенефициев, Стивентона и Дина (за вычетом платы сыну Джеймсу за работу в этих приходах), а также небольшой ежегодной ренты. Аренда дома на Грин-парк-Билдингс была оплачена на три месяца вперед, но продлить ее им было не по средствам.
В завещании, составленном в 1770 году, мистер Остин все оставлял жене. У нее имелся собственный годовой доход в 122 фунта от семейного наследства в 3350 фунтов, вложенного в Компанию южных морей (выбор оказался неудачным и не оправдал возложенных на него надежд)[65]. Кассандра тоже получала годовой доход — проценты с тысячи фунтов, унаследованных от Тома Фаула. В общей сложности доходы миссис Остин, Кассандры и Джейн теперь составляли всего 210 фунтов в год.
Роман "Гордость и предубеждение" уже был написан (во всяком случае, начерно). Это не единственная книга Джейн, в которой родители бросают дочерей в ненадежной финансовой ситуации, словно на голом песчаном островке. Мистер Беннет из "Гордости и предубеждения" мог бы обеспечить дочерей неплохим приданым, если бы жил по средствам, тратя не больше годового дохода с капитала. Семейство Энн Эллиот тоже отличалось склонностью к расточительности. Незамужняя Энн старше незамужней Лиззи Беннет, поэтому ее злость на отца, проматывающего состояние, еще горше. Дочери Остина-старшего, проделывая необходимые арифметические расчеты, явно недоумевали, как их отец, некогда обладавший почти тысячным годовым доходом, мог оставить их на милость матери и братьев. "Мы теперь принадлежим к числу людей, о которых придется заботиться родственникам, — с сожалением пишет Джейн, — [поскольку] никто не рассчитывает, чтобы мы были очень уж богаты".
Для Джейн эта кончина обернулась еще одной потерей. Ее отец был (насколько нам известно) единственным членом семьи Остин, который серьезно относился к ее амбициозным литературным планам. Именно он писал издателям, представляя ее интересы. Именно он купил ей "настольную конторку красного дерева". Если Фрэнку отошел компас мистера Остина, чтобы сын мог ориентироваться по нему в своих кругосветных плаваниях, то Джейн унаследовала эту конторку, за которой будет работать до конца жизни. Из всех вещей Джейн, сохранившихся до наших дней, из всех составляющих ее материального мира, эта конторка вызывает у нас самые сильные чувства. Неудивительно, что она представляет собой один из самых ценных экспонатов Британской библиотеки. Возможно, Джейн, берясь за перо, каждый раз вспоминала о человеке, который подарил ей эту вещь.
Реакция Джейн на смерть отца нашла отражение и в ее текстах. В неоконченном романе "Уотсоны" речь идет о сестрах, у которых нет приданого. Но они должны выйти замуж, ибо, как говорит Элизабет Уотсон, "ужасно, когда ты бедна, стара и окружена всевозможными насмешками". Рукопись не завершена, но нам известны планы Джейн по дальнейшему развитию сюжета: отец девушек "скоро умрет, а Эмму из милости приютят у себя ее недалекий брат и невестка. Она отвергнет предложение лорда Осборна стать его женой".
Похоже, что Джейн, описывая героиню, у которой за душой нет ни гроша, но которая отказывается от руки, сердца и особняка аристократа, разочаровалась в своей идее и забросила роман. Можно предположить, что после истории с Гаррисом Бигг-Уизером и смерти отца она о многом сожалела. Неудивительно, что она так и не дописала эту вещь.
Эта часть батского периода, омраченная скорбью по отцу и паникой по поводу материального положения, знаменовала собой начало постепенного ухудшения условий жизни Джейн. Но в самом ли деле она была настолько подавлена, что утратила способность писать, как это предполагает Клэр Томалин, самый сочувствующий из ее биографов, в своей проницательной и тонкой работе? Правда ли в голове Джейн звучали "неслышные другим отчаянные вопли" (по выражению биографа)? Клэр Томалин, несомненно, в подобных обстоятельствах возопила бы — как любая женщина двадцать первого века.
Джейн оставила нам великий дар. Сумев пережить эти темные дни, она не утратила надежду и осталась верна своему выбору, тем самым раздвинув рамки самого понятия "писательница". Но мы не имеем права простодушно приписывать ей свои собственные — современные — эмоциональные реакции. Она почтила память отца, и сделала это достойно. Джейн (как настоящая георгианская дворянка) не "вопила". Вот что пишет о георгианском духе историк: "В женщине чрезвычайно высоко ценилось умение владеть собой. Аристократки сохраняли самообладание на публике, не отвечали на мелкие провокации, не требовали благодарности, а главное — проявляли мужество и стойкость, оказавшись в тисках трагедии и несчастья".
Реакция Джейн была более тонкой и сдержанной. "Пускай другие перья предаются описаниям вины и невзгод. Я стараюсь как можно скорее разделаться с подобными ненавистными предметами, — признавалась она, — ибо мне не терпится вернуть в жизнь тех, кто не повинен в своих злоключениях, относительный комфорт". Свои сожаления и огорчения она превращала в материал для творчества. Пользуясь этим мощным оружием, она срывала засовы, за которыми нищие дочери сидели в родительском доме, точно в тюрьме. Она показала миру всю горечь и несправедливость их положения.
Братья Джейн и Кассандры пообещали объединить финансовые усилия, чтобы обеспечить сестрам приличное житье. Эдвард обещал давать им по 100 фунтов в год (он мог позволить себе гораздо больше), а Генри, Фрэнк и Джеймс — по 50 фунтов. Фрэнк вначале предложил 100 фунтов, но миссис Остин, зная о его не слишком благополучном материальном положении, уговорила его уменьшить сумму вдвое. А что же младший брат, Чарльз? Вероятно, он сказал, что ему нечего выделить сестрам. "Сожги письмо Чарльза", — советует Генри: типичное для Остинов стремление не выносить сор из избы. Любое свидетельство внутренних семейных разногласий должно было быть уничтожено.
На доход в 460 фунтов в год Джейн с Кассандрой могли сохранить привычный уровень жизни. Они по-прежнему в материальном смысле всецело зависели от других, пусть не от отца, а от братьев. В эту ловушку часто попадали представительницы их круга. В апреле 1805 года умерла мать Мэри и Марты Ллойд, урожденная мисс Крейвен. В один из трудных периодов своей жизни эта леди попыталась жить лишь на проценты с капитала, составлявшего 500 фунтов. Она устроилась на работу в школу для девочек в Тьюксбери, платила "за стол и кров, помогала присматривать за питомицами и тайно занималась несложным шитьем". Ей приходилось действовать украдкой: "никто не должен был узнать, что мисс Крейвен зарабатывает портняжным ремеслом". Мисс Крейвен постаралась поскорее вырваться из школы — она переехала сначала к брату, а затем — к тетке, после чего вышла замуж и стала матерью Мэри и Марты.
В новых жизненных обстоятельствах Остинам пришлось пойти на некоторые перемены. Содержать трех слуг они больше не могли: миссис Остин следовало "оставить себе одну горничную и переселиться в меблированные комнаты". Это слова из письма Генри. Теперь братья стали главными в семействе Остин и указывали своим родственницам, как им жить. 25 марта 1805 года три женщины перебрались в более дешевый и шумный дом, расположенный в центре Бата по адресу Гей-стрит, 25.
"Ей будет там вполне удобно, — писал Генри брату Фрэнку. — Жилье поменьше подойдет им не хуже… Думаю, матушка и сестры будут жить так же обеспеченно, как прежде. Они не будут страдать от каких-либо лишений. Более того, они смогут иногда выезжать куда-нибудь для поправки здоровья — или наносить визиты друзьям".
О, эгоистичный Генри! Как он напоминает жестокосердную невестку из "Чувства и чувствительности", которая сбывает с рук своих родственниц, лишившихся наследства, снабдив их добрыми напутствиями — и, в сущности, больше ничем. "Они ведь могут жить так дешево! — восклицает она. — Ведение хозяйства расходов вообще не потребует. У них не будет ни экипажа, ни лошадей. Прислуги почти никакой. Принимать у себя и ездить по гостям им незачем. Так какие же тут расходы? Только представь себе, как отлично они заживут!" На самом деле она поступала чудовищно, обрекая сестер мужа существовать на 500 фунтов в год (между прочим, это больше, чем 460 фунтов, которые должны были получать три леди семейства Остин), без всяких атрибутов георгианской аристократической жизни. Любопытно, заподозрил ли Генри, кто стал прототипом миссис Дэшвуд — одним из самых гнусных персонажей Джейн Остин.
Подобно миссис Дэшвуд, братья Джейн испытали облегчение, "решив" проблему своих родственниц. "Полагаю, она [миссис Остин] станет каждый год проводить лето в деревне, со своей родней и своими детьми, а на зиму перебираться в Бат, во вполне комфортабельное жилье", — довольно туманно пишет Джеймс брату Фрэнку.
Он обрекал (во всяком случае, у нас складывается такое впечатление) на убогое существование своих сестер, чувствующих себя гостями в чужом доме, вынужденных постоянно беспокоиться, не надоели ли они хозяевам, не говоря уже о других обстоятельствах, связанных с отсутствием собственного гнезда. "Мне было бы неудобно оставаться… дольше начала следующей недели, — пишет Джейн об одном из таких визитов, — по причинам, связанным с одеждой". Теперь она часто волнуется о том, как бы "никому не помешать". Жизнь на положении бедных родственников должна была начаться для них очень скоро. Эдвард уже пригласил их на лето в Годмершэм.
Перед лицом несчастий одинокие леди сплотились. Марта Ллойд, только что похоронившая мать, тоже лишилась дома. Проведя лето в Годмершэме, Марта ("друг и сестра в любых обстоятельствах") присоединилась к Джейн, Кассандре и миссис Остин в Уэртинге, а затем в Бате, и на протяжении следующих двадцати лет жила вместе с ними. "Я люблю Марту как никогда", — писала Джейн. Теперь дамы сражались против жестокого мира уже не втроем, а вчетвером.
Отныне для Джейн особое значение приобретает благополучие братьев: от него напрямую зависят их с сестрой доходы. Фрэнк служил капитаном под началом контр-адмирала Томаса Луиса по прозвищу Старый Крокодил, который входил в избранный кружок наиболее приближенных к Нельсону офицеров. Во время битвы при Абукире (1798) Луис совершил на своем корабле отвлекающий маневр, отведя вражеский огонь от корабля Нельсона. Именно в сражении при Абукире (оно же Нильская битва) британцы захватили французский корабль "Франклин" (Le Franklin). Переименованный в "Канопус" 80-пушечный корабль перешел под командование Фрэнка. По мнению самого Нельсона, ему "было самое место на "Канопусе", которым некогда командовал один из французских адмиралов". Великий военачальник отмечал, что "капитан Остин — превосходный молодой человек". Эти слова вполне могли согреть сердце его гордой сестры.
Но все знали, что "Канопус" — довольно старая и тихоходная посудина. 21 октября 1805 года сестры Фрэнка жили в Уэртинге, когда в полутора тысячах миль от них разыгралась Трафальгарская битва. К огромному расстройству Фрэнка, он не участвовал в этом сражении, поскольку "Канопус" отрядили защищать маршруты поставки припасов. "У меня нет другого способа поддерживать снабжение моего флота, — объяснял Фрэнку адмирал Нельсон. — Когда появится неприятель, мы должны будем атаковать без промедления". "Но вы успеете к началу сражения, так что не беспокойтесь", — утешительно добавлял он. В этом великий флотоводец ошибся. "Увы, моя дражайшая Мэри, — писал Фрэнк молодой леди, с которой познакомился в Рамсгейте и на которой надеялся жениться. — Все мои опасения оказались обоснованными. Два флота столкнулись, и после ожесточенного столкновения Англия одержала решительную победу".
Разумеется, "обоснованные опасения" касались не победы Англии. Он очень сожалел, что упустил возможность принять участие в сражении: "Я всегда буду считать этот день… самым злосчастным в моей жизни". Разумеется, как и все моряки, он оплакивал гибель "доблестного главнокомандующего лорда Нельсона, который был смертельно ранен мушкетною пулею и о котором мы будем вечно скорбеть".
К январю дамы покинули Уэртинг. Они нанесли довольно безрадостный визит в Стивентон, к Джеймсу и Мэри, а затем вернулись в Бат. 29 января 1806 года миссис Остин поселилась в меблированных комнатах на Трим-стрит. Точный адрес остается загадкой, но известно, что это был один из торговых кварталов города, еще более неприглядный, чем даже Грин-парк-Билдингс. Когда в 1801 году они подыскивали себе первое жилье в Бате, Джейн писала, что миссис Остин "будет стремиться всеми силами избежать Трим-ст.". Но именно сюда и привела ее судьба.
Примечательно, что их предыдущие дома, на Сидни-плейс и Грин-парк-Билдингс, находились на окраине города, и из окон виднелись зеленые пространства. Трим-стрит была типично городской улицей, довольно узкой и темной, застроенной зданиями столетней давности. На Грин-парк-Билдингс с ними соседствовали жилые дома (в числе ее обитателей упоминается некая леди Араминта Монк), но, если верить адресной книге того времени, на Трим-стрит располагались всевозможные предприятия и конторы, от общества страхования от огня до пары адвокатов, модистки, мебельщика и Школы молодых леди миссис Уинг (в доме № 1). Воздух здесь наверняка был скверным. Художник Томас Гейнсборо переселился повыше, на Лэнсдаун-хилл, поскольку ему не нравилось, что его "дом окутан смогом". Поселившись на Трим-стрит, миссис Остин и ее дочери стали напоминать неимущее трио из "Эммы" — миссис Бейтс, мисс Бейтс и Джейн.
Неожиданно посреди этой мглы блеснул яркий луч. Миссис Лиллингстон, овдовевшая подруга миссис Ли-Перро, умерла, оставив Джейн и Кассандре наследство. Женщина, не связанная узами брака, оставила деньги двум другим, находящимся в том же положении, — возможно, в благодарность за долгие вечера, которые они вместе коротали за картами. Да, она оставила каждой не тысячи, а всего по 50 фунтов, но на такую сумму можно было прожить не меньше года. Джейн никогда не забудет этот ее щедрый жест.
"Трим-стрит, как и прежде": такой обратный адрес стоит на письмах миссис Остин, и в этом подчеркивании есть что-то меланхолическое. Найти квартиру получше было трудно — в первую очередь потому, что дамы не могли снять целый дом. "Визит на Сент-Джеймс-сквер обернулся разочарованием, — устало пишет она. — Владельцы предпочитают сдавать дом целиком, а не частями, как нужно нам. Позже мы осмотрели еще несколько домов, но нам не понравилось их расположение".
Дамы семейства Остин стояли на пороге новых перемен, случившихся под косвенным влиянием Наполеоновских войн. Фрэнк возместил пропущенный Трафальгар участием 6 февраля 1806 года в бою при Сан-Доминго, чуть южнее одноименного карибского острова. В конечном счете это привело к тому, что Остины покинули Бат.
Это сражение не так известно, как Трафальгарская битва, которая произошла несколькими месяцами ранее. Тем не менее оно стало важнейшим этапом в окончательном разгроме морского флота Франции, избавив Британию от угрозы вторжения с моря. Британскими силами в этой битве командовал адмирал сэр Томас Дакворт. Когда сломался боевой строй пяти французских кораблей, а четыре фрегата оказались под прицелом английских пушек, адмирал велел просигнализировать флажками: "Это великолепно".
Обеспечение морской блокады и злость, вызванная упорным сопротивлением Франции, поднимали моральный дух моряков. Они сражались, чтобы почтить память Нельсона. Капитан "Превосходного" (Superb) распорядился вывесить портрет Нельсона на бизань-штаге, "где он и оставался на протяжении всего сражения, не тронутый неприятельскими выстрелами, забрызганный кровью и мозгами убитого матроса".
Фрэнк гордо писал невесте о своих успехах в баталии, длившейся два с половиной часа. Первый бортовой залп "тотчас свалил три мачты противника, а ближе к концу дела мы не без удовлетворения пощекотали трехпалубник, снеся все его палки". "Моя дражайшая Мэри, — с энтузиазмом заключал он, — я питаю надежду, что баталия эта позволит нам скорейшим образом покинуть сию страну и воротиться в старую добрую Англию. О, как трепещет мое сердце при этой мысли!" Джейн тоже пришла в восторг от этих известий и в своем письме призывала Фрэнка приехать домой и "получить заслуженную награду, которая будет заключаться в удовольствиях домашнего уюта". За победу Фрэнку вручили немалую сумму денег — по его меркам, целое состояние. Он решил, что теперь может жениться, и писал, что ему "не терпится вступить в брак".
Именно в сражении при Сан-Доминго принимает участие Фредерик Уэнтуорт из "Доводов рассудка" (привлекательный отважный моряк, прототипом которого стал Фрэнк), "тогда же произведенный в капитаны". После Сан-Доминго многие моряки вернулись на родину насладиться мирной жизнью. Это объясняет, почему капитан Уэнтуорт не был "сразу определен в службу" и имел возможность приехать в Сомерсет, где ухаживал за Энн Эллиот. Война кончилась — начались свадьбы.
Что до наших четырех дам, то к ним вот-вот должна была присоединиться пятая. Фрэнк счел, что с учетом его частых отъездов по службе будет лучше, если его молодая жена Мэри поселится с его матерью, сестрами и Мартой Ллойд. Он решил снять для них дом в Саутгемптоне, в удобной близости от портсмутских доков. Сам же он, по выражению племянницы Джейн Фанни, оставался в полном распоряжении "ужаснейшего, отвратительнейшего, зловреднейшего Адмиралтейства", которое в любой момент могло отправить его на другой конец света.
2 июля 1806 года миссис Остин и ее дочери наконец-то покинули Бат и устремились к новой жизни в Саутгемптоне вместе с новой невесткой. Как позже писала Джейн, их отъезд из Бата ознаменовался "самыми радостными чувствами побега!". До нее точно такую же радость по поводу отъезда из этого города, якобы специализирующегося на исцелении больных, высказал Хорас Уолпол[66]: "Человеку вдесятеро полезнее покинуть Бат, нежели туда приехать".
По счастью, эта глава в их жизни завершилась. Мало того: женская часть семейства Остин вряд ли догадывалась, что перед ней вот-вот откроется новая дразнящая перспектива обогащения.
22
Дом, достойный главной героини
Вот еще один странный оборот души!
Мэнсфилд-парк
Итак, дамы Остин навсегда покинули Бат 2 июля 1806 года. В этот самый день в лондонском Кенсингтоне завершился земной путь одной весьма пожилой леди. Эта кончина могла кардинальным образом решить все проблемы Джейн и резко изменить ее жизнь к лучшему. Имя покойной было достопочтенная Мэри Ли.
Но, оставляя дом на Трим-стрит, дамы семейства Остин об этом не знали. Они планировали провести лето дешево, гостя то у одних, то у других родственников, а затем переселиться в Саутгемптон. Этот беспокойный сезон — наглядное свидетельство забот, одолевающих героинь Джейн Остин: о богатстве, наследстве, семейных обязанностях.
Джейн наверняка ощущала на себе немалое давление. Ей перевалило за тридцать; отец умер, и она всецело зависела от милости братьев. Вместе с матерью и Кассандрой они ехали к кузену Эдварду Куперу, чувствуя себя приживалками. До сих пор Джейн не опубликовала ни строчки. В отличие от Эдварда, который год назад выпустил книгу проповедей, и эта книга хорошо продавалась. Иначе говоря, Джейн как никогда нуждалась хотя бы в проблеске удачи.
По пути к Эдварду Куперу в Стаффордшире Остины решили навестить родню миссис Остин: семейство Ли, обитавшее в глостерширском Адлстропе, близ городка Стоу-на-Уолде. Преподобный Томас Ли, хозяин дома, как раз занимался улаживанием имущественных дел недавно скончавшейся достопочтенной Мэри Ли. Возможно, это было не лучшее время для родственного визита. Или напротив? Может быть, пришла пора напомнить преподобному Ли (которому, судя по всему, светило огромное наследство), что его кузина миссис Остин — беспомощная вдова, а две ее дочери — бесприданницы? "Не знаю, откуда мы получим наследство, — пишет Джейн, — но мы должны внимательно глядеть по сторонам".
В Адлстропе проживали многие родственники миссис Остин — все эти Ли. В частности, дом священника (ныне — Адлстроп-хаус), помимо преподобного Томаса Ли, занимала его сестра, мисс Элизабет. Племянник преподобного Томаса Джеймс Ли жил неподалеку, в Адлстроп-хаусе (ныне — Адлстроп-парк). Большинство тех, кто слышал об этой деревушке, расположенной в Котсуолдсе[67], вспомнит написанное в 1914 году стихотворение Эдварда Томаса о здешней железнодорожной станции и о черном дрозде, пение которого он услышал, когда неожиданно остановился поезд. Это короткая и трогательная вещица, которая кажется еще более пронзительной, потому что автору вскоре суждено погибнуть в бою:
- С минуту черный дрозд трещал,
- А дальше и вокруг, все глуше,
- Весь Оксфордшир и Глостершир
- Был полон птичьим гомоном.
Адлстроп славился тем, что здесь успел поработать знаменитый садовник-декоратор Хамфри Рептон. Потенциальным заказчикам он демонстрировал "Алые книги" с цветными рисунками, изображавшими парки клиентов до и после его усовершенствований. Как правило, он использовал перепады в рельефе местности и водные резервуары, а деревья высаживал тесными купами. Преподобный Томас Ли ("респектабельный, достойный, умный, покладистый", как описывает его Джейн) некогда пригласил Рептона, чтобы тот улучшил его поместье. Тот разбил новый живописный парк вокруг деревенского луга, но преподобный Ли жаждал "усовершенствований" более грандиозных масштабов, чем живые изгороди в окрестностях стивентонского дома.
Рептон гордился тем, что его улучшения выглядят естественными: он "подражал природе столь осмотрительно, что вмешательства искусства никак нельзя было заметить". За его "невидимую руку" клиентам приходилось выкладывать царский гонорар (пять гиней в день): узнав об этом, Джейн впоследствии описала в "Мэнсфилд-парке" комические "переустройства", предпринятые мистером Рашуотом в Созертоне. "Я полагаю, мне надобно немедля с ним условиться, — говорит мистер Рашуот о модном садовнике-декораторе. — Он берет пять гиней за день". — "Да бери он все десять, уж вас-то наверняка это не должно останавливать! — воскликнула миссис Норрис. — Цена не должна быть вам помехой". Богатство мистера Рашуота и размеры его поместья позволяли самые смелые эксперименты. То же самое относилось и к преподобному Ли. Особенно теперь, когда он должен был получить колоссальное наследство от достопочтенной Мэри.
Отметим, что события этого лета явно перекликаются с сюжетом "Мэнсфилд-парка". Джейн и раньше бывала в уютном и удобном адлстропском пасторате. Возможно, здесь она читала историю семейства Ли, написанную Мэри Ли. Повествуя о своих предках, Мэри излагает историю трех сестер. Одна из них вышла за богача, другая — почему-то за купца, а вот третья "сбежала в ночи" с человеком без профессии, родила от него кучу детей и жила "в весьма стесненных обстоятельствах". Похоже на трех сестер Уорд в "Мэнсфилд-парке": леди Бертрам — жена баронета, миссис Норрис — жена священника, а миссис Прайс — жена пьяницы-моряка.
Но надолго дамы семейства Остин в Адлстропе не задержались. 5 августа преподобный Ли отправился в еще более роскошное имение, принадлежавшее покойной достопочтенной Мэри Ли, и взял их с собой. Имение называлось "аббатство Стоунли".
До этого визита Джейн Остин еще не приходилось бывать в таких богатых домах. В газетах писали, что аббатство Стоунли должен унаследовать преподобный Ли, после которого оно отойдет брату миссис Остин — Джеймсу Ли-Перро. Но юридические документы были составлены настолько небрежно, что вокруг наследства вспыхнули ожесточенные споры. Одна мысль о возможности завладеть подобным имуществом заставляла учащенно биться многие сердца, включая сердце Джейн. Как заметил один из членов семьи, "за Стоунли началась отчаянная драка".
Битва за наследство — частый мотив романов Джейн Остин (как и сочинений ее предшественника Генри Филдинга). В прежние века действовало незыблемое правило: главным наследником становится старший в семье мужчина. Но уже в начале XIX столетия Джейн в своих книгах подвергла этот порядок сомнению, чем немало способствовала его пересмотру. В ее романах имения наследуют самые добродетельные персонажи, а вовсе не те, кто вроде бы имеет на них право в силу рождения. Великолепный особняк отходит Лиззи Бен-нет, чей отец промотал немалое состояние. Уютный пасторат достается бедной родственнице — Фанни Прайс.
Энн Эллиот обретет счастье в доме, доставшемся ей благодаря капитану Уэнтуорту. В начале повествования у Энн нет своего дома, и она скитается по чужим. На примере этого персонажа последнего из романов Джейн, опубликованных при жизни автора, она ясно дает читателю понять: человек достоин вознаграждения по своим заслугам, а не в зависимости от положения в светской иерархии. По ее словам, "моряки тем, что они для нас сделали, хотя бы уж не меньше других заслуживают приятностей и удобств, какие может доставить всякий дом".
В спорах вокруг наследования Стоунли будет все громче звучать аргумент, согласно которому добродетель важнее близости кровного родства. Если Джейн и ее родственницы больше всех нуждаются в материальной поддержке, значит, им и должно достаться имение.
Аббатство переживало не лучшие времена. Все начало разваливаться при Эдварде, пятом лорде Ли, по прозвищу Помешанный Лорд.
Когда-то здесь размещалась обитель монахов-цистерцианцев. Здание на берегу реки Эйвон заложили по велению Генриха II в 1154 году. Его ярко-красная надвратная часть — не столь древняя, но и ей около семисот лет. После тюдоровской секуляризации аббатство попало в руки Томаса Ли, преуспевающего дельца и лорд-мэра Лондона. В 38-летнем возрасте он женился на 17-летней Элис, которая исполнила долг супруги, родив ему девять детей.
Потомки Томаса и Элис Ли процветали — по крайней мере, какое-то время. Их внук, еще один Томас, был рьяным роялистом, укрывавшим у себя Карла I. Эта деталь семейной истории объясняет приверженность Джейн династии Стюартов. Когда Стоунли захватили сторонники парламента, Томаса Ли, уже барона, в наказание "отправили в Ковентри" — находившуюся неподалеку крепость парламентаристов. С той поры в английском языке сохранилось выражение "отправить в Ковентри", означающее "изгнать", "подвергнуть остракизму".
В 1720-е годы третий лорд Ли совершил традиционное для молодых людей своего поколения путешествие по Европе и вернулся, полный решимости перестроить аббатство. Он добавил к фасаду громоздкую западную пристройку, но этим все и кончилось — иссякли и деньги, и страсть к переустройству.
Аббатство семь раз плавно переходило от отца к сыну; обычно и тот и другой носили имя Томас. 11 мая 1767 года пятый лорд Ли составил завещание. Он собирался в большое путешествие и полагал, что должен оставить все свои дела в полном порядке. Жены и детей у него не было, поэтому он завещал имущество сестре — достопочтенной Мэри, о которой мы уже знаем.
Он понятия не имел, что вернется совершенно другим человеком. В семейных архивах сохранилась запись от 2 октября о платеже некоему доктору Монро. Это был врач Бетлемской больницы в Лондоне [бывшего госпиталя Святой Марии Вифлеемской] — знаменитого Бедлама, название которого стало нарицательным. На протяжении последующего года он еще 23 раза будет консультировать пятого лорда Ли. Выражаясь языком восемнадцатого века, лорд Ли утратил рассудок.
Он умер в 1786 году, в возрасте сорока четырех лет, из которых значительную часть прожил в состоянии "помешательства". Его лечили те же "эскулапы", которые пользовали короля Георга III. После его смерти завещание, составленное, когда он пребывал в добром здравии, было признано действительным. В нем он отписывал свое имущество сестре до конца ее жизни, после чего недвижимость должна была отойти (туманность формулировки как раз и послужила главной причиной для споров) "наипервейшему и ближайшему из родственников, мужеского пола, его крови и имени, каковой будет обретаться в то время среди живых".
Достопочтенная Мэри, сестра Помешанного Лорда, представляет собой любопытную фигуру. Богатая наследница жила отшельницей в уединенной роскоши аббатства Стоунли. Один из ее потомков записал семейное предание о том, что она была "самого мизерного роста и довольно непривлекательна лицом", вела "праздную жизнь и не вышла замуж. Поговаривали, что она не любит, когда на нее обращают взор, и жителям ближней деревни запрещалось смотреть на нее, когда она проходит или проезжает мимо". Эти мифы очень живучи: по сей день туристам, посещающим аббатство Стоунли, показывают кресло с подпиленными ножками, якобы принадлежавшее низкорослой Мэри.
Несмотря на свою замкнутость, достопочтенная Мэри для семьи Остин стала кем-то вроде доброй феи-крестной. Она предоставила Джеймсу, брату Джейн, его первый приход — в Каббингтоне, поблизости от аббатства Стоунли. Джеймс исполнял здесь роль заочного викария, относился к этой должности как к синекуре и впоследствии охотно принял от своей благодетельницы и второе такое же место. Кроме того, она выделила 200 фунтов на уход за братом миссис Остин, инвалидом.
Составляя собственное завещание, достопочтенная Мэри явно хотела избежать унизительных семейных склок (в дэшвудском духе). Она четко выразила свою волю: в течение шести месяцев после ее кончины наследники должны прийти к соглашению: "Я желаю, чтобы касательно моего имущества между ними не возникло никакого соперничества". Но избежать "соперничества" было трудно, поскольку расплывчатая формулировка завещания ее брата позволяла многим членам семьи претендовать на наследство.
Существовали две ветви семейства Ли, которые могли считаться "наипервейшими и ближайшими" родственниками пятого лорда. Некоторые претенденты, состоявшие с покойным в более отдаленном родстве (например, мистер Хэнбери-Ли и полковник Смит-Ли) специально прибавили к своей фамилии "Ли" — в надежде выполнить условие, согласно которому наследник должен носить имя усопшего графа. Джеймс Ли-Перро тоже решил, что у него не меньше, чем у преподобного Ли, оснований притязать на звание "наипервейшего и ближайшего" родственника. Семейные адвокаты шушукались, что его подначивает миссис Ли-Перро, имевшая на него большое влияние. Он хотел, чтобы ему выплатили отступные: тогда он откажется от претензий на все наследство (возможно, его и правда подстрекала злокозненная жена): своего рода аристократический шантаж.
Для старика преподобного Томаса Ли из Адлстропа (троюродного брата Джейн) и Джеймса Ли-Перро (дяди Джейн) настали беспокойные времена: и тот и другой могли рассматриваться как возможные наследники. После смерти достопочтенной Мэри ее адвокат Джозеф Хилл с помощью аптекаря, приглашенного бальзамировать тело, запечатал ящики ее стола воском. Их предстояло вскрыть лишь в лондонском Банке Чайлда, чтобы огласить завещание в присутствии всех заинтересованных лиц. Многие родственники обиделись на преподобного Ли за то, что он первым делом поехал не в Лондон для вскрытия завещания, а в Стоунли, на похороны тетушки.
Переговоры между родственниками продолжались. Джеймс Ли-Перро соглашался снять свои притязания на наследство, если ему единовременно выделят 20 тысяч фунтов и гарантируют ежегодную выплату в размере двух тысяч. Для его обедневшей сестры и таких же бедных племянниц это были астрономические суммы. В свою очередь, преподобный Томас Ли заявил, что примет это условие, если Джеймс Ли-Перро пообещает что-то выделить Джейн, ее сестре и братьям, а также кузенам и кузинам: священник считал своим долгом позаботиться о "семействах Купер и Остин"; он был не против того, чтобы "м-р Л.-П. получил средства, которые позволят ему лучше обеспечивать [родственников], число коих, следует отметить, весьма велико". Семейный адвокат также настаивал, чтобы Джеймс Ли-Перро передал из своей доли 8 тысяч фунтов "семействам миссис Остин и мистера Купера". Но мистер Ли-Перро "воспротивился" (вероятно, по наущению своей жены), и к соглашению прийти не удалось.
Итак, ситуация оставалась неопределенной, когда 5 августа преподобный Томас, его сестра мисс Элизабет, адвокат Джозеф Хилл и три дамы семейства Остин на двух экипажах отправились в Стоунли. Они прибыли на место в пять часов. Преподобный Ли заранее прислал письмо, где требовал, чтобы слуги, состоявшие при доме, "подготовили постели и все потребное".
Попробуем представить себе, как ранним вечером экипажи подкатывают по каретной аллее к внешней лестнице главного западного входа. Дом поражал размерами и роскошью убранства. Мать Джейн сосчитала окна на западной части фасада (у нее получилось сорок пять, хотя на самом деле их сорок четыре), чтобы потом рассказывать невестке, какое это грандиозное сооружение. Миссис Остин напоминает нам мистера Коллинза из "Гордости и предубеждения", который, не в силах удержаться, сообщает Лиззи Беннет (когда они подходят к Розингсу) количество окон на фасаде и "стоимость их остекления, когда-то произведенного покойным сэром Льюисом де Бером".
Неверный подсчет окон стал не единственной ошибкой миссис Остин. Подобно "Нортенгерскому аббатству", в аббатстве Стоунли не оказалось ничего готического. Миссис Остин писала: "Моему воображению рисовались длинные аллеи, темные ветхие пристройки, мрачные вереницы тисов, но здесь столь меланхолических примет не обнаружилось". Интерьеры аббатства были выдержаны в совершенно георгианском стиле. Гости вошли в дом через ярко освещенную и просторную гостиную с колоннами из желтого скальола (то есть искусственного мрамора: древесины, покрытой цветной мраморной крошкой) и повернули направо, в столовую, обшитую дубовыми панелями. "Здесь мы и оказались во вторник, — далее сообщает миссис Остин. — В этот поздний час мы ели рыбу, дичь и всевозможные деликатесы в обширной аристократической зале, увешанной фамильными портретами: все грандиозное, изысканное, большое".
В 1720-х годах дом, в сущности, выполнял функции королевского дворца: в северном крыле имелась особая анфилада комнат, оканчивавшаяся роскошной спальней. Миссис Остин понравилась очаровательная столовая с видом на реку, но она признавалась, что по большей части эти величественные апартаменты "довольно мрачны, покрыты коричневыми стенными панелями и обставлены темно-красной мебелью, так что мы никогда ими не пользуемся". Траурная тусклость этих покоев гнетуще действовала и на предыдущие поколения Ли, поэтому Помешанный Лорд распорядился заново оштукатурить и осветлить главную гостиную и лестничные пролеты.
Преподобный Томас понял, что показать Остинам весь дом не получится — он был чересчур большим и сложно устроенным. Он "положительно приходит в отчаяние всякий раз, когда ему нужно всего лишь найти дорогу в нужную комнату, — сообщает миссис Остин, — так что я предложила, чтобы он повесил указатели на углах" коридоров.
Мисс Элизабет, сестра преподобного Ли, тоже испытывала растерянность. Каролина, юная племянница Джейн, приезжавшая сюда двумя годами раньше, заметила, "что мисс Элизабет никогда не чувствует себя в аббатстве Стоунли дома". К примеру, "в вечер нашего приезда" мисс Элизабет "долго блуждала по дому, тщетно пытаясь выяснить, какую комнату приготовили мне и моей горничной. Она знала, что распорядилась выделить мне спальню рядом с матушкиной, однако не могла отыскать ни ту ни другую. Помню, что в нескольких комнатах она отвертывала покрывала, чтобы посмотреть, не застелены ли постели". В конце концов нашли одну из горничных, которая объяснила, что мисс Элизабет поднялась не по той лестнице.
Вообразим на минутку, как Остины исследуют все эти комнаты, дивясь таящимся внутри сокровищам. В особняке трудились восемнадцать слуг мужского пола под руководством мажордома ("мужчины весьма крупного и почтенного"), и преподобному Ли пришлось всем им покупать траурное облачение. По всей вероятности, гостям показывала особняк экономка. Возможно, Джейн вспоминала ее замечания, сочиняя реплики миссис Рейнольдс, устраивающей экскурсию по Пемберли. Экономки огромных особняков регулярно устраивали для посетителей такие туры. В 1772 году к норфолкскому Холкхэм-холлу прибыла группа туристов, желающих осмотреть его внутренние покои, но им велели подождать "по крайности час, пока там находится другая компания". Войдя в приемную, они обнаружили, что в очереди перед ними стоит еще одна компания. Но для Остинов проводили отдельную экскурсию.
Несмотря на мрачноватую обстановку и размеры помещений, юная Каролина Остин сочла атмосферу Стоунли более непринужденной, чем в светском и амбициозном Годмершэме. "В Стоунли мне все понравилось, — пишет она. — Никто меня не дразнил, никто не зазывал в гостиную, и у меня имелась возможность бродить по всему дому как заблагорассудится". Она развлекалась, играя в картинной галерее на старом спинете[68]. Вечером гостья вместе со своей няней отправлялась "по сводчатому проходу" в комнату экономки, где они ужинали. Можно только догадываться, с каким наслаждением Джейн пользовалась той же свободой.
В остальной части письма, адресованного невестке, миссис Остин с удовольствием представляет аббатство чем-то чрезвычайно роскошным, живописуя лучшую спальню с ее "высокой кроватью темно-алого бархата", словно сошедшую со страниц романа. Далее она сообщает: "В новой части дома 26 спален, да и в старой не меньше (некоторые их них отменно хороши)".
Более или менее устроившись, миссис Остин и Джейн завели обыкновение каждое утро отправляться "на молитву в прелестную часовню", где кафедра священника была завешена черной материей в знак траура по достопочтенной Мэри. Заметим, что Джейн (которая, вероятно, прежде никогда не видела домовую церковь) использовала эти впечатления, описывая аналогичное помещение в Созертоне, столь же аскетичное: "Фанни воображала нечто большее, нежели просторную продолговатую комнату… здесь не было ничего более внушительного или впечатляющего, чем обилие красного дерева и подушек темно-красного бархата, что представлялись взгляду на идущей поверху семейной галерее".
Ежедневные молитвы в домашней церкви считались неотъемлемой частью жизни большого особняка и обитающего в нем знатного семейства. Его члены приходили сюда, дабы убедиться не только в духовном владычестве Господа, но и в земном (пусть и преходящем) владычестве семейства Ли, представители коего, разместившись "на идущей поверху семейной галерее", в буквальном смысле взирали сверху вниз на слуг, рядком выстроившихся под ними.
Над краем галереи в часовне Стоунли до сих пор видны подушки темно-красного бархата — в точности как в Созертоне в описании Джейн. Но часовня в Стоунли имела принципиальное отличие от созертонской: она по-прежнему использовалась по прямому назначению. Хотя вся остальная часть Созертона, принадлежащего болвану мистеру Рашуоту, находится в превосходном состоянии, сердце дома — его часовня — мертво.
После молитвы и завтрака миссис Остин отправлялась бродить по дому и его окрестностям. Ей исполнилось шестьдесят семь лет, но она не утратила интереса к управлению имениями. Во время прозябания в батских меблированных комнатах этот интерес в ней просто ненадолго уснул. "Сад занимает площадь в пять акров с половиною, — отмечает она. — Пруды снабжают обитателей поместья прекрасной рыбой, а парк — дичью. Имеется также великое множество голубей, кроликов и всевозможной домашней птицы, чудесное молочное хозяйство, где делают масло, хороший уорикширский сыр и не менее хорошие сливки". Нельзя не вспомнить о прижимистой миссис Норрис, которая возвращается домой из Созертона, выманив у домоправительницы в подарок "несколько фазаньих яиц и сливочный сыр".
Читать бесплатно другие книги:
