В гостях у Джейн Остин. Биография сквозь призму быта Уорсли Люси

33

Неоконченное дело

Энн Эллиот была прехорошенькая, но красота ее рано поблекла.

Доводы рассудка

В 1815 году Джейн не только беседовала с принцами и обсуждала "Эмму" с Джоном Мюрреем, но и начала писать "Доводы рассудка". Этот роман нередко называют "осенним", поскольку он написан в последний период жизни Джейн Остин, а также из-за частых упоминаний о переменах и угасании. Тем не менее в "Доводах рассудка" несколько раз восхваляется красота осени как "совсем особенной поры, воздействующей на воображение и чувства". Многие читатели Джейн как бы "дозревали" до этого романа. Насладившись блестящей любовной историей "Гордости и предубеждения" и закалившись травмой "Мэнсфилд-парка" и испытаниями "Эммы", они были готовы для этого рассказа о раскаянии и искуплении. Когда стали известны обстоятельства его создания, пронизывавшая его горечь стала восприниматься еще острее.

Начатый 8 августа 1815 года, роман "Доводы рассудка" был закончен почти точно двенадцать месяцев спустя. Действие романа ограничивается мирным периодом, продлившимся с июня 1814 года по февраль 1815-го, когда офицеры британского флота были в краткосрочном отпуске на берегу. Первые читатели должны были знать, что затем Наполеон сбежал с острова Эльба и война возобновилась. Эта история о моряках и море описывает затишье перед бурей.

Возвращаясь к своей старой теме, Джейн начинает "Доводы рассудка" с потери дома. Энн Эллиот вынуждена покинуть Киллинч-холл из-за безалаберности своего никчемного отца. Затем она переезжает с места на место, живет с сестрой, с подругой, снимает жилье в Бате. В отличие от пребывания в Бате самой Джейн все заканчивается счастливо — Энн обретает дом и мужа.

Но у нас нет возможности взглянуть на этот вожделенный дом. Описание дома, который собираются купить Энн и ее муж, в романе отсутствует — в отличие от Пемберли у Лиззи или дома священника у Фанни. Теперь для Джейн "дом" еще больше, чем прежде, стал состоянием души. Она уже не нуждается в кирпичах и растворе. Подобно своему симпатичному персонажу из "Доводов рассудка", миссис Смит, Джейн обнаруживает, что, по мере того как начинает отказывать тело, разум и душа становятся сильнее. Стойкость — самое ценное качество женщины в Георгианскую эпоху — поможет все преодолеть. Вот описание дома миссис Смит:

Все помещение ее состояло из одной шумной и одной темной комнатенки… но было и что-то другое; помогала та гибкость, та готовность утешиться, та способность забывать о печальном ради веселого и находить занятия, отвлекаясь от себя, которая была в самой ее природе. Бесценный дар небес.

"Доводы рассудка", последний из законченных романов Джейн, возвращает нас к более ранним любовным историям, но в минорном ключе. Энн Эллиот усвоила уроки, которые оказались слишком трудными для Марианны Дэшвуд. Она обуздывала свою чувствительность, не давала воли эмоциям, сопротивлялась силе любви. Но теперь, приближаясь к среднему возрасту, Энн словно переживает неуверенное и вынужденное возвращение чувствительности. Как отмечает Джон Маллан, "Доводы рассудка" выглядят произведением, предназначенным для возвращения "чувства" и "чувств". Эти слова встречаются почти на каждой странице".

"Доводы рассудка" — самый глубокий, самый романтичный из романов Джейн. Ее подруга Энн Барретт считала, что Джейн вложила в него всю себя. "Энн Эллиот — это она; восторженное отношение к флоту, исключительная благожелательность являются полным отражением ее самой". Воссоединение Энн с капитаном Уэнтуортом в финале романа — чудесная награда за жизнь, в которой разум превалирует над чувствами, а осторожный прагматизм — над романтическим оптимизмом.

Нам трудно противостоять искушению и не отождествить Энн с Джейн, тем более что к этому нас склоняет ее сестра. Кассандра, обычно замкнутая и молчаливая, неожиданно раскрывает нам свои чувства, касающиеся жизни Джейн, — возможно, она жалеет, что предпочтение было отдано благоразумному совету, а не любви. В своем экземпляре "Доводов рассудка" Кассандра подчеркнула следующие строки: "В юности вынудили ее быть благоразумной, в годы более зрелые она сделалась мечтательницей — что так естественно при неестественном начале".

"Дорогая, дорогая Джейн! — написала Кассандра на полях. — Эти слова заслуживают того, чтобы быть написанными золотыми буквами".

Роман "Доводы рассудка" способен дать читателю надежду, что он, несмотря ни на что, найдет свою любовь, но в остальном он довольно мрачен, что, наверное, отражает мироощущение самой Джейн в последнее десятилетие ее жизни. Оглядываясь вокруг, на общество, успокаивающееся после Наполеоновских войн, она замечала растущий консерватизм и новые ограничения, которые накладывались на женщин. В каком-то смысле 1810-е годы напоминали 1950-е, пуританское десятилетие после более свободных лет Второй мировой войны.

В "Доводах рассудка" мы знакомимся с самыми женственными героинями Джейн. Большинство читателей, скорее всего, посчитают Энн Эллиот очень милой, но слишком строгой к себе. На этот факт обратил внимание капитан Уэнтуорт, самый мужественный из героев Джейн. Но остаются без ответа тревожные вопросы о том, что будет делать Энн после замужества. Лиззи Бен-нет должна стать хозяйкой Пемберли, отвечающей за жизнь и благополучие многих людей. Энн Эллиот собиралась последовать за Уэнтуортом в море, как преданный пес, а когда появятся дети, ей придется просто ждать его дома. После войны жизнь улучшилась, и в девятнадцатом веке усилились ожидания, что муж будет содержать жену. Теперь супруги уже не были партнерами в совместном предприятии, как мистер и миссис Остин в стивентонском приходе. Некоторые женщины, возможно, почувствовали себя запертыми в клетке. Эта тенденция отражена и в последних романах Джейн. Например, живущая в городе сестра Эммы Вудхаус, будучи замужем за богатым адвокатом, не имеет никаких занятий, кроме как чрезмерно волноваться по поводу здоровья своих детей. Викторианцы изобретут сидящую дома мать семейства и будут поклоняться ей. Джейн это предвидела, и это ей не нравилось.

В августе 1816 года роман "Доводы рассудка" был закончен. Краткий, очаровательный и совершенный, он был в два раза короче "Мэнсфилд-парка" и отличался легкостью стиля. Несмотря на проблемы со здоровьем, Джейн рассказывала окружающим о своей новой книге. В марте 1817 года она заметила, что у нее "есть кое-что для публикации, что может увидеть свет этак через год. Вещь короткая, примерно как "Кэтрин"".

Джейн, как всегда, проявляла скромность в отношении своей работы. "Тебе он не понравится, и поэтому ты не должна проявлять нетерпение", — предупреждала она свою племянницу Фанни. Но затем вспомнила, что Фанни выступала против самоуверенной Эммы Вудхаус, и поэтому ей может приглянуться скромная Энн, предшественница викторианцев. Да, Фанни "может полюбить героиню, — переменила свое мнение Джейн, — потому что она слишком хороша для меня".

По всей видимости, Джейн не торопилась с публикацией "Доводов рассудка". Историк Йен Фергюс, внимательно изучивший, как Джейн принимала решения о публикациях, считает, что она могла намеренно придерживать и этот роман, и "Кэтрин" / "Нортенгерское аббатство", пока не накопит достаточно денег, чтобы самой оплатить печать тиража. В таком случае она заработает гораздо больше, если книга будет иметь успех. Печально сознавать — Джейн играла вдолгую, хотя дни ее были сочтены.

Вероятно, после финансовой неудачи "Эммы" Джейн должны были немного утешить "почти двадцать фунтов", полученные от второго издания "Чувства и чувствительности". Деньги обеспечили "чудесный прилив литературного рвения". Воодушевленная, Джейн в январе 1817 года начала еще один роман, "Сэндитон", который остался неоконченным. Она постоянно искала новый материал для своих книг. Теперь, когда столько племянников и племянниц Джейн подражали тетушке, сочиняя собственные "романы", она слегка подшутила над одной из этих провальных затей. Возможно, она позаимствовала чужой сюжет: "два с половиной прочных прутика для моего собственного гнезда".

На этот раз Джейн решила изобразить — в ироническом ключе — всю индустрию санаториев и морских курортов. Для этого она выбрала точку зрения здорового человека: "Я не испытываю особого сострадания к простудам". Что касается собственного здоровья, Джейн уверяла что "снова чувствует себя довольно сносно и вполне способна к прогулкам, чтобы насладиться свежим воздухом; садясь и подолгу отдыхая между прогулками, я получаю возможность немного размяться". Чтобы выйти из дома и запрячь ослика, тянувшего маленькую повозку, требовалось много усилий, и поэтому Джейн делилась своими планами "ездить на ослике верхом… это будет проще и легче, чем использовать повозку". Непонятно, шутила она или нет.

Когда Анна в достаточной степени оправилась после очередных родов и сама приехала в Чотон на запряженной осликом повозке, они с тетей обсуждали сюжет "Сэндитона". Впоследствии Анна утверждала, что образы членов семьи Паркер были "предложены в беседах между мной и тетей Джейн, пока она писала эту историю".

Рукопись "Сэндитона", в которой рассказывается история Паркеров, Хейвудсов и Денхэмов, создавалась в феврале и марте, когда Джейн была больна и "почти не выходила из своей комнаты". Но при этом, "когда у нее были силы для каких-то занятий, она находила удовольствие в сочинении". Несколько страниц написаны карандашом, а не привычной для Джейн чернильной ручкой — с ним легче обращаться лежачему или ослабленному больному. Мир Джейн сжался до одной комнаты, но она знала, как выйти за ее пределы.

Роман "Сэндитон" не только переносил Джейн на морские курорты, но и помогал ей понять, что даже в таком состоянии можно сохранять творческие силы до самого конца. В отличие от предыдущих романов, в "Сэндитоне" гораздо больше внимания уделяется деталям: дома, море, синие туфли в витрине. Такое впечатление, что запертая в спальне Джейн мысленно едет отдыхать на море — ведь источником вдохновения для "Сэндитона" послужило реальное место.

В 1805 году после смерти мистера Остина осиротевшие женщины на некоторое время уехали в Уортинг, где прожили с сентября по начало ноября. Там к ним присоединилась большая компания из Годмершэм-парка, в том числе мисс Шарп и Фанни Найт. Присутствие родственников из Годмершэма объясняет выбор модного Уортинга, а не дешевого курорта, такого как Лайм.

Уортинг был "излюбленным местом… людей, следящих за модой, благодаря превосходному песку, который считался лучшим во всем королевстве". Местечко быстро приобрело славу роскошного курорта, чему в немалой степени способствовал визит принцессы Амелии в 1798 году. "За короткое время, — читаем мы, — несколько жалких лачуг и убежищ контрабандистов сменились зданиями достаточно просторными, чтобы вместить благороднейшие семьи королевства". В 1803 году на курорте проложили канализацию; с 1804-го до Уортингтона можно было добраться по новой платной дороге, а в 1805-м там было уже "не менее шести улиц". Улицы представляли собой шесть террас из четырехэтажных зданий, по большей части с эркерами, как в Брайтоне, из окон которых открывался вид на море.

Временным домом Джейн в Уортинге был Стэнфорд, или коттедж мистера Стэнфорда, с комнатами на трех этажах и прекрасным расположением в центре курорта. Из полукруглых эркеров на южной, обращенной к морю, стороне дома был виден Ла-Манш. Вероятно, коттедж мистера Стэнфорда, стоявший в центре недостроенного курорта, позволял лицезреть те же картины, какими любовались обитатели дома мистера Паркера в "Сэндитоне": "недостроенные здания, пестрые крыши домов, колышущиеся на ветру холсты, море, волнующееся и сверкающее под лучами солнца". Мистер Стэнфорд из реальной жизни был портным, не устоявшим перед искушением сдавать на сезон свой дом постояльцам, список которых публиковался в "Брайтонской газете".

Узкая тропинка вела от восточной стороны арендованного Остинами дома к библиотеке на набережной. Приморская библиотека Стаффорда была одним из двух "чрезвычайно уважаемых заведений в Уортинге". То, что осталось от четырехэтажного здания, в настоящее время занимает офис автобусной компании. Вероятно, как и во времена Джейн Остин, сегодня люди с интересом читают журнал записи в библиотеку, чтобы узнать, кто приехал в город. "Библиотека" была не только местом, где читают книги, но также центром общественной жизни. В библиотеке из "Сэндитона" продают разнообразные сувениры, а в библиотеках в Райде или на острове Уайт можно было даже снять комнату и переночевать.

Сэр Вальтер Скотт противопоставлял романы Джейн той "легковесной продукции, которая служит удовлетворению постоянного спроса на курортах и в библиотеках". Тем не менее в ее книгах не остается без внимания и бульварная литература, заполнявшая полки библиотек в Уортинге или Сэндитоне. Джейн высмеивает несуразные и чрезмерно романтизированные обстоятельства и сюжеты (например, в "Нортенгерском аббатстве") или делает своих героинь полной противоположностью персонажам бульварных романов — не женственными и слабохарактерными, а настоящими бойцами, как в "Гордости и предубеждении". Джейн знала библиотечные правила, что не мешало ей их нарушать.

Частый гость морских курортов, Джейн также была знакома с деятельностью их "промоутеров", подобных Томасу Паркеру — герою, или антигерою, "Сэндитона". В Уортинге жил такой промоутер, за которым имела возможность наблюдать Джейн: мистер Эдвард Огл. Он подружился с Остинами — Джейн называла его "милый мистер Огл" и некоторые черты его характера, по всей видимости, передала энергичному и неутомимому мистеру Паркеру из "Сэндитона". У читателя не может не вызывать восхищения ни на чем не основанная, но твердая вера мистера Паркера в то, что Сэндитон превратится в модный курорт, а также его настойчивые рассуждения о здоровом здешнем климате: "У моря никто не схватит простуду, не пожалуется на аппетит и не впадет в тоску, наоборот, каждый только укрепит здесь свои силы".

Но болезнь Джейн приняла слишком мучительные формы, чтобы дать ей закончить книгу. 18 марта 1817 года работа над романом прервалась и больше не возобновилась. В конечном итоге его опубликуют незавершенным, под заголовком "Фрагменты романа Джейн Остин". "В последние две недели я слишком плохо себя чувствовала, чтобы что-то писать, — жаловалась Джейн в апреле. — Я страдала от приступа разлития желчи, сопровождавшегося сильной лихорадкой".

Обострение болезни Джейн также могло быть вызвано стрессом. Дядя Джеймс Ли-Перро скончался, и после оглашения его воли стало ясно, что все надежды Остинов окончательно рухнули. Мечты миссис Остин не оправдались — покойный все оставил жене. Затем его богатство должен был унаследовать, как и полагалось, Джеймс Остин, за исключением 1000 фунтов для всех братьев и сестер Джеймса (кроме Джорджа). Но ни один из Остинов не увидит этих денег, пока жива миссис Ли-Перро. Для Джейн это было "слишком, слишком поздно". Кроме того, она считала, что миссис Ли-Перро может прожить еще лет десять. И действительно, миссис Ли-Перро, словно в пику жадным родственникам, отчаянно цеплялась за жизнь и умерла в возрасте девяноста двух лет.

Миссис Ли-Перро постоянно была чем-то недовольна. "Когда Стоунли увеличил наш доход, — впоследствии писала она, — то были куплены лошади и новая карета — но увы! Плохое здоровье пришло вместе с богатством, от которого нам было все меньше и меньше пользы". Хорошо, что ее невестка и племянницы не слышали этих жалоб…

Миссис Остин оставалось утешаться мыслью, что брат собирался ее пережить и, знай он, что умрет первым, распорядился бы своим состоянием иначе. Джейн расстроилась из-за смерти дяди. Обострение болезни она связала с сильными переживаниям. Она чувствовала себя так плохо, что попросила Кассандру вернуться из Беркшира, куда та поехала на похороны дяди. Разумеется, сестра вернулась, и "либо ее возвращение, либо визит мистера Кертиса [врача] заставили мою болезнь отступить, и сегодня утром мне лучше", — писала Джейн.

Смерть дяди побудила Джейн задуматься о завещании. 27 апреля 1817 года она составила завещание, но не позаботилась о том, чтобы должным образом заверить его. Она собиралась оставить 50 фунтов безответственному Генри и еще 50 фунтов мадам Бижон, французской няне и экономке, которая долгое время служила у Генри, а до него у Элизы. По всей видимости, после оглашения завещания Ли-Перро она в первую очередь думала о тех, кто больше всего нуждается в деньгах. Все остальное Джейн завещала "моей дражайшей сестре Кассандре". В следующем месяце ее брат Джеймс также составил завещание, согласно которому деньги доставались Генри, Фрэнку, Кассандре и Чарльзу. Он не упомянул своего больного брата Джорджа, а также сестру Джейн. Это указывает на то, что семья не верила, что Джейн проживет долго.

К маю Джейн превратилась в настоящего инвалида. "Я не встаю с постели с 13 апреля, — признавалась она в письме к подруге Энн Шарп, — и только перемещаюсь на диван". Но дух ее не был сломлен: "Теперь мне снова лучше… и я действительно могу встать с постели, но мне предписано лежать".

Ее племянница Каролина, посетившая Чотон, была потрясена, увидев, как плоха Джейн, чего никак нельзя было понять по письмам.

"Одетая в капот, тетя сидела в своем кресле совсем как инвалид, но поднялась нам навстречу и тепло поздоровалась с нами, указала на приготовленные для нас места у огня и проговорила: "Вот… маленькая скамеечка для тебя, Каролина". Странно, но эти ничего не значащие слова были последними ее словами, которые я могу вспомнить".

Терявшая силы Джейн видела, как сильно ее любят родные. "Все дорогие братья так нежны и так тревожатся! — писала она. — И моя сестра тоже! У меня не хватает слов, когда я пытаюсь описать, как она ухаживает за мной… Я получаю столько утешения и заботы, что остается лишь благодарить Господа!" Подобно миссис Смит, Джейн искала счастье в несчастье.

34

Колледж-стрит

Появилась надежда по крайней мере избежать смерти.

Миссис Остин о состоянии своей дочери Джейн

Стало ясно, что Джейн, "почти инвалид", нуждалась в более квалифицированной медицинской помощи, чем могла получить в Чотоне.

Местный аптекарь из Олтона "не претендует на то, что способен справиться" с болезнью, писала Джейн, и поэтому потребовался более опытный врач. За советом обратились в Винчестер, "где есть больница и превосходные врачи" и куда Джейн должна была поехать "на несколько недель, чтобы посмотреть, что еще может сделать мистер Лайфорд, чтобы вернуть мне сносное здоровье".

Больница в Винчестере, основанная в 1736 году, в 1758-м переехала в красивое новое здание, спроектированное Джоном Вудом из Бата. Будучи первым подобным учреждением за пределами Лондона, больница имела высокую репутацию и даже привлекала студентов-медиков из столицы. Она содержалась за счет средств, собираемых по подписке среди богатых людей. Больничные палаты предназначались для бедняков, и, кроме того, туда не брали смертельно больных. По обоим критериям Джейн не подходила для больницы, но ее лечили в частном порядке, в арендованной квартире. Ее посещал главный врач больницы Джайлз Кинг Лайфорд. Этот мистер Лайфорд приходился племянником старому мистеру Лайфорду из Бейзингстока, который докучал Джейн на балу в Мэнидон-парке, где она танцевала с Томом Лефроем. Жизнь Джейн совершила полный оборот.

Джеймс и Мэри Остин предоставили свою карету, чтобы отвезти Джейн и Кассандру из Чотона в Винчестер, и Джейн с гордостью писала, что она стала "изящным и транспортабельным инвалидом". "Миссис Дж. Остин проявила необыкновенную доброту, одолжив карету!" — признавалась Джейн. Но это было меньшее, что Джеймс и Мэри Остин могли сделать для своей сестры, поскольку поместье миссис Ли-Перро должно было достаться им, а не ей.

Поездка прошла без происшествий, хотя Джейн волновалась за Генри, который ехал рядом с каретой верхом и промок до нитки. Он "сопровождал нас верхом на лошади, — писала она, — почти всю дорогу под дождем", как будто это был похоронный кортеж.

Комнаты Джейн и Кассандры находились на втором этаже дома № 8 (современный адрес) на Колледж-стрит, принадлежавшего миссис Дэвид. Хозяйка входила в число попечителей больницы, и ей принадлежали несколько домов на этой улице. Квартиру для сестер нашла и арендовала их подруга, миссис Хиткоут, в девичестве Элизабет Бигг, которая жила со своей сестрой Алетеей на соседней улице.

В первом из сохранившихся писем Джейн рассказывается о том, как она вместе с Элизабет и Алетеей веселилась на балу. Четыре одинокие женщины, подруги с ранней юности, теперь вновь были вместе. Джейн с Кассандрой приезжали к Элизабет и Алетее в Винчестер на Рождество 1814 года и останавливались в их просторном и гостеприимном кирпичном доме № 12 (в настоящее время № 11) на Кэсидрел-Клоуз. И теперь Элизабет и Алетея "все для них приготовили и сделали все, что могли, чтобы это печальное временное жилье было удобным".

Алетея, подобно Джейн и Кассандре, осталась незамужней. В отношении Элизабет, судьба которой сложилась иначе, Джейн, по всей видимости, испытывала смешанные чувства. Единственная из четырех подруг, она в тридцать три года поступила не так, как Джейн, и вышла замуж. Ее мужем стал вовсе не пылкий юный возлюбленный, а мужчина в два раза старше ее, пребендарий собора, владевший домом на Кэсидрел-Клоуз. Он довольно скоро и очень кстати умер, оставив Элизабет сына, фамилию и уважение в обществе, которого лишены старые девы. Это позволило Элизабет проходить через средний возраст, наслаждаясь самым высоким статусом, доступным для женщины в Георгианскую эпоху: вдовы, распоряжающейся своей жизнью и своими деньгами. Может быть, Джейн, глядя на беззаботную жизнь подруги в красивом большом доме рядом с собором, сожалела о том, что так часто говорила "нет"? Или с грустью размышляла, что теперь могла бы дать Кассандре комфортный дом, как Элизабет Алетее, если бы согласилась на предложение брата сестер Бигг? Утешением для Джейн могло стать открытие, что подруги были для нее не просто подругами. Сестры Бигг и Кассандра — это семья, которую она сама для себя выбрала.

Жизнь на Коттедж-стрит была очень тихой. Джейн практически не покидала дом и, подобно Фанни Прайс, "надеялась на письма", чтобы узнать о событиях в жизни родственников. Она была довольна жильем, хотя домик в центре города совсем не походил на просторный особняк сельского священника, где она родилась. Он напоминал родной дом Фанни Прайс в Портсмуте, с такой крохотной гостиной, что "сперва она приняла ее за проходную комнату по дороге в другую, получше". "Дом был невелик, стены тонкие, казалось, вся эта суматоха совсем рядом… и она не знала, как это вынести".

Но смирение побудило Джейн заменить "крохотный" на "аккуратный". "У нас аккуратная гостиная", — писала она о комнате на первом этаже с надставным эркером, выходящим в сад доктора Габелла. Доктор Габелл был директором Винчестерского колледжа, в который Джеймс Остин определил своего сына, Джеймса Эдварда. В 1902 году Констанс Хилл посетила гостиную сестер, где "белые муслиновые занавески и горшки с яркими цветами на окне" создавали "бодрую" атмосферу. "Мы представляли, как мисс Остин сидит у окна и пишет, — продолжала она. — Смотрит сквозь окруженный высокими стенами сад с раскачивающимися от ветра деревьями на красные крыши домов и возвышающуюся над ними серую громаду собора". Выйдя из дома и свернув направо, Кассандра буквально через минуту попадала на заливной луг, осенние туманы которого вдохновили Китса на слова о "поре туманов и плодоношенья", когда он в 1819 году побывал в этих местах. Если повернуть налево, то через несколько шагов попадаешь в книжную лавку Джона Бердена (книжный магазин сохранился до сих пор), которому когда-то покровительствовал мистер Остин.

Кассандра сохранила для нас мнение Джейн о соборе: это было "здание, которым Джейн восхищалась". В то же время собор словно заснул. В эпоху Регентства население Винчестера росло, хотя город и не вернул себе былой славы одного из первых городов Британии в саксонские времена. Крипта собора теперь использовалась как винный погреб, а средневековый замок в нескольких шагах от дома Джейн и Кассандры на Колледж-стрит превратился в неофициальную каменоломню. Численность прихожан собора уменьшалась, что отражало общий упадок англиканской церкви. Радикал Уильям Коббет, который в 1830 году присутствовал на воскресной службе в этом соборе, вмещавшем больше тысячи человек, обнаружил себя в обществе всего лишь "пятнадцати женщин и четырех мужчин! Боже милосердный!".

Для сестер собор был одним из достоинств жилища на Колледж-стрит, но тесные комнатки дома стали для них, вне всякого сомнения, серьезным разочарованием. Впоследствии в этом здании располагалась известная кондитерская. Жизнь Джейн была похожа на ту, что предсказывал автор печальной книги "Старые девы": "Проведя веселые годы юности в удобном поместье богатого отца, она вынуждена довольствоваться тесным жилищем в маленьком городке, с одной служанкой".

Образ жизни сестер в эти несколько недель вызывает в памяти мисс Бейтс из "Эммы", с ее мелкими домашними заботами. Во время разговора болтливая мисс Бейтс, "прервав себя на полуслове, помчится к старенькой юбке своей матушки. Не такая уж она, кстати, и старенькая, эта юбка — она еще послужит, — да и вообще, она рада отметить, юбки у них в семье прочны на удивленье".

В один из дней, проведенных в Винчестере, Джейн пишет последнее из ее сохранившихся писем. По меткому выражению критика Кэрол Хоулихен Флинн, в этом письме Джейн сама почти становится мисс Бейтс. Она пишет о каких-то знакомых, "добродушных и обходительных", но в то же время отмечает их неумение одеваться и выражает надежду, что они будут придерживаться новой моды на "более длинные юбки, чем в прошлом году". Это в буквальном смысле последние слова ее последнего письма — о юбках! Таков характер всех писем Джейн из Винчестера: домашних, наполненных мелкими подробностями, приземленных. Но в них можно усмотреть намек на то, насколько важны для нее эти незначительные детали. Они не ускользали от ее внимания — и от нашего тоже.

Джейн с сестрой были близки как никогда, и "их сестринскую любовь друг к другу вряд ли можно переоценить". "Я стольким обязана ей, — восклицала Джейн, — и трепетной любви всей моей милой семьи!" Она признавалась, что "может лишь плакать и еще и еще молить Бога, чтобы он благословил их". В те далекие дни, когда Джейн была здорова, она писала, что "это жестокий мир, каждый сам за себя, и я не жду добра от других". Но с приближением конца она, подобно многим людям, столкнулась с неожиданными проявлениями милосердия.

6 июня в Винчестер, на Колледж-стрит, приехала Мэри Остин, чтобы помочь ухаживать за Джейн. Та самая Мэри, которую все эти годы Джейн не слишком привечала. Но все знали, что в трудную минуту на нее можно положиться, и теперь она приехала, чтобы "немного подбодрить их и взять на себя часть забот".

Наконец Мэри и Джейн примирились. 9 июня Джейн стало гораздо хуже: "Мистер Лайфорд думал, что конец близок, и она сама считала, что умирает". Убежденная в этом, она "сказала тем, кто ее окружал, все, что хотела", в том числе произнесла такие слова: "Ты всегда была для меня доброй сестрой, Мэри". В трудные для Джейн времена "доброжелательность никогда ей не изменяла; она была деликатной и благодарной всем, кто за ней ухаживал".

Семья примирилась с неизбежным. Джеймс Остин написал сыну в Оксфорд, чтобы тот был готов "к тому, что может принести следующее письмо", а Каролина, дочь Джеймса, писала: "Теперь мне кажется, что я недостаточно любила и ценила ее". Джейн навестили братья, даже Чарльз, который приехал, несмотря на тяжелую болезнь дочери. Во вторник 19 июня он писал: "Видел ее дважды за вечер — очень боюсь, в последний раз в этом мире, поскольку доктора не надеются на выздоровление".

Но затем жестокий цикл болезни повторился, и Джейн стало немного лучше. Мэри Остин уехала домой, а миссис Остин сообщала, что ее младшая дочь "очень приободрилась и чувствует себя гораздо лучше… появилась надежда по крайней мере избежать смерти".

35

Последнее пристанище

Молитесь за меня.

Последние слова Джейн Остин

Ближайшим к домику на Колледж-стрит молитвенным домом был не собор, а церковь Святого Свитина, расположенная в старой каменной сторожке, охранявшей ворота в древних городских стенах. К Джейн вернулись ясность мышления и творческие силы, и теперь ее вдохновлял святой Свитин.

Джейн раньше уже сталкивалась со святым Свитином. Ее родители венчались в посвященной ему церкви в Бате, и там же был похоронен ее отец. Сам святой Свитин умер в Винчестере, и его останки были перезахоронены в тогдашнем новом Винчестерском соборе 15 июля 971 года. Согласно легенде, святой очень рассердился, что потревожили его прах, и сделал так, что в городе целый день шел проливной дождь.

Впоследствии погода в день святого Свитина использовалась как предсказание: дождливый день предвещал сорок дней ненастья.

15 июля 1817 года Джейн написала стихотворение, выразив в нем надежду, что дождь не начнется и не помешает винчестерским скачкам. Родственники были недовольны этим последним произведением писательницы, называя его "шуткой, в которой перемешаны усопший святой и винчестерские скачки".

Но по какой-то необъяснимой случайности этот последний пример творчества Джейн содержит отважное заявление о ее силе и стойкости. Она пишет от лица святого Свитина, обладающего властью над погодой, но в ее словах странным образом содержится пророчество: "Меня не победить". "Когда мы в могилах, то, значит, ушли? О нет, я бессмертен!" — пишет Джейн. Кто-то — по всей видимости, Кассандра — впоследствии подчеркнул эти слова в рукописи Джейн.

Она была абсолютно права. Мы действительно считаем ее бессмертной. Ровно два дня спустя, 17 июля, боль вернулась.

Тем не менее в последние месяцы жизни Джейн считала, что на нее снизошло благословение. "Чем жить до глубокой старости, — писала она Энн Шарп, — я бы предпочла умереть сейчас, благословленная нежной привязанностью своего семейства, — прежде чем я переживу их или их любовь ко мне".

Джейн с любовью пишет о семье, но если мы обратимся к ее жизни на Колледж-стрит, то… не обнаружим там родственников. После смерти Джейн Остины называли ее дочерью прихода, членом дружной, счастливой семьи. Но в последние дни из всех братьев и сестер рядом с ней была только Кассандра — краткие визиты не в счет. Джейн больше никогда не увидит свою мать. В начале июля Джеймс вернулся из деловой поездки в Лондон, но, похоже, не дал себе труда преодолеть еще шестнадцать миль, чтобы попрощаться с сестрой. Не приехал также Фрэнк из Чотона. Только Генри и Чарльз, "особенные" младшие братья Джейн, нанесли ей прощальный визит — но даже они не остались с ней до самого конца.

Пустоту заполнила другая семья Джейн — одинокие женщины, воспетые в этой книге. На соседней улице жили сестры Бигг, рядом все время находилась Кассандра. Единственным членом клана Остинов, кто приехал в Винчестер, чтобы ухаживать за Джейн, была Мэри.

Она вернулась домой в Стивентон, думая, что Джейн пошла на поправку, но теперь Кассандра попросила ее приехать снова, "потому что сиделку нельзя оставлять на ночь; ее несколько раз заставали спящей". На первый взгляд кажется странным, что Мэри, которую Джейн так часто и так язвительно критиковала, была единственным членом семьи, которая предложила реальную помощь. Но Мэри Остин в девичестве звали Мэри Ллойд, а Мэри и Марта Ллойд были лучшими подругами Джейн и Кассандры. Мужчины приезжали с краткими визитами, выражали свое сочувствие и уезжали, а женщины объединялись и окружали больную заботой.

Джеймс следил из Стивентона за новостями и сообщал сыну, что "симптомы болезни, которые возобновились после четырех-пяти дней в Винчестере, не ослабевают, и мистер Лайфорд сказал нам открыто, что ее состояние безнадежно… при таком пульсе болезнь не может тянуться долго".

На Колледж-стрит Джейн вставала с постели и с 9 утра до 10 вечера лежала "на диване". Но ела она вместе с Кассандрой "довольно аккуратно, могла обслуживать себя и переходить из одной комнаты в другую". Она по-прежнему не теряла надежды и писала подруге, что "один раз меня выносили на улицу в портшезе, и я хочу это повторить, а еще пересесть в кресло-каталку, когда позволит погода".

Но вскоре Джейн не смогла даже писать. У нее оставались только любовь окружающих и письма. Ее преданным корреспондентом была Фанни Найт. "Я никогда не забуду, — впоследствии говорила ей Кассандра, — свидетельств любви, которые ты ей выказывала во время болезни, когда писала те добрые, забавные письма". Она рассказывала, как Джейн брала каждое письмо, "читала его сама, потом давала мне, а потом недолго, но довольно оживленно обсуждала со мной его содержание". Но в то же время "слабость лишала ее того интереса ко всему, которым она отличалась". Однажды Кассандра спросила ее, хочет ли она чего-нибудь, и Джейн в ответ процитировала слова Христианина из "Путешествия пилигрима": "Ничего, только умереть". Кассандра, в точности как в книге, ответила ей лишь "жалобным плачем".

17 июля Кассандра отлучилась из дома по какому-то мелкому делу, а когда вернулась, нашла сестру без сознания. Джейн сама отправила Кассандру — "с поручением", на котором "настаивала" — возможно, в надежде избавить сестру от зрелища смерти. Впрочем, к возвращению Кассандры Джейн была еще жива. Позвали мистера Лайфорда, и он "дал ей что-то, чтобы облегчить страдания". Это сильнодействующее лекарство, вероятно морфий, привело Джейн в "состояние спокойного бесчувствия", сохранявшееся всю ночь. Кризис наступил в половине четвертого утра, в низшей точке суточного цикла.

Впоследствии мистер Лайфорд утверждал, что "предположительно лопнул крупный кровеносный сосуд… можно сказать, что после четырех месяцев болезни она умерла внезапно". Он часто говорил нечто подобное родственникам своих пациентов, чтобы те думали, что дорогие им люди умерли внезапно, без мучений.

На самом деле все произошло немного иначе. Джейн умирала на протяжении всей короткой летней ночи. Кассандра "шесть часов сидела рядом с ней с подушкой на коленях, чтобы поддерживать ее голову, которая почти скатилась с кровати". Устав, Кассандра позволила Мэри сменить себя, но в три часа ночи вернулась. Джейн была еще жива: "Каждый вдох сопровождался слабым движением головы, почти до самого конца". В дневнике Мэри Остин, таком же практичном, как хозяйка, отмечается, что "Джейн испустила последний вздох в половине пятого утра; с ней были только мы с Кассандрой".

Кассандра в течение нескольких следующих дней подробно описала смерть сестры. Джейн "почувствовала, что умирает, примерно за полчаса до того, как успокоилась и как будто впала в беспамятство", читаем мы. "В эти полчаса… она не могла нам объяснить, что ее мучит… Она говорила: "Боже, дай мне терпения. Молитесь за меня. Молитесь за меня". Голос ее был страдальческим, но говорила она разборчиво".

Теперь Джейн, лежавшая на кровати в доме на Колледж-стрит, выглядела умиротворенной. "Она была похожа на прекрасную статую", писала Кассандра, "с таким светлым безмятежным выражением на лице, что его было приятно созерцать". Конечно, Кассандра рисовала "совершенный образ", которого требовала семья Остин и который у самой Джейн, наверное, вызвал бы "отвращение и негодование". Кто знает, как на самом деле выглядело ее мертвое тело? Но не подлежит сомнению, что любящий взгляд Кассандры видел только красоту. Теперь Кассандре предстояло последний раз позаботиться о сестре: "Я сама закрыла ей глаза, и это было большой наградой для меня — оказать ей эту последнюю услугу".

"Их связывали почти идеальные любовь и доверие, — писала племянница Джейн, — и столь же сильной и долгой была печаль оставшейся жить, когда они расстались навек". На протяжении всей этой книги голос Джейн звучал громче — ворчал, смеялся, подтрунивал, хвалил. Несмотря на подчиненное положение в иерархии двух сестер, Джейн заслонила Кассандру и почти вытеснила ее из нашего рассказа. Представление о Кассандре как об эмоционально холодном человеке также не вполне справедливо. После смерти сестры она словно хвасталась своим стоицизмом, и эти слова часто ставили ей в укор: "Я совсем не подавлена и лишь немного "нелюдима".

Но мы не должны забывать о характерной для Георгианской эпохи вере в добродетель смирения, что может многое объяснить в жизни этих двух женщин. Для меня равнодушные слова Кассандры звучат фальшиво. Лишь смерть Джейн заставляет Кассандру взяться за перо и поразить наше сердце трогательными признаниями, достойными ее сестры: "Я лишилась сокровища, такой сестры и друга, каких у меня никогда не будет. Она была солнцем моей жизни, золотым бликом на каждой радости, утешением в каждой печали. У меня не было ни одной мысли, которую бы я скрыла от нее, и теперь я словно бы лишилась части себя".

Именно эти слова могли бы стать эпитафией Джейн, а не те неискренние, одобренные семьей похвалы ее добродетелям и благочестию, которые в конечном итоге украсили ее могилу.

24 июля Джейн перенесли в ее последнее пристанище, Винчестерский собор. Похороны назначили на утро — все должно было закончиться до десяти часов, когда начиналась служба в соборе. Согласно традиции, женщины из числа родственников остались дома, и на церемонии похорон присутствовали только братья Джейн — Эдвард, Генри и Фрэнк. Скупого Джеймса представлял его сын, поскольку сам он полагал, "что при таком прискорбном состоянии здоровья и нервов испытание будет для него слишком тяжким". Поэтому похороны прошли тихо и незаметно. Регент собора даже умудрился перепутать дату, записав в церковной книге, что Джейн похоронили 16 июля, в тот день, когда она еще была жива.

Братья отправились проводить Джейн в последний путь, а Кассандра осталась дома. Из окна она смотрела, как "маленькая скорбная процессия" прошла "по всей улице", затем повернула направо, через Кингсгейт двинулась к собору и "скрылась из виду". "Мы расстались навек", — писала Кассандра.

Известно, что на надгробии Джейн в соборе не упоминаются ее романы. В эпитафии восхваляются "доброта ее сердца, кротость нрава", а "замечательные способности ее ума" упоминаются последними. Уже тогда семья пыталась скрыть, какой необычной была тетя Джейн.

Семья Остин должна была не только позаботиться о памятнике, но и выполнить административные формальности. Известие о смерти Джейн было напечатано в "Хэмпширской хронике" между сообщениями о свадьбе и ограблении. Следовало также заплатить налог. На бланке конторы гербовых сборов, датированном 10 сентября, указано, что у Джейн оставалось 25 фунтов наличными и 45 фунтов на банковских счетах. Не слишком много для автора шести романов, изменивших мир. Кассандра забрала 45 фунтов из банка и закрыла счет Джейн. За всю жизнь Джейн заработала своим творчеством примерно 650 фунтов. Она явно гордилась этим достижением, достаточно скромным по сравнению с доходами других писательниц, которыми она восхищалась, например Фрэнсис Берни (4000 фунтов) и Марии Эджуорт (11 000 фунтов). Если бы Джейн дожила до того времени, когда средства, вложенные в акции флота, начали приносить плоды, то получила бы 30 фунтов ежегодного дохода. По иронии судьбы, чуть меньшую сумму в юности отец выдавал ей на наряды.

Кассандра, занимавшаяся всеми этими делами, все время вспоминала Джейн. "Я знаю, придет время, когда мои мысли не будут полностью заполнены ею, — признавалась она, — но мне неприятно об этом думать". Как ни странно, миссис Остин оставалась в Чотоне и никак не участвовала во всех этих хлопотах. Как отмечал Терри Касл, именно Кассандра всегда была для Джейн "настоящей матерью. До определенной степени глубина, красота и страстность произведений Остин — наряду с высочайшими образчиками английского языка — обусловлены тем, что она любила и была любима Кассандрой".

28 июля 1817 года Кассандра отослала Энн Шарп несколько вещей в память о подруге: "пару заколок, которые она иногда носила, и маленькую шпильку, которой она постоянно пользовалась больше двадцати лет". Такие подарки на память очень ценились в мире женщин с ограниченным личным пространством. Энн также попросила прислать ей локон волос Джейн. Другой локон получила Фанни. Марте Ллойд, подруге Джейн, которая много лет делила с ней кров, достался украшенный топазами крест, который она хранила до конца жизни.

Локоны волос стали причиной еще одной необычной гипотезы относительно смертельной болезни Джейн. В двадцатом веке один локон попал в руки супругов Альберты и Генри Берк, поклонников творчества Остин. Говорят, они сделали анализ волос, показавший присутствие большой концентрации мышьяка.

Ядовитый мышьяк широко применялся в лекарствах Георгианской эпохи, таких как "раствор Фаулера", популярное общеукрепляющее средство, изобретенное в 1786 году. Это было действительно сильнодействующее лекарство, и современные исследователи снова обращаются к мышьяку как к возможному средству от лейкемии. Но обращаться с ним следует с крайней осторожностью. Прием лекарств с мышьяком может вызвать приступы разлития желчи, похожие на те, что были у Джейн.

Возможно, Джейн, страдавшую от не слишком опасной болезни, непреднамеренно отравили врачи.

36

"Что особенного было в этой леди?"

Лучшая из женщин-писательниц.

Ее книги бессмертны.

Вирджиния Вулф

В эпоху, на которую пришлась жизнь Джейн, женщины-писательницы начали исследовать окружавший их мир. "Британские женщины станут бессмертными знаменитостями", — предсказывала Мэри Робинсон в своем "Письме женщинам Англии, на несправедливости умственного подчинения" (1799). В конечном счете, утверждала она, их работы будут "соперничать за славу с работами их современников мужчин, считающихся классиками". И она была права. Но на это потребовалось очень много времени, возможно, больше, чем она могла себе представить.

22 июля в газете "Курьер" появилось сообщение о смерти Джейн Остин, вероятно, составленное Кассандрой; в нем Джейн впервые публично назвали автором четырех опубликованных к тому времени романов. В заметке кратко перечислялись факты ее творческой биографии, а также подчеркивалось: "Ее манеры были изящны, привязанности — горячи, чистота сердца — несравненна. Она жила и умерла как подобает подлинной смиренной христианке".

Джеймс, брат Джейн, в своем поэтическом некрологе объявлял ее собственностью семьи. Он также — не слишком убедительно, в свете ее писем с жалобами — восхвалял ее как домохозяйку:

Далее Джеймс писал, что семья Остин, разумеется, не "ревновала к заслуженной славе", неожиданно распространившейся в их кругах. Я убеждена, что ревность не возникала именно потому, что Джейн сознательно старалась не пренебрегать "тяготами домашних забот". Она не жалела сил, чтобы не дать повода для критики — как женщины-писательницы, пренебрегающей более важными обязанностями женщины-хозяйки. И ей это удалось. Стихотворение Джеймса передает следующую мысль: да, возможно, она великий писатель, но гораздо важнее, что она по-прежнему может что-нибудь приготовить на ужин.

Семья Остин все еще не оправилась от обрушившихся на нее катастроф и нуждалась в деньгах. Неопубликованные романы тети Джейн они рассматривали как ресурс, который нужно использовать. Не сохранилось никаких свидетельств, что в последний год жизни она сама пыталась их опубликовать или считала завершенными. Но в декабре Джон Мюррей напечатал "Нортенгерское аббатство" и "Доводы рассудка" в одном томе. За авторские права он заплатил 500 фунтов. В издание также входил "Биографический очерк", написанный Генри Остином. В первый раз мир смог прочесть историю жизни автора, которого полюбит слишком поздно.

Теперь люди могли открыть для себя имя Джейн Остин, но особой известностью оно не пользовалось. Слава писательницы росла постепенно. Через несколько десятилетий после ее смерти служитель Винчестерского собора удивлялся, "что особенного было в этой леди, что столько людей хотят знать, где она похоронена?".

Что же должно было произойти дальше? Уже при жизни Джейн наблюдалось возрождение рыцарского духа, воспетого в романах Вальтера Скотта. Если вы верите, что мужчины, даже обычные, похожи на благородных рыцарей, то женщины должны быть похожи на нежные цветы, честь которых следует защищать. Вредная идея о том, что женщины должны вернуться домой, отказавшись от свобод Георгианской эпохи, набирала все большую популярность.

Но именно героини романов Остин, особенно задиристые Лиззи Беннет и Эмма Вудхаус, открыли богатый пласт женских характеров девятнадцатого века, которые не боялись говорить то, что думают. Через несколько лет после выхода романа Шарлотты Бронте "Джейн Эйр" другая писательница, миссис Олифант, назвала его "декларацией прав женщины". Возможно, Шарлотта Бронте не была поклонницей Джейн Остин, а Джейн Остин не заявляла о правах женщин так громко и ясно, как Бронте. Но именно Джейн сделала это возможным.

Джейн была права, когда предсказывала, что ее литературно одаренная племянница Анна бросит писать, когда ей придется примерить на себя роль матери. Но в преклонном возрасте Анна написала мемуары, поделившись воспоминаниями о любимой тете, и сегодня эту книгу читают чаще, чем читали бы любые ее романы.

Фанни Найт наконец тоже вышла замуж, выбрав мужчину гораздо старше себя, и стала приемной матерью. Ей пришлось столкнуться с неприятной ситуацией, когда ее старшая приемная дочь сбежала в Гретна-Грин с младшим братом Фанни. Она была недовольна тем, что ее тетя Кассандра и кузина Анна симпатизировали влюбленной паре. Фанни на глазах превращалась в настоящую викторианскую матрону, но этот скандал помогает объяснить некоторые резкие ее замечания в адрес некогда любимых теток. Старший сын Фанни стал лордом Брабурном; он опубликовал письма Джейн Остин, полученные в наследство от матери, и сделался авторитетом по части истории семьи Остин.

Миссис Остин прожила еще десять лет в Чотоне, с Кассандрой и Мартой; когда она умерла, оставшиеся после нее деньги были разделены между всеми ее детьми, за исключением Джорджа. Ее удачливый сын Эдвард отдал свою долю Джорджу, который дожил до семидесяти двух лет. Один из тех, кто ухаживал за Джорджем Остином, присутствовал на его похоронах и в приходской книге охарактеризовал его как "джентльмена". Насколько нам известно, никто из семьи Остин на похороны не приехал, и Джорджа похоронили на церковном дворе в Монк-Шерборн, без надгробной плиты. Кассандра также дожила до семидесяти двух лет и умерла в 1845 году в Чотоне, где ее запомнили как "бледную даму с темными глазами и доброй улыбкой, одетую в длинную накидку", которая проявляла "большое участие" к молодым девушкам деревни.

Семидесятичетырехлетний Чарльз умер от холеры на борту своего корабля. Возможно, он и не пользовался таким уважением, как его брат Фрэнк, но о нем искренне скорбели: "его смерть стала огромным горем для всего флота. Я горько плакал, когда узнал, что он умер". Фрэнк пережил всех братьев и сестер и умер в возрасте девяноста двух лет, "достигнув вершины профессии как адмирал флота". Он до конца дней хранил у себя письмо с советами отца, Джорджа Остина.

У Джеймса было трое детей, у Эдварда одиннадцать, у Фрэнка одиннадцать, и у Чарльза восемь — более чем достаточно для продолжения рода и для сохранения почитаемого семьей образа тети Джейн. Джейн Остин умерла, но ее произведения начинали жить собственной жизнью. Любовные романы существовали и до Джейн, и она сама с наслаждением читала Сэмюэла Ричардсона и Фрэнсис Берни. Но ее заслуга в том, что она сделала романтические чувства — возможность найти всепоглощающую, глубоко личную, неповторимую, уникальную любовь — доступными для простых людей.

Роман как художественное творчество привлекает к себе особое внимание, и это справедливо, поскольку никакая другая форма искусства не изменила так радикально мысли и чувства людей. Ведь пока вы не прочитали о взаимоотношениях, которые описала Джейн Остин, вы понятия не имели, что мечтаете о таких же. У вас были другие ожидания от брака: надежность, богатство, дети, уважение и приятное чувство, что вы исполнили свое земное предназначение, благословленное Богом. И только после Остин женщины стали задумываться о том, что они хотят — нет, им необходимо — найти мистера Дарси. Только после Остин мысли и чувства женщин предстали перед нами воочию, во всей их яркости, красоте и полноте. Только после Остин женщины начали жить так, как они живут сегодня.

Том Лефрой тоже дожил до глубокой старости, и вершиной его карьеры стала должность главного судьи Ирландии. Совершенно очевидно, что к концу жизни он начал осознавать, какая необычная сила должна была таиться внутри ничем не примечательной девушки, с которой он танцевал в Хэмпшире. Через пятьдесят лет после смерти Джейн он вспоминал, иногда вслух, "о своей бывшей подружке, которая достойна всяческого восхищения и о которой нелегко забыть всем, кто ее когда-либо знал".

В двадцатом веке слава Джейн Остин выросла еще больше. Дороти Дарнелл основала Общество Джейн Остин, которое превратилось во всемирную сеть поклонников писательницы. Она рассказывает, как в 1942 году искала "последнего из живых, который знал кого-то, кто слышал, что люди говорят о том, что видели Джейн Остин". В 1942 году миссис Лафф, с которой беседовала Дороти Дарнелл, было больше восьмидесяти, но ее бабушка в детстве "слышала, как взрослые" говорят о Джейн Остин и ее жизни в Чотоне.

Бабушка миссис Лафф отчетливо помнила описание Джейн Остин, "бежавшей по полю к подругам". Мне хочется думать, что этот последний эфемерный образ Джейн, бегущей по хэмпширской траве, символизирует ее бегство от голодных биографов, жаждущих вонзить в нее свои зубы.

Пусть она убежит от нас. Пусть в нашей памяти останется образ скорости и мощи — не бездыханное тело на чужой кровати в тесной комнате на втором этаже арендованного дома в Винчестере, а девушка, бегущая по полю, чтобы снова встретиться с друзьями.