В гостях у Джейн Остин. Биография сквозь призму быта Уорсли Люси

Credit: Abbot Hall art Gallery Kendal Cumbria UK / Bridgeman Images

24

Чотон-коттедж

• Источник ласковых забот,
• Семьи надежнейший оплот.

Джеймс Остин

"Чотон можно назвать вторым, а также последним домом Джейн Остин", — писал ее племянник, поскольку в Бате и Саутгемптоне "она была лишь временным жителем чужой страны, и только здесь нашла настоящий дом в окружении близких людей".

Очень мило, правда? Но так ли это? Такова официальная точка зрения Остинов из Хэмпшира, которые хотели пересадить корни знаменитой тетки на свою почву и присвоить ее себе. Тем не менее нет смысла отрицать, что возвращение в Хэмпшир и дом, который Джейн обрела в Чотон-коттедже, дали ей уверенность в себе и освободили от домашних обязанностей, что в конечном итоге привело к успеху ее относительно поздно расцветшей карьеры романистки. До нас дошли именно те книги, которые она написала или переписала в этом самом известном из своих домов.

Теперь в этом здании находится дом-музей Джейн Остин. Даже при жизни Джейн его не называли Чотон-коттедж, но мы с готовностью пользуемся этим удобным сокращением. Весной это очень милое место на тихой деревенской улице, с тюльпанами в саду и кафе-кондитерской напротив. Возможно, Остины из Хэмпшира не захотели бы в этом признаться, но во времена Джейн здесь было шумно и совсем не так живописно. На самом деле дом был очень далек от идеала.

То обстоятельство, что на старости лет у миссис Остин появился дом, стало результатом решения, принятого много лет назад, — обменять сына на благополучие. После смерти жены Эдвард не стал насовсем уезжать из Годмершэм-парка. Однако большую часть времени он проводил в главном доме в Чотоне, если поместье было не занято арендаторами. Иногда он отдавал дом в распоряжение брата Фрэнка.

Коттедж, где поселились его мать и сестры, раньше занимал мистер Сьюард, управляющий поместьем Эдварда в Чотоне. Непонятно, почему Эдварду потребовалось столько времени, чтобы предложить своим родственникам дом; он мог сделать это сразу же после смерти мистера Остина. Возможно, женщины хотели реализовать план Фрэнка и обосноваться в Саутгемптоне и не сразу признали свое поражение. Теперь местечко Чотон превратилось в центр жизни Остинов; Эдвард занимал главный дом, а женщины — расположенный рядом коттедж. Вскоре и Фрэнк Остин поселил Мэри и детей неподалеку, в маленьком городе Олтон. В Стивентоне, до которого было всего пятнадцать миль, по-прежнему жил Джеймс Остин с женой Мэри.

Прежде чем переехать в Чотон из Саутгемптона, Джейн и Кассандра постарались побольше узнать о своем новом доме. "Там шесть спален", — сообщали они, выяснив подробности у своего брата Генри, который поехал в Чотон по их просьбе. Он также рассказал о чердаках, в один из которых можно поселить слугу, которого собирались нанять дамы. Им надоело чисто женское окружение в Стивентоне, и они хотели, чтобы в доме был мужчина. Теперь, когда не нужно было платить арендную плату, они могли себе это позволить.

Дом построили в конце семнадцатого или начале восемнадцатого века, и тогда он назывался Петти Джон. Он принадлежал йомену, обрабатывавшему небольшой участок собственной земли. В 1769 году Петти Джон, "расположенный в северной части Королевского тракта", был за 126 фунтов продан Томасу Найту.

После продажи в доме разместился постоялый двор, о чем часто упоминается в семейной хронике. В 1787 году среди выставленного на продажу имущества были "сусловарочный котел с краном и оковкой" и "около десяти бочек доброго старого пива". Здесь собиралась буйная публика, и в доме или на улице возле него были совершены два убийства. В 1791 году хозяин постоялого двора съехал, и в коттедже поселился Бриджер Сьюард, управляющий имением приемного отца Эдварда. После смерти Сьюарда в доме осталась жить его вдова, но в 1809 году она съехала, освободив место для Джейн.

Для постоялого двора это было удобное место — прямо у развилки дорог на Лондон, Портсмут и Винчестер. На акварели с видом дома, которую нарисовала Анна Остин, запечатлен дорожный указатель, а также пруд с белыми гусями на соседней лужайке. Однако пруд находился слишком близко к дому. "Наш пруд переполнен, дороги грязные, стены отсырели, — писала Джейн в один из дождливых дней марта. — И мы все время надеемся, что этот ненастный день будет последним".

Г-образный Чотон-коттедж имел беспорядочную планировку, но оказался довольно просторным. Он был "таким же, как большинство домов приходских священников в те времена, — писал племянник Джейн. — Потолки низкие, с грубой отделкой… некоторые спальни очень маленькие… ни одной большой, но их достаточно, чтобы вместить хозяев и нескольких гостей". На акварели Анны красный кирпич стен, который так нравится нам сегодня, закрыт кремовой штукатуркой.

Гости попадали в дом через дверь со стороны дороги, которая теперь не используется. Справа и слева от входа находились "две общие комнаты, называвшиеся столовой и гостиной". В гостиной раньше было окно, выходившее на дорогу, но женщины попросили заложить его кирпичом. Новое окно выходило в сад, и из него можно было видеть "траву и деревья", а не дорогу. Старый фермерский дом превращался в недорогой, уменьшенный вариант главного дома.

Бухгалтерские книги поместья Эдварда свидетельствуют, что в 1809 году строительные работы "у миссис Остин" обошлись ему в 45 фунтов, из которых 35 фунтов было потрачено на водопровод. Остальное ушло на "рытье канав" и уход за садом; 3 фунта стоило сено — вероятно для ослика, которого дамы запрягали в тележку. Эдвард был "опытен и ловок в устройстве дома", писал его племянник, "и любил этим заниматься".

В отличие от гостиной окно столовой выходило на дорогу. Но вскоре выяснилось, что миссис Остин нравится сидеть там "утром час или два за работой или письмами — она радовалась яркому солнцу и беспрерывному движению за окном".

Внуки Остин, как и бабушка, любили смотреть на дорогу. Из окна они могли наблюдать за экипажами, направляющимися в Винчестер или приезжающими из него. По окончании семестра в Винчестерском колледже они видели "бесконечную вереницу дилижансов с мальчиками", "будущими героями, законодателями, глупцами и злодеями". Это была платная дорога. Остины жили рядом с пунктом взимания платы за участок дороги "от ГОСПОРТА в графстве Саутгемптон до ЧОТОНСКОГО ПРУДА".

Каждый день весь коттедж трясся, когда мимо проезжала тяжелая почтовая карета. "Летящая машина Кольера", как ее называли, ходила ежедневно, кроме воскресенья. Она отправлялась из Саутгемптона в половине седьмого утра и следовала до постоялого двора "Белль Соваж" на Ладгейт-Хилл в Лондоне, куда прибывала десять или двенадцать часов спустя. В почтовой карете ехал вооруженный охранник для защиты пассажиров от разбойников; стоимость проезда внутри составляла 1 фунт, снаружи — 17 шиллингов.

"Ежедневный дилижанс Кольера, запряженный шестью лошадьми, — великолепное зрелище", — вспоминал один из юных Остинов. Окна спальни находились на одном уровне с пассажирами, путешествовавшими на крыше кареты. Это была одна из самых волнующих картин георгианской Англии. "Дилижанс, — пишет путешественник начала девятнадцатого века, — всюду привозит с собой оживление и приводит мир в движение, проносясь мимо". "Когда карета грохочет по деревне, — добавляет он, — все бегут к окнам". А из кареты можно увидеть множество "свежих деревенских лиц и хихикающих румяных девиц". "Летящей машиной Кольера" управлял знаменитый форейтор, который сидел на одной из запряженных впереди лошадей и следил за тем, чтобы животные не сбивались с ритма. "Дикки Навозные Вилы", как его называли, был "отважным юношей" и таким искусным наездником, что мог "на полном скаку стоять на спине лошади". Иногда дилижансом управлял мистер Фолкнер из Олтона, и поэтому в своих письмах Джейн иногда упоминает "фолкнеровскую карету" и даже — когда в готическом стиле шутила с племянницей Анной — "карету Фолкенштейна".

Иногда карета мчалась слишком быстро. В 1792 году сломалась железная опора, державшая одно из передних колес, в результате чего карета "мгновенно перевернулась" и "развалилась на части". Однажды дилижанс стал свидетелем нешуточных страстей. В июне 1793 года в понедельник утром в "летящую машину Кольера" села дама, решившая бежать в Лондон из-за любовной связи с солдатом. Ревнивый муж нанял почтовую карету и пустился в погоню. Он догнал дилижанс сразу за Олтоном, и дама "была вынуждена вернуться, со всеми своими коробками и трофеями, немало позабавив остальных пассажиров". Должно быть, ребенку, привыкшему к сельской безмятежности, "очень нравилось", что "пугающая тишина ночи часто нарушалась шумом проезжавших карет, от которого иногда сотрясалась кровать".

Но радоваться шуму и суете могли только самые юные — или самые старые. Джейн и Кассандра с сожалением сравнивали спокойствие пастората в Стивентоне, с его террасами и аллеями, и Чотон-коттедж, дрожавший от непрерывного потока транспорта. Дом стоял "так близко к дороге, что парадная дверь выходила прямо на нее", и лишь узкая полоска огороженного сада "защищала здание от опасности получить удар от потерявшей управление кареты". Сегодня Чотон выглядит глухой деревней, но в эпоху Наполеоновских войн, когда из доков и в доки шел непрерывный поток транспорта, его обитатели существовали в обстановке, напоминающей жизнь у современной автострады.

Тем не менее коттедж считался приличным жильем, а это означало, что прилегающий участок обязательно должен быть засажен растениями. Дом окружал высокий деревянный забор, а за ним расстилался сад: "кустарниковая аллея огибала весь участок и давала достаточно места для прогулок — вы не чувствовали себя в ограниченном пространстве".

Следующее поколение Остинов постоянно подчеркивало, что коттедж не был "тесным", а его "скромные" комнаты производили "удовлетворительное впечатление". Они повторяли это слишком часто, и создается впечатление, что в юных умах дом выглядел неподходящим, и они его стеснялись. Это "вполне удобный и подходящий для леди дом", заключила Каролина, "хотя мне кажется, средства, выделяющиеся на его содержание, недостаточны".

Ее более откровенная кузина Анна полагала, что богатый дядя Эдвард мог бы проявить больше щедрости. Его бухгалтерские книги за 1810 год свидетельствуют о доходе свыше 5000 фунтов — что сравнимо с доходом мистера Бингли — только от поместий в Хэмпшире, не считая более обширных земель в Кенте. Но Чотон-коттедж был "мал и не очень хорош", "совсем не такой, каким мог и должен был быть их дом". По словам Анны, Джейн примирилась с ним потому, что "те, кого она любила, посчитали это разумным". Разумеется, по меркам батраков Чотон-коттедж был очень просторным. Но для Джейн, которая могла стать хозяйкой Мэнидаун-парка, для Джейн, чей брат владел двумя большими поместьями, это был не лучший вариант. Но возможно, Джейн предпочла свободу коттеджа заточению в Годмершэм-парке.

В романе "Чувство и чувствительность" можно найти комментарии относительно жизни в коттедже. "Всем, кто собирается строиться, я непременно рекомендую построить именно коттедж, — рассуждает невежественный Роберт Феррарс. — Некоторые люди заблуждаются, полагая, что в коттедже слишком тесно, а значит, там невозможно удобно устроиться". Судя по всему, он не понимает, каково четырем женщинам из семьи Дэшвуд жить в маленьком коттедже с четырьмя спальнями. Ничего более просторного они себе позволить не могли, только дом "с темной узкой лестницей и дымящейся плитой на кухне". Феррарс полагал, что в любом коттедже должна быть столовая, где могут танцевать восемнадцать пар, гостиная, библиотека и салон. Архитектурной модой того времени был просторный и удобный cottage orn. Но подобные игры аристократов в стиле Марии-Антуанетты воспринимались как оскорбление теми, кто был вынужден ютиться в коттедже.

Миссис Остин, Джейн, Кассандра и Марта Ллойд переехали в коттедж 7 июля 1809 года. Шесть спален быстро заполнялись, когда у женщин гостили родственники. "В доме было весело, — писала племянница. — Мои дяди, один за другим, часто приезжали на несколько дней". Джейн описывает, как ее юные племянники и племянницы весело "топали" на "заднем дворе". Скучный Джеймс наносил регулярные визиты, часто приезжая вмести с дочерью Анной из Стивентона в Чотон "по красивым перекресткам и ухабистым, непроезжим для карет дорогам, которые соединяли эти два места". Но гости также были причиной немалого беспокойства, поскольку маленькое хозяйство располагало скудными средствами. Когда к ним собрался Чарльз со своей семьей, женщины заметили, что "он не включил служанку в список гостей, но если они ее привезут, а я предполагаю, что так и будет, у нас не найдется кровати даже для Чарльза, не говоря уже о Генри. Что мы можем сделать?"

Выход — использовать главный дом поместья, который Эдвард при наплыве гостей часто отдавал в их распоряжение, если в нем не было арендаторов или других родственников. На самом деле в семье Остин лишь немногие подолгу "жили" в одном месте. Они постоянно гостили друг у друга. Это относилось и к Джейн с Кассандрой, которые часто уезжали из дома с визитами. Домоседкой была лишь миссис Остин, которая могла много лет не покидать одного места. Дом в Чотоне обычно называли "коттеджем миссис Остин", и потому, что она была старшей в семье, и потому, что ее единственную почти всегда можно было там застать.

Вскоре Фрэнк снова отправился в Китай — после того, как устроил свою семью в Роуз-коттедже в Олтоне. В 1811 году он получил солидную премию, 1500 фунтов, за перевозку золота и других "сокровищ" из Китая в Британию по поручению Ост-Индской компании. Капитаны королевского флота часто брали подобные коммерческие заказы на стороне, например доставить домой деньги, вырученные компанией за товар. Горькая ирония состоит в том, что богобоязненный Фрэнк, "офицер, который преклоняет колени в церкви", зарабатывал на торговле опиумом.

В Чотон-коттедже его сестры по-прежнему делили одну спальню, вероятно с левой стороны лестницы, с окнами, выходившими во двор. Семейное предание гласит, что привязанность сестер "никогда не ослабевала. Они жили в одном доме, делили одну спальню, пока их не разлучила смерть".

Две односпальные кровати занимали почти все пространство комнаты, но сестры очень ценили время, проведенное вдвоем. Когда Анна сама писала роман, Джейн рассказала ей, что "с великим удовольствием" читала его вслух Кассандре в уединении "нашей комнаты, вечером". В этом маленьком помещении они каким-то образом умудрялись мыться в раковине крошечного буфета в углу, разводить огонь в маленьком очаге, когда было холодно, и хранить одежду. Вероятно, в спальне они держали и свои немногочисленные украшения: топазовые кресты, подаренные братом Чарльзом, браслет Джейн из голубых бусин и ее золотой перстень с бирюзой. Все эти вещи сохранились; возможно, у сестер также были "бриллиантовые" перстни, которые они унаследовали от достопочтенной Мэри Ли. Так у них постепенно накапливалась небольшая коллекция драгоценностей, подарков и памятных вещей, оставшихся от умерших родственниц. Любой ювелир подтвердит вам, что недорогие камни ценят не за их стоимость, а за те чувства, которые они будят.

Из всех домов Джейн именно Чотон-коттедж дает нам представление о повседневных привычках Джейн. "Тетя Джейн начинала день с музыки, — рассказывает ее племянница. — Она выбирала время до завтрака, когда комната была полностью в ее распоряжении. Она упражнялась регулярно, каждое утро".

После музыки "в 9 часов она готовила завтрак — этим ограничивались ее домашние обязанности. Запасы чая и сахара — а также вина — находились в ее ведении, а всем остальным занималась тетя Кассандра". "Всем остальным занималась тетя Кассандра", потому что миссис Остин наконец "признала, что дочери превосходят ее" в ведении домашнего хозяйства.

Мне нравится тот факт, что, несмотря на ограниченные домашние обязанности, ей поручили следить за веществами, вызывающими опьянение, — в то время чай и сахар считались сильнодействующими и опасными. Чай был достаточно ценным продуктом, и его держали в запертой банке. В ту эпоху слуги пристрастились к кофеину не меньше хозяев и часто требовали обеспечение чаем в дополнение к заработной плате. Джейн заказывала чай в компании "Твайнингс" в Лондоне. "Жаль, что чай подорожал, — писала она в 1814 году. — Я не собираюсь столько платить". В другом доме сельского священника использовали менее традиционные источники чая. "Контрабандист Эндрюс принес мне вечером, около 11, мешок [чая]. Он немного испугал нас, свистнув под окном гостиной, когда мы собирались спать".

Дамы завтракали в столовой, окно которой выходило прямо на дорогу: по свидетельству их знакомой, она слышала "от одного джентльмена, проезжавшего мимо в почтовой карете, что наши чотонские дамы выглядели очень уютно за завтраком". Потом все приступали к нескончаемому шитью — это занятие символизировало утонченность и чувство долга. Среди мебели коттеджа была скамеечка для ног, изготовленная Уильямом, племянником Джейн; это был подарок, "свидетельство его любви и умения". Джейн писала, что скамеечка слишком ценна для ежедневного использования: "у нас никогда не хватит духу поставить на нее ноги". Изготовленный собственными руками подарок требовал заботы, и Джейн писала: "Я должна сделать муслиновую салфетку с шелковой вышивкой, чтобы защитить ее от грязи". Женщины шили также лоскутные покрывала. "Ты не забыла собрать лоскуты для покрывал? — спрашивает Джейн. — У нас теперь простой". Сохранившееся в Чотон-коттедже покрывало состоит из трех тысяч ромбов ткани, плательной и обивочной, вырезанных и сшитых вручную. Это не очень похоже на жизнь писателя, но особенность творчества Джейн заключалась в том, что никто не видел ее за работой — или, по крайней мере, не признавался в том, что видел. Она за этим тщательно следила.

После полудня Джейн и Кассандра "обычно выходили на прогулку — иногда они отправлялись в Олтон за покупками". До города была всего миля по хорошей дороге, и случалось, что после светских мероприятий они совершали "чудесную прогулку домой при свете луны". Время от времени — довольно редко — они "наносили визит кому-нибудь из соседей. Экипажа у них не было, и поэтому визиты не были дальними". Тем не менее Джейн с воодушевлением собирала сплетни о местных жителях: "Ей очень нравилось слушать о них. Иногда они ее развлекали".

Миссис Остин сняла с себя ответственность за домашнее хозяйство, однако по-прежнему оказывала сильное влияние на дочерей. "В семье существовало правило никогда не оставлять миссис Остин одну, — отмечала ее внучка. — Причины я не знаю, но уверена, что и тогда, и еще долгое время она прекрасно могла позаботиться о себе сама". Джейн все больше отдалялась от матери и, уезжая, сокрушалась, что миссис Остин "будет ждать от меня письмо. Нужно наконец попробовать".

Миссис Остин было под семьдесят, но она по-прежнему была не прочь поработать в "добром огороде". Она не ограничивалась приличествующими даме занятиями, такими как обрезка роз или устройство цветочных клумб, а сажала картошку. "Она сама выкапывала картофель, — вспоминала ее внучка, — который, я нисколько е сомневаюсь, сама и сажала, ведь огород приносил ей такую же радость, как и цветочные клумбы". Для работы в саду "она надевала такой же зеленый рабочий капот, какие носили поденщицы". Интересно, что думали утонченный Эдвард и его надменная дочь Фанни о бабушке, одевавшейся как поденщица?

Усилиями миссис Остин получились клумбы "с яркой гвоздикой и аквилегиями"; в саду также росла сирень, которую очень любила Джейн. Неравнодушная к фруктам, Джейн с волнением сообщала, что "на одном из деревьев обнаружили абрикос", а однажды дам обрадовал "обильный урожай орлеанских слив, хотя венгерки было не очень много". Планы сделать сад за домом более разнообразным потерпели неудачу. "Не скажу, что твои шелковицы мертвы, — предупреждала Джейн Кассандру, — но, боюсь, живыми их тоже не назовешь". Как и в прежние времена в Стивентоне, они держали домашнюю птицу. "Куры, — писала Джейн, — готовы к подаче на стол, но мы бережем их для торжественного случая".

Дамы ужинали необычно рано, в середине или в конце второй половины дня, в зависимости от времени года. За стол садились до захода солнца, чтобы кухарка могла готовить без свечей. В 1801 году во время большой распродажи вещей из пастората в Стивентоне ушел с молотка "столовый веджвудский сервиз". Теперь круг замкнулся — дамы купили ему замену. Новый сервиз из веджвудского фарфора Джейн выбрала в Лондоне, и приблизительно через месяц его доставили в Чотон. "Я имела удовольствие получить, распаковать и одобрить наш Веджвуд, — сообщала Джейн. — Все пришло в полной сохранности… хотя я думаю, что листья в орнаменте они могли бы сделать нам побольше, особенно в год такой пышной листвы. Возникает подозрение, что леса под Бирмингемом поражены болезнью". Джейн путает Бирмингем с пятью городами Стаффордшира, где находились гончарные мастерские компании "Веджвуд". С другой стороны, так далеко на север она никогда не забиралась.

Несмотря на отсутствие интереса к домашнему хозяйству, Джейн собирала рецепты, которые ее подруга Марта Ллойд аккуратно записывала в поваренную книгу. "Истинная цель этого письма — узнать у тебя рецепт, — шутила Джейн в постскриптуме одного из писем к Алетее Бигг, — но я подумала, что неприлично раскрывать ее слишком рано. Мы вспоминаем превосходное апельсиновое вино… из севильских апельсинов". Остины делали вино из всевозможных фруктов. Достоверно известно, что Джейн любила спиртные напитки; вероятно, она верила, подобно Элинор Дэшвуд, что стаканчик вина "целебен для разбитого сердца".

В остальном, если судить по рецептам Марты, пища в Чотон-коттедже была простой и не следовала за модой. "Свиной пудинг", "капустный пудинг" и "пирог с овощами" — звучит так же непритязательно, как "колбаса" и "поджаренный сыр". Восстановление связей с континентом после Наполеоновских войн вернуло в Англию чудеса французской кухни с ее роскошными соусами. Немудреная английская еда стала считаться чем-то недостойным. В "Гордости и предубеждении" неприятный мистер Херст посчитал, что с Лиззи Беннет больше не о чем говорить, когда узнал, что "жаркое она предпочитает рагу" — так французы называли тушеное мясо с добавлением множества ингредиентов, которое готовили на медленном огне.

Шесть романов Джейн служат прекрасной иллюстрацией постепенного изменения кулинарной моды, начиная от "Гордости и предубеждения", с куропатками из соседнего леса, которые "превосходно приготовлены" кухаркой миссис Беннет, и заканчивая "Доводами рассудка", где персонажи вообще мало едят. Энн и капитан Уэнтуорт — типичные горожане, и их воссоединение происходит в кондитерской "Молланд" в Бате, а не во время семейного обеда. Эта деталь служит отражением изменений в обществе, которое все активнее перебирается из деревни в город.

Одной из причин того, что дамы проводили вечера вместе, была экономия свечей. Для шитья или вышивания требуется свет нескольких свечей. "Не позвоните ли вы, чтобы вам принесли свечи для работы?" — спрашивает леди Мидлтон в "Чувстве и чувствительности", желая, чтобы гости закончили подарок для ее дочери. Миссис Остин описывает тихий воскресный вечер: "Я лежала на диване, с головной болью", а Анна, Джейн и Кассандра "сидели за столом", предположительно работая при свечах. Несмотря на головную боль, в этот вечер миссис Остин сочинила стихотворение.

В целом дамы были довольны своим новым домом. Джейн написала полушутливые вирши, восхваляющие коттедж с его мелкими радостями. Несмотря на незначительность темы, она использовала величественный стихотворный размер байроновского "Мармиона". Шли годы, многое менялось, но Джейн по-прежнему шутила:

О значении Чотона и его скромных условий можно судить по трем романам, сочиненным в этом доме. Первые героини Джейн — Лиззи и Джейн Беннет, а также Кэтрин Морланд — рассчитывали после замужества обзавестись собственным домом, считая это чем-то вполне нормальным. Но Фанни Прайс и Энн Эллиот, персонажи, созданные Джейн в Чотоне, испытывают более сложные чувства. Для них потерять дом — все равно что лишиться руки или ноги. Это серьезная травма. Но обе они, как и материально обеспеченная Эмма Вудхаус, постепенно приходят к пониманию того, что дом — это не стены, а состояние души. Мне представляется, что, несмотря на все недостатки Чотона, Джейн чувствовала себя в нем не менее счастливой, чем в других домах. Она жила с Кассандрой, которая заботилась о ней, и ей нравилось, что в доме был установлен определенный порядок. Гувернантка Нелли Уитон, как и Джейн Остин, довольствовалась похожей на коробку комнатой "7 на 9 футов, с кроватью, комодом, двумя стульями и умывальником (не заглядывайте под кровать!)"; и свободным местом для "очага, где поднос на умывальнике может служить столом". Но в этой крошечной, тесной комнатушке было "очень уютно", и "холодным зимним вечером огонь в моей комнате был одним из величайших удовольствий моей жизни". Дамы Георгианской эпохи легко привыкали к тому, что имели.

Как выглядела Джейн, перешагнувшая тридцатилетний рубеж? "Разумеется, мы не стареем", — шутила она о себе и Кассандре, хотя, конечно, обе понимали, что годы берут свое. Джейн обрадовалась, когда один джентльмен назвал ее "приятной молодой леди". "Этого должно быть достаточно, — писала она. — Теперь уже нельзя претендовать на что-то большее — только надеяться, что это продолжится еще несколько лет!"

Джейн не выносила глупцов, и те, кто недостаточно хорошо ее знал, считали, что у нее портится характер. О себе и Кассандре Джейн говорила: "Мы ужасные". Она восхищалась знакомой, которая покинула бал "решительно и быстро, не дожидаясь комплиментов, возни и суеты". Возраст давал также некоторые преимущества. "В том, что приходится расставаться с молодостью, — признавалась Джейн, — я нахожу много приятного… Я лежу на диване у огня и могу пить столько вина, сколько хочу".

Но не все окружающие замечали, что она стала снисходительнее к себе. "Она превратилась, — писала одна из соседок, настроенная к Джейн скорее неприязненно, — в старую деву, молчаливую и такую суровую, каких еще не видывал свет". Другая дама вспоминала, что Джейн "на званых ужинах обычно сидела за столом, почти ни с кем не разговаривая; вероятно, собирала материал для своих очаровательных романов". Такое впечатление она производила на незнакомых людей. Впрочем, та же дама утверждала, что Джейн "была очень добра к детям, и они ее любили".

Племянница Джейн, Анна, которая проводила с ней в Чотоне много времени, оставила нам ее подробное описание: "Высокая и тонкая, но не сутулая… Она обладает тем редким цветом лица, которым, кажется, бывают одарены только светлые брюнетки. У нее веснушчатая кожа, не слишком нежная, но чистая и здоровая на вид, прекрасные, от природы вьющиеся волосы, не темные и не светлые, яркие светло-карие глаза и довольно маленький, но красивый нос". Анна придает облику тетки некоторую загадочность: "Трудно понять, почему при внешних достоинствах ее все же нельзя было назвать по-настоящему красивой".

Сводная сестра Анны, Каролина, считала Джейн "прелестной": лицо у нее "скорее круглое, чем продолговатое, кожа светлая, но не розовая, каштановые волосы и очень красивые светло-карие глаза. Она всегда носила чепец — по обычаю не слишком молодых дам… Насколько я помню, я никогда не видела ее без чепца, ни утром, ни вечером". В Чотоне Джейн охраняла свое личное пространство и не пускала племянниц в свою комнату. Но в Годмершэме избалованные девчонки вбегали в ее спальню, не спрашивая разрешения. Они помнили Джейн без чопорного чепца и говорили, что у нее были "длинные темные волосы, ниспадающие ниже колен".

Самое лучшее описание взрослой Джейн оставила нам другая ее племянница. Его достоинство в том, что оно касается не только внешности, но и характера писательницы: "Высокая, худощавая, с высокими скулами, прекрасным цветом лица, со смеющимися глазами — небольшими, но умными… Я прекрасно помню, что у нее было замечательное чувство юмора, роднившее ее с мистером Беннетом".

Единственное сохранившееся изображение Джейн — набросок, сделанный сестрой Кассандрой карандашом и акварелью. Сегодня он выставлен в Национальной портретной галерее. На этом портрете мы видим ее серьезной и даже сердитой, что никак не соответствует семейным преданиям о тете Джейн.

Впоследствии интерес публики к знаменитой писательнице заставил семью пригласить художника, который превратил набросок Кассандры в настоящий портрет. С него на нас смотрит милая, улыбчивая и покладистая Джейн. Она в нарядном платье, сидит на явно не соответствующем эпохе викторианском стуле. Одна из племянниц Джейн Остин, Кэсси, признавалась, что у женщины на портрете "очень приятное лицо", но она не "слишком похожа на оригинал — хотя публика об этом не догадывается".

Впрочем, какая разница, как выглядела Джейн Остин? Зачем нам это?

25

Напечатали!

Прошу выплатить девице Джейн Остин причитающиеся ей сто гиней.

Маленькая Джейн выписывает себе воображаемый чек

Письмо Джейн с претензией по поводу задержки с изданием "Сьюзен", подписанное "MAD" и в 1809 году отправленное в издательство "Кросби и K°", не принесло желаемого результата.

Мистер Ричард Кросби ответил, что, если Джейн попытается опубликовать книгу в другом издательстве, он "подаст в суд". Права принадлежали ему. Она может вернуть себе права на книгу, но только отдав 10 фунтов, которые он заплатил за рукопись. На этом разговор закончился — денег у Джейн не было.

Но в отличие от предыдущих неудач, эта лишь подстегнула ее — Джейн занялась поиском других способов опубликовать свои сочинения. Даже по первым ее произведениям становится ясно: она хотела, чтобы ее работа оплачивалась. В самом начале ее детского рассказа "Замок Лесли" фигурирует воображаемый чек от ее брата Генри на сумму в сто гиней. Теперь она снова обратилась за помощью к Генри.

Факты свидетельствуют, что в августе 1809 года, после переезда в Чотон-коттедж, Джейн вернулась к писательскому труду. Например, она переделала часть из написанного в стивентонском пасторате в рассказ "Эвелин", добавив дату "18 августа 1809", а в "Кэтрин" дополнила список упомянутых в повествовании книг. Джейн также переработала роман "Чувство и чувствительность", прежде носивший название "Элинор и Марианна". К 1801 году стоимость почтовых услуг в Лондоне удвоилась до двух пенсов, и Джейн внесла в рукопись соответствующие исправления. Кроме того, она решила, что Марианна непременно полюбит нового перспективного поэта, сэра Вальтера Скотта, и включила в текст романа его имя. Она делала книгу современной, надеясь на ее издание.

Джейн приняла предложение брата Генри стать ее литературным агентом, и он добился успеха. Зимой 1810 года роман "Чувство и чувствительность" был принят к публикации. Книгу должен был выпустить Томас Эджертон, издававший книги военной тематики.

Эджертона не назовешь идеальным издателем нового романа, но в его пользу говорило то, что он был знаком с Генри Остином. Они знали друг друга по меньшей мере с тех времен, когда Эджертон занимался в Лондоне распространением студенческого журнала Джеймса Остина "Бездельник". По всей видимости, они снова встретились благодаря тому, что банк Генри оказывал посреднические услуги по снабжению армии. "Военная библиотека" Эджертона в Уайтхолле включала книги для офицеров, например "Советы джентльмену из корпуса территориальной конницы" или "Разъяснение некоторых разделов предписаний его величества для подразделений и маневров кавалерии". Странное соседство для "Чувства и чувствительности", но Эджертон был солидным издателем, его книги выходили большими тиражами, а главное, он согласился печатать Джейн. Непрекращающиеся войны поддерживали интерес к его книгам военной тематики, так что можно сказать, что Джейн — хотя и косвенно — помог напечататься сам Наполеон.

Вероятно, она была довольна заключенной сделкой, несмотря на значительный финансовый риск. "Чувство и чувствительность" планировалось издать "на средства автора", то есть возможные убытки ложились на нее, зато ей причиталась часть прибыли. Сегодня мы назвали бы подобную схему "изданием за счет автора" — в наше время это довольно редкое явление, но в 1810 году она была стандартной в издательском деле.

Генри в своих воспоминаниях о жизни сестры сообщает, что Джейн не сомневалась в коммерческом провале "Чувства и чувствительности". Она была настолько уверена, что продажи ее книги "не окупят затраты на публикацию, что откладывала часть своего скромного дохода, чтобы возместить ожидаемые потери". Речь шла о сумме примерно в 180 фунтов — такова была стоимость печати 750 экземпляров, оговоренных для первого издания.

Генри рисует нам милый портрет робкой и застенчивой писательницы, весьма далекий от оригинала. Джейн не решилась бы на публикацию, если бы ожидала убытков. Она не могла позволить себе потратить 180 фунтов: у нее просто не было таких денег. Риск за возможные убытки нес сам Генри. Вероятно, Эджертон согласился издать роман только потому, что гарантом сделки выступил брат писательницы, банкир, которому он доверял. И он был прав. Генри действительно располагал достаточными средствами, хотя в силу природного оптимизма, скорее всего, надеялся, что раскошеливаться не придется.

Джейн очень долго ждала первой публикации. Позже она признавалась, что боялась конкуренции со стороны других писателей. Она также "всегда немного боялась обнаружить, что хороший роман слишком хорош". Ее преследовал страх найти у других "собственный сюжет или собственных персонажей". Она шутила, что видит соперников в самых неподходящих местах. Даже закадычной подруге Марте Ллойд она не разрешила перечитать "Первые впечатления". "Она очень хитрая, — заявляла Джейн, — но я догадалась, что она задумала: выучить текст наизусть и напечатать под своим именем. Вот зачем ей нужно его перечесть".

Однако долгое ожидание принесло свою пользу. Джейн никогда не сдавалась. Отказ не погружал ее в пучину отчаяния, а заставлял править текст, совершенствуя мастерство и приобретая опыт. Если бы лондонский издатель принял предложение ее отца, и роман "Первые впечатления" был опубликован в первоначальном варианте, написанном Джейн в двадцать лет, то она не стала бы великим писателем. А мы лишились бы "Гордости и предубеждения".

Радость Джейн, по-видимому, постепенно угасала, поскольку процесс печати книги растягивался до бесконечности. Вычитывать гранки она приехала к Генри в Лондон. Жизнь в доме Генри подразумевала множество удовольствий, но Джейн признавалась Кассандре, что на первом плане у нее работа. "Разумеется, ни одно другое занятие не заставит меня полностью отбросить мысли о "Ч. и ч.", — писала она. — Я не могу забыть о нем, как мать не может забыть свое грудное дитя". Генри тоже помнил о своих обязанностях: "Он поторопил издателя и говорит, что сегодня снова увидится с ним".

В сущности, экономика издательского дела не поощряла Томаса Эджертона к спешке. Даже продав все 750 экземпляров "Чувства и чувствительности", он получил бы всего 35 фунтов прибыли, поскольку книга издавалась "на средства автора". Риск и потенциальный выигрыш приходились на долю Джейн (точнее, на долю Генри). Максимальная сумма, которую они надеялись получить, составляла 140 фунтов.

С чего начинал издатель, которому не надо спешить? Прежде всего, ему требовалось "определить объем" книги. То есть он должен был подсчитать, сколько потребуется больших листов бумаги — из каждого получалось двадцать четыре страницы, или двенадцать листов. Бумага составляла основную долю расходов, и с нее уплачивались налоги. Это заставляло издателей экономить на тиражах, в чем уже убедилась Джейн. Лучше получить небольшую прибыль от 750 экземпляров, чем напечатать 2000, а нераспроданный остаток отправить в макулатуру.

Затем издатель должен был разделить текст на части и отдать их нескольким наборщикам, которые работали одновременно. Эта работа требовала необыкновенной сноровки. Наборщик брал из деревянных лотков металлические литеры и ставил на нужное место, отделяя каждую строчку текста тонкой металлической планкой — шпоной.

К металлическому шрифту прикладывали кожаные тампоны с деревянными ручками, смоченные густой и жирной черной краской. После нанесения краски деревянные рычаги печатного пресса опускали лист бумаги на шрифт и плотно прижимали к нему. Текст наконец переносился на бумагу. Первый паровой печатный пресс в Лондоне был приобретен газетой "Таймс" в 1814 году. До этого работа выполнялась вручную, с применением мускульной силы.

Отпечатанный лист отдавали вычитать и отредактировать автору (иногда его заменял издатель), после чего изготавливали требуемое количество копий. Затем металлический набор разбирали, и наборщики приступали к работе над следующим листом. Отпечатанные листы разрезали, складывали и сшивали — как правило, эту работу выполняли женщины. Наконец, сшитую книгу отправляли переплетчику. По желанию клиента он мог изготовить для конкретного экземпляра любую обложку, например аналогичную обложкам других книг его библиотеки.

Все это занимало много времени. Роман "Чувство и чувствительность" отдали в печать в январе 1811 года, а к читателям он попал только в октябре. За три дня до выхода книги напряжение Джейн достигло предела. Она волновалась: как ее примет публика? — и пыталась об этом не думать. "Когда лежишь в постели, — писала она, — и голова раскалывается от боли… тебе не до великих дел!"

Наконец 30 октября 1811 года в газете "Стар" появилось объявление о выходе в свет новой книги. На следующий день такое же объявление напечатала "Морнинг кроникл". Роман под названием "Чувство и чувствительность" был издан в трех томах и стоил пятнадцать шиллингов. В феврале 1812 года "Критикал ревью" опубликовал благожелательный отзыв о книге, что способствовало росту ее продаж. В рецензии говорилось, что персонажи Джейн "благородны и естественны… события правдоподобны, чрезвычайно увлекательны и интересны… что делает честь автору, который демонстрирует глубокое знание человеческой природы и удачно сочетает толику здравого смысла с более легкомысленным подходом". Еще одна рецензия появилась в мае в журнале "Бритиш критик". Подруга Джейн вспоминала, что та получала огромное удовольствие от знакомства с рецензиями, восклицая: "Как приятно! С этими персонажами я намучилась больше всего, и автор меня раскусил".

Первое издание "Чувства и чувствительности" было полностью распродано и принесло Джейн приличную сумму денег. Но роман не прославил Джейн Остин. Дело в том, что на обложке книги не было ее имени — вместо него стояло слово "Леди", а в одной газете в публикации о романе из-за ошибки наборщика "леди" превратилась в "леди О.", что придало всей истории аристократический налет загадочности.

В то время анонимная публикация романа была обычным делом, но никто не догадывался, какое удовольствие Джейн, тщательно оберегавшая свою приватность, получала от этой тайны. Должно быть, она от души веселилась, когда во время посещения публичной библиотеки Олтона ее племянница Анна взяла в руки томик "Чувства и чувствительности" и заявила: "Наверняка какая-то ерунда — вижу по названию".

Почему многие авторы публиковались анонимно? Причина проста: люди благородного происхождения считали ремесло писателя вульгарным и не желали подвергать себя осуждению со стороны лиц своего круга. Большинство вообще предпочитало продать авторские права издателю, чтобы не иметь ничего общего с книжным рынком, а не публиковать книгу на свой страх и риск, как поступила Джейн.

В восемнадцатом веке авторы часто собирали средства для издания по подписке, которая распространялась среди потенциальных читателей. Но убедить людей дать деньги авансом, поверив обещаниям автора, было непросто. С особенным скепсисом общество воспринимало сбор денег на издание книги, если ее автором была женщина. Поэтому некоторым писательницам приходилось изобретать "благовидные предлоги": необходимость обеспечить мужа-инвалида или осиротевших детей. Муж романистки Шарлотты Смит подписывал договоры на издание книг вместо жены — закон запрещал замужней женщине самостоятельно заключать контракты. "Женщины, — писал поэт Роберт Саути, почти современник Джейн, — не созданы для литературы и не должны посвящать себя ей". (Его письмо было адресовано Шарлотте Бронте, так что вам будет приятно узнать, что к его словам отнеслись не слишком серьезно.)

Первое издание романа "Чувство и чувствительность" в количестве 750 экземпляров было распродано полностью — в отличие от второго, выпущенного в октябре 1813 года. Тиражи в сравнении с современными выглядят скромными. Однако не будем забывать, что "раскруткой" книги никто не занимался, если не считать слухов и двух уже упоминавшихся газетных объявлений; рецензии появились лишь по прошествии нескольких месяцев. Второй тираж тоже печатался за счет Джейн. "Полагаю… я буду должна дорогому Генри много денег за издание", — писала она. (На самом деле она ошибалась: издатель вычтет эти расходы из причитающейся ей суммы гонорара.)

Джейн волновалась и из-за родственников: как они примут роман? Старая миссис Найт, посвященная в тайну, поддерживала автора. "Думаю, ей понравится Элинор", — с надеждой писала Джейн. Затронув в "Чувстве и чувствительности" тему бедных родственниц, лишившихся дома, Джейн ступила на зыбкую почву. Возможно, она рассчитывала, что ее брат Джеймс по-новому осмыслит выселение сестер из пастората в Стивентоне, а Ли-Перро пересмотрят свое отношение к обедневшей родне. Джейн просто не могла позволить себе поссориться с этими людьми.

Успех книги означал, что рано или поздно тайна Джейн будет раскрыта. Родственники постепенно осознавали, что тетя Джейн — издаваемый писатель. Но лишь немногие из них при ее жизни оценили масштаб ее дарования. Племянник Джеймс считал, что литература для его тетки — это источник удовольствия и предмет для гордости. "Не думаю, что она унижала себя стремлением к раннему успеху, — рассуждал он. — Деньги ее радовали, но при скромных расходах ее тихого дома не были необходимостью. Кроме того, природа наделила ее веселым нравом, покладистостью и скромностью". Заработанные деньги, утверждал Джеймс, свалились на нее настолько неожиданно, что она считала их "чрезмерной компенсацией за то, что ничего ей не стоило".

Историки давно пришли к выводу, что сама Джейн смотрела на вещи иначе, чем ее племянник. По мере того как она обретала уверенность в себе и больше узнавала об издательском деле, она вела себя все более смело, профессионально и прагматично. И очень гордилась заработанными деньгами.

Тот факт, что родственники Джейн не замечали очевидного, отчасти объясняется тем, что в семье она была не единственным писателем. Ее кузен Эдвард печатал книги своих проповедей. Кстати сказать, мать Джейн до конца жизни считала настоящим писателем не ее, а своего старшего сына Джеймса. Он не обладал деловыми качествами, но, по словам миссис Остин, "был наделен безупречным литературным вкусом и способностью к изящной словесности".

Действительно, семья изо всех сил старалась "приручить" талант Джейн, поместить его в понятный им контекст, тем самым его принижая. "В каждой стране есть великие люди, — писала ее племянница Каролина, — о жизни которых читали и продолжают читать… Такой была моя тетя". Довольно неуклюжая попытка воздать должное Джейн Остин: совершенно очевидно, что "великими" писателями могли быть только мужчины, но никак не чья-то тетя.

В столе у Джейн лежало как минимум три готовых романа. Почему она начала с публикации книги, которая у современных читателей пользуется наименьшим успехом? Ответ прост. Роман "Чувство и чувствительность" — самый традиционный из всех, он больше других похож на романы того времени. Его героиня Элинор — респектабельная особа, выразительница одобряемых обществом идей, хоть это и делает ее немного скучной. По сравнению с ней Лиззи Беннет, которую мы сегодня находим очаровательной, предстает смелой, чтобы не сказать дерзкой. Многие читатели Георгианской эпохи решили, что она ведет себя попросту нахально.

Для второго издания "Чувства и чувствительности" Джейн еще больше смягчила и без того осторожный юмор романа. В первом варианте миссис Дженнингс откровенно высказывается по поводу незаконнорожденной дочери полковника Брэндона. Скучная леди Мидлтон "была шокирована; чтобы избежать такой неподобающей темы, как упоминание о родной дочери, ей пришлось взять на себя труд и что-то пробормотать о погоде". Во втором издании эта шутка отсутствует. Возможно, чье-то замечание заставило Джейн счесть ее слишком грубой.

Больше всего критических замечаний вызывает концовка романа. Многим современным читателям кажется неубедительным брак Марианны с милым и добрым полковником Брэндоном, которого она не любит. Но давайте на минуту вернемся к спорному предположению о том, что Джейн, сочинявшая матримониальные истории, в критический момент не проявляла ни малейших признаков романтичности. Полагаю, что те, кто выдвигает этот аргумент, в целом не верят в любовь, брак и счастливую развязку. В романах Джейн Остин каждый находит то, что ищет, — в них столько же смыслов, сколько и читателей.

Что же обнаружат скептически настроенные читатели? Лиззи Беннет, давая согласие на брак с мистером Дарси, испытывает "беспокойство" из-за разницы в их социальном положении: "период помолвки стал для Элизабет несколько менее радостным". В "Мэнсфилд-парке" мы не видим, как Эдмунд влюбляется в Фанни, поскольку это происходит за сценой, так что Джейн считает необходимым указать: это произошло "в точности тогда, когда это стало естественно". В браке Эммы Вудхаус и мистера Найтли тоже нет ничего особенного — "свадьба была вполне похожа на другие свадьбы".

Но если Джейн и в самом деле обманывает нас, ожидающих восхваления брака? Вспомним "подтекст", содержащийся в ее письмах, и попробуем приложить его к ее романам. На первый взгляд, это истории о любви, браке и последующей долгой и счастливой супружеской жизни. Но при более внимательном чтении у нас закрадывается подозрение: а что, если брак — не самое лучшее, что могло случиться с этими женщинами?

Многие критики сходятся во мнении, что Джейн — писатель глубокий и неоднозначный — выступила в роли настоящего ниспровергателя устоев. Да, она ориентировалась на рынок. Но она также писала для своих близких подруг: Марты Ллойд, Кассандры и мисс Шарп. Она не возражала против счастливой концовки, но "привязывала" ее как бы походя, почти небрежно. Верить в нее или нет — выбор читателя.

Мне хочется думать, что последнее слово осталось за компанией старых дев.

26

"Гордость и предубеждение"

…Слишком остроумен и никак не мог быть написан женщиной.

Суждение о "Гордости и предубеждении" "джентльмена, прославленного своими литературными достижениями"

Один из вопросов, вызывающих споры среди тех, кто изучает жизнь Джейн, — это вопрос о том, "когда" она писала свои романы. Близкие родственники Джейн выделяли в ее жизни два творческих периода, один в Стивентоне, второй в Чотоне, с паузой между ними. "Как только она устроилась в своем втором доме, — утверждал ее племянник, — к ней тут же вернулась привычка к сочинительству, приобретенная в первом". С тех пор ученые обсуждают предположение о двух периодах в ее творчестве, справедливо указывая, что племянник не мог знать, что во время предполагаемого перерыва Джейн не писала ничего нового и не правила старые тексты. Но я попробую ответить на другой вопрос. Когда именно, если взять каждый отдельный день, она писала свои романы? Как она "находила" для них время?

Марианна, дочь Эдварда и племянница Джейн, рисует милую картину: ее тетя делает два дела одновременно — над одной задачей "работает" иглой, над другой — мозгами. Нам рассказывают, что во время пребывания в Годмершэм-парке Джейн:

…тихо работала [шила], сидя у камина в библиотеке, долго молчала, а потом внезапно разражалась смехом, вскакивала и бежала через всю комнату к столу, где лежали перья и бумага, что-то записывала, а затем возвращалась к огню и снова принималась за работу как ни в чем не бывало.

Вполне возможно, Джейн сочиняла свои сюжеты и характеры незаметно для остальных. Обычно она не рассказывала окружающим о своих замыслах; исключение составляла Кассандра. В семье говорили, что "с любимой сестрой — и я убеждена, что больше ни с кем, — Джейн, похоже, без стеснения говорит о работе, которой она могла быть занята".

Жизнь в Чотоне подчинялась установленному порядку, что оставляло Джейн достаточно досуга для творчества. По всей видимости, Кассандра и Марта помогали ей с домашними делами, признавая, что у Джейн есть занятия важнее. Но распределение ролей не обсуждалось с посторонними. Вот самый известный рассказ о том, как писала Джейн:

Она очень старалась, чтобы о ее занятии не стали подозревать слуги, или гости, или кто-либо, кроме ее домочадцев. Писала на маленьких листках бумаги, которые легко было спрятать или накрыть промокательной бумагой.

Между парадной дверью дома и кабинетом отца была вращающаяся дверь, которая скрипела, когда ее открывали; но Джейн не желала, чтобы это пустячное неудобство устранили, потому что оно предупреждало ее, что кто-то идет.

Поэтому ее племянник думал, что он и его кузины, часто сами о том не подозревая, мешали тетушке, сидевшей "за маленькой конторкой красного дерева", пока "Фанни Прайс, Эмма Вудхаус или Энн Эллиот превращались в умниц и красавиц". Его сестра Каролина подтверждала, что Джейн не уединялась, чтобы писать. Ее "письменный стол находился в гостиной. Я часто видела, как она, сидя за ним, писала письма, и я убеждена, что большую часть своих романов она сочинила точно так же — не расставаясь с семьей". Другими словами, Джейн была писателем, скрывавшим свое занятие.

Но у нас есть основания полагать, что необходимость скрывать свое занятие ее раздражала. Единственный раз она выдала свои чувства, поведав о том, как хотела бы жить и работать, — в письме, написанном во время визита к брату Генри, который в то время жил на Хэнс-плейс в Лондоне. Каждый день Генри уходил в банк, и Джейн была предоставлена самой себе. "Комната оказалась более просторной и удобной, чем я ожидала, — писала она. — И сад очень красивый… Я живу в комнате [Генри] внизу, которая очень мила и выходит в сад. Время от времени я выхожу туда, чтобы проветриться, а затем возвращаюсь к Уединенному Покою". В то время Джейн упорно трудилась над "Эммой", и нам предоставляется уникальная возможность понять условия, в которых она чувствовала себя счастливее всего: пустой дом, затененный кабинет Генри и единственная служанка, которая могла ее побеспокоить, а также сад, где она могла отдохнуть, когда хотела. Напрашивается вывод, что именно это, а не богатство Годмершэма было для Джейн настоящей роскошью. В то же время печально сознавать, что большую часть жизни она была лишена этой роскоши. Даже в Чотон-коттедже приходилось постоянно отвлекаться на домашние обязанности и общение. Конечно, Джейн не смела открыто признаться, что другие люди посягают на ее время, но делала это в частном порядке. "Мне действительно не терпится писать, — жаловалась она. — Пока я могу выкроить совсем немного времени, но все равно должна начать".

Кажущаяся легкость в том, что касалось сочинительства, радовала родственников Джейн. Возможно, она блестящий романист, думали они, но еще важнее, что она была доброй христианкой, а также домовитой тетушкой, ставившей во главу угла интересы семьи. Джеймс, племянник Джейн, восхищался произведениями тетки не меньше, чем любой из Остинов, а возможно, и больше. Но, как указывает литературный критик Кэтрин Сазерленд, даже он помещает ее литературный талант в разряд второстепенных достоинств, подчеркивая другие: "Она лучше, чем кто-либо другой, умела играть в бирюльки, а в бильбоке творила чудеса".

Любопытно, что почерку Джейн — его аккуратности и разборчивости — Остины уделяли не меньше внимания, чем самим произведениям. Ее брат Генри пишет, что слова сходили "законченными с кончика пера", а племянница Каролина вспоминает о "совершенстве" каллиграфического почерка. Однако, как указывает Сазерленд, сохранившиеся образцы творчества Джейн являют нам совсем другую картину: зачеркивания, исправления и эксперименты. Сазерленд видит в них свидетельства вовсе не аккуратности, а "беспокойного и язвительного духа".

В Британской библиотеке хранится единственный сохранившийся фрагмент рукописи из всех законченных романов Джейн Остин. Это черновик двух последних глав "Доводов рассудка", свидетельствующий о том, что Джейн полностью переделала концовку[69]. В первоначальной версии Уэнтворт лично предлагает Энн руку и сердце, а в переписанной — и гораздо более драматичной — делает это в письме, причем пишет его в тот момент, когда они с Энн находятся в комнате вместе с другими людьми. Вероятно, Джейн передумала потому, что поняла: особое напряжение сцене придает именно необходимость для героев скрывать свои чувства и придерживаться принятых правил поведения. Сама Джейн очень хорошо понимала, что можно писать нечто важное, даже судьбоносное, в присутствии других людей.

Отвергнутые главы "Доводов рассудка" подтверждают то, о чем свидетельствуют родственники, — Джейн писала на маленьких листках бумаги. Иногда это были большие листы, сложенные на манер маленьких книг. Если Джейн хотела переписать отрывок, она прикрепляла булавкой новый листок бумаги поверх старого. Вероятно, одни и те же булавки путешествовали из платьев в романы и обратно. Сегодня мы не видим никакой связи между искусством шитья и письмом — в отличие от родственников Джейн. Как выразился ее племянник, "та же рука, что так превосходно владела пером, могла делать изысканную работу иглой". Не стоит также забывать, что в Георгианскую эпоху бумагу изготавливали из тряпок, а книги сшивали вручную. У произведений Джейн и ее рукоделия больше общего, чем может показаться на первый взгляд.

Вероятно, именно зимой 1811 года, после публикации романа "Чувство и чувствительность", но до того, как стало известно о его успехе, Джейн начала перерабатывать книгу, которая первоначально называлась "Первые впечатления". Теперь она превратилась в хорошо знакомую нам "Гордость и предубеждение". В семье Остин всегда любили историю о Джейн и Лиззи Беннет. "Я не удивляюсь, — писала Джейн Кассандре, — твоему желанию снова перечесть "Первые впечатления". Но когда Джейн начала переделывать роман, готовя его к публикации, ей понадобилось новое название. Дело в том, что в 1801 году вышла в свет книга другого автора под названием "Первые впечатления".

Насколько сильно "Гордость и предубеждение" отличается от "Первых впечатлений"? Принято считать, что Джейн пережила период вдохновения и сочинила книгу в доме приходского священника в Стивентоне, будучи в возрасте Лиззи Беннет. Однако совершенно очевидно, что в Чотоне в текст были внесены серьезные исправления. "Я общипала и подрезала", — объясняет Джейн, а даты и дни недели, приведенные в "Гордости и предубеждении", в точности совпадают с календарем за 1811 и 1812 годы. (Справедливости ради следует отметить, что они соответствуют и календарю 1805–1806 годов.)

Но Кэтрин Сазерленд настаивает, что возможна еще одна версия событий: все шесть законченных романов Джейн написала после тридцати, во временных пристанищах, а также в Чотоне, а их публикация стала результатом двадцати лет непрерывных литературных экспериментов. Сазерленд задает важный вопрос, что значили для Джейн дом и семья. Если она действительно могла продуктивно работать только тогда, когда чувствовала себя "дома", как утверждает ее племянник, то почему ее книги так беспощадны к домам ее персонажей? "Принимая во внимание резко критическое отношение Остин к дому и семье, — вопрошает Сазаленд, — не является ли это следствием отсутствия у нее дома и корней?"

Не обязательно. Ведь мы видели, что в некотором смысле Джейн не удовлетворял даже Чотон-коттедж: тесный, шумный, наполненный гостями и суетой вокруг вина, сахара и чая. Но в отличие от предыдущих лет, у нас все же имеются некоторые свидетельства, что здесь существовал негласный уговор не нагружать ее домашними делами. Это может показаться — и действительно является — мелочью, но капля камень точит. Освобождение Джейн от домашних обязанностей, чтобы дать ей возможность писать, неизбежно вело к следующему шагу — к признанию права женщины работать, обретая власть в мире мужчин. Вот почему так важно реконструировать подробности повседневной жизни Джейн Остин.

Независимо от того, когда именно Джейн сочинила "Гордость и предубеждение", в двадцать лет, в тридцать, или эта работа растянулась на два десятилетия, основу романа составляет мир Остинов, в котором точно воспроизведено деревенское окружение с большим домом и многочисленными персонажами. Этот мир населяют люди, очень похожие на тех, кто жил, ссорился и любил в реальной жизни Джейн. "Ты теперь восхитительно собираешь своих героев, — советовала Джейн своей племяннице Анне, когда та тоже начала писать роман. — Три или четыре деревенских семьи — как раз то, что нужно для работы". Она не была поклонницей экстравагантных приключенческих романов, таких как "Самоконтроль" Мэри Брантон (1811), в котором героиня "сама сплавлялась в лодке по американской реке". Зачем же на этом останавливаться, вопрошала Джейн. Почему бы героине не пересечь Атлантический океан и не пристать к берегу в Грейвзенде?

Действительно, в конце концов Джейн написала пародийный "План романа, в соответствии с намеками, поступившими от разных лиц" — собрание неправдоподобных советов, которыми ее донимали добровольные помощники, исполненные благих намерений, но совершенно бесполезные. Вот героиня этого воображаемого пародийного романа: "безупречный характер, совершенная в своей доброте, мягкая и чувствительная". Она путешествует по всей Европе, чтобы обеспечить постоянную смену декораций, и "куда бы она ни отправилась, кто-нибудь в нее влюбляется". Драматизм повествования усиливается нехваткой у героини денег. Вынужденная "работать ради хлеба насущного", она попадает в бедственное положение — "истощенная до состояния скелета и время от времени умирающая от голода". И только в самом конце романа, в самый последний момент, героиня случайно "попадает в руки героя".

В отличие от этой неправдоподобно совершенной женщины, самая известная героиня Остин имеет явные недостатки. Джейн описывала Лиззи Беннет как самое "очаровательное существо, которое только появлялось на страницах книги", и гордилась своим творением. "Не знаю, как я буду терпеть тех, кто в конечном счете не полюбит ее", — писала она. Однако были и те, кому не нравилась Лиззи и кто полагал, что истинная героиня не должна быть такой многословной. Только "полное отсутствие вкуса", считала коллега Джейн, писательница Мэри Рассел Митфорд, "могло произвести столь дерзкую, столь практичную героиню".

Самые проницательные читатели Джейн, такие как Уильям Гиффорд, редактор "Ежеквартального обозрения", прекрасно поняли ее замысел. Гиффорд называл "Гордость и предубеждение" "очень милой вещицей. Ни темных коридоров, ни тайных комнат, ни завывания ветра в длинных галереях, ни капель крови на ржавом кинжале — все это теперь стало уделом камеристок и сентиментальных прачек".

Джейн предпочитала описывать людей, похожих на тех, кого она знала в реальной жизни. Не менее известен, чем ее романы, маленький изящный пассаж, в котором она описывает процесс творчества. Остин сравнивает свои произведения с миниатюрами на слоновой кости — "они не более двух дюймов в ширину, и я пишу на них такой тонкой кистью, что, как ни огромен этот труд, он дает мало эффекта". Некоторые считали ее произведения настолько "реалистичными", что отказывались признавать их творчеством. Например, в 1818 году журнал "Британский критик" сообщал, что "ей, похоже, очень недостает воображения любого рода". Действительно, она "как будто описывает людей, с которыми встречается каждый вечер, в каждом респектабельном доме… и рассказывает о таких случаях, которые, вероятно, происходили, в то или иное время, в половине семейств Соединенного Королевства". И действительно, Джейн с фотографической точностью регистрировала окружавший ее мир. Критики обнаружили у нее всего две фактические ошибки. Во-первых, в "Эмме" яблоня зацвела в июне. Во-вторых, в "Мэнсфилд-парке" мопс леди Бертрам, которого она называет просто "мопс", несколько раз меняет пол, хотя не исключено, что это сделано намеренно. Возможно, Джейн сознательно изобразила леди Бертрам до того бестолковой, что она не понимает, какого пола ее домашний питомец (а также слишком ленивой, чтобы придумать ему — или ей — кличку).

Вымышленный мир Джейн был сконструирован настолько безупречно, тщательно и прочно, что его отвергала Шарлотта Бронте, еще одна блестящая и необычная писательница, принадлежавшая к следующему поколению. Бронте охарактеризовала "Гордость и предубеждение" как "тщательно отгороженный, хорошо ухоженный сад с ровными бордюрами и нежными цветами; ни хотя бы одной яркой, дышащей физиономии, ни открытых просторов, ни синих гор, ни серебряных ручьев. Я бы не хотела жить с этими леди и джентльменами в их элегантных, но закрытых на все замки имениях". Развенчание Остин она заканчивает словами, что "эти наблюдения, наверное, будут раздражать". Да, Шарлотта Бронте, они действительно раздражают, поскольку вы вряд ли смогли бы написать "Джейн Эйр", если бы до вас Джейн Остин не создала того, что достойно развенчания.

Последнее слово в этом споре, возможно, принадлежит Г. К. Честертону:

Джейн Остин родилась до того, как сестры Бронте разорвали, а Джордж Элиот осторожно развязала те узы, которые (якобы) защищали женщин от правды. Но факт остается фактом: никто из них не знал о мужчинах больше Джейн Остин. Может, Джейн Остин и была защищена от правды — но редкая правда была защищена от нее.

Осенью 1812 года Джейн договорилась с Томасом Эджертоном о публикации "Гордости и предубеждения". Должно быть, продажи "Чувства и чувствительности" впечатлили издателя, поскольку теперь он предложил Джейн условия, которые на первый взгляд казались лучше. Сделка предусматривала не комиссию с продаж, а покупку авторских прав. Эджертон предложил не 150 фунтов, на которых настаивала Джейн, а 110, что выглядело достаточно лестно. "Мы не можем оба остаться довольными, — скромно писала она, — и я совсем не удивлена, что он решил не слишком рисковать".

Джейн радовалась заключению сделки еще и потому, что она "освобождает Генри от многих хлопот" — брат снова взял на себя роль ее агента. У Генри были другие заботы — заболела его очаровательная Элиза. Как и у матери, у нее обнаружилась "выпуклость" в груди. Природная жизнерадостность не позволяла ей признаться, что она смертельно больна: "по моему виду не скажешь, что меня что-то тревожит". Джейн решила продать права на роман отчасти ради того, чтобы избавить Генри от необходимости гоняться за издателями, как это было раньше.

Но с точки зрения бизнеса это решение оказалось крайне неудачным, поскольку теперь Эджертон хорошо зарабатывал на Джейн. На этот раз он, зная, что риск более чем оправдан, не стал медлить с публикацией нового произведения. Оба понимали, что роман великолепен. 27 января 1813 года в Чотоне Джейн получила "из Лондона свое дорогое дитя"; наконец она держала в руках отпечатанный экземпляр "Гордости и предубеждения".