Теперь вы это видите. И другие эссе о дизайне Бейрут Майкл

21. Вы так умны[34]

Бакстер, главный герой рассказа Джона Чивера «Целомудренная Кларисса», отдыхает на острове Кейп-Код. К своему удовольствию, он обнаруживает, что за соседним домиком в течение всего лета будет присматривать необычайно красивая, но глупая молодая соседская жена — Кларисса, в честь которой назван рассказ, — а сам сосед в Европе. Бакстер, опытный ловелас, пытается соблазнить ее, но безрезультатно. Он пробует всё: лесть, галантность, подарки, но Кларисса реагирует холодно. Пока однажды, отвечая на очередное ее глупое и бестактное замечание, он случайно не произносит: «Вы так умны».

«Вы всерьез считаете, что я умна?» — спрашивает она. Он заверяет ее, что это действительно так. «Не может быть, чтобы я была умна, — говорит она. — Никто меня не принимает всерьез, все хотят только обнимать меня». Бакстер уверяет ее, что это неправда, что у нее удивительный ум и что ему интересно ыло бы узнать ее взгляды на жизнь. И когда она их на него выплескивает, он понимает, что подобрал к ней ключи, и на этом рассказ заканчивается. «„Вы очень умны, — время от времени вставлял он, — вы так умны“. Все оказалось чрезвычайно просто».

Чивер Дж. Целомудренная Кларисса / Пер. Т. Литвиновой // Ангел на мосту. М.: Текст, 2001.

Это подводит меня к нашей сегодняшней теме. Дизайнеры всего мира, все чрезвычайно просто. Вы так умны!

Я вспоминал «Целомудренную Клариссу» на прошлой неделе, когда все мы в финале летнего сезона отвлеклись на эту восхитительную бессмыслицу — публичный позор «Мисс Южной Каролины» Лорен Аптон, пытающейся ответить на вопрос по эссе в ходе конкурса «Юная мисс США». Как и многие, кто все школьные годы был почти невидимкой для девушек-чирлидеров, я был рад лишний раз убедиться в том, как редко красота сочетается с умом. Несмотря на это, в силу необъяснимого предчувствия, я знал, что последует дальше. Несколько дней спустя мисс Аптон сообщила благожелательно настроенным ведущим телешоу Today, что отнюдь не дура, а собирается поступать в Аппалачский государственный университет, кузницу кадров американского футбола, чтобы изучать там… да, графический дизайн.

У Аптон спросили: как она думает, почему 20 % американцев не могут найти свою страну на карте. Нервничая и запинаясь, она ответила: «Я лично считаю, что американцы в США неспособны это сделать, потому что, э-э, некоторые, э-э, люди нашей страны не имеют карт и, э-э, я верю, что наше образование, как, например, в Южной Африке и, э-э, в Ираке, везде, как, например, и я считаю, что они должны, наше образование здесь в США должно помочь США, э-э, или, э-э, должно помочь Южной Африке и должно помочь Ираку и азиатским странам, чтобы мы могли построить наше будущее. Для наших детей».

Критика Аптон была довольно жестокой и несправедливой. Позже она прославилась как актриса в музыкальных клипах и телевизионных рекламных роликах.

Возможно, дизайн — сфера бессмысленной привлекательности. Но разве так было не всегда? Ведь большинство из нас выбрали эту профессию не потому, что после долгих размышлений пришли к выводу, будто дизайн — более эффективный способ повлиять на ход мировых событий, чем, скажем, юриспруденция или медицина. Скорее по ходу мы обнаружили, что нам нравится делать вещи красивыми и что у нас это выходит лучше, чем у других.

Однако в период моего участия в AIGA мне приходилось слышать, как члены этой организации вновь и вновь требуют одного и того же, и это помогло мне составить четкое представление о том, чего хотят дизайнеры. Им не хотелось стать лучшими; любопытно, но почти все дизайнеры, которых я знал, были абсолютно уверены в своих способностях создавать красивые вещи, — так что спасибо большое. Нет, больше всего на свете они хотели тогда и хотят сейчас уважения. Уважения от клиентов. От широкой общественности. От (как тут обойтись без клише) наших мам. Мы хотим, чтобы нас воспринимали не просто как стилистов, мы хотим задавать повестку дня, хотим, чтобы нас пораньше включали в стратегический процесс, чтобы нам предоставили место за столом переговоров. Короче говоря, как и целомудренная Кларисса, мы хотим, чтобы нас принимали всерьез.

Как и многие дизайнеры, чтобы подняться по лестнице уважения, я много лет использовал проверенную тактику, которую здесь назову «эскалацией определения проблемы». Если вы внимательно слушали слова песни Gee, Officer Krupke в «Вестсайдской истории», вы уже знаете, как это работает. Клиент просит вас создать визитную карточку. Вы отвечаете, что на самом деле нужно начинать с логотипа. Клиент просит разработать логотип. Вы говорите, что проблема кроется в фирменном стиле. Клиент просит вас разработать этот стиль. Вы говорите, что проблема в бизнес-плане клиента. И так далее. Через пару шагов вы уже можете отнести к вашей сфере деятельности целые отрасли и могучие исторические силы. Проблема не в том, чтобы сделать красиво, болван ты этакий, проблема в мировом голоде!

Не помню точно, когда я от этого устал. Первые несколько раз, когда меня попросили высказать мнение о бизнес-стратегии клиента, я был польщен. Еще сильнее я обрадовался, когда мой совет — наконец-то! — был воспринят всерьез. Но я стал замечать, что трачу все больше времени на собраниях, предлагая идеи по поводу вещей, в которых разбирался не лучше, чем многие участники тех же собраний — в моей дизайнерской работе, когда предлагали идеи для нее. В конце концов я очутился на конференции, где обсуждалось очередное требование: чтобы клиенты предоставили нам, дизайнерам, вожделенное место за легендарным столом, где принимаются важные решения. Рядом со мной сидела одна из моих любимых клиенток, которую я ценю за уравновешенность и чувство юмора. «Я провела за этим столом уйму времени, — шепнула мне она. — Не так уж это и здорово, знаете ли».

Я забыл тему конференции, но, как и многие другие, она вполне могла называться «Дизайнеры, вы так умны». Как и Кларисса, дизайнеры жаждут уважения к своему разуму. Подобно ей, мы принимаем наши подлинные дары — изумительную свободу в обращении с красотой и способность манипулировать формой так, чтобы вызывать отклик в людских сердцах, — как должное. Это важнейшие дары и способы, которыми мы создаем вещи, проходящие проверку временем.

Все сказанное мной можно воспринимать с долей скептицизма. В конце концов, это говорит тот, кто написал книгу о дизайне, в которой 70 тысяч слов и ни одной картинки. Но вот мой совет: дизайнеры, не нужно быть глупыми. Просто не бойтесь быть прекрасными.

Bierut M. 79 Short Essays on Design. New York: Princeton Architectural Press, 2007.

22. Низачем[35]

Лучший дизайнерский фильм 2008 года — не о шрифте. А о канатоходце. «Человек на канате», захватывающий новый документальный фильм режиссера Джеймса Марша, рассказывает историю о предпринятом Филиппом Пети в 1974 году проходе по канату между двумя башнями Всемирного торгового центра. Я 50-летний дизайнер, который больше времени проводит на встречах, чем у своей (воображаемой) чертежной доски, и мне удобнее и отраднее ценить концепцию выше, чем ее реализацию. «Человек на канате» показывает, как просто иметь идею и насколько трудно — порой сверхъестественно трудно — воплотить ее в жизнь.

Обзор фильма «Человек на канате» режиссера Джеймса Марша (2008), основанного на книге Филиппа Пети To Reach the Clouds: My High Wire Walk Between the Twin Towers (New York: North Point, 2002).

Когда Пети был подростком и жил в Париже, как-то раз, просматривая журналы, он увидел рисунок еще не построенного Всемирного торгового центра. Это его взбудоражило. Он уже тогда был увлеченным фокусником, жонглером и канатоходцем. Начинающему канатоходцу изображение двух 110-этажных башен подсказывало лишь одно. Пети провел линию между двумя башнями. Теперь оставалось реализовать задуманное.

Чтобы совершить проход по канату, потребовались годы планирования. Пети описывает свой подход с характерным апломбом: «Это совершенно невозможно. Поэтому приступим к работе». Он переехал в Нью-Йорк и начал посещать строительную площадку, в какой-то момент получив доступ на верхние этажи башен, выдавая себя за французского журналиста. Он делал рисунки и фотографии. Вернувшись домой, он построил полноразмерную модель крыш башен Всемирного торгового центра во французской сельской глубинке, чтобы тренироваться. Доставка всего необходимого оборудования на верхушку башен была не под силу одному человеку. Он собрал группу единомышленников — пеструю многонациональную труппу, участники которой на протяжении всего фильма делятся противоречивыми воспоминаниями; каждый из них сыграл свою роль в том, что они между собой называли «вылазкой». План и в самом деле был не просто смелым, а почти безумным: например, для самой сложной его части — перебрасывания троса от одной башни до другой на расстояние почти 60 метров — планировалось использовать лук и стрелы. Это сработало. Удивительно, но все получилось.

^{Филипп Пети, 7 августа 1974 года.}

^{Фото Associated Press}

Самый большой и приятный сюрприз «Человека на канате» — то, как на самом деле действовал Пети, когда наконец настал момент истины и он занес ногу над пустотой. Признаться, я всегда полагал, что он медленно продвигался по тросу со стиснутыми зубами и побелевшими от напряжения костяшками пальцев, сантиметр за сантиметром преодолевая пространство между башнями, и наконец с облегчением перебирался на другую сторону. Было ли такое ожидание навеяно моим прошлым опытом просмотра цирковых «смертельных номеров», где опасность всегда преувеличена, а толпа разом задерживает дыхание? Или скорее оно было проекцией того, как я — и, признайтесь, вы тоже — подошел бы к выполнению этой задачи?

На самом деле произошло нечто совсем иное. Филипп Пети находился на канате более 45 минут и пересек пространство между башнями туда и обратно восемь раз. Один из моих любимых персонажей в фильме, сержант полицейского департамента Портового управления Чарльз Дэниелс — усатый нью-йоркский полицейский 1970-х, прямо как из фильма «Собачий полдень», — позже рассказал новостным камерам, что он видел, когда его отправили, чтобы убедить Пети сдаться.

Я заметил «танцора на канате» — его нельзя было назвать «канатоходцем» — примерно на полпути между двумя башнями. Увидев нас, он стал улыбаться, смеяться и выполнять танцевальные движения, стоя на тросе. И когда он добрался до здания, мы попросили его слезть, но он повернулся и выбежал обратно на середину. Он подпрыгивал на тросе. Его ноги отрывались от троса, а затем он снова возвращался на канат. Невероятно, правда.

Фильм «Собачий полдень» режиссера Сидни Люмета выпущен на следующий год после прогулки Пети; в нем было занято огромное число людей в униформе.

Ради этого потребовалось шесть лет работы и планирования, и Филиппу Пети хотелось, чтобы мгновение не кончалось. Невероятно, но его величайшая мечта сбылась. Ему было 24 года.

Он наконец сдался полиции. В фильме он вспоминает, что только раз действительно переживал за свою безопасность: когда его волокли вниз по лестнице Всемирного торгового центра. После того как он спустился на землю, его облепили репортеры с одним и тем же вопросом: зачем?

«Низачем, — ответил он. — Когда я вижу три апельсина, я жонглирую; когда вижу две башни — иду по тросу».

Как и многие в кинозале, в тот момент я заплакал. Все это было так бессмысленно отважно и прекрасно. И, конечно, была еще одна причина: хотя об этом нигде не говорится в фильме, вам постоянно напоминают — особенно когда вы смотрите, как Пети и его сообщники планируют свое дерзкое, но благожелательное «преступление», — что башен Всемирного торгового центра больше нет.

Мы с женой переехали в Нью-Йорк в 1980 году, и первая работа Дороти находилась во Второй башне Всемирного торгового центра. Увы, всего лишь на двенадцатом этаже. Я навестил ее на новом месте, и мы поднялись на смотровую площадку, чтобы насладиться видом. Мы не встретили там Пети, хотя после его «вылазки» ввиду общественного признания ему выдали пожизненный пропуск. Но мы нашли там кое-что другое, не особенно заметное, но ясно видимое, если знать, что искать: автограф Пети, дату его триумфа и маленький рисунок двух башен, соединенных одиночной линией, — изображение идеи, с которой все началось.

Как и многого другого, этого автографа больше нет. Но Филипп Пети все еще с нами, живет в Вудстоке и служит художником при соборе Св. Иоанна Богослова. А благодаря «Человеку на канате» жив и неподвластный времени урок могущества простой, прекрасно воплощенной идеи.

23. Графический стеклянный потолок[36]

В 2006 году я был модератором презентации и круглого стола «Искусство книги: что скрывается за обложкой» в культурном центре 92nd Street Y. Участниками дискуссии стали Милтон Глейзер, Чип Кидд и Дэйв Эггерс. Организаторы, похоже, были приятно удивлены явкой: более 900 человек пришли в понедельник вечером, чтобы послушать, как три человека рассуждают о книжном дизайне.

После того как каждый участник выступил с визуальной презентацией, все трое присоединились ко мне на сцене, чтобы ответить на вопросы аудитории. Их было семь. Четвертый вопрос к выступающим, которые все были мужчинами, звучал так: «Как вы, все трое, думаете, почему так мало женщин — графических дизайнеров или, по крайней мере, так мало женщин-графических-дизайнеров-„суперзвезд“? Есть ли в графическом дизайне стеклянный потолок?»

Я зачитал вопрос участникам круглого стола. Наступила минута неловкого молчания. А каким был бы ваш ответ?

Многие до сих пор помнят, что было дальше. Чип Кидд отпустил шутку о Ларри Саммерсе, который потерял работу в Гарварде отчасти из-за того, что слишком свободно размышлял на такие темы. После очередной паузы Милтон Глейзер предложил свой вариант. Он говорил осторожно и даже запинался.

По словам Глейзера, возможная причина была в том, что многие работающие женщины предпочитают «забеременеть, родить, сидеть дома и заботиться о детях. И те важные годы, когда мужчины строят карьеру и обретают известность, по сути, недоступны женщинам, которые заняты домом». Нет «никакой замены» для матери, воспитывающей ребенка, добавил он. «Если природа человеческого опыта резко не изменится, все останется по-прежнему». О детских садиках и нянях он сказал, что «ни то ни другое нельзя считать хорошим решением».

Джилл Прилак на сайте gothamist.com сообщает, что произошло дальше.

Толпа безмолвствовала, лишь несколько человек неодобрительно шикнули; тут Эггерс внезапно заявил, что он и его жена работают на дому и разделяют обязанности по уходу за детьми, но добавил, что, возможно, в Нью-Йорке все по-другому (хотя нам не кажется, что он сам в это верит). Затем всем в аудитории стало ясно, что нужно двигаться дальше.

Цитата из Джилл Прилак: Elder Heckler and the Ghost of Larry Summers Live from the 92nd Street Y // Gothamist, December 6, 2006; Priluck, The Glaser Conundrum, Continued // Gothamist, December 9, 2006.

Припоминаю, как, стоя на сцене, я чувствовал, что… в общем, что тут много парней. Насколько я помню, в конце концов я высказался в том ключе, что дизайн обложек — часть нашей работы, и он проложил путь к успеху для некоторых известных дизайнеров-женщин, включая Луизу Фили, Кэрин Голдберг, Кэрол Карсон и Барбару де Уайлд из Knopf, не говоря уже (как отметил сам спрашивающий) о моей партнерше, Поле Шер. Кажется, больше добавить нечего. К счастью, были и другие, более легкие вопросы. Следующий!

На другой день мне стали приходить электронные письма об этой дискуссии и особенно о «рассказе о Ларри Саммерсе», а также ссылки на другие публикации, в которых затрагивался тот же вопрос. В блоге Юнгна Пак комментарии Глейзера были изложены так.

Среди элиты [книжного дизайна] нет женщин, потому что женщины тратят время на то, чтобы иметь детей и семью. [Прим. ред.: Милтон! Что-о-о-о ты такое говоришь?!!]

Юнгна Пак, запись в блоге 6 декабря 2006 года. Более не доступно.

Сейчас мне кажется, что в тот вечер я вроде бы также сказал, будто три лучших мировых книжных дизайнера — нет, лучше так: три лучших книжных дизайнера в мире — женщины: Джулия Хейстинг, Лоррейн Уайлд и Ирма Бум. Но это упускает саму суть. Ведь речь идет не о таланте, или способностях, или достижениях. Речь об известности.

Дизайнеры-«суперзвезды» — а именно о них мы и говорим, прочтите вопрос еще раз — не просто хорошие дизайнеры. Они знаменитости. А знаменитость — товар очень специфический. Умение хорошо делать свою работу, безусловно, помогает быть дизайнером-знаменитостью (хотя на звезд из других областей это требование, похоже, не всегда распространяется). Но это только начало. Вам также нужно стать яркой личностью, развить в себе жажду внимания и способности к саморекламе. Принимать каждое приглашение выступить публично. Выжимать из себя запоминающиеся, меткие словечки в каждом интервью. Всякий раз проверять, правильно ли написано ваше имя. Это трудоемкая работа, причем в нагрузку к вашей обычной работе, которая предположительно состоит в том, чтобы делать хороший графический дизайн. Естественно, если вы выберете этот путь, он может избавить вас от отвлекающих факторов в виде 10–20 лет ухода за детьми, и это самое меньшее. Во многом наблюдения Милтона Глейзера шокировали лишь своей очевидностью.

Все мы знаем, что на рабочем месте женщины сталкиваются с проблемами, которые выходят далеко за рамки отказа в участии в круглых столах. Согласно исследованию 2004 года, женщины зарабатывают лишь 75,5 цента на каждый доллар, заработанный мужчинами. В 2005 году Комиссия по равным возможностям в области занятости США рассмотрела свыше 23 тысяч обвинений в дискриминации по признаку пола. Всего несколько месяцев назад Лондонская школа экономики подсчитала, что для ликвидации экономического неравенства по признаку пола во всем мире потребуется 150 лет. Эти проблемы реальны.

Институт исследований политики в отношении женщин, «Равенство и дискриминация в оплате труда», 2015 год. За последние 11 лет этот показатель несколько улучшился. Сегодня американская женщина зарабатывает 80 центов на каждый доллар, заработанный мужчиной.

Но нужно с чего-то начинать. Глейзер ответил на вопрос, написанный на карточке, но истинный, невысказанный был таким: «Почему у вас там наверху всегда одни… парни?» Тут у нас нет достойного ответа, и вряд ли стоит ждать 150 лет, пока он появится. Применительно к профессии, в которой женщин больше, чем мужчин, тягостно думать, что в списках участников дискуссий — как в центре 92nd Street Y, так и в любом другом месте — по-прежнему одни мужчины. И я говорю это без капли осознанности, как сотрудник компании, в которой лишь 10 % партнеров — женщины. Вот что смутило меня в прошлый понедельник вечером и продолжает смущать и сегодня.

Оценка в 150 лет принадлежит Алану Мэннингу: The Gender Pay Gap, Centre Piece 1, No. 11, Summer 2006.

Известность полезна для определенных задач. Например, она обеспечивает вашей заднице место за круглым столом по книжному дизайну. Но эта задача не единственная, и реакция аудитории в центре 92nd Street Y говорит о том, что, возможно, настало время для чего-то большего.

Данный показатель также немного улучшился. На момент написания этого эссе 21 % партнеров Pentagram — женщины.

24. Что знала Лелла[37]

Этим летом исполнится 30 лет, как я окончил дизайнерский вуз в Огайо и переехал в Нью-Йорк, чтобы устроиться на работу в Vignelli Associates. Уже тогда Массимо Виньелли был легендой. Другие дизайнеры, которые знали, где мне предстоит работать, почти всегда готовы были рассказать какую-нибудь историю о нем. Лишь некоторые байки оказались правдой, но большинство из них были скандальными. Я почти ничего не знал о Лелле Виньелли, жене и партнере Массимо, вместе с которой он работал на протяжении всей своей карьеры. Помню, как-то я встретил бывшего стажера Vignelli Associates. «О, погоди, вот познакомишься с Леллой…» — промолвил он загадочно.

В конце моего первого рабочего дня я был представлен миссис Виньелли, чтобы она могла лично взглянуть на самого молодого, хуже всех одетого и наименее опытного подчиненного-новичка. «О, ты тот парень из Цинциннати», — сказала она с таинственной улыбкой и небольшим нажимом на последнем слове, как будто ей оно объясняло всё. Одному Богу известно, кем я выглядел в ее глазах. Мне она казалась кинозвездой (похожей на Софи Лорен). За следующие десять лет я привык к Массимо. Но рядом с Леллой мне никак не удавалось перестать чувствовать себя деревенщиной из Хиксвилла.

Я быстро уловил, как строились взаимоотношения между двумя этими блестящими дизайнерами. Массимо обычно выполнял роль генератора идей. Лелла служила критиком, редактируя идеи и помогая лучшим из них дойти до финала. Массимо — мечтатель, он сосредоточивался на невозможном. Лелла была безжалостно практична, никогда не упускала из виду бюджеты, сроки, политику, реальный мир. Именно мировоззрение Массимо определило мое обучение в школе дизайна. То, чем занималась Лелла, было мне чуждо. Поэтому скажу прямо сейчас: от Массимо я узнал невероятно много о том, как быть хорошим дизайнером. Но быть успешным дизайнером я научился у Леллы.

Хотя на работу меня нанял Массимо, именно Лелла впервые дала мне поблажку. После долгих месяцев выполнения фотостатических копий, изготовления технических рисунков, компиляций и чистовых отрисовок по удивительно точным эскизам Массимо я был приглашен на встречу с новым клиентом из индустрии моды с Западного побережья. Выходя со встречи, я знал, что у Массимо будут свои идеи, но на этот раз я решил разработать собственный вариант. После того как я примерно неделю работал сверхурочно по личному желанию, супруги Виньелли пригласили меня на встречу, чтобы спланировать нашу первую презентацию. «Ну, — начал я довольно робко, — я тут думал обо всем этом». Я разложил свои эскизы, к тому моменту весьма детально проработанные, а Массимо и Лелла тщательно их изучили. «Отличная работа, — воскликнул Массимо, берясь за карандаш. — Основной шрифт, конечно, надо бы заменить, и вот эту линию, наверное, стоит сделать потяжелее…» — «Уймись, Массимо! — вступилась Лелла. — Разве не видишь, что парень уже все продумал?» Массимо рассмеялся. «Ты права, — согласился он. — Давай сделаем по-твоему». И мы сделали — благодаря Лелле. Оглядываясь назад, я понимаю, что это не лучший дизайн в мире, но это была первая настоящая работа, которую я мог назвать своей.

^{Лелла Виньелли, 2003 год.}

^{© Yoshie Nishikawa/www.yoshienishikawa.com}

Лелла в прямом смысле научила меня ценить дизайн. «Не вздумайте начинать разговор о деньгах», — часто шутила она, когда мы с Массимо шли на первую встречу с клиентом. Она знала, что мы обычно готовы выполнить работу бесплатно, лишь бы посмотреть на результат. Однажды мы все трое находились на встрече с клиентом, который хотел заказать у Vignelli Associates дизайн коробки для обуви. В конце встречи он спросил, сколько будут стоить наши услуги. Лелла метнула взгляд на нас обоих: оставьте это мне. Я посчитал в уме: пять сторон, не считая дна, скажем, по 1500 долларов за штуку, в сумме 7500 долларов. «Тридцать тысяч долларов», — объявила Лелла. «Годится», — сказал клиент. После встречи Лелла спросила меня, сколько бы я выставил за эту работу, и я ей сказал. «Видишь? — ликуя, сказала она. — Ты только что заработал 22 500 долларов, просто держа рот на замке!»

В течение некоторого времени, пока я работал в Vignelli Associates, Леллу беспокоила спина, и иногда она проводила целые дни в постели. Точнее, лежа на спине в своем кабинете. Как и все прочие помещения четырнадцатого этажа дома номер 475 по 10-й авеню, апартаменты Леллы были почти полностью обставлены стульями, столами, диванами и лампами, которые она спроектировала вместе с Массимо. Помню, меня не раз вызывали в тот кабинет на совещания с Леллой, которые она с высочайшей элегантностью проводила, лежа на диване Poltronova. Часто это случалось в конце года, когда объявлялись повышения и распределялись бонусы. Этим, естественно, занималась Лелла. «Послушай, малыш, мы решили дать тебе прибавку», — сказала она со своим томным акцентом. Я не знал, как поступить: благодарить, кланяться или пасть на колени. Помню, что по крайней мере один раз я подошел к ее дивану, чтобы поцеловать ее кольцо. В этом была лишь доля шутки. Но что я еще мог сделать?

Когда я только начинал работать, я был молод и наивен. Я думал, что хороший дизайн — лучший аргумент. Вы просто показываете его клиентам, и как они смогут устоять? Я полагал, что механика успешной дизайнерской практики — платежные ведомости, аренда, налоги, бухгалтерская отчетность — выполнялась сама по себе. От Леллы я узнал, что талант и страсть имеют решающее значение, но одного этого недостаточно. Если вы действительно хотите изменить мир к лучшему как дизайнер, вам необходимы ум, хитрость, уверенность и неустанный драйв. Эти качества превращают абстракции в реальность, сомневающихся клиентов — в пылких сторонников, а заурядные представления — в плодотворные идеи.

Лелла Виньелли умерла 22 декабря 2016 года.

Массимо часто описывал их рабочие отношения так: «Я двигатель, а Лелла — тормоза». Когда я, молодой дизайнер, впервые это услышал, мне было ясно, что важнее. Будь вы дизайнером, разве вам не хотелось бы стать двигателем — мощным, стремительным, продвигающим вперед? Лишь спустя годы я вспомнил, что однажды сказал мой школьный инструктор по вождению: «В автомобильной аварии гибнут не потому, что двигатель не завелся, а потому, что тормоза отказали».

Поэтому спасибо, Лелла, за то, что благодаря вам все эти годы компания Vignelli Associates и ее видение дизайна живут и процветают.

25. Спич, спич[38]

А у вас так бывало?

У клиента есть идея, которую он хочет донести: довод, коммерческое предложение, призыв к действию. Ваша задача — придать этому форму. Вы эксперт. Вы знаете, как свести множество сложных идей к захватывающей, запоминающейся, привлекательной сути. Вам приходят отличные мысли; вы уверены, что они обязательно сработают, и вы последовательно и детально воплощаете их в жизнь. Но есть проблема: вашу работу задним числом критикует группа менеджеров среднего звена, среди которых есть сомневающиеся, желающие протащить свои идеи, любители говорить «нет». Несмотря на все это, вы вносите дополнения и исправления, надеясь сохранить потенциал вашей идеи. Наконец ваша работа одобрена и выходит в свет. Если повезет, она принесет пользу: повлияет на умы, разожжет страсти, улучшит имидж клиента. И при этом вряд ли кто-то узнает, что вы имели к этому отношение.

Очень похоже на графический дизайн, правда? Но здесь речь о другом: о спичрайтинге. Удивительно, до чего схожи эти две профессии.

Мое знакомство с миром спичрайтинга состоялось благодаря неожиданному (для такого закоренелого либерала, как я) источнику — книге Пегги Нунан 1990 года «Что я видела на революции», где она рассказывает о своей работе в Белом доме в качестве спичрайтера Рональда Рейгана и Джорджа Буша. К концу пребывания в должности Нунан вспоминали в связи с некоторыми часто высмеиваемыми цитатами из Буша-старшего: «тысяча светящихся точек» и «читайте по губам: никаких новых налогов». Сегодня она вездесущий эксперт Республиканской партии.

Noonan P. What I Saw at the Revolution: A Political Life in the Reagan Era. New York: Random House, 1990.

В 1984 году Нунан еще не успела оторваться от своих пестрых ирландско-католических рабочих корней. Она прокладывала себе дорогу вверх по карьерной лестнице Белого дома и выполняла небольшие задания, мечтая о взлете. И он случился спустя пять месяцев с начала работы: ее попросили написать речь, которую Рейган должен был произнести в сороковую годовщину «Дня Д» у скал Пуэнт-дю-Ок в Нормандии. Это был очень выгодный заказ. В одном из самых захватывающих фрагментов своей книги Нунан описывает, как выстраивала эту речь, нанизывая одну яркую и наглядную деталь за другой. Если вы дизайнер, вы заметите в этом явную гордость за мастерство. На фоне множества бесполезных советов («Нам нужно нечто вроде Геттисбергской речи», что-то подобное ей не единожды приходилось слышать от своих нервозных сотрудников) коллега-спичрайтер многократно обращал ее внимание на следующее: они будут там. Нунан поняла, что он имел в виду престарелых рейнджеров, которые взбирались на скалы в «День Д». Причем они не рассеются в толпе, а вместе усядутся в первом ряду, всего в полутора метрах от президента. Это принципиальное понимание помогло Нунан придумать кульминацию речи.

Когда один рейнджер падал, другой вставал на его место. Когда одну веревку перерезали, рейнджер хватал другую и начинал подъем. Они взбирались, отстреливались, твердо держась на ногах. Вскоре один за другим рейнджеры поднялись наверх и, выбравшись на твердую почву на вершине скал, положили начало освобождению Европейского континента.

Двести двадцать пять рейнджеров пришли сюда. После двух дней боев только девяносто из них все еще могли держать в руках оружие.

Позади меня находится мемориал, символизирующий кинжалы рейнджеров, которые они воткнули в вершины этих скал. И передо мной люди, которые их туда вонзили.

Это ребята из Пуэнт-дю-Ок. Они взяли эти скалы штурмом. Это чемпионы, которые помогли освободить целый континент. Это герои, которые помогли закончить войну.

Аудиозапись речи доступна в интернете. Полный текст можно найти на сайте historyplace.com, Ronald Reagan on the 40th Anniversary of D-Day, The History Place Great Speeches Collection.

Мне все равно, что вы думаете о Рейгане, Нунан, республиканцах или военно-промышленном комплексе. Но эта речь — что надо.

Благодаря ей Нунан стала известна в Белом доме как «девушка, которая занимается поэзией». Ей стали поручать более важные речи; появились и более значимые люди, которые контролировали ее работу. Удовольствие от первоначальных небольших работ сменилось напряженностью из-за высоких ставок. Она стала «ненавидеть комментарии, и дополнения, и правки, и вопросы… отправляя речь и ожидания замечаний от помощников президента, их секретарей и двоюродных братьев их секретарей». Ее разочарованность вам наверняка покажется знакомой, как и мечты о том, как Главный Парень однажды захочет узнать, кто лишает остроты его публичные выступления, и потребует «подать сюда Нунан». Увы, клиент ее мечты не оправдал ожиданий.

Еще одна речь дала ей новую возможность и укрепила ее имидж. 28 января 1986 года космический челнок Challenger взорвался вскоре после взлета. Все семь астронавтов, находившиеся на борту, погибли. Одной из них была Криста Маколифф, первая участница проекта «Учитель в космосе»; потому-то многие школьники видели катастрофу в прямом эфире. В тот вечер Рейган должен был выступать с очередным посланием о положении страны. Оно было отменено, вместо него президент произнес речь, которую написала в тот день Нунан. Времени в обрез, вносить в речь правки некогда, поэтому, как утверждает Нунан, «некогда было ее портить». Речь оказалась короткой, необычайно трогательной и заканчивалась цитатой из стихотворения Джона Гиллеспи Маги «Высокий полет».

Члены экипажа космического челнока Challenger почтили нас тем, как они прожили свою жизнь. Мы будем помнить их всегда — такими, какими видели их в последний раз сегодня утром, когда, готовясь к полету, они помахали нам рукой на прощание, чтобы «выскользнуть из мрачных кандалов Земли» и «тронуть Божий лик».

Полный текст выступления есть на сайте history.nasa.gov, Explosion of the Space Shuttle Challenger: Address to the Nation // January 28, 1986. President Ronald W. Reagan.

Последовал поток писем и звонков. Вы удивитесь, узнав, что в ходе недолгого обсуждения речи кое-кто из Совета национальной безопасности рекомендовал изменить финал, предлагая в числе прочего фразу из популярной в то время рекламы AT&T — «протянуть руку, чтобы коснуться кого-то». Нунан описала это как «худшую редактуру за все время пребывания в Белом доме».

В 2006 году Библиотека Америки выпустила эпохальный сборник «Американские речи», в двух томах которого собрано более сотни выступлений: от Патрика Генри до Билла Клинтона. Но, как отметил Уильям Бакли-младший, в нем ничего не говорится об их происхождении. Чтобы узнать, что же в инаугурационной речи Кеннеди («Не спрашивайте, что ваша страна может сделать для вас…») было написано самим президентом, а что спичрайтером Тедом Соренсеном или что кульминация выступления Мартина Лютера Кинга-младшего «У меня есть мечта» была импровизированным отступлением от подготовленного сценария, придется обратиться к другим источникам.

T. Widmer, ed. American Speeches: Political Oratory from the Revolution to the Civil War and American Speeches: Political Oratory from Abraham Lincoln to Bill Clinton. New York: Library of America, 2006.

Я работал с разными писателями на протяжении многих лет. Некоторые из моих любимцев раньше были спичрайтерами. По моему опыту, они действительно знают, как работать с дизайнером. Они в курсе, что им нужно бороться за внимание аудитории; они понимают, что важно не количество слов, а их убедительность; они знают, что слова не просто несут информацию, а раскрывают суть человека или организации. И они приходят в ужас — что, однако, для них никогда не сюрприз, — когда кто-то со стороны клиента пытается разрушить их работу шквалом своих абсурдных предложений.

Джордж Буш-младший — человек, которого даже сторонники не считают великим оратором, — на момент написания этой статьи готовился выступать со своим седьмым посланием о положении страны. Небольшая армия писателей трудилась над обращением, которое стерло бы воспоминания о последнем, менее чем убедительном выступлении, в котором он раскрыл свои планы по Ираку. «Посредственная, пресная речь, — сказал заслуженный спичрайтер Дэвид Герген в интервью New York Times. — Она звучит солидно, но им недостает Герсона». Герген имел в виду Майкла Герсона, который покинул Белый дом летом 2006 года. Согласно The Times, Герсону приписывают создание лучшей речи Буша, произнесенной им на совместной сессии Конгресса через девять дней после терактов 11 сентября.

Stolberg S. G. Clock Ticking, Speechwriters for Bush Seek Perfect Pitch // New York Times. 2007. Jan. 22. Речь была, увы, не очень хорошо принята. («Он предложил вялые идеи, которые мало что изменили бы», — писала газета The Times.)

Уже давно Джорджу Бушу не доводилось выступать со столь хорошей речью. Но не вините его спичрайтеров. Возможно, они работают на плохого клиента.

26. Виниловый фетиш[39]

Каждую пятницу все лето Национальный музей дизайна Купера — Хьюитта проводит вечеринки в своем великолепном саду, и на каждой выступает приглашенный диджей. Беседуя с кем-то из сотрудников музея, я полушутя предположил, что был бы хорошим диджеем: из всех белых мужчин среднего возраста, проживающих в Слипи-Холлоу, у меня лучшая коллекция 12-дюймовых виниловых пластинок.

Не факт, что это утверждение соответствовало действительности, но музей Купера — Хьюитта решил дать мне шанс. Как вы, должно быть, слышали, они попросили меня быть диджеем на афтепати National Design Awards в 2006 году.

За несколько недель до мероприятия я спустился в подвал и принес оттуда три тяжеленных ящика с пластинками, которые более 20 лет не видели дневного света. Я гадал, смогу ли проиграть их.

Когда я переехал в Нью-Йорк летом 1980 года, то завел новую привычку. Я начал ходить в ночные клубы и покупать пластинки. Как и у всякого уважающего себя студента 1970-х, у меня уже имелась серьезная коллекция «пластов», которую я таскал с собой по общежитиям. Но тут было нечто новое. Я все еще покупал, скажем, «свежак» Элвиса Костелло или новый альбом Talking Heads, но истинной моей страстью было найти какую-нибудь песню, которую я слышал в пятницу вечером в ночном клубе Danceteria, например Chant No. 1 (I Don’t Need This Pressure On) в исполнении Spandau Ballet (задолго до выхода их слащавого альбома True). Или Holy Ghost от Bar-Kays (с изумительным барабанным соло, сэмплы из которого положены в основу Pump Up the Volume группы M/A/R/R/S). Или Alice, I Want You Just for Me! от Full Force с настойчивыми восклицательными знаками; они также играли под именем Cult Jam для Lisa Lisa в неотразимо ритмичной композиции Head to Toe. Или Don’t Make Me Wait от The Peech Boys, или (We Don’t Need this) Fascist Groove Thing от Heaven 17, или Da Butt в исполнении Experience Unlimited (слова Спайка Ли!).

^{12-дюймовый сингл The Adventures of Grandmaster Flash on the Wheels of Steel, Sugar Hill Records, 1981. Надпись на нем гласит: «Моему приятелю Майлку [так!], Грандмастер Флэш Джозеф Сэддлер».}

Но сильнее всего меня зацепило то, что сегодня мы бы назвали олдскульным хип-хопом, а тогда я именовал просто рэпом. «Что это за голубые пластинки?» — спросил как-то раз посетитель нашей крошечной квартиры в 1984 году, показывая на шеренгу однотипно оформленных дисков Sugar Hill на моей полке. Да, как и большинство белых американцев, я начинал с Rapper’s Delight в исполнении Sugarhill Gang — группы, с которой началась история студии Сильвии Робинсон. Но вскоре я переключился на Sequence (Funk You Up), Funky 4 + 1 (That’s the Joint), Mean Machine (Disco Dream, которую я выиграл, дозвонившись первым в «Назови и выиграй» — шоу Фрэнки Крокера на станции WBLS) и, конечно, Grandmaster Flash and the Furious Five — исполнителей, определивших этот жанр. А в Нью-Йорке начала 1980-х это было больше чем просто записи. Мы трижды ходили на живые выступления Флэша; его студийный релиз 1981 года The Adventures of Grandmaster Flash on The Wheels of Steel и близко не сравнится с опытом наблюдения за тем, как этот виртуоз сводил пластинки в реальном времени. Однако эти записи были моим сокровищем, и, как и Шриви из фильма «Забегаловка» (1982), как же сильно я их любил!

В фильме Барри Левинсона «Забегаловка» (1982 год) Шриви (которого играет Дэниел Стерн) ссорится со своей исстрадавшейся женой Бет (в исполнении Эллен Баркин); ссора завершается его фразой: «Просто не трогай мои записи! Никогда!»

И дело вовсе не в красоте. Отчасти моя коллекция замечательна тем, что она… довольно уродлива. Тогда для дизайнеров обложек настали не лучшие времена. В ящиках, что стояли в моем подвале, я нашел несколько исключений: гетто-психоделику Педро Белла для Atomic Dog Джорджа Клинтона, легендарную в наши дни обложку Питера Сэвилла для Love Will Tear Us Apart в исполнении Joy Division и дебют Майры Кальман в качестве иллюстратора конвертов пластинок M&Co для мини-альбома Дэвида Бирна 3 Big Songs (ремикс его оркестровок для танцевальной постановки Твайлы Тарп The Catherine Wheel). Но большая часть конвертов — радужный торнадо Sugarhill, нечитаемое, серебристое на красном граффити Enjoy, розово-бордово-оранжево-бежевые (!) контуры зданий West End — казались такими же одноразовыми, как и упакованная в них музыка. По большей части это была дурацкая танцевальная музыка, в основном с призывами поднять руки и т. д. Композиции The Message и White Lines — плоды более позднего сотрудничества Флэша с участником Furious Five Мэлли Мэлом — были настоящими протестными песнями эпохи Рейгана с более жесткой и мрачной мелодикой, которая заполонила этот жанр с появлением в середине 1980-х: Run D. M. C., Afrika Bambaataa и, конечно, Public Enemy.

Плей-лист моего диджей-сета в музее Купера — Хьюитта 18 октября 2006 года был таким:

Get Up I Feel Like Being a Sex Machine (Live in Augusta, Georgia) / James Brown; Genius of Love / Tom Tom Club; Double Dutch Bus / Frankie Smith; Me No Pop I / Coati Mundi; Da Butt / Experience Unlimited; Hey Fellas / Trouble Funk; We Need Some Money / Chuck Brown and the Soul Searchers; That’s the Joint / Funky 4 + 1; 8th Wonder / Sugarhill Gang; Push It / Salt-N-Pepa The Breaks / Kurtis Blow; White Lines (Don’t Do It) / Grandmaster Flash and Melle Mel; The Message / Grandmaster Flash and the Furious Five; Kiss / Prince and the Revolution; Let It Whip / Dazz Band; The Groove Line / Heatwave; Shake Your Body (Down to the Ground) / The Jacksons; Straight Up / Paula Abdul; Atomic Dog / George Clinton; Alice, I Want You Just for Me! / Full Force; Chant No. 1 (I Don’t Need This Pressure On) / Spandau Ballet; In the Name of Love / Thompson Twins; Tainted Love / Where Did Our Love Go / Soft Cell; She Blinded Me with Science / Thomas Dolby; Soul Makossa / Manu Dibango; Jam Hot / Johnny Dynell and New York 88; Car Wash / Rose Royce; We Are Family / Sister Sledge; Don’t Leave Me This Way / Thelma Houston; Never Can Say Goodbye / Gloria Gaynor

Мне это не особенно понравилось, и моя мания стихла примерно тогда же, когда я приобрел CD-плеер.

На самом деле я никогда не работал профессиональным диджеем. Я лишь имел внушительную коллекцию пластинок, и меня просили принести мои коробки на вечеринки к друзьям и заводить песни, чтобы под них танцевать. Несколько раз незнакомые люди просили меня крутить пластинки на их вечеринках и платили за это, хоть и немного. Ведь в то время обладание коллекцией записей имело смысл, так же как и знание разницы между «версией для вечеринок» и «клубной версией» (184 секунды) композиции Heartbeat Тааны Гарднер. Помню, на вечеринке некто предложил мне 150 долларов за мою копию Hey Fellas в исполнении Trouble Funk, пионеров вашингтонского гоу-гоу. Он сказал, что искал ее везде. Я ее, разумеется, не продал: я ревностно охранял свой личный уголок на рынке Trouble Funk. Так что эта запись хранится у меня в подвале 20 лет вместе с другими пластинками. Как и все остальные, она в полном порядке.

Конечно, сегодня можно скачать с десяток различных версий Hey Fellas. Мой уголок на рынке Trouble Funk, очевидно, утратил ценность. Коробки, однако, столь же тяжелы, как и прежде. Увидимся на танцполе.

27. Теперь вы это видите[40]

Как-то в конце ноября я открыл воскресную New York Times и был приятно удивлен, обнаружив на первой странице раздела «Книжное обозрение» иллюстрацию моего партнера Эбботта Миллера. Я не видел ее в процессе изготовления в нашей студии; здесь производится столько всего, что многие работы я изучаю впервые вместе со всем остальным миром. Иллюстрация мне понравилась. Она выглядела круто и загадочно. Десять акробатов в стиле, напоминающем викторианский, тонкие вертикальные красные линии и черный кружок а-ля Балдессари. Что все это означало? А кто его знает.

Я долго ее разглядывал, а затем перешел к другим газетным статьям.

Еще раз я восхитился этой иллюстрацией, когда прочел раздел более внимательно, в том числе статью Лизла Шиллингера «Карты снов» — обзор нового романа Томаса Пинчона «Против дня». Отзыв был скорее положительным («это его самый смешной и, возможно, самый понятный роман»); это меня заинтересовало, ведь многие другие отзывы, с которыми я ознакомился, были, мягко говоря, неоднозначными. Я просмотрел другие обзоры и остальную часть газеты и отложил все это в сторону.

Schillinger L. Dream Maps // New York Times. 2006. November 26.

Рецензия на книгу Pynchon T. Against the Day. New York: Penguin, 2006.

Несколько дней спустя я направился к мусорному контейнеру со стопкой газет, чтобы отправить их на переработку. Наверху оказалось «Книжное обозрение». Я поставил ведро на землю, еще раз взглянул на иллюстрацию Эбботта и наконец-то разглядел это слово: PYNCHON.

^{Иллюстрация к статье «Карты снов», Эбботт Миллер, 2006 год.}

Возможно, другие люди заметили его с первого раза. Что ж, молодцы. Я же ощущал себя одновременно тупым и довольным: поскольку не сумел разгадать эту загадку раньше и потому что мне это все-таки удалось, да еще в самый последний момент, когда мусоровоз стоял в ста метрах от меня. Через несколько дней мне довелось пообщаться с Николасом Блекманом, опытным дизайнером, который недавно сменил легендарного Стивена Хеллера на посту арт-директора «Книжного обозрения». Я сделал ему комплимент по поводу иллюстрации и спросил, не было ли это, гм, глупостью: всем ли удалось разглядеть «фокус» с первого раза?

Похоже, Николас был готов к вопросу. «Когда я получил иллюстрацию, — объяснил он, — я позвонил Эбботу и спросил, не хочет ли он сделать ее чуть более читабельной. Он ответил отказом: ему она нравилась как есть». Затем Николас показал ее редактору, и тот без труда прочел слово PYNCHON. Редактор на всякий случай показал ее другим людям; опять же никаких проблем. Поэтому ее напечатали, чем смутили и порадовали меня — и, подозреваю, не только.

Как известно многим дизайнерам, редакторы обычно придерживаются буквального подхода к иллюстрации. Поэтому я — как, наверное, и Николас — был удивлен, что столь необычную картинку утвердили без возражений. Стоит ли их похвалить за визуальный авантюризм?

Не всегда. Тут произошло иное, хорошо понятное Элизабет Ньютон. Будучи аспирантом Стэнфордского университета, Ньютон провела ряд экспериментов, которые она описала в своей диссертации 1990 года «Чрезмерная уверенность при передаче сообщений: слышимые и неслышимые мелодии». В журнале Stanford Social Innovation Review ее эксперимент был описан так.

[Студентов колледжа попросили] поучаствовать в эксперименте в одной из двух ролей: «барабанщиков» и «слушателей». Барабанщикам выдали список из 25 известных песен и попросили стуком воспроизвести ритм одной из них. Слушатели пытались угадать песню, слушая стук. Барабанщики сообщили, что в процессе выстукивания они отчетливо слышали слова песни и все музыкальное сопровождение. Когда их попросили предсказать, сколько песен сумеют угадать слушатели, они ответили «половину». Однако слушателям стук показался серией ударов, явно никак не связанных. И на самом деле они угадали лишь 3 % выстучанных песен.

Heath C. Loud and Clear // Stanford Social Innovation Review, Winter 2003.

Вывод? Если вы уже знаете ответ, то недооцениваете сложность вопроса. Когда вы выстукиваете мелодию «С днем рожденья тебя», пока она звучит у вас в голове, ответ вам ясен. Для других, однако, это просто стук, бессвязный и бессмысленный. Как только мы что-то узнаем, нам становится трудно представить, каково этого не знать. Редакторы Блекмана уже были в курсе, что делали миллеровские акробаты: они иллюстрировали статью Лизла Шиллингера, обзор книги «Против дня». Редакторы увидели слово PYNCHON, потому что ожидали его увидеть.

Бизнес-консультанты назвали это явление «проклятием знания». Оно лежит в основе проблем, с которыми сталкиваются дизайнеры в общении с клиентами. Одинаково часто оно встречается и на самых высоких уровнях стратегий фирменного стиля, и при заказе единственной иллюстрации. Как объясняют Чип и Дэн Хизы в декабрьском выпуске Harvard Business Review 2006 года, «топ-менеджеры годами погружены в логику и условности бизнеса, поэтому, когда они говорят абстрактно, они просто суммируют все богатство конкретных данных, хранящихся в их головах. Однако рядовые сотрудники, которым неизвестен весь подтекст, слышат лишь некие туманные фразы». (Само собой, иногда абстракции резюмируют не «богатство конкретных данных», а переработанные бромиды и путаное мышление, а рядовые сотрудники отлично понимают, что им впаривают фуфло.)

Heath C., Heath D. The Curse of Knowledge // Harvard Business Review, December 2006.

Проклятие знания особенно часто встречается в дизайне логотипов. В данном случае контекст — это всё, и некоторым дизайнерам хватает ума создать то, что можно назвать упреждающим контекстом. Возьмем, например, Lucent Technologies. Их логотип 1995 года, небрежно нарисованный красный круг от Landor, был преподнесен заказчику как «кольцо инновации». Разумеется, нет никакого кольца инновации, а если бы и было, у нас нет оснований думать, что оно выглядело бы как логотип Lucent. Это всего лишь выдуманная конструкция, подкрепленная соответствующей риторикой («непрерывный цикл открытий, творчества и знаний»). Последняя нужна, чтобы предупредить недоумевающие взгляды и иные возможные интерпретации, скажем, «красный бублик, нарисованный ребенком». Затем, после десяти лет вполне приличной службы, когда компания-владелец слилась с Alcatel, кольцо инновации было отправлено в отставку. Каков же новый логотип? Не просто каракули в фиолетовом круге! Это «круг бесконечности», предоставляющий «безграничные возможности для будущего объединенной компании и ее намерение быть сильным, прочным и надежным союзником клиентов по всему миру». Теперь, когда мелодия имплантирована в ваш мозг, вам, вероятно, будет проще ее выстукивать.

^{Логотип Lucent Technologies (также известный как «кольцо инновации»), разработанный Landor Associates, 1996 год.}

Все это можно легко отвергнуть, приняв за поверхностные навыки мастерства продаж; я же научился видеть тут полезный способ противодействовать проклятию знания. И все же иногда ясность не просто труднодостижима, но даже невозможна, а порой и нежелательна. «„Очарование сложного“, выражаясь словами Йейтса, — вот что поначалу привлекло читателей к романам Пинчона», — отмечает Шиллингер в обзоре «Против дня», проиллюстрированном таинственными акробатами. Пропасть между видением и невидением нетрудно сократить, но нельзя устранить полностью. Однако, прыгнув через нее, можно получить удовольствие.

28. Я люблю 80-е[41]

Я окончил колледж в июне 1980 года и на следующей неделе переехал в Нью-Йорк. Я провел пять лет в Колледже дизайна, архитектуры и искусства Университета Цинциннати, учась тому, что внешний вид очень важен, что главное — то, как все выглядит, и каждая деталь имеет значение. Я также понял еще кое-что: этот с таким трудом достигнутый уровень компетентности обрекает меня и моих коллег на одинокую борьбу, которая, видимо, продлится всю жизнь. Нам было ясно, что вряд ли кто-то, кроме нас, станет уделять внимание подобным вещам. Такова одинокая дизайнерская жизнь. Затем, в воскресенье, 16 сентября 1984 года, все изменилось. Я понял, что битва выиграна. Казалось, весь мир внезапно влюбился в дизайн. В тот вечер состоялся дебют сериала «Полиция Майами: отдел нравов».

Да, «Полиция Майами». Культовый телесериал 1980-х, эпичное шоу, родившееся, по легенде, из двух слов, которые глава NBC Entertainment Брэндон Тартикофф нацарапал в блокноте и передал заслуженному сценаристу Энтони Йерковичу: «MTV-полицейские». До этого были сериалы про полицию, просто стильные сериалы, но ни один из них не отличался поверхностным блеском, присущим «Полиции Майами». Исполнительный продюсер сериала Майкл Манн издал беспрекословный указ, адресованный дизайнерам шоу: «Никаких земляных оттенков». Все эстетические решения «Полиции Майами» должны были ему строго соответствовать. Статья номера в журнале Time 1985 года подробно объясняет эту философию. «Это очень настойчивая попытка придать сериалу особый вид, — поясняет режиссер одного из эпизодов Бобби Рот. — Есть определенные цвета, которые запрещено снимать, например красный и коричневый… Как-то я нашел дом, почти идеальный, но бежевый. Декораторы мгновенно перекрасили его для меня в серый цвет». Две звезды, Джеймс «Санни» Крокетт (Дон Джонсон) и Рикардо «Рико» Таббс (Филип Томас), действовали в мире почти совершенной, подчеркнутой абстракции.

Zoglin R. Cool Cops, Hot Show // TIME. 1985. September 16.

Эта одержимость эстетикой, которая явно показалась некоторым читателям Time в лучшем случае своеобразной, а в худшем — безумной, была мне понятна. Когда я устроился на мою первую работу в Vignelli Associates в качестве младшего дизайнера, я узнал, что Массимо Виньелли распорядился выкрасить все оконные кондиционеры черной матовой аэрозольной краской Krylon, превратив уродливые коробки Fedders в нечто похожее на электроприборы Braun, которые можно было смело выставлять в MoMA[42]. Я, естественно, прихватил домой баллончик с такой краской, чтобы покрасить мой дешевый кондиционер так же. Но зачем на этом останавливаться? Вскоре офис наполнился диспенсерами для скотча, регулируемыми лампами и подставками для карандашей, выкрашенными в матовый черный цвет. «Такое же внимание, — сообщает TIME, — в сериале уделяется костюмам. Обычно в одном эпизоде Крокетт и Таббс носят от пяти до восьми различных нарядов — всегда розовых, синих, зеленых, персиковых, фиолетово-красных и прочих „утвержденных“ для этого шоу цветов».

Именно так, утвержденных цветов! Наконец-то мир начал приходить в согласие с тем, как я мыслил. Сильно ли это отличалось от архитектуры, где на подъеме находились постмодернисты вроде Майкла Грейвса, а кремовая и лиловая краска на его Портленд-билдинг, построенном в 1982 году, еще не успела высохнуть? Архитектура присутствовала даже в начальных титрах сериала: каждую неделю миллионы зрителей видели культовую пальму на верхнем этаже атриума ярко окрашенного здания кондоминиума «Атлантис», спроектированного Arquitectonica. Между тем горячие новости графического дизайна поступали из Калифорнии. «Майклы» из Сан-Франциско (Мэнуэринг, Вэндербил, Кронан и Мабри) пытались скрестить европейский модернизм с хроматизмом Майами в версии Западного побережья. В Лос-Анджелесе Эйприл Грейман усиливала интенсивность с помощью красок DayGlo, которые скоро обрели всю полноту экспрессии в цифровой сфере благодаря компьютеру Macintosh. А программа Олимпийских игр 1984 года в Лос-Анджелесе, разработанная Деборой Сассман и Полом Прейза, наполненная веселым визуальным конфетти и рассчитанная на показ мировой телеаудитории в течение нескольких недель, стала ярким образцом графического постмодернизма.

Более революционной, чем визуальная эстетика «Полиции Майами», была лежащая в ее основе идея, что мы достигли момента, когда суть вещей утратила свое значение. «Это сериал для аудитории MTV, — сообщил журналу TIME другой режиссер, — которую больше интересуют образы, эмоции и энергия, чем сюжет, персонаж и слова». И действительно, самым мощным моментом в пилотном эпизоде 1984 года оказалась не перестрелка или судебное разбирательство, а почти бессловесный трехминутный фрагмент, в котором Крокетт и Таббс мчатся сквозь влажную флоридскую ночь под звуки In The Air Tonight Фила Коллинза, а неоновые огни отражаются от капота их черной Ferrari Daytona Spyder 365 GTS/4. Легендарный коллинзовский барабанный брейк «Бадам бадом бадум бадум БАМ БАМ» в 3:17 был столь же мощным во всей своей студийной искусственности и определял звучание большей части поп-музыки 80-х.

Фирменное звучание барабанов Фила Коллинза, разработанное вместе с продюсером Стивом Лиллиуайтом и инженером Хью Пэджхэмом, называется «закрытая реверберация». В отличие от большинства других студийных эффектов реверберации, она не предназначена для имитации эха, встречающегося в природе.

Было ли с моей стороны безумием думать, что все складывалось именно так, как я и мечтал в колледже: мир, плененный трепетной вибрацией розовых и голубых оттенков, глянцевых черных поверхностей, переливающихся квадратами и треугольниками? В Vignelli Associates я стал неофициальным специалистом по «новой волне». Один из наших постоянных клиентов — компания, занимающаяся освещением, — был инвестором новой экспериментальной линейки мебели из Милана. Не вполне понимая, во что ввязываюсь, я получил задание разработать приглашения для кампании по запуску движения Memphis в Нью-Йорке. Для каждого нужно было наклеить готовый стикер с логотипом Memphis на заранее отпечатанную глянцевую черную открытку, которую я покрыл флуоресцентной аэрозольной краской Krylon и раскрасил красными, желтыми и оранжевыми китайскими маркерами. Всего была тысяча приглашений. Их изготовление заняло все выходные. К концу этой работы я почти бредил. Трудно сказать, что было тому причиной: размышления о перспективах новой эстетической эпохи или вдыхание аэрозольных паров на протяжении трех дней.

Для меня суть этой эпохи дизайна заключалась не в донесении сообщений, или служении обществу, или даже решении задач. Ее суть была в том, чтобы попросту манипулировать цветами и формами, вовлекаясь в поверхностные удовольствия, как будто все это имело смысл само по себе. Мне очень нравились дизайнерские работы, которые я наблюдал повсюду, но им не удалось пройти проверку временем. В начале этого года в Музее Виктории и Альберта прошла выставка, посвященная постмодернистскому дизайну, и ее подвергли суровой критике. Типична точка зрения Стивена Бейли, который сказал, что у постмодерна «мозг из перьев и сердце из свинца», заимствовав для этой язвительной эпитафии строчку из Александра Поупа.

Выставка «Постмодернизм: стиль и разрушение, 1970–1990» проходила в Музее Виктории и Альберта с 24 сентября 2011-го по 15 января 2012 года.

Это наполовину правда. Дизайн 80-х был неглубок, но не бездушен. Все маленькие открытия, которые я сделал, накладывая очень правильный оранжевый на очень правильный зеленовато-голубой, абсолютно верно выстраивая кривую, придавая чему-либо безупречный вид, были невероятно захватывающими для юного дизайнера. Последним экспонатом выставки в Музее Виктории и Альберта стал видеоклип для Bizarre Love Triangle группы New Order, снятый нью-йоркским художником Робертом Лонго в стиле его литографий «Люди в городах». Как бывает с песнями, эта композиция, особенно строчка «Отчего мы не можем быть такими, как вчера?», вернула меня в мою невинную юность. Я покинул музей с затуманенным взором и в некотором смущении, вспоминая дни, когда внешний вид, казалось, значил так много. Интересно, повторится ли это когда-нибудь.

Bayley S. Irony Bites // Architect’s Newspaper. 2011. October 14.

Песня Bizarre Love Triangle написана Джиллиан Гилберт, Питером Хуком, Стивеном Моррисом и Бернардом Самнером и выпущена 5 ноября 1986 года.

29. Боевой гимн тигра-наставника, или Почему модернистские дизайнеры лучшие[43]

Вот кое-что из того, что мне не разрешалось делать на моей первой работе.

Использовать какой-либо шрифт, кроме Helvetica, Century, Times, Futura, Garamond #3 и Bodoni.

Использовать более двух шрифтов в любом дизайн-проекте.

Использовать более трех кеглей в любом дизайн-проекте.

Делать макет, включая фирменные бланки или визитные карточки, без модульной сетки.

Придавать работе сходство с любыми примерами из истории графического дизайна, предшествующими Йозефу Мюллеру-Брокману или Армину Хофманну.

Использовать любую графику, не выполняющую никакой практической функции.

Когда в 1980 году я устроился на работу в Vignelli Associates в качестве самого младшего из младших дизайнеров, мое портфолио было предельно эклектичным. Собрание моих студенческих работ, полное пылких подражаний буквально всем — от Вольфганга Вайнгарта до Push Pin Studios, — напрашивалось на диагноз «множественное расстройство личности дизайнера». Возможно, вы подумали, что я начал бунтовать против ограничений, которые установил для меня первый работодатель. Вовсе нет, я охотно им подчинился. На целых десять лет. И в результате как дизайнер я вырос.

Chua A. Why Chinese Mothers Are Superior // Wall Street Journal. 2011. January 8.

Это может вас ужаснуть. Именно такую реакцию вызвала ныне вездесущая Эми Чуа, взорвав мир своим эссе в Wall Street Journal «Почему китайские матери лучшие», отрывком из ее мемуаров «Боевой гимн матери-тигрицы». Эссе, которое получило прозвище «Штамм „Андромеда“[44] среди вирусных мемов», явило пример беспощадного подчинения детей драконовским правилам. Никакого телевизора, никаких ночевок у друзей, никаких компьютерных игр. Вместо этого — десятичасовые уроки скрипки. Чуа также выступает за полную нетерпимость к пятеркам с минусом на тестах и даже (внимание, графические дизайнеры!) рекомендует отказываться от неаккуратных самодельных поздравительных открыток. В эпоху либерального воспитания «Мать-тигрица» задевает нас за живое: на момент написания этих строк эссе набрало более 7600 комментариев.

Чуа Э. Боевой гимн матери-тигрицы. М.: Corpus, 2013.

Цитата про «Штамм „Андромеда“» заимствована из статьи: Kolbert E. America’s Top Parent // New Yorker. 2011. January 31.

Все это заставило меня задуматься о моем строгом дизайнерском воспитании. На момент окончания колледжа я не придерживался какой-либо идеологии. В отличие от швейцарских модернистов или основателей Unimark, сочетание «Helvetica по сетке» не казалось мне апофеозом рафинированного редуктивизма. Однако, в противовес дизайнерам вроде Полы Шер, я также не считал его воплощением корпоративного гнета эпохи Никсона. Для меня это был просто другой стиль.

Но он мне нравился, и я с радостью принял его суровость, поступив на первую работу. Правила нигде не записывались и вообще не сообщались явно. Они больше походили на негласные табу. Шрифт Cooper Black просто не применялся — по тем же причинам, по которым не практиковался каннибализм или секс с собственной сестрой. Многим юным дизайнерам студии правила казались запредельно строгими. Они сопротивлялись (тщетно), теряли спокойствие (в итоге) и уходили. Оставшись, я научился выходить за рамки простого в подражании стиля «Helvetica по сетке». Я познал достоинства модернизма.

Я научился вниманию к деталям. Когда дизайнер работает с ограниченным набором элементов, ему нечем прикрыться. При столь малом числе детали на странице должны быть совершенны. Я понял, как важно содержимое. Наблюдать за тем, как Массимо работает над дизайном книги с иллюстрациями, было для меня откровением. Никаких навороченных сеток, никаких посторонних элементов. Вместо этого — четко отредактированный комплект изображений идеального размера, тщательно упорядоченных и эффектно расставленных. Конечный продукт не содержал ничего, кроме иллюстраций и истории, которую они рассказывали.

^{Приглашение на выставку The Masters Series: Massimo Vignelli в Музее визуального искусства, Нью-Йорк, 1991 год.}

Я научился смирению. Я был умным дизайнером, любившим привлекать к себе внимание. Монашеская жизнь, которой я себя посвятил, не оставляла места для этого. Поэтому я поставил себе цель уйти с дороги и позволить словам на странице выполнить эту работу. В итоге я понял, что в дизайне проходит проверку временем: не импульсивность и не потворство своим желаниям, а ясность и простота.

Была у модернизма и другая сторона: его наследие в качестве великого уравнителя. Массимо как-то сказал мне, что одно из замечательных качеств модернистского графического дизайна — воспроизводимость. Его принципам можно обучить любого человека, даже не дизайнера, и если он будет следовать правилам, то сможет сделать хороший, если не отличный макет. Для меня это звучало одновременно идеалистически — дизайн для всех, и смутно-удручающе — как рецепт визуального мира, где нет падений, но нет и взлетов. Иногда импульсивность и потворство своим желаниям ни к чему не вели, но подчас представляли собой нечто гениальное. Гениальность меня волновала.

Поэтому, поработав некоторое время в Vignelli Associates, я иногда позволял себе поблажку. Однажды я бесплатно изготовил плакат для AIGA, используя Franklin Gothic. «Зачем ты взял этот шрифт?» — спросил Массимо с искренним удивлением. Думаю, если бы я сказал ему, что проиграл пари или был пьян, его бы это устроило. Вместо этого я ответил, что мне просто, э-э, так захотелось. В самом деле, Иван Чермаев постоянно использует Franklin Gothic! Неужто этот шрифт и в самом деле так плох? В другой раз, оформляя каталог выставки старинных фотографий американского Запада, я сделал обложку, которая имитировала афишу XIX века. До чего же приятно было работать с полдюжиной шрифтов из потрясающей книги Роба Роя Келли «Американский деревянный шрифт»! Мне удалось одновременно нарушить минимум три правила (несанкционированные шрифты; слишком много гарнитур в одной работе и, возможно, самое страшное: имитация исторического периода). Массимо объявил результат «ужасным», снабдив это слово, как это у него всегда было (и так до сих пор), памятной интонацией, намекающей, что он прикалывается. Мне все еще нравится эта обложка.

Kelly R. R. American Wood Type 1828–1900: Notes on the Evolution of Decorated and Large Types. New York: Van Nostrand Reinhold, 1969.

К 1990 году, когда я покинул Vignelli Associates, я почувствовал, что готов шагнуть далеко за пределы тесных оков модернизма. Мне немного больно вспоминать период графического самопотворства, который за этим последовал. Спустя некоторое время я смог по достоинству оценить милосердную жестокость, которую мой любимый наставник тщательно применял ко мне целое десятилетие. Переломный момент наступил примерно в 1996 году, когда мне позвонили по поводу дизайна книги для Тибора Кальмана. Это была монография под названием «Тибор Кальман: капризный оптимист». Я был удивлен и польщен. Еще будучи дизайнером в Vignelli Associates, я с интересом и восхищением следил за работой M&Co, отмечая, как часто они с нахальством и безнаказанностью нарушали все до единого правила. На встречу с Тибором я приехал полным идей о том, как мой дизайн воплотит всю непочтительность мировоззрения M&Co.

M. Bierut, P. Hall, eds. Tibor Kalman: Perverse Optimist. New York: Princeton Architectural Press, 1998.

Тибор терпеливо выслушал мои идеи — их было много, — а потом взял долгую паузу. «Ну да, вы можете сделать что-то такое, — начал он осторожно. — Или так. Вы разработаете хорошую, четкую сетку. Мы тщательно отредактируем все картинки. Затем вы сверстаете по-настоящему классный, аккуратный макет, с идеальным темпом и последовательностью. Ну, знаете, — добавил он с улыбкой, — что-то типа книги Виньелли. А потом мы его немножко изгадим».

И тут я понял: независимо от того, благодарите ли вы или обвиняете свою мать или наставника, вам не удастся полностью избавиться от их влияния на вас. Правила, с которыми вы вырастаете, создают вас как человека и дизайнера. Хитрость в том, чтобы время от времени не забывать их немножко изгадить.

30. Настоящий Эрнст Беттлер, пожалуйста, встаньте[45]

Может ли графический дизайн спровоцировать реальные социальные изменения? Рассмотрим пример Эрнста Беттлера.

В конце 1950-х Беттлеру предложили разработать серию плакатов, посвященных 50-й годовщине швейцарской фармкомпании Pffferli + Huber. Зная о том, что менее 15 лет назад P+H проводила тестирование на заключенных в немецких концлагерях, он колебался, но решил взяться за заказ. «Я чувствовал, что смогу нанести им серьезный ущерб», — сказал он позже.

^{Постер для Pffferli+Huber Pharmaceuticals, приписываемый Эрнсту Беттлеру, 1959 год.}

^{Воспроизводится с разрешения Кристофера Уилсона}

И он это сделал. Он создал четыре плаката с резкими, угловатыми черно-белыми фотопортретами в сочетании с гротесковой типографикой. По отдельности каждый являл собой элегантный образец дизайна в международном стиле. Все вместе же они сообщали зрителю нечто иное: оказалось, абстрактные композиции на плакатах содержали скрытые буквы. (Например, на этой странице показан плакат с буквой «А».) Будучи вывешены рядом на улицах, они складывались в слово NAZI. Последовал общественный протест, и в течение шести недель компания прекратила свое существование.

Если вы ищете доказательства, что графический дизайн способен изменить мир, то вам не найти более убедительного примера, чем история Беттлера. Но если вы присмотритесь чуть пристальнее, то обнаружите нечто досадное: Эрнста Беттлера никогда не было. Дизайнер, плакаты, компания — целиком и полностью выдумка.

Эрнст Беттлер был впервые представлен публике в 2000 году, во втором выпуске журнала Dot Dot Dot. Ничто в статье под названием «„Я просто дизайнер“: двойная жизнь Эрнста Беттлера», созданной лондонским писателем и дизайнером Кристофером Уилсоном, не позволяло усомниться в ее правдивости. Напротив, в ней было много убедительных штрихов, включая описания каждого из плакатов (на фото был только один, с буквой «А»), фотографии юного «Беттлера» в 1954 году и в 2000-м и прочие живописные детали. Вот, например, рассказ Уилсона о реакции на скандальные плакаты.

Реакция обычно пассивного местного населения была мгновенной. Висевшие на улицах плакаты были порваны, офисы Sumisdorfer Nachrichten погребены под лавиной писем с жалобами, а к руководству компании даже выдвигались требования предстать перед судом. Менее чем за шесть недель Pffferli + Huber была уничтожена навсегда. Даже сегодня закопченный след на фабричном фасаде, оставленный давно исчезнувшим металлическим логотипом, менее заметен, чем старая аэрозольная надпись «Nazi raus»[46] поверх ржавых ворот. Если бы Вторая мировая частично велась на поле битвы дизайна, то участие Беттлера в падении P+H свидетельствует, что теперь дизайн вполне способен менять мир.

Wilson C. I’m Only a Designer: The Double Life of Ernst Bettler // Dot Dot Dot. 2000. Vol. 2.

В дизайнерском сообществе эту историю сразу сочли неотразимой. Некоммерческая организация Adbusters написала о подвиге Беттлера в выпуске издания Graphic Anarchy за сентябрь/октябрь 2001 года: «Это одна из самых значимых дизайнерских акций». Сайт creativepro.com похвалил Беттлера за «блестящую подрывную работу». Замечательный учебник Майкла Джонсона «Проблема» прославляет Беттлера как одного из «отцов-основателей» такой формы протеста, как «культурная помеха», и для демонстрации его изобретательности плакат с буквой «А» услужливо помещен между недостающими буквами, которые представляют остальные, никогда не существовавшие плакаты этой серии.

The editors. Graphic Anarchy // Adbusters. 2001. September/October.

Berry J. D. Dot-font: Dot-Dot-Dot Dis // Creative Pro. 2001. May 18.

Я тоже купился на это, хотя, помнится, почувствовал: что-то тут не так. Студентом я изучал послевоенный швейцарский дизайн; почему я никогда не слышал о Беттлере? Что случилось с плакатами N, Z и I? И хотя мне, как и многим другим, идея падения P+H от руки дизайнера казалась очень приятной, почему серия утонченных плакатов стала более действенной, чем, скажем, журналистское расследование? Наконец, Энди Крюдсон, автор ныне не существующего блога Lines and Splines, провел исследование и обнаружил отсутствие каких-либо доказательств того, что Беттлер, или Pffferli + Huber, или даже Contrazipan — лекарство, которое рекламировалось на плакате, — когда-либо существовали.

Johnson M. Problem Solved. London: Phaidon, 2004.

В феврале 2003 года Рик Пойнор на сайте журнала Eye подвел итоги всей этой саги. «В чем же тогда смысл этой мистификации? — спрашивал он. — Если цель была в том, чтобы обмануть доверчивых читателей и увековечить эту историю, такую свежую придумку можно считать триумфом. Теперь она представлена в тысячах экземпляров книги, выпущенной крупным издательством Phaidon и распространяемой по всему миру, и, вероятно, будет приниматься за чистую монету еще много лет. Это показывает, насколько невысоки порой стандарты исследований, проверки достоверности и базовых знаний при издании книг о дизайне». В то же время это показывает еще кое-что: как отчаянно мы, дизайнеры, жаждем доказательств того, что наша работа и в самом деле способна изменить мир.

Исследование Энди Крюдсона о происхождении истории Беттлера уже недоступно онлайн.

Poynor R. The Ernst Bettler Problem // Eye.com. 2003. February 10.

На мероприятии Designism2.0 в 2008 году критик Майкл Вольфф взбесил аудиторию, назвав работы некоторых сегодняшних самых идейных дизайнеров банальными, неоригинальными и неэффективными. «Проблема при использовании дизайна в качестве разрушительной силы, — сказал он, — в том, что каждый его так использует. Как пробиться сквозь такой хаос? Кто-то первым находит решение, все его копируют, и приходится выдумывать новое». Ценность дизайна, по его мнению, «завышена и потому девальвирована». Что может стать более громким опровержением, чем пример Эрнста Беттлера — одиночки, хитроумно использующего свое тихое мастерство, чтобы повернуть машину зла против нее самой и полностью ее уничтожить?

Вольффа цитирует Карл Смит, комментируя рассказ Стивена Хеллера об упомянутом мероприятии: It’s Easy to Criticize… Not // Design Observer. 2007. Dec. 9.

Беттлер жив и сегодня — возможно, даже живее, чем прежде, — чего и опасался Пойнор. Поищите онлайн, и вы обнаружите его на страницах Myspace, фан-сайтах и в научных библиографиях. На той же неделе, когда проходил Designism 2.0, плакаты Беттлера для P+H были выдвинуты на номинацию в Speak Up — дискуссии о самых культовых плакатах в мире. Неплохо для дизайнера, которого никогда не было.

Vit A. Booksourcing: Posters // Speak Up. 2007. December 14.

Страницы: «« « 123456 » »»