Стамбул. Сказка о трех городах Хьюз Беттани

Османская империя в Крымской войне

Расширение территории Стамбула с 1807 по 2000 г.

Первая Мировая война

Глава 67. О, любовь! Младая любовь!

^{1809–1821 гг. (1223–1237 гг. по исламскому календарю)}

• Он говорил с Жуаном об Испании,
• О турках и о нравах прочих стран,
• Где каждый – раб чужого приказания…

Лорд Байрон, «Дон Жуан»{842}^,{843}

Напротив отеля Premier Inn и уже несуществующего ночного клуба Ruby Blue возле Лестер-сквер в Лондоне, за местом сбора гастарбайтеров, прибывших с ранее входившей в Османскую империю территории Сирии и Ирака, стоит красивое круглое здание. Сейчас в нем – римско-католическая церковь. До того, как ее освятили, это строение предназначалось для выставки панорам крупнейших городов мира. Панорама Константинополя, написанная в 1799 г. Генри Астоном Баркером с площадки в Галате и представленная публике в Лондоне в 1802 г., являла собой любопытный экспонат всего за три шиллинга. Название «панорама», как и саму идею, придумал отец Генри – и благодаря этому их семья разбогатела. Дотошная кисть Астона Баркера-младшего передавала и многонациональный дух Константинополя в конце XVIII в., и топазовый свет, столь часто заливавший город.

Там, где когда-то собиралась пылкая толпа англичан, чтобы полюбоваться на минареты, окружавшие их со всех сторон, на арсеналы и хаммамы Костантинийи, каждый из которых был кропотливо расписан, сейчас – произведения религиозного искусства. Они невольно приводят на ум человеческие истории, порожденные этим древним городом. На мозаиках и фресках, созданных в 1960 г. Жаном Кокто, изображена ярость римских солдат, обрушившихся на первых христиан Малой Азии, а над алтарем – гобелен, где смахивающая на Золушку София – в белом платье и под покрывалом – очень напоминает ближневосточную богиню природы и знания, современную Кибелу.

По мере того, как изменялось мировое политическое устройство, запретные плоды Стамбула становились для жителей Лондона, Парижа и Берлина XIX в. все более соблазнительными – и все более достижимыми.

Демографический состав стамбульских улиц менялся. В город тянулось все больше путешественников с Запада. Они приезжали за атмосферой Востока и чувствовали витающий в воздухе дух перемен. В 1807 г. янычары возвели на престол султана-марионетку, а в 1808 г. осадили дворец Топкапы. Мятежников, открывших огонь и опустошивших дома на первом и третьем холмах, в свою очередь, обстреляли с боевых кораблей. В город поехали идеалисты, например Томас Хоуп и лорд Байрон.

В Константинополе из-под кисти Хоупа, философа, писателя и собирателя предметов искусства, вышло более 350 изящнейших картин, изображающих не только мечети с дворцами, но и кофейни с уличными ребятишками. Для многих путешественников с Запада первым впечатлением от Стамбула было смешение с многолюдной уличной толпой всех цветов кожи (поэтому-то при виде темнокожих османских правителей во время Крымской войны и первого в мире чернокожего пилота в 1916 г., Ахмеда Али Эфенди, в дневниках западных путешественников появилось столько пылких комментариев, тогда как в османских источниках этот факт не упоминается). Любимый портрет Хоупа демонстрирует художника в турецком наряде и расшитом арабскими строками жилете в священном районе Эюп.

Константинополь был главной целью гран-тура лорда Байрона в 1809–1811 гг., хотя сначала он заехал в Португалию. Чтобы убить время, путешествующий поэт решил повторить путь греческого героя Леандра, который через Геллеспонт отправился из Европы в Азию «за славой». Приплыв в город, первую ночь Байрон безмятежно провел на борту, зачарованный обманчивым спокойствием Константинополя. На следующий день, пытаясь через телескоп подглядеть за наложницами в гареме султана, поэт вместо этого увидел, как у стен сераля собаки глодают чей-то труп. Следующим неприятным сюрпризом для него стали отрубленные головы государственных преступников в специальных нишах за воротами{844}.

Хоть Байрон и тешил себя мыслью «стать мусульманином», сердце его принадлежало Греции, а сам он был полностью на стороне тех горцев-разбойников, которых он встречал на дорогах и многие из которых разбогатели на султановой торговле правами на взимание налогов в отдельных землях. Во многих странах Балканского региона (например, в Сербии) 28 июня до сих пор отмечают национальный праздник. В древности в этот день разбойники уходили в леса, чтобы спланировать нападение на своих османских властителей.

Однако Байрона восхищали стены Константинополя, его «увитые плющом зубчатые укрепления». Он наслаждался водными прогулками по Босфору мимо щегольски расписанных yalis. А для развлечения он заново переводил «Медею» Еврипида, сидя на тех самых скалах, куда эта злодейка якобы загнала своего незадачливого любовника Ясона. Поэт тонко чувствовал совершенную красоту константинопольских гаваней, особенно когда по ночам в них блистали огнями корабли. В письме своему издателю, Джону Мюррею, Байрон писал, что в Константинополе открывается самый лучший вид на море во всем свете. Именно в Константинополе (поэт иногда называл его Византием) Байрон неоднократно озвучивал свое желание стать гражданином мира.

Но, пробыв в городе всего два месяца и один день, Байрон предпочел не распространяться о «Городе вселенской мечты», решив, что с этим уже прекрасно справились Гиббон и леди Мэри Уортли-Монтегю{845}. И вот блестящее отступление в «Дон Жуане»:

После этого путешествия в «Паломничестве Чайльд Гарольда» появились семь строф о городской сутолоке: тут и «карнавальный чад», и «то рука, то пламенное око». В самом Стамбуле Байрон на самом деле увидел немногое – как и другие иностранцы. Его путешествие, во время которого он лишь с официального позволения султана посетил мечети (в том числе и Айя-Софию), не побывал в гареме, ужаснулся от вида невольничьего рынка и был удостоен единственной аудиенции султана, породило лишь пару-тройку слащавых восточных фантазий. Однако, как ни парадоксально, именно Байрон отчасти в ответе за то, какое впечатление у многих миллионов людей сложилось и тогда, и теперь.

По стечению обстоятельств тогда-то и была изобретена гравюра на металле, а значит, впечатления поэта от города можно было воссоздать и напечатать. И вот османский Стамбул вошел в гостиные по всему миру, когда издатели – и официальные, и подпольные – начали печатать тома байроновских сочинений с заманчивыми иллюстрациями. «Восточные» произведения Байрона завоевали феноменальный успех: «Корсар» в первый же день публикации разошелся в 10 000 экземплярах. А создав вдобавок такие соблазнительные образы, как «ангел гарема» или «юноша с невольничьего рынка», Байрон невольно стал иллюстратором Стамбула для широких масс{848}. Теперь, когда двор и армия султана, похоже, утратили свою хватку, Стамбул мог стать экзотическим гостем солидных салонов.

Но османам не сиделось в Костантинийе. Подпольная организация греков – «Филикий Этеря», «Общество друзей» – затевала смуту. Штаб этого тайного общества (основанного в 1814 г. в Одессе), вдохновленный масонами и итальянским революционным движением карбонариев, потихоньку переехал в османскую столицу. Среди выдающихся членов общества были греки-фанариоты, представители тех самых знатных семей, которые с XVI в. приобрели в Костантинийе огромное влияние в качестве драгоманов.

«Филики Этерия» призывала греков к восстанию против османских правителей. В середине 1821 г. на Пелопоннесе произошло кровопролитие, которое тут же перекинулось в находящиеся под властью османов центры. Началась Греческая война за независимость, конфликт, которым воспользовались внешние силы. В Коринфе перебили всех мусульман, хотя Британия предложила им безопасный коридор. И с той, и с другой стороны случались зверства: английский посол в Стамбуле, виконт Стрэнгфорд докладывал, что на рынке возами продавали отрезанные уши и носы христиан. 22 апреля, на Пасху, у Орта-капы, главных ворот патриархии, разделались с греческим патриархом, хоть он и уверял османские власти, что его паства хранит верность султану. С тех самых пор вход всегда красили в черный цвет.

Мусульмане и евреи города поддерживали между собой сравнительно неплохие отношения, однако османы сыграли на вражде между евреями и христианами. В 1821 г. великий визирь, Бендерли Али-паша, именно евреям приказал сбросить тело греческого патриарха в море. Выяснилось, что были отрублены головы и ряда других знатных горожан. Христианское население города обратило свой гнев на еврейские кварталы, и в ходе мстительной расправы, по слухам, пострадали 5000 евреев.

Казнили огромное число драгоманов-фанариотов, которые 300 лет поддерживали на плаву международные отношения в Стамбуле и которых ошибочно заподозрили в участии в перевороте, организованном «Филики Этерия». Кровавый хаос поглотил всех: от иностранных послов до поставщиков продовольствия для дворцовых кухонь.

Через пару лет султан и великий визирь признали, что, как оказалось, не осталось ни единого человека, который мог бы перевести с иностранного и на иностранный язык документы или сообщения. А в будущем Королевстве Греция войска мятежников тем временем, собирались с силами. Байрон, который теперь сочувствовал не османам, а, скорее, грекам, рассуждал: «Да полно, старик! Нам бы всего 100 000 фунтов стерлингов, и мы были бы уже на полпути к Константинополю»{849}. И вот османские властители со своими чиновниками, перебив тех, кто был у них под рукой – активных участников международной жизни, драгоманов, – одним махом отрезали себя от всего мира, центром которого они были прежде.

Глава 68. Резня

^{1822 г. (1237–1238 гг. по исламскому календарю)}

«Греческие семьи ожидают смерти или рабства, и так далее. Подробности – в различных рассказах и газетах того времени».

Подзаголовок к картине Эжена Делакруа «Резня на Хиосе», каталог Парижского салона, Париж, 1824 г.

Здесь турок страшный след: развалины, зола. Хиос, отчизна вин, – лишь голая скала, – Хиос в беседках винограда, Хиос, что отражал в заливе лес густой, Свои холмы, дворцы и танец дев живой, В часы, когда плывет прохлада! Пустнно все… Иль нет – вот мальчик средь камней, Голубоглазый грек, один в тоске своей Поник уныло головою. Боярышник густой ему отныне дом – Куст свежий, как и он, увенчанный цветком, Что спасся чудом среди боя. «О бедное дитя… Чего же хочешь ты? Цветок? Ту птицу? Плод?» «Нет! – гордо отвечал мне юный сулиот. – Дай только пули мне и порох»!

Виктор Гюго, «Дитя Хиоса» (1828 г.){850}

В 1770 г. жители Хиоса, острова в трехстах с лишком милях к югу от Костантинийи и в паре миль от побережья Малой Азии, который с самых древних времен играл важную роль в истории Стамбула, наблюдали и слушали, как русские у берегов Турции уничтожают османский флот в Чесменском сражении. На тропу войны вышла Екатерина Великая, которая на коронацию надела наряд с византийским двуглавым орлом. Ее флот, который целый год шел сюда из Балтийского моря, был нацелен на расправу. В русских источниках[20] сообщалось, что в сражении в Чесменской бухте погибло 90 000 турок (на самом деле около 11 000) и только 30 русских. В 1822 г. бедствия выпали и на долю хиосцев.

С восточного берега побитого ветрами Хиоса, откуда всего в 8 километрах виднеется полумесяц на развевающихся на турецком берегу флагах, стратегическое значение этого острова просто бросается в глаза. В VII, VIII, IX вв. островитяне отражали исламские вторжения, которые в местных путеводителях называют «набегами пиратов Мухаммеда». В 1090–1097 гг. мусульманские войска на короткий срок захватили остров, но после Первого и Второго крестовых походов Хиос вновь стал православным – под властью генуэзцев, а затем, после 1566 г. – опять под османами.

Главным украшением острова Хиос, утверждающим его родственную связь с родным ему городом, является византийский средневековый монастырь Неа-Мони. Эта обитель, основанная в 1042 г.{851} и чрезвычайно похожая на константинопольскую Айя-Софию, была одним из самых значимых и преуспевающих византийских религиозных комплексов, построенных за стенами Константинополя. Те, кто живет в монастыре сейчас, находятся в преклонном возрасте, а настоятельница, Мария Феодора, прикована к постели, зато в лучшие свои годы это место считалось одним из чудес христианского мира. До сих пор сохранился мраморный трапезный стол со встроенными держателями для столовых приборов – он создает атмосферу монастырского безмятежного порядка.

Прежде, чем ваш взгляд привлечет роскошный блеск мозаики, нужно для начала изучить головоломку мраморной поверхности. Все ее фрагменты из разных уголков средневековой константинопольской империи, каменное лоскутное одеяло. Пышная палитра цветов – лучший образец византийского мастерства{852}. На мозаиках изображены варяги в характерных, расшитых каменьями рубахах и с устрашающими топорами. Есть и мусульмане: на стенах этого монастыря находится одно из самых древних на Западе изображений исламского полумесяца.

Близость острова Хиос к современной Турции и его плодородие всегда позволяли его жителям диктовать свои условия. Хиосское вино ценилось еще с тех времен, когда Платон написал свой «Пир». Не меньше ценилось и мастерство умельцев: судя по произведениям, которые приписывают некоему Кодину (творил он в XV в., и сведения о его личности туманны){853}, знаменитая квадрига Святого Марка, похищенная с константинопольского ипподрома в 1204 г., сделана именно там.

Кроме того, у жителей Хиоса был козырь: они производили, бережно храня секрет производства, уникальный ресурс – мастиковую смолу. Название «Хиос» почти наверняка происходит от финикийского слова «смола» – с самых древних времен остров манил к себе пиратов и захватчиков. Смола мастикового дерева, одно из чудес природы, является природным антибактериальным средством. Из деревьев семейства Pistacia lentiscus вида Chia, деревьев, которые (несмотря на многочисленные попытки вывезти их для коммерческого выращивания) растут только на этом острове, очень медленно сочатся драгоценные капли алмазно-чистой смолы.

Эта смола использована при создании фаюмских портретов, обнаруженных Флиндерсом Питри в 1887 г. Голубая и золотая краски, украшающие часовню Феодоры и Юстиниана в Константинополе, держатся именно благодаря мастиковой смоле. Рубенс пользовался этой мастикой для стабилизации красок. Мастика – основа настоящего рахат-лукума. Эта смола излечивает всевозможные бактериальные инфекции. А еще мы вспоминаем о мастике всякий раз, когда что-то жуем[21]. На протяжении всей истории Стамбула смолу жевали все, кто мог себе это позволить – для свежести дыхания и во избежание инфекций{854}. Благодаря этой мастике Хиос во времена Османской империи стал одной из наиболее значимых провинций Стамбула.

Особые отношения жителей Хиоса с Константинополем были налицо и в Византийскую эпоху. Рядом хрисовулов – императорских указов – за островитянами закреплялись значительные преференции, в том числе выгодная налоговая схема, а также гарантировалась отмена массового порабощения детей. Благодаря востребованности этого уникального ресурса с антибактериальными свойствами (с незапамятных времен путешественники с восторгом расписывали, какие безупречные зубы и грудь у женщин Хиоса){855} османский гнет казался островитянам не таким тяжелым.

Но в начале марта 1822 г. в Стамбул дошли вести о том, что на Хиос прибыла делегация с Самоса – придать сил живущим на острове христианам и убедиться, что они поддержат формирующееся революционное дело греков. На улицах Стамбула стали появляться первые из тех 5,4 млн мусульман-беженцев, которые за следующие сто лет будут спасаться здесь от гонений христиан. Султан Махмуд II, не желая упускать такой лакомый кусок, как Хиос, приказал казнить всех жителей Хиоса – как находящихся на острове, так и многих из тех, что жили в самом Стамбуле.

Между тем в столице издавна дорожили хиосцами, ведь они были судовладельцами и капитанами кораблей. В городе у них был свой квартал и своя церковь, церковь Святого Иоанна{856}. Из этой аристократической хиосской общины происходили всеми уважаемые чиновники, драгоманы и предприниматели, нередко служившие османскому правительству. Эти островитяне говорили на своем собственном универсальном диалекте, необычайной смеси итальянского, греческого и турецкого языков, и были настоящими интернационалистами. А еще они представляли собой весьма значимую и важную часть культурной мозаики Стамбула.

И вот они стали врагами. Из Стамбула на Хиос прибыл Кара Али-паша – он принялся зачищать остров с севера{857}. Многие бросились искать укрытия в монастыре Неа-Мони. В результате около 2000 укрывшихся в нем женщин и детей сожгли заживо или убили. Оккупировали и уничтожили Авгониму и Анаватос – расположенные на горе в центре острова каменные деревушки, словно сошедшие с картины кубиста и пропитанные духом Святой земли.

Страдания островитян были ужасны. За османской армией закрепилась репутация скорой на расправу. К концу апреля на острове были убиты 20 000–25 000 человек, а еще 40 000–45 000 оказались в плену, были измождены до смерти или проданы в рабство. О многих по-прежнему ничего не известно. До вторжения на Хиосе проживало более 100 000 греков, 5000 мусульман и 3000 евреев. После того как османская армия взялась за дело, греков, по подсчетам историков, осталось всего 2000 человек{858}.

О кровопролитии 1822 г. сегодня помнят по всему Хиосу. Такое впечатление, что даже для тех, кто привык к сражениям, боли и страданиям, такое зверство переходило все границы. В Неа-Мони, в монастырском склепе на видном месте выставлены целые ряды сохранившихся после геноцида черепов с зияющими в них смертельными ранами. А в одной хиосской церкви, построенной в память о погибшем уроженце Хиоса, среди окруженных ореолами святых, под портретом пропавшего без вести 21-летнего юноши висят изображения Плато и Макария, жертв этой резни – турецкие власти регулярно отказывают патриарху причислить их к лику святых.

Хиос всегда был островом звуков: в лесах внизу и наверху живут совы, ветры meltemi (сухие северные ветры с Эгейского моря) стучали дверями и щеколдами, женщины щебетали, как говаривал Гомер, словно «нимфы, владелицы гор крутоглавых». Но к середине XIX в. тут воцарилась непривычная тишина. Переизбыток хиосских невольников на землях Османской империи означал падение цен{859}, а путешественники начали замечать в борделях Стамбула все больше хиосских женщин.

«Резня на Хиосе», Эжен Делакруа

Когда я писала эту книгу, в 2016 г., остров по-прежнему был «на передовой» – тут разбирались с десятками тысяч беженцев, многие из которых тонули, не доплыв пары метров до берега. Полные шлюпки ежедневно прибывали из Сирии, Ливии и Афганистана.

События, изменившие взаимоотношения Хиоса и Стамбула, стали менять и настроения в международных отношениях. В 1822 г. в Европе и Америке захотели узнать и понять, что за зверства здесь произошли. Хиосская резня и реакция на нее живо напоминают о том, что мы – это те истории, что мы рассказываем о себе. Один из плодов такой реакции – картина Эжена Делакруа «Резня на Хиосе». «Для следующей выставки я планирую написать картину, сюжет которой связан с недавней войной турок с греками. Я думаю, в нынешних обстоятельствах, если она будет достаточно хороша, я смогу привлечь к себе внимание»{860}, – писал Делакруа. Картина и правда вызывала бурную реакцию. Некоторых волновала художественная сторона работы Делакруа (эпатажное отклонение от стандартов военного полотна), однако вскоре в хорошем обществе вовсю обсуждали хиосскую резню.

Хотя Делакруа и создавал это полотно из эгоистических соображений, его изображение трагических событий (а такого рода картина впервые выставлялась в музее), как и художественный пересказ событий Виктора Гюго (откуда взята приведенная в начале главы цитата), послужили толчком к изменению отношения к власти османов. А греки, чьим близким удалось избежать расправы, сделали все, чтобы об этой истории не забыли. Их потомки каждое лето возвращаются в «родные края», заходят в монастырь Неа-Мони и вспоминают о том, почему они – такие, как есть.

Для османов же кровавая расправа на Хиосе отчасти была предвестницей конца Османской империи. Она ознаменовала момент, когда восточные фантазии на тему османских прелестей потеряли свою силу и убедительность в народном сознании. Набирало популярность и еще одно полотно – на нем изображались Baibozuk (башибузуки) – солдаты нерегулярного подразделения османской армии, пробавлявшиеся разбоем. Таким образом, этот скалистый остров, где якобы родился Гомер, легендарный бард (именно его рассказ о Трое взрастит мысль о разделении Востока и Запада), указывал на упрочение убеждений. И вот сложившееся было представление об османских мусульманах, которые жестко, но справедливо управляют широко раскинувшимися землями из Стамбула, стало таким хрупким, что распадалось на глазах{861}.

Глава 69. Революция

^{1826–1830 гг.}

Однако Стамбул такой огромный город, что даже если в нем умрут тысячи, в этом океане людей нехватки не заметят.

Эвлия Челеби, «Книга путешествий» (Сейахатнаме){862}

В 1826 г. восстали те, кто составлял самую верноподданническую основу армии султана – янычары – военный корпус, 500 лет олицетворявший весь масштаб и дух османского замысла. Султан пытался реформировать военный сектор, введя в использование европейское оружие, привлекая турецких новобранцев и подначивая своих отборных, азартных воинов разных национальностей. Янычары, растянувшись вдоль Мясницкого ряда (где некогда проходил византийский маршрут императорских процессий и где они веками получали свои мясные пайки в рамках некоего псевдоритуала) объявили о мятеже, стуча котелками, – этот элитный военный корпус, по сути, объявил гражданскую войну.

Янычары были бекташи, поэтому свободнее, чем другие мусульмане, ссужали деньги и нарушали ограничения, прежде запрещавшие им торговать – они образовали отдельную, отколовшуюся экономическую структуру. Они проворачивали налоговые аферы и распоряжались, словно царьки (их потомки, Кологлу, и сейчас влиятельные в Турции люди){863}. Это были привилегированные и непокорные экономические субъекты. До начала XIX в. и расформирования их корпуса в 1826 г. янычары силой свергали власть, затевали революции и совершали казни. Многие (от Карла Маркса до Макса Вебера) считали, что именно они сыграли ключевую роль в процессе ослабления деспотизма и султанизма, режима, поддерживающего абсолютную власть над производящими блага рабами. На самом же деле янычары встречались в своих кофейнях или в прохладном дворе мечети Орта, где и в наши дни можно отдохнуть от торговой суматохи Большого базара. И похоже, что они попросту очень хорошо знали, что им причитается и насколько далеко они могли зайти, качая свои права – как в своих собственных интересах, так и от имени остальных стамбульцев. Янычары были обычными людьми, в чьих руках была сила. И это было ужасно опасно!

Из дворца Топкапы последовала беспощадная реакция. Как только стало ясно, что султан ответит ударом на удар, многие янычары побежали в свои казармы, где тысячи этих солдат жили вместе. 14 июня османская кавалерия (сипахи) и озлобленные местные жители окружили здания казармы, а потом спалили их дотла. Мучения оставшихся внутри были невыносимы.

Кроме того, ворота Стамбула заперли, а всякого, кто пытался бежать, ловили и убивали на ипподроме. Дезертиров казнили в Фессалониках, в остроге у моря – эту тюрьму еще долгие годы называли Кровавой Башней, а в наши дни «перекрасили» в более благозвучную для туристов Белую.

Корпус янычар, как и братство бекташи, официально распустили 16 июня, когда, по меньшей мере, 5000 из них уже были мертвы или умирали. Об их упразднении объявили с мечети Султанахмет. Янычар заменят на Победоносную армию Мухаммеда. В Стамбуле все случившееся объявили «благоприятным происшествием», на Балканах же, откуда родом было множество янычар, это «событие» назвали «злополучным».

В июне 1826 г. казнили столько человек, что воды Мраморного моря у городских стен загустели от трупов. А в июле разразилась чума. С приходом плавящего августовского пекла погибли многие жители города. Были попытки начисто стереть память о янычарах из истории. Часть записей с данными об их происхождении, наборе новобранцев, а также повседневной жизни, хранившиеся в старой церкви Святого Мира, сгорели. Надгробия на кладбищах янычар, которые, по словам Байрона, являются «приятнейшими местами на земле», были разбиты. В память об этом полном искоренении султан Махмуд II, выбрав армянского архитектора, велел построить мечеть Священной победы, которая называется Нусретие (Победная).

Однако существование янычар проявлялось самым неожиданным образом. Городская легенда гласила, что горстка выживших солдат ушла в подполье, скрываясь в кочегарнях хаммамов. Туда друзья и родственники приносили им еду. Многие писали песни, которые, по слухам, до сих пор поют в городе – кюльхан бейлер, «хозяева кочегарных»{864}. В самом Стамбуле эти баллады отыскать трудно, зато на религиозный праздник Курбан-байрам (ид аль-адха) я отправилась в одну из редких сохранившихся tekke бекташи в азиатской части города. Человек в свежевыглаженной клетчатой рубашке и с аккуратными усиками отвел меня в молельные комнаты, расположенные над чем-то вроде сельского клуба, и под трапезной (где беднякам трижды в неделю, кк было принято во всех tekkes еще с XIV в., дают рис с мясом и кисломолочный напиток ayran). Мы поговорили о религии бекташи и о том, как он горд своими предками-янычарами. А может Деде (духовный лидер бекташи) припомнить одну из их песен? Да, конечно – и раздалась плавная, ласкающая слух молитва, песнь религии дорог, песнь надежды и свободы, благочестия и всеобщей человечности{865}.

Мечеть Нусретие, переименованная в 1826 г. в память о победе над янычарами. Ее спроектировал армянский архитектор Крикор Балян. Пять поколений его предков служили султанам. Фотография примерно 1900 г.

Стамбул стал городом не только революций, но и реформ. Благодаря подписанию в 1832 г. Константинопольского договора, Греция получила независимость. В Стамбуле предпочли не хандрить, а начать приспосабливаться. Через 400 лет после того, как величественный дворец Топкапы воздвигли на акрополе поверх греческих, римских и византийских развалин, он оказался брошенным – ему предпочли более воздушные и светлые царские сооружения, которые строили в городе на побережье. Над многими из этих дворцов трудились французские или армянские архитекторы. Некоторые из вежливости отмечали, что дворец Топкапы – это чудо света, но султан Махмуд II громко возмущался: «Только мошенник или дурак поставит такой дворец [Топкапы]… укрывшийся, словно страшась выйти на свет, за высокими стенами, мрачными деревьями, в один ряд с этими светлыми, полными улыбки, согреваемыми чистыми солнечными лучами дворцами на свежем воздухе. Такой-то я и хочу – и так тому и быть»{866}. Кровавую расправу над янычарами Махмуд II называл мерой по «очистке садов империи от бурьяна и сорных трав». Вот и теперь он решительно вознамерился «украсить» свою столицу новыми «плодами».

Впоследствии это назовут танзиматом – tanzimat, – периодом реформ, о начале которого объявили в 1839 г. в розарии дворца Топкапы и который будет продолжаться до введения первой османской конституции в 1876 г. И это было разумной политической реорганизацией, османской «уборкой в доме». Гарантировалась безопасность для жизни и имущества. Отныне закон запрещал казни без предварительного судебного разбирательства. И, что, наверное, самое главное, законом утверждались – только на бумаге – равные права мусульман и немусульман. Эти меры предпринимались специально для того, чтобы Стамбул мог стать полноправным членом европейского клуба. Танзимат, ход которому дал документ под названием «Указ дома роз», повлек за собой негативные последствия – как культурные, так и социальные, политические и конституционные.

Если бы в середине XIX в. вы проплыли по Босфору или Золотому Рогу, вам бы открылась необычайная картина. В стоящих на сваях купальнях жемчужно звенел женский смех, из-за оград слышались всплески, а вокруг дозором ходила бдительная стража. Это были морские хаммамы, передовое нововведение в городе. Повсюду появлялось все больше и больше европейских зданий: медицинские и инженерные училища, высшие образовательные учреждения, казармы, заводы, даже школы для девочек – все они были построены в стиле неоклассицизма и барокко и стояли на видном месте – на вершинах холмов или возле больших городских площадей (в 2013 г. протесты в парке Гези разгорелись именно из-за того, что в одном из этих строений на площади Таксим предполагалось открыть торговый центр). На побережье Босфора тут и там появилось несколько новых по внешнему облику мечетей, например мечеть в Ортакёе, что встречает причаливающие пассажирские паромы. Британские чиновники с удовольствием отмечали, что всего за один год (с 1843 по 1844 г.) было завезено около 600 тонн британского оборудования. Его устанавливали в сверкающих промышленных зданиях, нередко для того, чтобы шить стамбулины из британского же хлопка или шерсти{867}.

В XIX в. в Стамбуле повсюду бросалось в глаза европейское влияние: например, зонтики на Галатском мосту. Изначально зонтики появились на Востоке, в Древнем Китае, Египте и Персии

После ряда встреч на берегах Босфора Британия в 1838 г. получила разрешение на свободную торговлю. И горожане стали охотно пользоваться английскими зонтиками, чтобы спрятаться от солнца. А в домах западного среднего класса появились османские предметы обихода, например софы, шербеты, «персидские» кошки, оттоманки, диваны, беседки и саше. Благодаря связям с Индией через колонии у британцев появилось новое увлечение мытьем (например, слово «шампунь» – слово из хинди). Для купания нужны были губки, которые ценились с древних времен, и даже упоминались в «Агамемноне» Эсхила. Тут-то и отличились османы, ведь они владели множеством земель, где выращивали эти губки. Крошечный остров Халки у азиатского побережья (где стоит прекрасный, осыпающийся пиратский замок) некогда обеспечивал половину потребностей Англии в губках. В kafeneion в гавани Халки поглощенные своими напитками люди по-прежнему выводят напев, в котором увековечены счастливые для острова времена: «денежный поток на Халки прервется, лишь когда закроют Банк Англии»{868}.

И вот на остров, родину османской губки, явился один человек, тот, который увековечил ее славу в своих забавно-абсурдных стихах. Эдвард Лир приехал на рассвете 1 августа 1848 г. Он был болен. Отплыв с Корфу с дипломатической группой (во время плавания отправлявшийся в Стамбул британский посол хлестал шампанское и декламировал байроновскую «Осаду Коринфа»), Лир заразился, скорее всего, малярией. Когда этот хрупкий мужчина со множеством талантов, предпоследний из 21 ребенка семьи, прибыл в Ферапию (что на европейском берегу Босфора), о нем позаботилась жена английского посла, сэра Стрэтфорда Каннинга (у которого поэт гостил лет двадцать назад). История Ферапии связана с историей Ясона и Медеи, а в XIX в. этот городок стал местом, куда отправлялся весь стамбульский beau monde.

Лир, нездоровый и ворчливый, сравнивал Босфор с лондонским Уэппингом, и не в пользу первого. Его беспокоили живущие в городе собаки – они были очень агрессивны, особенно по ночам. Мусульманок, укутанных покрывалами, словно у них болят зубы, этот художник и поэт называл «призраками». Лир, как и Байрон, видел отрубленные головы, когда-то принадлежавшие тем, кто восстал против султана. Через месяц после приезда Лир переехал в гостиницу «Англетер» в Галате – в этом районе Стамбула была такая западная атмосфера, столько здесь было европейцев, что его называли Френгистаном.

На картинах Лира с тонко подмеченными деталями изображался укрытый зеленью город, цветущий и раздольный, где на видах с воды на первом плане – морские крепостные стены{869}. Он писал о кипарисах, чьи ветви касаются воды, и об изысканных сластях из мастиковой смолы, сахара и розового масла, «чье название ускользает от меня» (рахат-лукум). Художник ценил город за те его черты, которые в отдельных местах живы и по сей день: яблоки, созревающие на elmalik –  полках над окнами, meyhanes –  лавочки, что держат греки или армяне (Эвлия Челеби писал, что в середине XVII в. в городе их было больше тысячи) и где продают продукты и алкоголь. В Константинополе любили перекусить на улице: мужчины и женщины покупали закуски возле уличных печей и у торговцев или же ели в столовых при мечетях (или в раздаточной янычар, пока тех не распустили). Собственные кухни в Стамбуле могли себе позволить только очень богатые люди.

Пока Лир был в Стамбуле, случилась трагедия – разгорелся страшный пожар. В городе были узкие улицы, деревянные строения и открытые жаровни, так что неудивительно, что возгорания случались так часто. Рассказывая об этом ужасе, Лир писал, что ночное небо стало светлым, как днем. Он видел, как носильщики переправляли семьи со всем их скарбом в безопасное место, в кладбищенские сады. На своих набросках, которые становились все более душевными по мере того, как Лир начал понимать, что дух города не в общем впечатлении, а в нюансах, он изображал Костантинийю до того, как во второй половине XIX в. атмосфера на ее улицах кардинально изменилась.

Рыбацкие домики на Босфоре кисти Эдварда Лира. Один из самых первых дагеротипов этой картины. Дагеротипы Стамбула делали год-другой после их изобретения

Эдвард Лир был не единственным, кто в 1848 г. приехал в этот город с Запада. По всей Европе был неурожай, наступил голод, и весь континент сотрясали революции. А в Османской империи продовольствия было вдоволь, а значит, не было и восстаний. Когда во Франции свергли монархию, находившийся в Костантинийи английский дипломат Перси Смайт писал о «восторженном ажиотаже», воцарившемся в городе, когда итальянцы «на глазах недоумевающих турок подбрасывали шапки, празднуя свободу и крича… “Vive la Rpublique!”»{870}. Стамбул наводнили толпы либералов из Венгрии и Польши, и свободомыслящий султан Абдул-Меджид I согласился принять этих политических беженцев.

Впервые со времен вторжения гуннов в V в. за этим обнесенным стенами городом со множеством имен закрепилась почти мифическая слава прибежища для беженцев. Многие мировые державы с неодобрением взирали на такой щедрый пацифизм султана. И участие города в горячечной политической жизни эпохи действительно обернулось плохо – вскоре к воротам города бежали очередные гонимые террором граждане, а у берегов гнили очередные трупы. Стамбулу опять предстояло иметь дело с одним из самых ненавистных и упорных своих противников – Россией.

Глава 70. Царьград

^{1768–1847 гг. (1181–1264 гг. по исламскому календарю)}

У нас на руках больной человек, очень больной человек. Скажу Вам начистоту, большое несчастье, если он от нас ускользнет, особенно еще до того, как будет сделано все необходимое.

Царь Николай I в письме британскому послу, сэру Дж. Х. Сеймуру{871}

Сейчас, после многих десятилетий советского коммунистического строя, русские вновь открывают для себя любовь к святым, иконам, императорам и императрицам. На острове Корфу, в переулке, забитом неизменными аляповатыми футболками и краснолицыми туристами, стоит изобилующий иконами собор Божией Матери Спилиотисса, построенный в память о правившей в IX в. византийской императрице святой Феодоре. В путеводителях утверждают, что мощи императрицы Феодоры привезли сюда из Константинополя после завоевания его османами. Раз в год, в первое воскресенье Великого поста, к восторгу нетерпеливых гостей острова эти чудесным образом нетронутые временем останки торжественно проносят по городу Корфу. Шумные компании русских женщин в туго повязанных платках подходят поцеловать стекло, закрывающее мощи Феодоры в серебряной раке, а священник, стоя под изображением этой царственной святой, читает над святыми мощами особую молитву. Какое совпадение, что одну из тех, кто отстаивал иконы в Константинополе, будут почитать таким образом – как икону!

После падения Константинополя в 1453 г. православный крест взвалила на себя Россия. Считалось, что отныне Дева Мария раскинула свой оберегающий покров над Москвой, Третьим Римом. В XVII в. московские ворота за храмом Василия Блаженного – одни из трех больших городских ворот – назвали в честь святых Константина и Елены Константино-Еленинскими. В начале XVIII в. святой царицей почитали Екатерину Великую. На ее парадном наряде блистала византийская эмблема родового герба Палеологов, двуглавый орел (эта птица являла собой изящный гибрид римского орла и священного двуглавого орла Анатолии бронзового века), которую Россия позаимствовала в конце XV в.

Мощь устремлений России в XVIII в. и по сей день являет себя в портах Севастополя на Крымском полуострове и в Одессе, где Екатерина Великая основала военно-морскую базу с тем, чтобы усилить контроль России над водами Черного моря, в то же время устрашить османов и наверняка захватить земли, находящиеся под властью Стамбула{872}.

Вплоть до 1774 г. Черное море представляло собой «османское озеро», его называли «чистой и непорочной девой»{873}. Однако в числе потерь, которые понесли турки во второй половине XVIII в., были и черноморские порты: Азов{874}, а также Большая и Малая Кабарда на Северном Кавказе. Когда казаки погнали сражающихся за независимость поляков через границу Османской империи и в 1768 г. ворвались в османский город Одесса[22], грабя и круша все на своем пути, султан Мустафа III приказал посадить русского посла и всех его служащих в крепость Едикюле. Теперь Екатерина II выходила к народу в военном облачении тех времен, по-прежнему украшенном византийским орлом – она уже положила глаз на Стамбул.

Очевидцы рассказывали, что улицы Костантинийи захлестнула военная лихорадка. Россия нанесла ответный удар. Екатерининский балтийский флот под командованием двух шотландских офицеров[23] прошел 4000 миль, пополнив запасы продовольствия в Гулле и Портсмуте. Его задачей было ослабить позиции османов, раздув революцию на Пелопоннесе и уничтожив судоходные мощности султана. В июле 1770 г. этот-то флот и пристал к турецкому побережью возле eme (Чесмы), к западу от нынешнего Измира – поступили данные разведки о том, что именно здесь стоит османская флотилия. Русские корабли проделали длинный путь, и находившиеся на борту были готовы отведать крови. Османы были застигнуты врасплох. На суше нападение возглавлял Потемкин. Он писал, что османские воины шли, словно «бурный поток», и утверждал, что самые отважные находились под действием опиума. На море же победу обеспечил именно боевой дух русских военных кораблей. Двенадцать русских судов уничтожили большую часть османского флота. Погибли 11 000 османов. Войну объявили османы, и все же именно их флот был почти начисто истреблен.

Через пару лет османы лишились Молдавии, Валахии и Крыма (Крымское ханство, с 1478 г. существовавшее как вассальное государство, формально было независимым, в действительности же оно находилось под властью османов). Кстати, во время одного из таких победительных военных походов русских, большинство из которых велось на принадлежащих Османской империи землях Кавказа, и взяли в плен женщину, которая в Москве встретила свою смерть, а череп ее оказался у Блуменбаха.

После досадного поражения султана был заключен унизительный договор, согласно которому Екатерине Великой разрешалось построить в стамбульском районе Галата христианскую церковь. Такая уступка была символичной и повлекла за собой вполне реальные последствия: во всех оставшихся у Османской империи владениях Россию отныне официально считали заступницей православных{875}. Екатерина отпраздновала это, оставив свои войска на Востоке для набегов на сирийские порты (русские войска на полгода заняли Бейрут). На родине же в честь этой победы она разбила парк с мемориальным прудом. Вот раздолье для карикатуристов: только представьте себе, как сладострастная Екатерина подначивает возбужденного турка – да разве можно такое упустить!

Поражение османов сломило султана Мустафу III, преемника Абдулхамида I. Он умер от сердечного приступа еще до завершения войны. Жизнь этого правителя была печальной: до восхождения на трон он сорок три года провел в заключении, и многие провозглашали его святым (хоть и сладострастником: за 15 лет перед смертью семь его любимых жен родили султану 26 детей). А пока он пребывал на троне, произошел сдвиг осей власти.

Сатирическая карикатура Джеймса Гилрея. Опубликована в 1791 г. Екатерина Великая одной ногой стоит в России, а другой – в Константинополе. Надпись наверху гласит: «Царская поступь»

Присутствие России в Стамуле расширялось. Новая русская православная церковь стала пунктом, или предлогом, для обязательной остановки на маршруте паломников, приезжающих в город, который русские издавна называли Царьградом. Теперь русские захватили контроль над Черным морем, обнаружив, что славянские и православные народы не нужно уговаривать – они и без того охотно подчинились России вместо османского султана. В этой царской державе почувствовали, что отныне появился стимул для движения дальше, через «османское озеро», уже не принадлежавшую султану «деву», через Босфор – в Константинополь. А дальше, за проливом Дарданеллы, уже раскинулся Восток и юго-западные земли.

Христиане никогда не оставляли высоких надежд вернуть себе Константинополь. В XVI в. популярностью пользовалось произведение в жанре исторической фантастики «Повесть о Царьграде» Нестора Искандера, где рассказывалось о падении Константинополя. В 1779 г. у великой княгини Марии Федоровны родился мальчик, которого прочили в правители Константинополя. Няня-гречанка по имени Елена с детства учила его греческому языку. Главным творцом этого эллинистического проекта был полководец и любовник Екатерины Великой, Потемкин – его самого метко прозвали Алкивиадом.

Так что, когда в 1787 г. османы опять посадили русского посла в Стамбуле в тюрьму и опять в темницу Едикюле, это стало – ни больше ни меньше – объявлением как культурной, так и религиозной войны.

Летом 1829 г. во время Греческой войны за независимость русские встали всего в одном дне пути до Константинополя{876}. Возвращение города, вне всяких сомнений, считалось бы торжеством православия. В сентябре был подписан Адрианопольский мирный договор. Он закрепил конец греческой войны, распределив территории между Османской и Российской империями и обеспечив освобождение всех находящихся в рабстве греков и христиан, сохранивших верность своей вере (хотя многим, разумеется, не оставалось ничего иного, как принять ислам). В 1847 г. в рамках реформ танзимата закрыли невольничий рынок в центре Стамбула. Однако прибыльная торговля сексуальными рабынями вполне предсказуемо ушла в тень, а в отдельных случаях, по словам Александра Дюма, велась и открыто.

«Сейчас у нас три сотни первосортных кабардинцев, они в трюме, – сказал капитан. – В основном, женщины и дети на попечении двух племенных вождей и деревенских старост… У них действующие паспорта, и все уплачено. Все в полном порядке, они не доставляют нам никаких неприятностей. А потом, девочки, похоже, не против. Все они рассчитывают выскочить замуж за пашу или оказаться в гареме какой-нибудь важной персоны. Если бы они жаловались, мы бы что-нибудь предприняли. Возможность у них есть, ведь дважды в день они выходят глотнуть свежего воздуха и размяться, однако они и не заикаются»{877}.

В России работорговлю запретили еще в 1805 г., и российские корабли неустанно бороздили Черное море, не давая вывозить запрещенный товар из их портов. Однако из-за запрета лишь выросли цены. В 1840-х гг. черкешенок продавали аж за 30 000 пиастров. Повсеместно брали взятки. Рабам давали поддельные документы, чтобы их не задерживали.

Немало очевидцев рассказывали, что многие из тех, кого освободили, оказывались в личной собственности у своих так называемых освободителей{878}. Александр Сергеевич Пушкин, русский поэт, писатель и автор очерков, солдат часто упоминал в своих сочинениях о работорговле в Османской империи, о том, как «жены робкие… цветут в унылой тишине», а также «прелестниц обнаженный рой». В романе «Арап Петра Великого» он пишет: «Он роду не простого, – сказал Гаврила Афанасьевич, – он сын арапского салтана. Басурмане взяли его в плен и продали в Цареграде, а наш посланник выручил и подарил его царю. Старший брат арапа приезжал в Россию с знатным выкупом»{879}.

По иронии судьбы Пушкин, который с наивным восторгом писал о женщинах, плескавшихся в «жарких водах» османских бань в грузинском Тбилиси той эпохи и всю жизнь повторял стереотипы об обитательницах гарема, и сам был плодом стамбульской торговли живым товаром. Его прадедушка был рабом то ли из Эфиопии, то ли из Камеруна – его на одном из невольничьих рынков возле стамбульского Большого базара купил российский посол.

Происхождение Пушкина и его сочинения свидетельствуют о том, насколько тесно переплелись жизни османов и русских. Город вселенской мечты и край русов были тесно связаны в сердцах, мыслях и в истории многие века, еще с тех времен, когда русы в VIII в. осадили Константинополь. Эта связь стала еще крепче, когда в IX в. на территории Руси и на Балканах ввели кириллицу, когда в 988 г. князь Киевский Владимир сделал выбор в пользу православия и когда в XVII в. царь Алексей Михайлович решил вернуть русское православие к византийским корням. Например, было введено крестное знамение тремя пальцами, символизирующее Святую Троицу, при этом два незадействованных пальца символизируют двоякую природу Христа.

А к большому сожалению стамбульцев, самые жестокие испытания мы приберегаем для тех, кого когда-то любили.

Глава 71. Скутари

^{1854–1855 гг. (1270–1272 гг. по исламскому календарю)}

• Стамбул гяуры нынче славят,
• А завтра кованой пятой,
• Как змия спящего, раздавят,
• И прочь пойдут – и так оставят,
• Стамбул заснул перед бедой.
• Стамбул отрекся от пророка;
• В нем правду древнего Востока
• Лукавый Запад омрачил.
• Стамбул для сладостей порока
• Мольбе и сабле изменил.
• Стамбул отвык от поту битвы
• И пьет вино в часы молитвы.

А.С. Пушкин, «Путешествие в Арзрум» (янычар сетует, какая изнеженность царит в Стамбуле по сравнению с Арзрумом){880}

Хоть Стамбул порой и называют городом ночи, свет луны здесь кажется нездоровым. И едва ли есть зрелище более зловещее, чем боевой корабль, рассекающий залитые лунным светом воды Босфора{881}.

На османских территориях, которые по-прежнему захватывали три континента, но сократились из-за потери Греции и земель в Северной Африке, назревал конфликт полномочий. Племянник Наполеона Бонапарта, недавно объявивший себя императором Наполеоном III, требовал для католиков права защищать священные для них места. В декабре 1852 г. базилика Рождества Христова оказалась под управлением римских монахов, а по поводу попечительства над храмом Гроба Господня развернулись кулачные бои{882}. Это сочли преднамеренным оскорблением со стороны православного русского царя. По этому поводу у христиан не было единства. Англичанам и французам было удобно улещивать османского султана – ведь он возглавлял сопротивление русской экспансии и тормозил нападения России на сухопутный маршрут в Индию. Русские были разгневаны тем, что французские и английские драгоманы, а также послы в Константинополе, по всей видимости, представляют не собственные интересы, а оказывают воздействие на султана. Они уже почувствовали вкус победы в Чесменском сражении, поэтому приступили к действиям. Горьким итогом стала Крымская война.

Мы знаем и атаку легкой бригады, и Флоренс Найтингейл, светом своего светильника прорезающую мрак палат, поэтому-то для нас Крымская война – это, главным образом, разоренные, окровавленные земли. В первую очередь война велась, разумеется, за выход к морю, а еще – за жирные, черные, родящие зерно угодья за ним.

Из десяти войн между Россией и Османской империей в период с 1678 по 1917 г. османы выиграли только три, и одна из них – Крымская война. Очень важно – и нехарактерно – именно в это время Британия и Франция (а еще Сардинское королевство) заключили со Стамбулом союз. Если бы переговоры в Лондоне, Париже и Костантинийе приняли иной курс, Российская империя вполне могла поглотить Османскую. Желая отстоять свои торговые интересы на Востоке, Лондон и Париж были в восторге, что у них появилась причина осудить Россию за то, что она не в состоянии защитить христиан на османских землях. Российская экспансия, по общему мнению, представляла явную и насущную угрозу. Представление о масштабе политических махинаций дает план, предложенный министром иностранных дел Великобритании лордом Палмерстоном и нацеленный на ослабление России путем возвращения Костантинийе контроля над Крымом и Кавказом.

В 1851 г. 700 фабрикантов и ремесленников из Стамбула приняли участие в первой Всемирной выставке промышленных работ всех народов в Хрустальном дворце в Лондоне. Представители британского среднего класса покупали ковры, стеклянные изделия, плитку прямо у восточных торговцев в привычной атмосфере Гайд-парка. Это помогло им понять, что жители Костантинийи все же больше «мы», чем «они». Там же для королевы Виктории играл османский оркестр. В Стамбуле швейцарцы, братья Фоссати, вовсю реставрировали Софийский собор. А посол Стрэтфорд Каннинг из британского посольства в Стамбуле, недавно перестроенного У. Дж. Смитом и сэром Чарльзом Бэрри (последний был архитектором здания парламента), метал громы и молнии, обвиняя русских в гордыне.

В 1853 г. османы перешли Дунай и встретились с русскими войсками в Молдавии. В ноябре в черноморском порту Синоп Россия разбила османский флот. Очевидно, что целью русских был Стамбул, и в марте 1854 г. Франция с Великобританией объявили войну.

В военном министерстве Высокой Порты на Сералио-пойнте полным ходом шла подготовка к тому, чтобы разместить европейские войска в казармах вокруг Костантинийи. Множество европейских солдат мчались по Европе на новехоньких паровозах. Французы разбили лагерь у городских стен, британцы встали на море возле Скутари – так на итальянском и английском языках традиционно назывался Ускюдар. А борец за свободу, знаменитая Черная Фатима, вошла в город во главе курдского войска. В Пере, Тарабье, Фатихе и Ускюдаре солдат союзников ожидали военные госпитали{883}.

Несмотря на протесты отдельных представителей мусульманского духовенства (самых непримиримых потихоньку посадили на корабли и отправили на Крит), которые утверждали, что запланированная акция – дьявольский союз мусульманских и христианских войск, османы с европейцами стали товарищами по оружию. С полей крымской кампании телеграфом отправляли общие союзнические сообщения – впервые за всю историю войн. Прикрепленный журналист, Лоренс Олифант (христианский мистик родом из поместья на покрытых буйной растительностью высокогорьях в Нувара-Элия на Шри-Ланке, его семье принадлежит заслуга ввоза чая на тогдашний Цейлон), писал в редакцию The Times. Впоследствии он опубликовал целую книгу о своем пребывании в Крыму.

В сообщениях описывалось все как есть, без прикрас. Телеграфом отправлялись и тексты, и изображения. Жены британских чиновников и послов тоже оказали нам, читающим через полтора столетия, услугу: они описывали – в больших подробностях – какие давались приемы, пока шла война. Честно говоря, многое из этого – окутанная восточной дымкой чепуха, но кое-какие подробности могут пригодиться.

Некая Эмилия Вифиния Хорнби, жена сэра Эдмунда Гримани Хорнби, юриста (которого отправили в Константинополь, чтобы помочь распорядиться займом в пять миллионов фунтов стерлингов, частью англо-французской программы помощи), написала книгу «In and Around Stamboul»{884}. В ней она описывала военные балы, которые давали в посольствах Франции и Великобритании и на которых впервые, в знак солидарности, присутствовал османский султан. А на улицы пришлось выписывать из Великобритании полицейских, чтобы разобраться с бесчинствующими «ребятами».

Хотя Карл Маркс и Фридрих Энгельс, которые писали в Лондоне и Манчестере, выдвигали аргументы с турецкой позиции{885}, в османской культуре не любили репортерскую писанину. Поэтому, чтобы узнать османский взгляд на Крымскую войну, зачастую приходится обращаться к пьесам, эпическим поэмам, военным маршам и народным песням, которые во множестве появились после, по сути, поверхностной победы{886}. На самом поле битвы не было ни времени, ни поводов для раздумий или торжества.

Весной 1854 г. большая часть союзных войск прибыла в Галлиполи и Стамбул. В городе стамбульцы с тревогой наблюдали, как уходил флот союзников, оставляя места своей стоянки в Дарданеллах. Ныне пустынная бухта Бешик-бей, где ветер гоняет по волнам пластиковые пакеты, со времен бронзового века была местом швартовки воинов с Запада. Некоторые утверждают, что во время Троянской войны именно отсюда началось наступление (я это мнение не разделяю). Но вооруженное столкновение, свидетелями которого станут османы, британцы, французы и русские, было не менее яростным, чем то, что Гомер описал в своей «Илиаде».

Когда татары в своих самобытных меховых шапках, попыхивая глиняными трубками, подготовили почву на юго-востоке Крыма, союзные войска осадили Севастополь и целый год терпели экстремальные погодные условия и мучились от губительных эпидемий. Когда сегодня приходишь на места сражений, под ногами хрустят брошенные британскими солдатами бутылки из-под портера. В них выжившие находили отдохновение после девяти дней рукопашной схватки.

Условия для солдат на поле боя были более чем суровыми. Многие умирали не от ран, а от болезней. Один офицер, полковник Белл, жаловался, что каждый солдат, выбывший из строя и привезенный в Скутари, был нагружен «словно осел». Он едва не задыхался под тугими, окаменелыми от застывшей трубочной глины перекрестными ремнями, «вцепившимися в грудь, словно сама смерть». На голове – картуз, скорее притягивавший жару раннего лета, чем защищавший от нее. Патриотически настроенные, скорбящие матери, сестры и жены наделали теплых шерстяных шапок. Они, конечно, были некстати под слепящим солнцем в местах вроде Балаклавы, зато мы и по сей день называем эти изделия балаклавами. (Кстати, через шестьдесят лет люди по-прежнему не представляли себе, каковы природные условия так далеко на востоке, и любящие женщины вязали рукавицы и отправляли их своим мальчикам, сражавшимся в Галлиполи.)

Многих раненых отправляли на лечение в Костантинийю. На поле боя не хватало врачей, некому было лечить раненых и умирающих – основатели первых больниц в мусульманском Константинополе пришли бы в ужас от того, как бурно размножались болезнетворные бактерии в этой зоне, где забыли о всякой гигиене. Беженцев, раненых, умирающих и больных – всех тащили в центр города.

Вот тут-то и появляется одна из самых выдающихся в истории Стамбула западных фигур – Флоренс Найтингейл (c когортой из 38 медсестер). Они начали работать в Скутари в бывших казармах Селимийе с видом на Босфор. О Найтингейл существовали совершенно противоположные мнения: кто-то причислял ее к лику святых, а другие считали демоном. Родом из Италии, решительная, повидавшая мир. Во время Второй мировой войны ее превозносили, называя национальным достоянием. И пресса той эпохи, разумеется, тут же взялась за нее.

Говорили, что с 1854 по 1856 г. «сила Найтингейл» в Скутари скрашивала ужасы отравленных крысами, пропитанных кровью и покрытых экскрементами «последних гаваней» для мертвых. Вскоре старый артиллерийский госпиталь, казармы Селимийе и плавучие госпитали, пришвартованные в городских гаванях, оказались переполнены, вместив в себя 5000 пациентов.

Найтингейл и правда обладала железной волей, она была аристократкой (она жаловалась на принадлежащих к низшему сословию врачей – одного, некоего Джона Холла, она называла «рыцарем крымских погостов»). При этом во все время пребывания в Стамбуле ей приходилось постоянно иметь дело со смертью и чудовищными страданиями. У солдат, прибывающих в Скутари (где свирепствовала малярия) из Крыма, была дизентерия, обморожение, истощение, гангрена, серьезные психологические расстройства. Почти все лечение, в том числе и ампутации, приходилось проводить без анестезии, на соломе.

Хотя деятельность «леди со светильником» и не единственная причина сокращения смертности в Скутари («Золотом Хрисуполисе», где Константин с Лицинием боролись за власть в Римской империи) – с 42 % (в феврале 1855 г.) до 5,2 % (в мае того же года), однако некоторую роль она в этом сыграла. Найтингейл резко осуждала османские гаремы, зато она одобряла действующие здесь центры комплексного санаторного лечения, куда и направляла многих своих пациентов. Какова бы ни была ее истинная история как викторианской героини, сегодня в Турции ее помнят как основательницу психиатрического лечения{887} и медицинского ухода.

Работая в Скутари, Флоренс ночевала в одной из возвышающихся более чем на 20 м башен, окаймляющих казармы Селимийе. Можно себе представить, как она смотрела на полные раненых и умирающих лодки, что идут с другого берега – некоторых перевозили на пароме, появившемся в 1851 г. В 1890 г. на фонографе была сделана запись голоса Флоренс Найтингейл: «Я надеюсь, что когда от меня не останется даже памяти, лишь имя, мой голос навсегда сохранит великое дело моей жизни. Да благословит Господь моих дорогих старых товарищей из Балаклавы и позволит им благополучно добраться до берега. Флоренс Найтингейл».

При жизни у Найтингейл было множество врагов. Чтобы оттянуть средства от дела Найтингейл, британский посол в Константинополе уговаривал королеву Викторию написать султану письмо с предложением построить новую христианскую церковь в память о войне – первую со времен уступки, сделанной Екатерине Великой. Джордж Эдмунд Стрит (архитектор, создавший здание Королевского суда на Стрэнде в Лондоне) тут же разработал проект, и теперь эта церковь с оттенком неоготики стоит в районе Бейоглу. С тех пор как в 1991 г. церковь вновь открыли для посетителей, ее подвал служит убежищем и образовательным центром для беженцев, прибывших в Стамбул, спасаясь от происходящих в XX–XXI вв. мировых вооруженных конфликтов.

Рядовые Королевского флота Великобритании на сигнальном посту на вершине Галатской башни после Крымской войны

Введенные в Стамбул вследствие Крымской войны западные войска оставили в городе бытовые следы: любовь к накрахмаленным рубахам и подвязкам для носков, на улицах Стамбула стали продавать не только сыр стилтон, коричневый виндзорский суп и пиво Tennent’s, но и журнал Punch. (А в Англии мужчины на Мейфэре щеголяли только что вошедшими в моду бородами, которые им, хочешь не хочешь, приходилось отпускать во время военных действий в Крыму.) Вместо ножей кустарной работы, которыми веками торговали на рынках Стамбула, появились ввозимые изделия массового производства. А в 1860 г. вилка вновь вошла в использование как хитрое приспособление с Запада – а изначально вилки появились в Европе в XI в. из Византии, где византийская принцесса подносила еду «ко рту с помощью золотого прибора с двумя зубцами». Отмечалось появление на улицах все большего числа женщин (например, на популярных тогда кукольных представлениях теней) – хотя им по-прежнему приходилось сидеть в отделенных зонах.

В конце Крымской войны в результате переговоров установился мир – и в недавно построенном, заоблачно дорогом дворце Долмабахче (дворцом Топкапы почти не пользовались с 1846 г.) устроили торжества. На самом деле Турции праздновать-то было нечего: масса новых долгов и – теперь с высоты истории – полная потеря национальной самобытности в результате танзимата. Вскоре после войны как в Великобритании, так и в Османской империи народ пришел к выводу, что Крымская война была бессмысленной и плохо организованной кампанией.

Ужасы всех этих 12 месяцев с 1854 по 1855 г. увековечили русские кинематографисты, когда в 1911 г. сняли первую в России художественную картину «Оборона Севастополя». Это прекрасное черно-белое немое кино показывает нам мир, близкий к современному. Продемонстрировав силу в 2014 г. в Украине, путинская Россия напомнила самой себе о том, что, по мнению русских, Крымскую войну они не проиграли. И нам не стоит забывать о том, о чем знали жители Стамбула в середине XIX в.: Россия не собирается умерять свои устремления. Для России Османская империя была словно бельмо на глазу.

Благодаря войне в Крыму и поддержке, которую они оказывали османам против России, британцы продолжали ратовать за отмену работорговли. Русские уже успели захватить большую часть этого региона: «беспокойное» мусульманское население выгоняли, а значит, множество беззащитных семей оказывались на улице, формальности торговли «живым» товаром не соблюдались, детей похищали. Османы согласились не забирать в рабство жителей христианской Грузии, но о торговле черкесами за столом переговоров не могло быть и речи. Можно, пожалуй, представить, насколько тонкими были эти переговоры: в Стамбуле британские дипломаты беседовали с султанами – сыновьями, племянниками, мужьями и любовниками черкешенок. Многие (например, Уильям Генри Уайльд, глава департамента по отмене рабства) поняли, что им придется полностью закрыть на это глаза.

«На самом деле мы и всегда, насколько это возможно, смотрели на эту торговлю сквозь пальцы, коль скоро она велась в совершенно иных условиях по сравнению с теми, что характерны для африканской работорговли… В одном случае людей загоняли в рабство с помощью убийств и кровопролития, в результате чего страна, где шла охота на рабов, лишалась своего населения, в другом – жертвы, если их можно так назвать, шли добровольно, с удовольствием предвкушая перемены в своей участи».

Когда в 1860-х гг. русские вторглись на северо-запад Кавказа, многие сотни тысяч черкесов оказались на улице, ведь дома их были сожжены – им пришлось плыть к османским территориям. Сопротивление черкесов вторжению русских захватило коллективное воображение. Об этом писали и на первых полосах английских и американских газет (прежняя столица Черкесии, Сочи, место проведения Олимпийских игр 2014 г., вновь попала в заголовки, когда, по слухам, советники Путина умышленно стали строить спортивные сооружения на месте черкесских погостов). По некоторым оценкам, к концу 1864 г. около 10 000 черкесов – мужчин, женщин и детей – умерло от голода и утонуло в попытке добраться в Стамбул. Некоторым удалось выжить, и гаремы Костантинийи пополнились.

По правде говоря, оказаться в одном из гаремов города или среди челяди султана – гораздо лучше, чем быть зарезанным захватчиками, изнасилованным «освободителями» или стать «похищенной невестой», что практиковалось у местных жителей. Выбор в пользу кавказских невольниц в постелях султанов и их приближенных отражает стамбульскую восточную культуру: полнейшая феминизация лежащих к востоку от города земель.

Итак, Стамбул превратился в парадокс: город был кругом в долгах западным банкам, полон западных изобретений и приспособлений, на улицах же изобиловали восточные взгляды и товары, а горожане по-прежнему жили по исламскому календарю и режиму дня. Какое будущее ему уготовано, было далеко не ясно.

Глава 72. Одностороннее движение

^{1854 г. (1270–1271 гг. по исламскому календарю)}

На первый взгляд Константинополь был красив. Я и не представлял, что город настолько велик по размеру… В 4 часа мы пристали к берегу у дворца султана (мы были в обычной одежде), и султан очень любезно принял нас в своем дворце, очень милом и красиво обставленном. Я получил у него аудиенцию – весьма долгую и довольно церемонную.

Дневник принца Уэльского, будущего Эдуарда VII (1862 г.){888}

В 1853 г. британский посол в Петербурге, сэр Дж. Х. Сеймур, в письме лорду Джону Расселу докладывал о встрече с царем Николаем I, во время которой тот назвал Турцию «больным человеком, очень больным», а в другой раз отзывался об этой стране как о человеке, «впавшем в старческую немощность». Фраза «больной человек Европы» – это выражение прилипло, как ярлык – вошла в употребление после статьи, опубликованной в New York Times 12 мая 1860 г. А когда царь умер, жители Стамбула завозмущались: «И кто теперь больной человек?! Мы-то пока живы»!

Разумеется, какое-то время казалось, будто движение между Востоком и Западом вполне благополучно совершается в обоих направлениях. В 1862 г. будущий Эдуард VII отправился в пятимесячное путешествие по Османской империи – якобы для того, чтобы изучить, как управлять державой. Во время плавания на монаршей яхте «Osborne» принц Уэльский был в трауре по отцу. На снимках из путешествия принца чувствовалась некоторая горечь. Со всей возможной английской выдержкой он сидит на верблюдах, располагается на скалах, бодро позирует в феске. Порой на фотографии закрадываются реалии XIX в.: мальчишки-погонщики верблюдов, ястребятники, торговцы, мужчины и женщины в пыли и лохмотьях. Благодаря продаже напечатанных официальных снимков из этой поездки и Восток в целом, и сам Стамбул вошли во многие дома{889}.

Будущий Эдуард VII (пятый слева) на пикнике на берегу Галилейского моря

Через пять лет султан Абдул-Азиз I в богато украшенном железнодорожном вагоне отправился из Стамбула с визитом к правителям Западной Европы. Его вагон был изготовлен компанией «Metropolitan Carriage and Wagon» в Солтли (район Бирмингема). Это был дар султану от Османской железнодорожной компании. В Великобритании Абдул-Азиза в Дувре встречал принц Уэльский, а в Виндзоре – королева. Затем на королевской яхте его посвятили в рыцари ордена Подвязки. В память об этом визите выпустили великолепные медальоны: Лондиниум приветствует фигуру, олицетворяющую Турцию, – с собором Св. Павла и Софийским собором на заднем плане. Возвращение султана в Стамбуле праздновали три дня. Здания украшали лимонными и апельсиновыми ветвями, на улицах спонтанно вырастали сады.

Между тем многие хиосцы, в 1822 г. бежавшие от кровопролития, оказались в Англии. Они пустили корни в западном Лондоне, в окрестностях Бейсуотера и Холланд-парка. Именно византийские образы, привезенные этими беженцами, отчасти послужили источником вдохновения художникам-прерафаэлитам. Впоследствии такие люди, как Уильям Моррис (эксперт лондонского музея Виктории и Альберта), которых так и влекло на Восток, организовали покупку как христианских, так и мусульманских артефактов. Среди них самый древний из законченных ковров в мире, «чистое совершенство… логически и последовательно прекрасное». Его создали на северо-западе Ирана в 1539–1540 гг. предположительно для святилища суфийского лидера, шейха Сефи ад-Дин Ардебили, и продали, чтобы расплатиться за ущерб, нанесенный землетрясением. Казалось, культуры Лондона, Парижа и Костантинийи могут взаимодействовать, обогащая друг друга.

Однако в результате взаимоотношений с Западом возник ряд осложнений{890}. Стамбул и всегда поддавался внешним влияниям, однако теперь «алмаз меж двух сапфиров», пожалуй, совершил ошибку, слишком внимательно прислушиваясь к своим критикам. Похоже, что слухи о Костантинийи неожиданно приобрели слишком большое значение – слухи о том, что это город разврата и плотских утех. Османских дипломатов переполнял праведный гнев по поводу снисходительного отношения Запада, теперь же их преследовал мелочный страх, что Костантинийя и правда не вписывается в нормы. В то же время, хотя в Город вселенской мечты многие века стекались наличные, благодаря чему рынки его процветали, европейские банкиры только что заметили этот факт и были намерены этим воспользоваться. Город все больше втягивался в систему высокого капитализма Лондона и Парижа.

Хоть в Крыму османы и оказались в выигрышном положении, но теперь стамбульская казна была почти пуста. К 1875 г. держава обанкротилась. Из-за усугубляемых войной, животрепещущих противоречий откололись пограничные земли империи. Почти весь Кавказ был в руках у русских. Болгарские и балканские «ужасы» 1876 г. – кровавые убийства, изнасилования, осквернение церквей и монастырей, – получившие огласку благодаря разгневанному Уильяму Гладстону, смущали британцев, в 1878 г. захвативших власть над Кипром. Каноник Генри Лиддон с кафедры собора Св. Павла заявил, что поддерживать османов (по уверениям Дизраэли, они были противостоящей России силой) – грех. В The Times достоверно сообщали, что этот представитель духовенства якобы собственными глазами видел, как турки сажали балканских пленников на кол. А за два дня до этого, чтобы врагам не достались ценные боеприпасы, сожгли величественный дворцовый комплекс, откуда Мехмед мартовским утром 1453 г. руководил завершающей фазой войны с Константинополем, дворец, где теперь помещался арсенал{891}.

На Берлинском конгрессе 1878 г. европейские державы лишили Стамбул многих принадлежащих ему территорий. Были образованы новые независимые земли: Румыния, Сербия и Черногория. Болгария получила формальную независимость под протекторатом Османской империи. Болгары (их город Велики-Преслав тысячу лет назад из жгучей зависти был создан по образцу византийского Константинополя) тут же отвернулись от османов – столь уверенные в ценности прошлого, что аж начала проглядывать диккенсовская мисс Хэвишем.

Несмотря на все это, в Стамбуле не оставляли попыток достигнуть целей танзимата. В 1875 г. заработала подземная железная дорога, фуникулер Тюнель, построенная английской компанией «Metropolitan Railway of Constantinople». Ее открывали под звуки османского марша и «Боже, храни королеву». Хотя городские пароходы ходили по османскому (исламскому) времени, расписание поездов подчинялось европейскому. Самые хитрые носили часы с двумя циферблатами{892}. Печатные издания – от театральных программок до профсоюзных брошюр – печатали на турецком, французском, греческом, армянском и даже иногда на ладино – языке сефардов, испанских евреев.

Недавно открытому в Стамбуле музею предстояло заполниться анатолийскими сокровищами, в том числе из «знаменитой Трои древних времен». Образ Трои был для Византия, Константинополя и, разумеется, для Костантинийи эталоном (через десять лет после взятия Константинополя Мехмед Завоеватель побывал в Трое, заявив, что победив греков, он отомстил за своих троянских предков){893}. Гомерову Трою в дне пути к югу от Стамбула отыскал археолог-любитель, миллионер, Генрих Шлиман, только в 1870 г. Свое состояние Шлиман сколотил на купле-продаже индиго в Петербурге, золота в Калифорнии и, наконец, селитры и серы в начале Крымской войны.

Этот авантюрист с Запада воспользовался бюрократической путаницей и финансовыми трудностями в Османской империи. Сначала он вел незаконные раскопки, потом нелегально вывозил найденное. После этого он предложил заплатить денежный штраф вместо того, чтобы возвратить похищенные археологические находки с площадки на холме Гиссарлык, где, по его словам, и стояла Троя. Так что, когда на фотографии мы видим жену Шлимана в «драгоценностях Елены», изделиях начала бронзового века из так называемого «клада Приама», то снимок сделан в Афинах, а не в Стамбуле. Эти вещи были контрабандой вывезены с территории Османской империи в начале июня 1873 г. А в пояснительной записке для греческой таможни сообщалось, что Шлиман – филэллин, а поскольку из Греции было похищено множество сокровищ, то он, по сути, платит услугой за услугу. Штраф в размере 50 000 франков, уплаченный Шлиманом в османскую казну, пошел на финансирование строительства Археологического музея Стамбула – его основателем был Хамди-бей, сын мальчишки-раба с Хиоса{894}. Отсутствие сокровищ из Трои бросается в глаза, однако музей существует и по сей день, и в нем хранятся древнейшие фрагменты свидетельств о доисторическом прошлом Стамбула: гребни, ножи, даже отпечатки следов его неолитических обитателей.

Стамбул всегда был городом и будущего, и прошлого – и в течение следующего столетия он с переменным успехом предпринимал попытки обновления. В ходе реформ танзимата изменились если не основы, то дух османского режима. Понятие родины, равенство перед законом, гражданская ответственность и представительное правительство – все это отныне активно обсуждалось. В результате модернизации в городе происходили стремительные перемены.

В 1880 г. началось строительство Транскаспийской железной дороги. С 1881 г. европейские державы – попеременно то Великобритания, то Франция – контролировали все долги Османской империи и торговлю на Западе, что составляло три четверти объема торговых операций османов. В 1884 г. легализовали бордели. В Константинополь приехал поэт Костантинос Кавафис – он бежал из Александрии после того, как британцы разбомбили его родной город. В 1882 г. на открытке с изображением города он нацарапал сепией свое первое стихотворение. Дедушка Кавафиса был одним из тех самых фанариотов, приехавших в город торговцев алмазами{895}.

В 1888 г. в Стамбул прибыл первый Восточный экспресс (его конечной остановкой на Востоке была Мекка). И вот в то время, как наложниц, дочерей и жен знати возили по городу в позолоченных экипажах, запряженных волами, в гаванях по-прежнему торчали высокие мачты парусных кораблей, мужчины толпились в крошечных опиумных курильнях в окрестностях мечети Сулеймание и шли за советами к джиннам в городские заросли, – так вот, в это самое время по новым железным дорогам в город вливалась новая кровь, новые веяния и новые идеи{896}.

В городе по-прежнему держали гаремы, зато внутри этих гаремов теперь стояли пианино, а все большее число их обитательниц умели читать и писать. Султан Абдулхамид II был страстным поклонником Шерлока Холмса и удостоил Конан Дойла высокой оценки. Трое обитателей Стамбула стали хлопотать об учреждении Футбольной лиги Ассоциации Константинополя. Это были Гораций Артимидж, некий мистер Яни Василиади и Генри (Гарри) Пирс – сын сэра Эдвина Пирса, адвоката, который будучи в Константинополе, написал в учрежденную Чарльзом Диккенсом газету The Daily News статью о болгарских ужасах. В 1921 г. плацдарм при казармах на площади Таксим превратили в первый в городе футбольный стадион.

Однако после потери балканских территорий во власти Абдулхамида II осталась отягощенная восточной культурой держава, чье влияние становилось все более размытым. Поскольку утверждалось, что государственные печатные издания по всей Европе поощряли демократические настроения в политике, в Стамбуле их запретили. Дерзкие умы за этой контрабандной литературой пробирались по Галатскому мосту к гяурским книготорговцам{897}.

Тем временем в Скутари, где останавливались курьеры, встречались караваны и проживали торговцы из Персии и где, как теперь широко известно, развернула свою деятельность «леди со светильником», по-прежнему собирались белые верблюды, отправлявшиеся на юг в ежегодное паломничество в Мекку. Пока султаны носились с идеей возглавить общеисламское движение, представители османской иерархической структуры были, на первый взгляд, довольны своим заключением в той золотой клетке, которую их предшественники сооружали целых полтысячи лет. Но пытаться удержать сон, в котором ты живешь, очень опасно.

Жители Стамбула боялись за душу своего очаровательного, но противоречивого города. Поэты оплакивали судьбу своей древней родины, величественного, поруганного и беспорядочного создания, города, который, затаив суровую ухмылку, будто бы решил пойти навстречу Западу. В 1901 г. Тевфик Фикрет опубликовал стихотворение «Sis» («Туман»):

Казалось, что Стамбул, город, долгое время служивший источником вдохновения для вымыслов и сказок, никак не может определиться с сюжетом своей истории.

Глава 73. Больной человек в розарии

^{1880–1914 гг. (1297–1333 гг. по исламскому календарю)}

Для истины наступили трудные времена, а ложь процветает. Честный гибнет, а лицемер благоденствует. Порядочный человек заливается слезами, а предатель – хохотом. Трон османского султана, некогда – логово льва, теперь превратился в осиное гнездо, где роем вьются соглядатаи. …[жители Стамбула] оказались под столь пристальным надзором сети ищеек, что теперь всякий, совершивший преступление, спешил признаться в своем проступке, пока о нем не доложили доносчики.

Мухаммед аль-Мувайлихи, Ma Hunalik (1895 г.){899}

В апреле 2014 г. цокольный этаж Pera Palace Hotel превратился в зал международного суда. Ящики с вином убрали, столы протерли, и целый сонм адвокатов и служащих, представителей Маврикия и Великобритании, препирались по вопросу, обусловленному конвенцией ООН по международному морскому праву. Маврикий, официально (после передачи его Наполеоном) с 1814 по 1968 г. являвшийся британской колонией, оспаривал объявление Великобританией архипелага Чагос британской территорией в Индийском океане. Представители Маврикия утверждали, что это – нарушение международных законов. Из всех городов на свете для разрешения этого символичного спора был выбран Стамбул – удаленный и от Порт-Луиса, и от Лондона. И – подходящий, ведь Стамбул издавна считался городом, где получали и обменивались новостями{900}.

Как ни странно, адвокаты распахнули свои портфели и начали разбор дела на цокольном этаже отеля еще и потому, что последние полтора столетия Стамбул беспрерывно склонялся то к одному государству-союзнику, то к другому. А поскольку Стамбул располагал непосредственным выходом на Кавказ, Средний и Ближний Восток, в Центральную Азию, Россию, на Балканы и в Северную Африку, он – почти неизбежно – превратился в разведывательный центр, где получали информацию и торговали ею. Стамбул всегда навевал всевозможные вымыслы и служил их хранилищем – точно так же он неизменно играл ключевую роль в международных играх с истиной. Именно здесь торговали разнообразными сведениями.

Тайные агенты, составлявшие всеобъемлющую разведывательную сеть султана Абдул-Хамида, оказывались в цирюльнях, мясных лавках, кафе, мечетях. Секретными сведениями торговали и драгоманы – кроме того, их подкупали или шантажировали. В Стамбуле вас поджидала скорая смерть, если «незнакомцы начинали чесать языками»{901}. Судя по арестам после похода в бани, шпионы были даже в хаммамах. После роспуска корпуса янычар в 1826 г. немедленно закрылся ряд городских кофеен, в которых клубился табачный дым, от свежевыбритых посетителей разносился горьковато-сладкий дух и которые нередко примыкали к tekkes бекташи. А значит, они были не просто уютными уголками для заправки кофеином. Тут нередко встречались янычары-поэты, а в мечетях (например, в Ортакёе) была уйма возможностей строить планы и плести интриги: жертвами янычар, помимо прочих, был и султан Селим III, убитый за попытки проведения военной реформы.

С XVIII в. Стамбул стал любимым местом дипломатов (говорят, что послы жили, как принцы, а в Стамбуле они жили, как короли: в их летних резиденциях на берегу Босфора были пруды с рыбами, поля для игры в поло и площадки для крикета). Это был город, где можно раздобыть разведывательные данные. И это был город – учебный полигон для тайных агентов. Недаром двойной агент, британец Ким Филби, который в эпоху «холодной войны» переметнулся на сторону СССР, в конце 1940-х гг. возглавлял базу MI6 в городе, хотя официально он числился первым секретарем в британском консульстве в Стамбуле.

Стамбул называли мировой столицей шпионажа. Один и самых первых в мире снимков скрытой камерой (замаскированной под пуговицу пальто) был сделан на верфи «Ташкизак». На нем сняты новые дорогостоящие подводные лодки Nordenfelt II и Nordenfelt III, построенные по заказу султана в 1886 г., когда между Великобританией, Турцией, Россией и Грецией вновь начало чувствоваться напряжение{902}.

В период между двумя мировыми войнами говорили: кинь камень из окна любой стамбульской гостиницы – наверняка попадешь в шпиона. Один раз управляющему Pera Palace Hotel даже пришлось вывесить в фойе обращенное к шпионам объявление с просьбой освободить места для платежеспособных гостей{903}. По словам одного американского военно-морского офицера, город стал «мусорной свалкой военных отбросов и шпионов». Тут встречались и агенты разведки и контрразведки. Чрезвычайно пригодилось то, что многие в городе, в том числе те самые драгоманы, знали по несколько языков. Официальным органам военного шпионажа еще только предстояло появиться, но в конце XIX в. такие люди, как Фредерик Густав Барнаби (военный, учредитель журнала Vanity Fair), в 1870-х гг. отправляли через плохо охраняемую границу Османской империи доклады о вторжении русских в Центральную Азию. Из-за отправки донесений со стамбульских территорий и появились первые зафиксированные случаи «крайнего национализма»{904}. Собравшаяся на Трафальгарской площади (Лондон) толпа, размахивая османским флагом, распевала:

На улицах Стамбула и не заботились о разнообразии музыкальных форм, а вот шпионы докладывали султану о каждом открытом проявлении национализма. В Костантинийе все больше недолюбливали уличные театральные и музыкальные представления, ведь их было сложно контролировать. Переписка между директором Греческого лицея и дворцом Йылдыз (в конце XIX в. – резиденция османского правительства, построенная в 1880 г. на месте охотничьих угодий) в 1894 г. (греки хотели организовать концерт для сбора средств в помощь жертвам землетрясения) свидетельствует о распространявшейся волне беспокойства{906}.

Сделанные скрытой камерой (замаскированной под пуговицу) фотографии подводных лодок на верфи «Ташкизак». 1887 г.

Требования армян о проведении реформ разожгли кровопролитие, на что отдельные жители города ответили террористическими актами. В 1896 г. от рук уличной толпы погибли 6000 армян: многих из них забили палками. В 1898 г. представители Османской империи вместе с их европейскими противниками оказались в Риме на засекреченной конференции, где обсуждалась угроза анархического террора на улицах Костантинийи. Шпионская сеть Абдул-Хамида II охватывала и уличных торговцев, и знатных шейхов – атмосфера, пожалуй, отчасти напоминала слежку, установленную румынской секуритате в 1980-х гг. по всей стране, когда шпионили за всеми гражданами Румынии, а те следили друг за другом.

Во время воскресных обедов в построенных по берегам Босфора yalis, которые стали обязательной недвижимостью любого дипломата, обсуждались негативные последствия происходящих в городе и во всей империи изменений. Проблемы все чаще возникали не там, где сталкивались политические эго или интересы разных стран, а там, где затрагивались позиции разных этнических или религиозных групп. Генеральный консул Великобритании в Смирне (1896–1908 гг.) Генри Арнольд Камбербэтч (прадедушка актера Бенедикта Камбербэтча) продолжил дело военного атташе полковника сэра Герберта Чермсайда. Его задача состояла в том, чтобы разобраться с непрерывными трениями между армянами и османскими властями, а также (в процессе исполнения обязанностей военного уполномоченного Великобритании на острове) разрешить этнический конфликт на Крите. Там столкновения между православными христианами и мусульманами привели к тому, что 53 000 мусульманских беженцев, лишившихся своих домов и всего нажитого имущества, оказались на улицах города Кандия, который вскоре переименуют в Ираклион.

Так что Стамбул был городом контрастов: хотя его политическая поддержка была неустойчивой, в определенном смысле жители обретали новое самосознание. В 1912 г. мэр Стамбула, учившийся в Париже, под влиянием лучших европейских веяний запланировал ряд нововведений. Он пригласил 20 дорожных рабочих из Италии и двух английских инженеров для строительства канализационной системы (а также привез из Англии цемент для городских мостов), предложил немецкий проект для планирования города, выписал специалистов по санитарной культуре из Брюсселя и ассенизационные технологии из Бухареста. На улицах города претворялись в жизнь самые современные возможности Запада, при этом не забывали и о том, как важно сохранять контроль над Босфором и Дарданеллами.

Однако в городе бережно хранили и вековые традиции. Нелегальные винные лавки, демонстрируя чудеса изворотливости, обозначали себя, прикрепляя к дверям рогожку. Во многих бедах горожан винили nazar (то есть «сглаз»). Мужчины неизменно ходили в фесках, считая их неотъемлемой частью службы, и упорно не снимали их ни в помещении, ни на улице даже в летнюю жару (дешевые изделия выдавали себя потеками краски, когда их владельцы начинали потеть). Бедные ели кус-кус из Северной Африки, сидя на углах улиц. Проститутки, как элитные, так и третьесортные, занимались своим унылым ремеслом (судя по современным эпохе рассказам, в Европе XVII–XVIII вв. язык носового платка был не менее красноречив, чем язык веера). Работорговля, хотя и была официально запрещена на территории Османской империи в 1890 г., велась в Стамбуле вплоть до 1916 г., а помещение султанского гарема во дворце Топкапы оставалось нетронутым до 1909 г., сам же гарем жил во дворце Долмабахче до 1922 г.{907}^,{908}. Султан пытался править, словно в прежние времена, сидя в своем «звездном» дворце Йылдыз. Однако он еле-еле удерживал власть, и следствием стала революция.

После победы русских в 1878 г. османы натерпелись страданий, а ресурсы их были на исходе. Многие в России осознавали, что Костантинийя слишком символична, слишком многогранна и слишком необорима, чтобы одолеть ее. Однако кое-кто, например Достоевский, предавался мечтам о мировой власти России и завоевании Царьграда{909}. Утрата балканских земель означала, что Стамбул заполонили многие тысячи мусульманских беженцев, отныне нежеланных на родине. Что-то должно было измениться. И реформы пришли не из Стамбула, а из Салоников (Фессалоников), северного соседа Стамбула, веками переживавшего с ним осады, пожары, революции и смены режима.

Несколько конституционалистов-западников объединились с группой решительных, недовольных военных офицеров, расквартированных в Салониках, и образовали партию унионистов (Общество единения и прогресса). В народе их называли младотурками, и их название было англицизмом, отражающим само понятие вестернизации. Османы стали называть этих конституционалистов Jn Trkler, или Jeunes Turcs по-французски, породив всем известное наименование «младотурки». Султана Абдул-Хамида II вынудили принять конституционную монархию. И улицы Стамбула вновь наполнились музыкой и цветами. Длинным, жарким летом 1908 г. у дворца Йылдыз собралась шестидесятитысячная толпа, выкрикивавшая: «Свобода! Равенство! Братство! Справедливость!» На улицах города люди ликовали, истолковав этот крошечный шажок к реформам как значительное продвижение вперед. Дети швырялись камнями по машинам, на углах улиц появились нелегальные торговцы.

Султана свергли, посадив вместо него Мехмеда V, тезку героя, в 1453 г. завоевавшего Костантинийю. Многих придворных Абдул-Хамида, как и тех, кому не посчастливилось стать врагами государства, повесили на Галатском мосту. Были построены верфи, пивоварни и цементные заводы. Были учреждены «Турецкие очаги», организация, которую можно, пожалуй, сравнить с Институтом Гёте или Институтом Конфуция, – ее целью стало возрождение турецкого языка и восстановление репутации империи.

Тут в игру потихоньку вступили западные интересы с целью обернуть ситуацию в свою пользу. В сумятице Германия (в 1871 г. объединившаяся стараниями Отто фон Бисмарка благодаря ослаблению Австрии, потерявшей поддержку России после того, как отказалась помочь России во время Крымской войны){910} неспешно добралась до исламских территорий. Немецкие банки открылись в Египте и Судане. И хотя османы объявили о своем намерении не участвовать в европейской войне, их участь уже была предопределена в военных штабах европейцев и славян.

От России – у верхней оконечности Черного моря, за тем краем, где оставил свой легендарный след Ясон – не укрылось, что болезнь ее соседа стала смертельной. И вот, пока Томас Эдвард Лоуренс сосредоточенно изучал карты вторжения в Галлиполи в картографическом ведомстве в Каире, британскую аристократию уже пригласили взойти на трон в тех балканских странах, которые жаждали получить независимость от османов. На зеленых английских лугах Руперт Брук приходил в невероятный восторг от мысли, что ему выпал шанс взглянуть, где разворачивались события Гомеровых поэм. Он с исступлением писал своей подруге Вайолет Асквит:

«О, Вайолет, это так чудесно, что я не могу поверить. Я и вообразить не мог, что судьба ко мне столь благосклонна… Я изучал карты. Как Вы думаете, а вдруг этот форт на краешке Азии соблаговолит сдаться, мы высадимся и подойдем сзади – а они сделают вылазку и встретят нас на равнинах Трои… Будет ли море бурным и винно-черным – и беспредельным…»?{911}

Через несколько недель Руперт Брук умрет – в возрасте 27 лет. По пути к полю боя в Галлиполи его укусит зараженный комар.

Моря, взбитые восточными средиземноморскими ветрами в белые от пены горнила ярости, вскоре будут бороздить боевые корабли иностранных держав. Вот они перед вами на фотографиях того времени – эти торговые суда с высокими мачтами, снующие по водам Стамбула. Теперь по этим волнам плавно скользили и новые канонерки из металла. Порой, глядя на покрытую рябью поверхность Босфора и Геллеспонта, нетрудно вообразить, будто эти воды вскипают от воспоминаний или пророчеств. В 1915 г. на их просторах развернется очередная битва.

Глава 74. Галлиполи: конец империи

^{1914–1918 гг. (1332–1337 гг. по исламскому календарю)}

И все наши беды впустую! Все это было зря! И все-таки… мы не сдались – Историю храня, Через полвека в Сиднее Расскажут о нашей первой большой битве. И даже в маленькой, старой, слепой Англии, Быть может, не забудут о нас.

Арджент, «АНЗАК» (1916 г.){912}

[Галлиполи]… мусульманская пасть, пожирающая всякую христианскую нацию.

Дукас, «Византийская история» (1360 г.){913}

30 мая 1913 г. в Лондоне, в мрачных окрестностях Сент-Джеймсского дворца, возведенного Генрихом VIII (который бывал и на мусульманских обедах, и ходил по османским коврам), султан потерял обширные османские территории, протянувшиеся к западу от реки Марицы, от Черного моря до Эгейского. Греция, Болгария, Черногория и Сербия уже были независимы, но их народы хотели большего – более полного признания их этнической принадлежности, более ярко выраженной государственности. Образовав Балканский союз, они вырвали власть из рук Костантинийи. Крит уже сдался, а острова Эгейского моря оказались под властью балканских государств.

В Стамбуле эти столкновения назвали «Балканской трагедией». Согласно документу, где все это было изложено – Лондонскому пакту, – граница Османской империи проходила теперь в 60 милях от Костантинийи. Эти западные силы, которых некогда презрительно называли «франками», «латинянами», «варварами», из-за рубежей империи постепенно сокращали охват власти «Города вселенской мечты».

Назревал кризис. В 1911 г. Италия установила блокаду Триполи (османской Триполитании) в Ливии – и османы, и итальянцы уничтожали как солдат, так и мирных жителей. Впоследствии итальянские войска, оказавшись не в силах захватить Северную Африку, вторглись на османские земли в Средиземноморье. В результате они оставили по себе неожиданное наследие на греческих островах. Например, на острове Халки паста – и сейчас главное блюдо, а хозяева таверн помнят, как официальным языком стал итальянский, а их родителям запрещали учить греческий и они тайком занимались в пещерах или под оливковыми деревьями.

Со всплеском национализма османские территории, в том числе Албания и Египет, стали объявлять о своей независимости. Во многих случаях конституции этих зарождающихся стран продвигали международные деятели, которые, взаимодействуя в Стамбуле с султаном и Высокой Портой, изучили их ремесло, – драгоманы или государственные советники.

Из-за Балканских войн вооруженные конфликты подобрались к самым воротам Костантинийи. Сражение развернулось всего в 20 милях от Стамбула. Его жители вспоминали, как в оконных рамах дрожали стекла, когда артиллерия открывала огонь – линия фронта была отрезвляюще близко{914}. Западную часть города защищала Чаталджинская укрепленная линия, ряд земляных валов и укреплений, построенных для защиты от русских в 1876 г. – османский ответ на Длинные стены византийского императора Анастасия. В Стамбул вновь потекли толпы раненных солдат и мусульманских беженцев, изменив его этнический состав. Один из очевидцев рассказывал о десятках тысяч лишившихся крова семей, направляющихся в Айя-Софию и ее сады в поисках укрытия. Облик Стамбула заметно менялся. В секретных сообщениях отдельных османских министров рассматривался перенос Костантинийи в Алеппо для улучшения арабо-турецких отношений.

Для модернизации флота пригласили британцев, а армии – немцев. Британские власти получили Императорский арсенал на Золотом Роге в аренду на 30 лет. Великие державы настаивали, что Эдирне необходимо уступить Болгарии – и, похоже, это вызвало гнев конституционалистов-мятежников.

В Стамбуле же младотурки, политическое реформистское движение, нацеленное на замену абсолютной монархии конституционной формой правления, сначала добились перемен, а потом захватили власть. После этого их организация распалась. С 1913 по 1918 г. остатками империи управляли заседавшие в Высокой Порте так называемые «три паши»: великий визирь Талаат-паша, военный министр Энвер-паша и министр военно-морского флота Кемаль-паша. Они осуществили свой переворот, как раз когда в отделанных деревом залах Лондона обсуждались мельчайшие детали апроприации земель в Центральной и Восточной Европе.

В своих мемуарах Талаат-паша вспоминал:

«Не задумываясь о том, что на большей части Албании и Македонии проживали преимущественно турки, участники Лондонской конференции 1913 г. ловким взмахом скальпеля, словно хирурги-убийцы, взрезали карту Балкан. Эта операция не только не принесла желаемых плодов, но и привела к тому, что болезнь распространилась на весь организм. И вот уже вся Европа заражена неизлечимой болезнью. Балканская война породила Мировую»{915}.

Самое страшное было еще впереди. 28 июня 1914 г. пуля оставила в хрупкой обшивке автомобиля эрцгерцога Франца Фердинанда крохотное, аккуратное отверстие, а вот разверзшаяся в результате щель, вылившаяся в Первую мировую войну, оказалась до жути знакомой. К 1914 г. Стамбул уже два года находился в состоянии войны, и вот городу предстояло стать полем гораздо более крупного конфликта.

Когда 28 июля объявили новую войну, было непонятно, на чью сторону встанет сохранившаяся часть Османской империи. Великобритания продолжала требовать штрафных выплат по банковским ссудам, а Германия сулила устойчивое финансовое положение и мщение.

Пока младотурки рассчитывали на союз с кайзером Германии (тайное соглашение было подписано 1 августа), на британских верфях достраивали османские боевые корабли Sultan Osman I и Readiye. В Ньюкасле работники вовсю клепали и задраивали швы на этих дредноутах, лучших средствах морского боя той эпохи, для своих предполагаемых союзников. В середине августа эти два корабля реквизировали на оборонные нужды Британии – они стали кораблями ВМС Великобритании Agincourt и Erin. Жители Костантинийи негодовали – строительство этих военных судов оплачивалось по открытой подписке. Германия предложила на замену два крейсера, и Стамбул открыл проход в Геллеспонт, пролив Дарданеллы, чтобы корабли могли беспрепятственно пройти к Стамбулу, минуя британцев, которые к тому времени уже бросились в погоню.

Стамбул выбрал себе новых друзей, а значит, нажил новых врагов. В пятницу, 16 октября, поездом из Берлина на станцию Сиркеджи прибыло немецкое золото на миллион фунтов стерлингов. Через пять дней доставили вторую такую же партию. На улицах Стамбула на стенах и дверях появились объявления о всеобщей мобилизации. Солдаты должны были явиться к месту службы. В немецких газетах, на медальонах и даже на пачках сигарет печатали портреты турецких героев, в том числе и портрет Энвера-паши. Вовлекши в конфликт османов, немцы только выиграли. Земли их нового союзника служили идеальной площадкой для давления на Россию с Черного моря и с Кавказа, для нападения на британцев в Египте и для разжигания недовольства во Франции и на мусульманских территориях Британии в Азии и Северной Африке призывами к джихаду. Доводы Германии были услышаны. Генерал, возглавлявший военную миссию в Османской империи, Отто фон Сандерс, писал, что Энвер-паша «высказывал фантастические, но достойные внимания идеи. Он рассказал мне, что подумывает о военном походе через Афганистан в Индию»{916}… В Костантинийе же вновь заговорили о сражении.

Немецкий крейсер «Breslau» (слева) в бухте Константинополя, где его передали турецкому флоту и переименовали в «Midilli». Справа второй переданный корабль «Goben», переименованный в «Yavuz Sultan Selim»

29 октября 1914 г. османские суда с германскими солдатами на борту бомбардировали российское черноморское побережье в Одессе и Севастополе: османы вступили в войну. В следующем месяце, 11 ноября, султан Мехмед V, восседая по соседству с мощами пророка во дворце Топкапы, объявил священную войну Союзникам (Антанте). В самом городе подданные Великобритании и представляющие их интересы вмиг оказались в изоляции. К декабрю подошли к концу запасы продовольствия. Блокада доступа к России по проливу Дарданеллы, в результате чего возникла нехватка наличных средств и продовольствия, стала одной из искр разгоравшейся большевистской революции 1917 г.

Лондон был взбудоражен – Запад был заинтересован в Востоке по многим причинам. Константинополь ускользнул из объятий союзников, и это послужило тревожным знаком для стран с большой долей мусульманского населения, например для Индии (во время Первой мировой войны ряд индийских колониальных войск перешли на сторону османов). Невозможно было представить, что красно-бело-черный флаг Германии будет развеваться на стенах дворца Топкапы. Если Константинополю, этому «самому щедрому военному трофею»{917}, и суждено было оказаться под чьей-либо властью, то, по мнению британцев, именно под их, или же – в случае неудачи – под властью России.

Вдобавок ко всей этой путанице британское правительство в 1914 г. завладело 51-процентным пакетом акций Англо-персидской нефтяной компании, затем обеспечило поставки продовольствия в Абадан и заняло Басру. В Месопотамии, когда над Басрой взвился флаг Великобритании, сэр Перси Захария Кокс, высокопоставленный британский офицер и стратег (который сначала поощрял дипломатичное сотрудничество с османами), заявил местным жителям, что «здесь не останется ни единого представителя турецкой администрации. Вместо них тут был установлен британский флаг, и под его сенью вас ждут все преимущества свободы и справедливости – как в религиозных, так и мирских делах»{918}. Чтобы арабы не присоединились к туркам в священной войне, британцы намекнули на поддержку в смене религиозного строя, когда «истинные арабы установят халифат в Мекке и Медине»{919}. В феврале 1915 г. британские корабли уже стояли во всех водах Османской империи.

Когда пришли сообщения о первых нападениях союзников на пролив Дарданеллы, обеспокоенный султан вместе со всеми домочадцами и членами османского правительства решил бежать из Стамбула в Эскишехир – в город, где Осману некогда приснился яркий сон о завоевании Константинополя.

Однако вышло так, что ряд кораблей союзников подорвался на заботливо расставленных минах. Сначала показалось, что османам удалось отразить нападение. Хотя жители Стамбула были стреляными воробьями и не торопились тут же устраивать парад в честь победы, зато американский посол отмечал, что полицейские в порыве патриотизма ходили по домам, водружая флаги{920}. И неуверенность населения была вполне обоснованна.

Очередные войска Антанты направлялись в пролив Дарданеллы – многие офицеры упаковали в свои вещмешки «Илиаду» Гомера, некоторые из них даже планировали провернуть роковой трюк с «троянским конем», когда на углевоз River Clyde погрузили 2100 человек. Этот нескладный корабль-западня так и не вошел в ворота Галлиполи, вместо этого он стал легкой мишенью – невероятное число находившихся внутри погибло и было ранено.