Пункт назначения: Счастье Хари Йоханн
– Мне всегда было необъяснимо комфортно на просторах дикой природы. Я одна ездила верхом на лошади и падала с нее, когда мне было десять. У моего отца были орлы. У нас было три орла, которые свободно жили в доме.
Орлы? В доме? Я спросил, не нападали ли они на них.
– Я вышла из очень необычной семьи, – ответила она, и мы прошли еще немного.
Ее семья была похожа на группу кочевников, бродивших по открытым просторам. Они выходили на несколько дней в открытый океан. В возрасте восьми лет Изабель зарисовывала китов-убийц, которых видела собственными глазами. Очень скоро она начала искать приключения, углубляясь в тропические леса.
В двадцать с небольшим она пошла учиться на эволюционного биолога, что, по ее словам, означало изучать «природу человеческой природы»[204]. Ее работа вне стен Оксфорда заключалась в выяснении того, как мы стали такими, какие мы есть. Частично она изучала и наших эволюционных предков, и ближайших сородичей. Ее первое крупное исследование проходило в зоопарке «Твайкрос» в Южной Англии. Задача Изабель заключалась в изучении различий между шимпанзе и бонобо в неволе. Бонобо выглядят как изящные шимпанзе. У них смешные волосы: в середине они делятся пробором, а потом торчат вверх, напоминая самолет, который вот-вот взлетит. Они бывают довольно крупными. Взрослые особи размером с двенадцатилетнего ребенка. Пока Изабель наблюдала за ними, очень быстро заметила то, что отличает бонобо. Они связаны очень частым групповым сексом, преимущественно лесбийским.
Изабель любила наблюдать за британскими мамочками, которые неосмотрительно приводили своих детей посмотреть на эти оргии.
– Мамочка! Мамочка! Что они делают? – бывало, спрашивали они.
Матери быстро уводили детей к галапагосским черепахам в загоне напротив. Но потом наступал брачный сезон у черепах.
– Ты даже не представляешь, какими порнографическими могут быть черепахи, – рассказывает Изабель. – Самец забирается на самку и издает этот звук.
Со своего наблюдательного пункта в зоопарке Изабель со смехом следила за тем, как бледные английские мамочки ковыляли прочь от оргий бонобо к оргазмам черепах, шепча: «Боже мой, боже мой».
Там она влюбилась в бонобо за то, как они смотрели на мир. Ее особенно впечатлило дилдо, которое смастерила одна самка.
– Однажды ей принесли еду в ведре, разрезанном пополам. Такое голубое ведро. Она свернула его в трубочку и брала с собой, куда бы ни ходила. Она просто использовала его для мастурбации. Поразительно! Потом я поняла почему. Потому что пластик гладкий. Не будешь же использовать ветку. Она не гладкая. Было похоже на гениальное решение.
Однако что-то было не так с этими бонобо, и она долго не могла понять, что именно.
Изабель решила, что, раз она действительно хочет понять этот вид, ей придется следовать за ними в естественную среду обитания – в центр Африки. Никто не делал этого уже многие годы. Ужасающая война разрушала Демократическую Республику Конго, хотя казалось, что она приближается к концу. Когда Изабель говорила людям, что собирается сделать, на нее смотрели как на сумасшедшую. Однако она не та женщина, которой многие смогут сказать «нет». Наконец она оказалась в сердце конголезского тропического леса, где три года прожила в доме, сделанном из земли, следуя за группой бонобо каждый день. В среднем Изабель проходила по семнадцать километров в день. На нее даже напал дикий кабан. Там она научилась понимать бонобо лучше любого живого человека на земле. И там она поняла кое-что важное для нас.
В Конго Изабель заметила, что многие вещи, которые делали бонобо, будучи вырванными из привычной для них среды и поселенными в зоопарке, воспринимались ею как норма. В действительности они были неестественными.
В тропических лесах, в среде, в которой жили, бонобо иногда терпели издевательства со стороны своей социальной группы. Когда такое случалось, они начинали вести себя совсем по-другому. Обезьяны много и навязчиво царапали себя. Они сидели с краю группы, уставившись в одну точку. Реже приводили себя в порядок и не разрешали другим бонобо ухаживать за собой. Когда Изабель заметила это поведение, сразу же узнала его. Она была уверена, что это был ярко выраженный эквивалент депрессии у бонобо, вызванный теми же причинами, которые я описал в предшествующей главе.
Но вот что странно. В дикой природе для бонобо есть предел для депрессии. Она есть у них, в особенности у животных низкого статуса. Но есть граница, ниже которой животные не упадут. А вот в зоопарках животные скатываются все ниже и ниже и делают то, чего нет в дикой природе. В зоопарке бонобо расцарапывали себя до крови, много выли. У них развивались тики, или они нервно раскачивались. В естественной среде Изабель никогда не видела, чтобы у них развивалась такая «полная хроническая депрессия». Зато в зоопарке она была вполне обычным явлением.
Оказывается, это касается не только бонобо. Наблюдая за дикими животными в неволе, можно заметить, что когда их лишают естественной среды обитания, они часто развивают симптомы, похожие на крайние формы отчаяния. Попугаи выдергивают у себя перья. Лошади безостановочно раскачиваются. Слоны начинают крошить свои бивни (источник силы и гордости на воле!) о стены клетки, пока от них не останутся корявые пеньки. Некоторые слоны в неволе настолько травмированы[205], что многие годы спят стоя, все время нервно подергивая туловищем. Ни одно из этих животных никогда не ведет себя так в дикой природе. Многие животные в неволе теряют интерес к сексу[206]. Вот почему так трудно заставить животных спариваться в зоопарке.
Так Изабель начала задаваться вопросом, почему животные стали более подавленными вне их естественной среды обитания.
Когда Изабель писала один из своих отчетов в Оксфордском колледже, вопрос стал касаться лично ее. Пытаясь работать взаперти весь день, она почувствовала депрессию впервые в жизни. Она не могла спать, не могла решить, как выйти из этого состояния боли. Изабель принимала антидепрессанты, но, как и большинство принимающих их, по-прежнему оставалась подавленной. Тогда она начала задавать себе вопросы. Могла ли ее собственная депрессия быть связанной с той, которую она наблюдала у бонобо в зоопарке? Что, если люди становятся более подавленными, когда их тоже лишают привычного окружения?[207] Является ли это причиной, почему она так плохо себя чувствует?
Давно известно, что всевозможные проблемы психического здоровья[208], включая и такие серьезные, как психоз и шизофрения, значительно тяжелее протекают в городах, чем в сельской местности. Однако психологические последствия отлучения от мира природы глубоко стали изучаться только в последние пятнадцать лет.
Группа ученых из Университета Эссекса в Великобритании провела самое глубокое из известных до сих пор исследований по этому вопросу. За три года они отследили психическое здоровье в более чем 5000 семей. В частности, их интересовало два типа семей: переехавшие из зеленой сельской местности в город и переехавшие из города в сельскую местность. Ученые хотели узнать, есть ли какие-нибудь изменения в их подавленном состоянии.
То, что они получили, было совершенно понятным. У людей, переехавших в зеленые районы, наблюдалось заметное ослабление депрессии[209], а у людей, переехавших в города, – усиление депрессии. Как оказалось, многочисленные исследования по этому вопросу приходили к аналогичным выводам[210]. Естественно, глядя на все это, ученые понимали, что здесь могли играть роль разные факторы. Возможно, в сельской местности более крепкие общины, меньшее число преступлений и меньше загрязнение окружающей среды. Скорее это, а не место с богатой растительностью объясняет лучшее самочувствие людей. Поэтому еще одно британское исследование было проведено для выяснения этих обстоятельств. Ученые сравнили неблагополучные городские районы, где имелась зеленая растительность, с такими же районами, но уже без нее. Все остальное, например степень социальных отношений, было одинаковым. Оказалось, что в более зеленых районах стресс и отчаяние слабее[211].
Когда я прочитал все эти результаты, меня больше всего поразило исследование, которое было самым простым. Людей, проживающих в городах, заставляли гулять на природе, а потом анализировали их настроение и концентрацию внимания. Все, как и ожидалось, лучше себя чувствовали и могли лучше сосредотачиваться. Для подавленных людей эффект оказался драматическим. Их улучшения в пять раз превосходили улучшение состояния других людей[212].
Почему? Что происходило?
Мы прошли половину пути к горе. Изабель не отрываясь смотрела в сторону находящихся вдалеке озер, когда я признался ей в одной вещи. Для меня развернувшийся пейзаж был красив, но в каком-то абстрактном смысле. Я не испытываю наслаждения от подобного рода вещей. Если быть честным, он больше мне напоминает компьютерную заставку. Очень красивую. Я чувствовал бессознательный зуд, когда смотрел на нее. Мне казалось, что я слишком долго ждал, перед тем как нажать клавишу на ноутбуке.
Изабель рассмеялась, но каким-то грустным смехом.
– Ну вот, теперь я чувствую личную ответственность за то, что тебе напоминает заставку! Думаю, это моя миссия. Не могу чувствовать себя правильной, разговаривая с тобой обо всем этом, а потом предложить: «Пойдем вернемся и посидим перед экраном».
Она заставила меня пообещать, что мы доберемся до вершины горы. И мы снова поползли вверх. Пока разговаривали, я понял, что Изабель существенно покопалась в своих мыслях на эту тему. Она опиралась на многие научные доказательства. Изабель искренне верит, что нам нужно больше исследований по теме связи природы и человека.
Следуя ее словам, чтобы понять, почему мы чувствуем себя лучше на просторах природы, нам нужно начать с чего-то более простого.
– Дело в том, что мы животные. И мы постоянно об этом забываем. – Она указала на свое тело. – Оно создано для движения.
Когда мы ищем объяснения своего плохого самочувствия, пытаемся найти его в языке, в символах, которые мы создали как его разновидность. Но эти символы в длинной веренице вещей появились совсем недавно.
– Мы были беспозвоночными почти пятьсот миллионов лет. Мы были млекопитающими почти двести пятьдесят – триста миллионов лет. Мы были приматами около шестидесяти пяти миллионов лет.
Изабель провела годы в конголезских тропических лесах совместно с бонобо и поняла, насколько мы близки к ним.
– Мы были животными, которые двигаются, гораздо дольше, чем теми животными, которые говорят и передают свои концепции, – сказала она мне. – Но мы все еще продолжаем думать, что депрессию можно излечить на этом концептуальном уровне. Думаю, первый этап проще. Давайте исправим сначала физиологию. Все, двигаемся дальше.
Изабель говорит, что голодному животному трудно передвигаться[213] в своей естественной среде обитания, если оно имеет скромный статус подавляемого. Однако почти нет никаких записей на этот счет. Научные данные однозначно свидетельствуют о том, что физические упражнения значительно уменьшают депрессию и тревогу[214]. Изабель считает, что это происходит потому, что физические нагрузки возвращают нас к наиболее естественному своему состоянию. Тому, в котором мы были довольно долго. Мы животные, мы движемся, и подскакивает выброс эндорфина.
– Я не думаю, что дети и взрослые, которые не двигаются и долгое время на бывают на природе, могут считаться абсолютно здоровыми животными, – говорит она.
Однако Изабель склонна думать, что есть что-то еще, более глубокое. Когда ученые сравнили людей, бегающих на беговой дорожке в спортзале[215] с теми, кто бегает на природе, они заметили ослабление депрессии у тех и других. Но лучше результат был у бегающих на природе. Тогда каковы другие факторы?
Когда мы достигли этой части беседы, я понял, что мы находимся на вершине горы. С обеих сторон я мог видеть широкие перспективы.
– А сейчас у тебя компьютерные заставки с обеих сторон. Мы окружены, – сказала она.
К нам осторожно приближался бурундук. Он остановился в нескольких дюймах от моих ног. Я положил на землю кусок вяленого мяса.
Существует еще одна теория, выдвинутая ученными, почему, находясь в мире природы, нам кажется, что депрессия уходит. Изабель рассказала мне о ней. Биолог Э. О. Уилсон, один из самых влиятельных людей в своей области в ХХ веке, утверждал, что у всех людей есть естественное чувство под названием «биофилия»[216]. Это врожденная любовь к пейзажам, в которых люди проживали большую часть своего существования. К естественной паутине жизни, которая окружает нас и делает возможным наше существование. Почти все животные становятся подавленными, когда их лишают ландшафтов, в которых они родились. Лягушка может прожить на суше, только будет несчастна и сдастся. Изабель спрашивает: почему люди должны стать исключением из этого правила? Оглядевшись вокруг нас, она произнесла:
– Черт возьми. Это наша среда обитания.
Тема сложная для научного тестирования, но все же одна попытка это сделать была. Социологи Гордон Орианс и Джудит Хеерваген[217] работали с людьми по всему миру, в совершенно разных культурах. Они показывали им картины самых разных пейзажей: от пустынь и саванн до городов. Ученые обнаружили, что везде, как бы ни отличались культуры людей, они отдают предпочтение пейзажам саванн Африки. Ученые делают вывод, что в этом есть нечто врожденное.
Это объясняет еще одну причину, по которой люди с депрессией и тревогой лучше себя чувствуют, выбираясь на лоно природы. Когда у тебя депрессия, о которой Изабель знает по собственному опыту, ты чувствуешь, что «ты закончился». Ты загнан в ловушку собственной истории и собственных мыслей, которые мелькают в голове с тупой и горькой настойчивостью. Процесс возникновения депрессии и тревоги – это процесс становления пленником собственного эго, куда не может проникнуть воздух извне. Ряд наблюдений показал, что общая реакция[218] на естественный мир – ощущение трепета. А оно является полной противоположностью подавленности и тревоги.
Когда смотришь на природный пейзаж, охватывает чувство, что все заботы очень малы, а мир огромен. Это чувство в состоянии сжимать эго до управляемых размеров.
– Это что-то такое, что больше тебя самого, – говорит Изабель, оглядываясь вокруг. – В этом ощущении есть нечто глубокое, по-звериному здоровое. Людям нравится оно, его короткие, мимолетные моменты.
Оно помогает увидеть более эффективные способы, с помощью которых мы связываемся со всем вокруг.
– Это почти олицетворение принадлежности к более великой системе, – говорит она.
Если говорить словами Изабель, мы всегда встроены в сеть, даже когда не осознаем этого. Мы еще одна точка на этом огромном гобелене.
В Оксфорде она легко впадала в депрессию, когда была заперта вдали от всего этого. В Конго, живя рядом с бонобо, она поняла, что не может впасть в нее. Иногда у нее возникали мрачные мысли: «…природа умирает…» Я так не думаю. Ты живешь лагерем в саванне, слышишь рев львов и думаешь: «О черт, я белок». То освобождение от замкнутости внутри себя не давало ей впадать в отчаяние.
Бурундук понюхал мясо, которое я опустил на землю, посмотрел с отвращением и убежал. Только тогда я взглянул на упаковку и понял, что предложил ему нечто под названием «вяленый лосось». Видимо, канадцы только по собственной воле выбирали его для еды.
– У бурундука превосходный вкус, – сказала Изабель, с ужасом глядя на упаковку, и повела меня назад.
В государственной тюрьме в Южном Мичигане в 1970-х[219] совершенно случайно был проведен эксперимент. Тюрьма была построена так, что часть окон камер выходила на фермерские земли и лес, а другая часть – на голые кирпичные стены. Архитектор по имени Эрнст Мур изучал истории болезней двух групп заключенных (которые не отличались ничем, кроме камер, в которых жили) и обнаружил, что среди тех, кто сидел в камере с видом на природу, было меньше случаев физических и психических заболеваний на 24 %.
– Вынужден сказать, – говорил мне позже профессор Говард Фрамкин, один из ведущих мировых экспертов по этой теме, – если б у нас было лекарство, предварительные результаты которого показали бы такую эффективность, мы бы повсюду исследовали его… Вот лечение, у которого очень мало побочных эффектов. Недорогое, не требует высококвалифицированных специалистов для его назначения и имеет до сих пор довольно хорошие доказательства своей эффективности.
Он говорит, что для таких исследований очень трудно найти финансирование. Потому что «большинство форм современных биомедицинских исследований определяется фармацевтической промышленностью», а они в этом не заинтересованы. Очень трудно получать коммерческую выгоду от связи с природой. Такое лечение нельзя продать, поэтому они ничего и не хотят о нем знать.
Усвоив все это, я продолжал задаваться одним вопросом. Почему я всю жизнь сопротивляюсь миру природы? Только сейчас, думая об этом не один месяц и прослушивая снова и снова запись разговора с Изабель, я кое-что начал понимать. Находясь на лоне природы, я замечаю, как уменьшается мое эго. У меня есть ощущение того, что я очень мал, а мир велик, как она и говорила. Но всю мою жизнь именно это вызывало у меня тревогу, а не облегчение.
Мне нужно мое эго. Я хочу за него цепляться.
Вы увидите, что позднее в этом моем путешествии я понял все так, как надо.
Изабель видела, как плен вызывал у бонобо симптомы депрессии, которых они не могли переживать на воле.
– У нас, людей, думаю, очень много современных форм плена, – сказала она мне.
БИОЛОГ Э. О. УИЛСОН, ОДИН ИЗ САМЫХ ВЛИЯТЕЛЬНЫХ ЛЮДЕЙ В СВОЕЙ ОБЛАСТИ В ХХ ВЕКЕ, УТВЕРЖДАЛ, ЧТО У ВСЕХ ЛЮДЕЙ ЕСТЬ ЕСТЕСТВЕННОЕ ЧУВСТВО ПОД НАЗВАНИЕМ «БИОФИЛИЯ». ЭТО ВРОЖДЕННАЯ ЛЮБОВЬ К ПЕЙЗАЖАМ, В КОТОРЫХ ЛЮДИ ПРОЖИВАЛИ БОЛЬШУЮ ЧАСТЬ СВОЕГО СУЩЕСТВОВАНИЯ. ПОЧТИ ВСЕ ЖИВОТНЫЕ СТАНОВЯТСЯ ПОДАВЛЕННЫМИ, КОГДА ИХ ЛИШАЮТ ЛАНДШАФТОВ, В КОТОРЫХ ОНИ РОДИЛИСЬ. ЛЯГУШКА МОЖЕТ ПРОЖИТЬ НА СУШЕ, ТОЛЬКО БУДЕТ НЕСЧАСТНА И СДАСТСЯ. ПОЧЕМУ ЛЮДИ ДОЛЖНЫ СТАТЬ ИСКЛЮЧЕНИЕМ ИЗ ЭТОГО ПРАВИЛА?
Подавленные бонобо преподали ей урок, и он заключается в следующем: «Не попадай в плен. К черту плен».
Прямо на вершине этой горы в Банфе есть выступ. Если пройти вдоль него, то перед вами откроется вид на всю канадскую природу. Я смотрел на нее с ужасом. Изабель настояла на том, чтобы взять меня за руку и подвести к выступу. Она сказала, что самое жестокое в депрессии то, что она отнимает желание быть максимально живым, желание проглотить весь опыт целиком.
– Мы хотим чувствовать себя живыми, – сказала она. – Мы хотим этого и жутко в этом нуждаемся. – Потом она добавила: – Очевидно, мы стояли на краю смерти, но ты ведь чувствовал себя живым? Возможно, ты переживал ужас, но ты не был подавлен.
Нет, я не был подавлен.
Глава 12
Причина седьмая: разрушение связи с многообещающим и безопасным будущим
С годами я заметил за своей депрессией и тревогой кое-что еще. Каким-то особым образом они делали меня категорически близоруким. Когда наступало время депрессии, я мог думать только о нескольких часах впереди. Какими долгими они мне покажутся и какими болезненными будут. Словно будущее куда-то испарялось.
Разговаривая со многими людьми, страдающими депрессией, я заметил, что они часто описывают подобные ощущения. Одна из моих подруг рассказывала, что она всегда знала о том, что депрессия отступила, когда снова расширялось чувство времени и она была в состоянии подумать, где окажется через месяц или год.
Я хотел понять эту явную причуду. Как только я начал копать, пришел к замечательному научному исследованию. Из всех изученных мною причин, вызывающих депрессию и тревогу, для понимания этой мне потребовалось больше всего времени. Разобравшись в ней, я смог прояснить несколько загадок.
Незадолго до своей смерти коренной американец и вождь племени по имени Много Подвигов[220] сидел в своем доме на равнинах Монтаны. Он смотрел туда, где когда-то его люди бродили рядом с буйволами. Теперь там не было ничего. Он родился в последние дни существования народа под названием «Ворон», который жил как кочевое охотничье племя.
Однажды к нему приехал белый ковбой и сказал, что хочет рассказать историю вождя, записанную с его слов на века. Многие белые люди крали рассказы коренных американцев и искажали их, поэтому потребовалось много времени, чтобы возникло доверие между этими людьми. Но когда оно возникло, вождь начал свой рассказ. Речь шла о конце света.
Когда он был молодым[221], его люди кочевали на лошадях по всем Великим Равнинам. Их жизнь всегда вращалась вокруг двух важнейших событий. Они охотились и готовились к войнам, которые вели против враждебных племен на своих землях. Все, что они делали, являлось подготовкой к одному из этих двух организующих полюсов жизни. Если они готовили пищу, то это было подготовкой к охоте или битве. Они организовывали ритуальный Танец Солнца и так просили сил для охоты или битвы. Даже имена им давались в зависимости от роли на охоте или войне.
Таков был их мир.
Вождь описал многие правила своего мира. Центром мировоззрения племени «Ворон»[222] была посадка так называемых жезлов храбрости – обструганных деревянных копий. Объезжая равнины, они отмечали территорию племени, втыкая жезлы в землю. Палка означала: любой, кто проникнет на обозначенную территорию, является врагом и будет атакован. Самое значительное, что мог сделать человек в культуре «Ворона», – это сажать и защищать жезлы храбрости. Это была основа их морального видения.
Вождь продолжал описывать правила своего затерянного мира в мельчайших подробностях. Он вызывал в воображении свою жизнь, духовные ценности своего народа, их взаимосвязь с буйволами и соперничающими племенами. Это был мир, такой же сложный, как цивилизации Европы, Китая или Индии, структурированный правилами и наделенный смыслом.
Однако ковбой заметил, что в его истории есть что-то странное. Вождь был подростком, когда пришли белые европейцы. Дикие буйволы были перебиты, народ «Ворон» был истреблен, а выжившие были загнаны в резервации. История вождя всегда заканчивалась на этом. Об остальной части своей жизни он не рассказывал историй. Ему нечего было рассказать.
Он доходил до момента, когда его народ был заперт в резервациях, и говорил: «После этого ничего не происходило»[223].
Конечно, ковбой знал, и все знали, что вождь совершил много дел в своей жизни. Многое произошло и после. Но в очень реальном смысле мир умер для него и для его народа.
Определенно, они могли продолжать сажать жезлы храбрости в землю, но зачем? Кто собирался нарушать границу? Как ее можно было защищать? Конечно, они могли говорить о храбрости, самом ценном их качестве. Но как они могли проявлять храбрость, имеющую смысл, когда больше не было ни охоты, ни войны? Они могли все еще исполнять Танец Солнца, но для чего просить об успехе, раз нет ни охоты, ни битв? Как они могли показать амбиции, дух или отвагу?
Даже повседневная деятельность казалась бессмысленной. Раньше питание было подготовкой к охоте или битве.
«Очевидно, что «Вороны» продолжали готовить еду, – объяснял философ Джонатан Лир[224], когда писал об этом. – Если бы их спросили, они бы ответили, зачем это делают. Дальше, если б это было нужно, они бы могли сказать, что пытаются выжить и сохранить свою семью изо дня в день». Но «больше нет рамок, в которые могла бы вписаться значимость».
Столетие спустя профессор психологии Майкл Чендлер[225] сделал открытие. Он смотрел новости, когда сообщалась ужасающая история, повторяющаяся из года в год.
В Канаде насчитывалось 196 групп исконных народов (канадский термин для коренных американских групп, которым удалось пережить европейское вторжение. Хотя и в резервациях, дезориентированными, как вождь Много Подвигов и его народ «Ворон»). Как и в США, сменявшие друг друга канадские правительства на протяжении многих лет заявляли о своей решимости уничтожить их культуру. Они отбирали у них детей и воспитывали их в приютах, запрещали родной язык и не давали рассказывать им, как они жили. Это закончилось несколько десятилетий назад. В результате, среди людей, прошедших через все это, и их детей был самый высокий уровень самоубийств в стране. В 2016 году темой передовиц в Канаде стали одиннадцать самоубийств среди исконных жителей в одной резервации за одну ночь.
Майкл хотел понять почему. С 1990-х он начал наблюдать за статистикой самоубийств среди исконных народов, чтобы увидеть, где они случаются. Он заметил нечто, что вызывало интерес. В половине племен самоубийств не было совсем, в то время как в других племенах цифры были очень высоки. Как такое могло быть? Что могло бы объяснить такую разницу? Что имело место в племенах без самоубийств и не происходило в племенах с высоким их уровнем?
У него было предчувствие.
– Исторически правительство относилось к коренным народам как к детям, взяв на себя роль родителей и контролируя их жизнь, – объяснял мне Майкл. – Но в последние десятилетия коренные группы вели борьбу против такого обращения и пытались восстановить контроль над собственной жизнью.
Некоторым удалось вернуть контроль над своими землями, возродить языки, получить в управление школы, здравоохранение и полицию. Они могли управлять своей жизнью сами. В некоторых местах власти предоставили относительные свободы исконным народам, в некоторых – нет.
Это означает, что существует большой разрыв между двумя группами коренных народов. Одна до сих пор тотально контролируется канадским правительством и зависит от его милости, а другая смогла добиться некоторой свободы, восстановить культуру, имеющую для них смысл, и построить мир, где что-то происходит.
Так Майкл и его коллеги провели годы[226], тщательно собирая и изучая статистику. Они разработали девять способов измерения контроля над племенной группой. С течением времени они сопоставили эти данные со статистикой самоубийств. Они хотели узнать, есть ли здесь связь.
Потом ученые обобщили результаты. Оказалось, что сообщества с самым высоким уровнем самоуправления имели самые малые цифры самоубийств и наоборот. Если занести два этих значения в графы напротив 196 племенных групп, выстроится на удивление очень прямая линия. Можно предсказать уровень самоубийств, просто глядя на степень самоуправления в сообществах.
Это открытие было взрывоопасным само по себе. Оно заставило Майкла задуматься еще глубже.
Просмотрев результаты исследования коренных народов Америки, Майкл поймал себя на том, что вспоминает исследование, которое он провел несколько лет назад. Оно немного сложнее, чем исследования, которые я обсуждал до сих пор.
Окончив Калифорнийский университет в Беркли в 1966 году и став молодым психологом, Майкл заинтересовался одним из самых старых и фундаментальных вопросов. Как развивается чувство личности? Откуда человек знает, кто он? Кажется, что это невероятно сложный вопрос. Однако спросите себя: «Что связывает меня, маленького, когда я давился печеньем, с тем, кто сейчас читает эту книгу? Останусь ли я все тем же человеком и через двадцать лет? Если бы можно было встретиться с ним, я бы его узнал? Какая связь между мной в прошлом и мной в будущем? Я все время один и тот же человек?»
Почти каждый посчитает, что трудно ответить на эти вопросы. Мы инстинктивно чувствуем, что не меняемся на протяжении жизни, но нам трудно объяснить почему. Однако есть группа, которая находит такое невозможным.
Майкл приехал в психиатрическую лечебницу для подростков в Ванкувере. Он провел там несколько месяцев, опрашивая пациентов. Дети спали на двухъярусных кроватях, получали лечение и часто стыдливо прикрывали шрамы на руках. Он задавал им много вопросов о жизни. Некоторые легли в основу дискуссии: «Как вы формируете свою личность?» Он разными способами затрагивал эту тему. Один был очень прост. В Канаде есть серия классических книг, превращенных в комиксы. Одним из них является адаптация рассказа Чарльза Диккенса «Рождественская Песнь в прозе». Вы наверняка знаете сюжет. Это история о старом скряге по имени Скрудж, к которому пришли три привидения, и в итоге он стал суперщедрым. Другой комикс – адаптация романа Виктора Гюго «Отверженные». Вы, конечно, знаете и его. Бедный человек по имени Жан Вальжан совершает преступление и убегает. Он меняет имя и внешность и становится мэром в своем городе. Но появляется инспектор Жавер, который выслеживает его.
Майкл организовал две группы из подростков и попросил их прочитать комиксы. Одну группу составили подростки с такой тяжелой формой анорексии, что потребовалась их госпитализация. Другая группа состояла из подростков, страдающих суицидальной депрессией. Он попросил обе группы подумать о персонажах. Останется ли Уилл Скрудж таким же человеком в будущем, повстречавшись с привидениями и изменив свою точку зрения? Если да, то почему? Будет ли Жан Вальжан все тем же человеком, сбежав и поменяв свое имя? Майкл попросил детей предположить, каким он станет.
Обе группы детей были одинаково слабы, и степень депрессии у них была одинаковая. Но анорексичные дети могли отвечать на эти вопросы нормально, а депрессивные – нет.
– Общей для всех детей из суицидальной группы была неспособность понять, как человек может оставаться одним и тем же, – рассказывал мне Майкл.
Дети с очень сильной депрессией могли вполне нормально отвечать на любые другие вопросы. Однако когда дело касалось вопросов о том, какими в будущем станут они или кто-либо другой, выглядели озадаченными. Они понимали, что должны быть в состоянии дать ответ. Но потом с грустью говорили:
– Я не имею ни малейшего представления.
Вот что интересно. Оказалось, дети не могли сказать, какими и они станут через несколько лет, не только Жан Вальжан. Для них будущее исчезло. Они чувствовали себя сбитыми с толку, когда их просили описать себя через 5, 10 или 20 лет[227]. Все это напоминало мускул, который не мог двигаться[228].
На каком-то подсознательном уровне Майкл обнаружил, что чрезмерно подавленные люди как будто отключались от ощущения будущего. Такого не наблюдалось у людей с меньшей степенью депрессии. Однако из этого исследования трудно было понять, являются ли эти симптомы у детей причиной или следствием. Могло быть и то и другое. Может быть, потеря чувства будущего делает человека суицидальным. Или чрезмерная депрессия не дает думать о будущем. Как можно это выяснить? Майкл задавался вопросом.
Он уверовал, что ответ дает исследование по вопросу коренных народов Канады. Если человек живет в общине, не имеющей полномочий контролировать свою жизнь, трудно представить картину многообещающего и стабильного будущего. Они находятся во власти сил чужеземцев, которые не раз убивали людей. Но если человек живет в общине, которая сама контролируют свою жизнь, он легко может представить себе будущее, полное надежд. Потому что община сообща решает, каким ему быть.
Майкл пришел к выводу, что потеря будущего влечет за собой высокое количество самоубийств. Чувство позитивного будущего защищает нас. Если жизнь плоха сегодня, можно подумать, что это больно, но не навсегда. Но когда будущее отнимают, то можно решить, что боль не уйдет никогда.
Майкл сказал мне, что после исследования пересмотрел свое отношение к причинам депрессии. Он стал слишком скептически воспринимать утверждения, что главными причинами депрессии и тревоги являются отклонения в развитии мозга или гены.
– Это своего рода пережиток сильно европеизированного медикализированного видения здоровья и благополучия, – говорил он мне. – Ему не хватает серьезной оценки контекста, в котором происходят эти вещи. Если действовать таким образом, то мы будем игнорировать законность депрессии для многих людей, которые были лишены надежды. Вместо того чтобы думать об истинных причинах, мы просто подсаживаем людей на наркотики. И это превратилось в отрасль промышленности.
Я вернулся ненадолго в Лондон и договорился встретиться с подругой, которую знал по университету двенадцать лет назад. Мы как-то потеряли связь друг с другом. Назову ее Анжелой. Когда мы вместе учились, она была одной из тех людей, которым, казалось, удается все сразу. Она играла главные роли в спектаклях, читала Толстого, была для всех лучшей подругой и встречалась с самыми крутыми парнями. Но я узнал от нашего общего друга, что за прошедшие годы у нее возникли серьезные проблемы из-за депрессии и тревоги. Это показалось таким нелепым, что мне захотелось поговорить с ней.
Я пригласил ее на обед, и она начала рассказывать мне историю своей жизни с момента нашей последней встречи, спешно бормоча и постоянно извиняясь. Было совсем непонятно, за что она извиняется.
После окончания университета Анжела получила степень магистра. Когда она стала подавать заявления о приеме на работу, то всегда получала один и тот же ответ. Ей говорили, что она слишком квалифицированна, и если ее возьмут, она все равно уйдет. Поиски работы затянулись на месяцы. Потом прошел год, а ей продолжали говорить одно и то же. Анжела была трудолюбива, и отсутствие работы было странным для нее. В конечном счете она уже не могла платить по счетам, поэтому подала заявление на сменную работу в колл-центр за 8 фунтов (приблизительно 10 долларов) в час. Это было немногим выше британского минимума в то время.
В свой первый рабочий день она прибыла на старую фабрику по смешиванию красок в Восточном Лондоне. Там стоял ряд пластиковых столов на шатких ножках, напоминающих парты в британской начальной школе. В центре стоял стол большего размера, за которым сидел управляющий. Он мог прислушиваться к звонкам в любое время. Ей сказали, что он даст оценку. Центр звонил от имени трех ведущих британских благотворительных организаций. Работа Анжелы заключалась в том, чтобы звонить людям и узнавать у них то, что они называли «три запрашиваемых цены». Она должна была выяснить, какую сумму в месяц люди готовы пожертвовать на благотворительность. Сначала она спрашивала о большой цене: «Вы могли бы позволить себе пожертвовать 50 фунтов в месяц?» Если говорили нет, она спрашивала о сумме поменьше: «А как насчет 20 фунтов?» Если опять отвечали нет, то спрашивала: «А 2 фунта в месяц?» Звонок принимался как выполненный, если удавалось запросить о трех суммах.
В этом центре не было «рабочих мест» в том смысле, как это понимали бабушка и дедушка Анжелы. Ее бабушка была горничной, а дед рабочим на фабрике. Управляющий объяснил ей, что если они примут ее, то раз в неделю ей будет приходить e-mail с расписанием смен на следующую неделю. У нее могло быть их четыре, а могло и вообще не быть. Все зависело от управляющего и от того, как она справлялась с работой изо дня в день.
В конце первого дня управляющий сказал, что она делает все неправильно и если не исправится, то не получит больше ни одной смены. Ей нужно быть более напористой. Приходилось поддерживать высокий процент людей, которые выслушивали три вопроса, а потом нужен был высокий процент людей, которые говорили «да». Через несколько недель Анжела узнала, что если успех работы падал хотя бы на два процента по сравнению с предыдущей сменой, то управляющий будет орать и, возможно, эта смена окажется последней.
Иногда Анжела звонила людям, и они со слезами говорили, что не могут дольше позволять себе пожертвования.
– Я знаю, что слепые дети нуждаются во мне, – рыдала пожилая женщина. – Может, у меня получится покупать другой корм для собаки.
Так она могла сэкономить гроши и перечислить их для слепых детей. Анжелу инструктировали, что она может даже пойти на убийство.
В первый месяц Анжела думала, что научится справляться и работа станет более выносимой, пока она не найдет что-нибудь более подходящее.
– Я была бы как… Работа не совсем мне нравилась, но все со временем пришло бы в норму. Пришло бы в норму, – говорила она мне.
Когда у нее было четыре смены в неделю, она могла позволить себе доехать до работы на автобусе и купить целого цыпленка. Она разделывала его на кусочки, которых хватало на несколько обедов в течение недели. Когда у нее было по две смены в неделю или и того меньше, она ела бобы и шла на работу пешком. Ее парень тоже был вынужден работать в подобном нестабильном месте, и однажды он заболел. Анжела пришла в бешенство из-за того, что он не мог заставить себя выйти на работу. Она говорила ему: «Разве ты не понимаешь, как нам нужны эти 60 фунтов?»
В начале второго месяца Анжела заметила, что ее каждый день бьет дрожь в автобусе по дороге на работу. Она не могла объяснить почему. После работы она иногда позволяла себе полпинты «Гиннесса» в пабе через дорогу и впервые в жизни заметила, что плачет на людях. Приблизительно в то же самое время она заметила за собой, что становится злой, какой никогда не бывала раньше. Иногда приходили партии новых претендентов на работу, и сокращалось количество ее смен.
– Ты по-настоящему начинаешь ненавидеть новых людей, – рассказывала она.
Анжела и ее бойфренд начинали кричать друг на друга всякий раз по пустякам.
Когда я спросил, как она чувствует себя, выполняя работу, она замолчала.
– Похоже на сжатие. Словно ты все время пытаешься уместиться в какую-то очень плотную трубку. Ну, ты понимаешь? Ты пытаешься съехать с горки и понимаешь, что все вокруг тебя не так. Тебе не удается дышать, тебе плохо и кажется, что никогда не сможешь выбраться наружу. Ты чувствуешь себя тупой и незнающей, как ребенок, который не может управлять своей собственной жизнью. Поэтому ты низведен до дерьмового мира, где люди могут сказать тебе, что ты недостаточно им подходишь, и уволить тебя просто так, – она щелкнула пальцами.
Бабушка Анжелы работала горничной, и ее контракт обновлялся раз в год, в Женский день. У ее матери была постоянная работа представителя среднего класса. Анжеле казалось, что ее отбросило назад, еще дальше, чем жила ее бабушка в 1930-х. Каждый час и каждый звонок на работе прослушивался.
– По дороге на работу я переживала страх из-за того, каким ужасным будет день, – рассказывала она. – Страх, что это будет день, когда я действительно облажаюсь, меня уволят, и тогда у нас начнутся проблемы.
Однажды Анжела поняла, что никак не может избавиться от «чувства отсутствия будущего». Она не могла планировать свою жизнь даже на несколько дней вперед. Когда Анжела слышала, как друзья планировали ипотеки и пенсии, это напоминало ей утопию.
– Тебя полностью лишают чувства личности, а вместо него одаривают стыдом, волнением и страхом… Кто ты? Я никто. Кем ты будешь? – Она не могла вызвать в воображении себя в будущем и хоть как-то представить себя, отличающейся от себя сегодняшней.
– Мне страшно быть такой же бедной в шестьдесят и семьдесят лет, какой я была в двадцать, – сказала она.
Жизнь напоминала вечную дорожную пробку, где Анжела не сдвигалась ни на дюйм. Она стала пить дешевый алкоголь по вечерам, потому что ей так хотелось хоть как-то расслабиться.
За последние тридцать лет почти во всем западном мире работа все большего количества людей характеризуется нестабильностью. Около 20 % жителей в Соединенных Штатах и Германии не имеют контракта на работу. Вместо этого им приходится работать от смены к смене. Итальянский философ Паоло Вирно[229] говорит, что мы перешли от понятия «пролетариат» – сплошной блок рабочих рук с рабочими местами – к понятию «прекариат» – сменная масса хронически неуверенных в себе людей, которые не знают, будет ли у них какая-то работа на следующей неделе. Возможно, эти люди никогда не будут иметь стабильной работы.
Когда мы были студентами, у Анжелы было чувство хорошего будущего, она была водоворотом позитива. Теперь, сидя напротив меня и говоря о том, что у нее отняли чувство обнадеживающего будущего, девушка была иссушена и почти бесхарактерна.
Было время, когда люди с доходами среднего и рабочего класса имели хоть какое-то чувство безопасности и могли планировать будущее. Но это время прошло в результате политических решений освободить предприятия от регулирования и тем самым сделать невозможным для работников организовываться ради защиты своих прав. В итоге мы теряем чувство предсказуемости будущего. Анжела не знала, что ее ждет. Работая таким образом, она не могла представить себя через несколько месяцев, не говоря уже о годах и десятилетиях.
Впервые чувство нестабильности возникло среди людей с самой низкой оплатой труда. Но с тех пор оно распространилось и на более высокие классы общества, как по цепи. К настоящему времени многие люди среднего класса работают от задачи к задаче без какого-либо контракта или стабильности. Мы даем этому причудливое имя и призываем называть это «самозанятостью» или «экономикой ангажемента», как будто мы все Канье, играющие на Мэдисон-сквер гарден. Для большинства из нас ощущение стабильного будущего растворяется, и нам предлагают видеть в этом форму освобождения.
Было бы гротескно сравнивать положение рабочих на Западе с коренными народами Америки, которые пережили геноцид и более века преследований. Но пока собирал материал для этой книги, я провел некоторое время в Ржавом Поясе[230]. За несколько недель до президентских выборов в США в 2016 году я отправился в Кливленд, чтобы попытаться получить голос и остановить избрание Дональда Трампа. Однажды днем я шел по улице на юго-западе города. Треть домов здесь была снесена властями, треть покинута, а треть все еще была заселена. Проживающие в них люди ежились от страха за стальными решетками на окнах. Я постучал в дверь, и пока женщина выясняла, кто там, я взглянул на нее и решил, что ей пятьдесят пять лет. Она начала раздраженно рассказывать, как она боится соседей, как «должны передвигаться» дети по округе, как она хочет, чтобы кто-нибудь пришел и изменил все к лучшему. Она рассказала, что поблизости нет даже продуктового магазина и она вынуждена добираться тремя автобусами, чтобы купить еду. Мимоходом она бросила, что ей только тридцать семь лет, и эти слова просто меня добили.
Потом она сказала то, что не покидало моих мыслей еще долго после выборов. Она рассказала, каким здесь было все, когда живы были ее бабушка и дедушка. Тогда можно было работать на фабрике и вести жизнь среднего класса. Говоря, она допустила одну словесную ошибку. Женщина хотела сказать: «Пока я была маленькой», но произнесла: «Пока я была живой».
После ее слов я вспомнил то, что говорил представитель народа «Ворон» антропологу в 1980-х: «Я пытаюсь вести жизнь, в которой ничего не понимаю».
Анжела и другие мои друзья, которых заглотил «прекариат», тоже не могут осмыслить свою жизнь: будущее постоянно представляется фрагментированно. Все ожидания, с которыми они воспитывались, кажется, исчезли.
Когда я рассказал Анжеле об исследованиях Майкла Чендлера, она печально улыбнулась. Она сказала, что это имеет для нее интуитивный смысл.
– Когда есть четкая картина своего будущего, это дает тебе перспективу, – объяснила она. – Так ведь? Ты можешь сказать: «Ну, ладно. У меня был дрянной день. Но не вся же моя жизнь – дерьмо».
Она никогда не ожидала, что будет тусоваться с Джей-Зи или владеть яхтой. Но она ожидала, что сможет планировать свой ежегодный отпуск. Анжела думала, что когда ей будет немногим меньше сорока, она будет знать, кто ее работодатель на этой и на следующей неделе. Вместо этого она попала в ловушку прекариата.
А после этого уже ничего не происходило.
Глава 13
Причины восьмая и девятая: истина о мозге и генах
История, которую нам рассказывали про мозг, не является правдивой. Человек впадает в депрессию якобы по причине низкого уровня серотонина в мозге… Теперь, когда я разобрался во всем, знаю, что это не так. Некоторые люди делают из этого вывод, что нарушения в мозге – ложь. Депрессия и тревога полностью обусловлены социальными и психологическими факторами. Когда я беседовал с учеными, даже самые сильные защитники окружающих и социальных причин депрессии подчеркивали, что биологические причины существуют и они вполне реальны.
Поэтому я захотел выяснить, какую роль они играют. Как они работают? И как они связаны со всем тем, что я узнал?
Друзья Марка Льюиса думали, что он мертв[231].
Случай произошел летом 1969 года. Молодой студент из Калифорнии пытался заглушить свое отчаяние всеми возможными способами. Он глотал, вдыхал и вводил любой стимулятор, который находил. Однажды он не мог уснуть тридцать шесть часов подряд и попросил своего друга кольнуть ему героин, чтобы его вырубило. Когда Марк пришел в сознание, он понял, что его друзья пытаются найти достаточно большую сумку, чтобы спрятать его тело.
Марк вдруг заговорил, и они здорово испугались. Друзья объяснили, что его сердце не билось несколько минут.
Приблизительно через десять лет после той ночи Марк навсегда отказался от наркотиков и начал изучать неврологию. К моменту нашей первой встречи в Сиднее (Австралия) он стал ведущим специалистом в своей области, профессором в Нидерландах. Марк хотел изучить, как меняется мозг, когда человек находится в глубокой депрессии[232]. Усложняют ли эти изменения восстановление?
Марк объяснил мне, что МРТ-сканы мозга человека с депрессией и тревогой отличаются от сканов мозга человека без них. Участки, которые имеют отношение к чувству страдания или боязни, будут играть яркими цветами, как рождественская елка. Они будут крупнее размером и более активны. Он показал мне диаграммы и выделил эти участки мозга.
Я сказал ему, что это соответствует тому, что доктор рассказывал мне, когда я был подростком. Депрессия возникает, потому что мой мозг имеет физические отклонения, которые устраняются с помощью препаратов. Эта теория все еще считалась правильной?
После моих слов он погрустнел, сказал «нет». Это совсем не говорит об отклонениях мозга.
По его словам, чтобы понять почему, мы должны учитывать важный процесс, называемый нейропластичностью[233]. Если бы пятнадцать лет назад мне показали диаграмму моего мозга и описали, что там такое, я, как и большинство людей, подумал бы: «Это я». Если участки мозга, отвечающие за подавленность и страх, более активны, тогда человеку просто всегда выпадает быть более грустным или более напуганным. Как у кого-то могут быть короткие ноги или длинные руки, так же у кого-то могут быть и более активны участки мозга, отвечающие за страх и тревогу. Вот так это происходит.
Однако мы знаем, что причина не в этом. «Подумайте иначе, – объяснял он. – Я бы показал вам рентгеновский снимок рук мужчины, и они могли бы выглядеть тощими, длинными и слабыми. А теперь представьте, что он занимался полгода с гирями и гантелями и снова пришел на рентген. Его руки выглядели бы совсем по-другому. Они не остаются неизменными. С вашим мозгом происходит то же самое. Он изменяется в соответствии с тем, как мы им пользуемся».
– Нейропластичность – это способность мозга продолжать собственную реструктуризацию на основе опыта, – продолжал Марк.
Например, чтобы получить лицензию и сдать сложнейший экзамен под названием «Знание», лондонские водители такси должны запомнить всю карту Лондона. Если сделать снимок мозга лондонского таксиста[234], то будет обнаружено, что часть его мозга, отвечающая за пространственную осведомленность, будет намного больше, чем у вас или у меня. Это не говорит о том, что он родился другим. Это означает, что в жизни он иначе использует мозг.
Мозг человека постоянно изменяется под воздействием его потребностей. Он совершает это, главным образом, двумя способами – удалением синапсов, которые не используются, и развитием синапсов, которые используются. Например, если воспитывать ребенка в абсолютной темноте[235], то он потеряет синапсы, связанные со зрением. Мозг решит, что зрение ребенку не требуется, и перенаправит энергию куда-нибудь еще.
Нейропластичность не останавливается на протяжении всей жизни. Мозг всегда меняется[236], объяснял мне Марк. Вот почему то, что мне и другим депрессивным всегда говорили врачи: «У вас переклинило мозг, потому что он отличается от нормального», – не имеет смысла в современном контексте. Мы теперь знаем, что мозг меняет свою проводку все время. Физиология всегда параллельна психологии. Все это просто так бывает.
– Сканирование мозга – это снимок движущейся картинки, – говорит Марк. – Вы можете сделать снимок любого момента футбольного матча, но он не покажет вам, что произойдет дальше. Точно также сканирование мозга не говорит, каким станет направление его развития.
Мозг изменяется, когда человек впадает в депрессию и тревогу. И снова изменяется, когда выходит из них. Мозг всегда меняется в ответ на сигналы из мира.
Когда Марк сидел на наркотиках, его мозг выглядел совсем не так, как сейчас. Это говорит о том, что он просто по-другому использует его теперь.
Когда я рассказал Марку, что мне прописывали антидепрессанты в течение тринадцати лет и говорили, что моя депрессия вызвана проблемами с мозгом, он сказал:
– Это просто сумасшествие. Она всегда связана с жизнью и личными обстоятельствами.
Марк уверен, что те семь социальных и психологических факторов, которые я исследовал, в состоянии физически изменить мозг миллионов людей. Если изучение карты Лондона в состоянии изменить мозг человека, то и одиночество, изоляция и чрезмерная материалистичность тоже могут сделать это. Но особенно важно то, что восстановление связей может вернуть мозг в прежнее состояние. Марк говорит, что мы думали слишком упрощенно. Мы не можем понять сюжет сериала «Во все тяжкие»[237], разобрав телевизор на части. Также мы не сможем понять корень боли, разложив на составляющие мозг. Нам придется смотреть на сигналы, которые он получает, чтобы разобраться с этим.
Марк говорит, что депрессия и тревога не похожи на опухоль, которая растет внутри мозга. Это не так. Депрессия и физиологические изменения мозга, будучи бедствием, вызванным внешним миром, «приходят вместе».
По словам Марка, главное заключается в том, что происходящее в мозге меняет историю для людей, страдающих депрессией и тревогой.
Представьте, что человек подвергся некоторым из семи причин депрессии или тревоги. Начавшись, этот процесс, как и все остальное, происходящее с нами, вызывает реальные изменения в мозге, а потом они могут приобрести собственный импульс, который усугубляет воздействие внешнего мира.
«Представьте себе, – сказал мне Марк, – что ваш брак только что распался, вы потеряли свою работу и тому подобное. У вашей матери только что был инсульт. Со всем этим довольно сложно справиться. Поскольку вы чувствуете сильную боль в течение длительного периода, мозг начинает считать, что именно в этих условиях вам придется выживать с этого момента. Поэтому он может начать аннулировать синапсы, дарящие радость и удовольствие, и укреплять те, которые работают на страх и отчаяние». Это одна из причин, по которой люди часто начинают думать, что застряли в состоянии депрессии и тревоги, даже если первоначальные причины боли, кажется, прошли. Джон Кейсиоппо, ученый, который занимался проблемой одиночества, помнится, назвал это эффектом «снежного кома».
Марк считает, что неправильно говорить о происхождении этих проблем исключительно в пределах мозга. Также было бы неправильно сказать, что реакции в мозге не могут их осложнить еще больше. Еще как могут. Боль, причиненная неправильным ходом жизни, может вызвать реакцию, которая «настолько сильна, что мозг имеет тенденцию оставаться в ответном болезненном состоянии некоторое время. Пока что-то не вытолкнет из угла эту реакцию куда-нибудь в более податливое место». Если мир доставляет человеку постоянную боль, он, естественно, будет оставаться в ловушке с эффектом «снежного кома» достаточно долгое время.
Марк считает, что говорить людям с депрессией о ее причине как о проблеме мозга[238] равносильно указанию неправильного маршрута. От этого не будет пользы в попытке выяснить, почему люди так себя чувствуют и как найти из этого выход. Фактически, это может загнать человека в ловушку.
В своей первой и единственной инаугурационной речи на посту президента Джон Ф. Кеннеди произнес знаменитую фразу: «Не спрашивайте, что ваша страна может сделать для вас. Спросите, что вы можете сделать для своей страны». Марк сказал мне следующее. Если хочется понять, что думать об истоках депрессии и ее связи с мозгом в более достоверном виде, а не так, как нам преподносили не одно десятилетие, не помешает узнать, что думал об этом психолог У. М. Мейс годы назад. Перефразируя Д. Ф. Кеннеди, он сказал:
– Не спрашивайте, что у вас в голове[239]. Спросите, что вокруг нее.
Существует еще одна физическая причина депрессии и тревоги, о которой слышало большинство заинтересованных людей.
У моей мамы были периоды серьезной депрессии до того, как я родился (и после тоже). У обеих моих бабушек были периоды депрессии, хотя тогда никто не употреблял этого слова. Поэтому все те годы, пока я принимал антидепрессанты и считал, что моя депрессия связана с дефектами мозга, я также предполагал, что унаследовал ее. Иногда я думал о депрессии как о потерянном близнеце, зарожденном в утробе рядом со мной. С годами я часто слышал то же самое от других людей.
– Я родился с депрессией, – сказал мне один друг, совершивший несколько суицидальных попыток, когда однажды долгой ночью мы сидели вместе и я пытался рассказать ему о причинах, ради которых стоит жить.
Мне захотелось узнать, насколько глубоко депрессия сидит в наших генах. Занимаясь этим вопросом, я понял, что ученые не определили ни одного специфического гена или набора генов, несущих депрессию и тревогу. Но хорошо известно, что существует сильный генетический фактор. Есть простой способ проверить это.
Берем две большие группы идентичных и разнояйцевых близнецов[240][241] и сравниваем их. Идентичные близнецы генетически одинаковы: они рождаются из одной яйцеклетки, поделившейся надвое. Поэтому если обнаруживается, скажем, большее внутрипарное сходство по цвету волос, склонности к наркотической зависимости или ожирению среди идентичных близнецов по сравнению с неидентичными, то становится понятно, что причина проявления данного признака в большей степени обусловлена генетикой. Глядя на разницу между двумя типами близнецов, ученые считают, что можно примерно понять, сколько списывать на гены.
То же самое было проделано для депрессии и тревоги[242]. Согласно обзору данных Национального института здравоохранения, лучшие исследования близнецов показали, что для депрессии процент наследственности составляет 37, для тяжелой формы тревоги он колеблется от 30 до 40. Для сравнения возьмем процент наследования роста: он составляет 90 %[243]. Процент наследования умения говорить по-английски составляет 0. Поэтому люди, которые изучали генетическую базу депрессии и тревоги, пришли к выводу, что они могут передаваться по наследству, но наследственность не составляет большинство среди имеющихся случаев. Однако здесь существует несоответствие.
Группа ученых во главе с генетиком Авшалом Каспи провела одно из самых детальных из когда-либо проводившихся исследований генетических причин депрессии.
В течение двадцати пяти лет в Новой Зеландии его команда наблюдала за тысячей детей от рождения до взрослого возраста. Одним из интересующих их вопросов было выяснение того, какие гены больше всего способствуют развитию депрессии.
За годы работы они выяснили нечто поразительное. Обнаружилось, что наличие варианта гена под названием 5-НТТ имеет отношение к возникновению депрессии.
Однако была одна загвоздка. Мы все рождаемся с генетическим наследством, но гены активируются нашим окружением. Они могут быть включены или выключены тем, что с нами происходит. Как объясняет профессор Роберт Сапольский, Авшалом обнаружил, «что если у вас присутствует особый вид гена 5-НТТ, у вас заметно повышается риск развития депрессии, но только в определенно сложившихся обстоятельствах». Исследование показывает, что если человек несет этот ген, то очень вероятно возникновение депрессии, но только в случае переживания тяжелого события или травмы в детстве. (Они не проверяли большинство других причин депрессии, о которых я рассказывал здесь. Поэтому мы не знаем, связаны ли они с генами таким же образом.)
Если с человеком не произошло ничего такого страшного[244], даже если у него и присутствует этот ген, то он рискует пострадать от депрессии не больше, чем кто-либо другой. Итак, гены увеличивают чувствительность, иногда значительно. Но сами по себе они не являются причиной.
Это означает, что если и другие гены работают так же, как и 5-НТТ (а похоже, что так оно и есть), то никто не обречен на депрессию и тревогу по причине генов. Гены определенно могут сделать нас более уязвимыми, но не они пишут нашу судьбу. Мы все знаем, как это работает, когда дело касается веса. Для некоторых людей очень сложно набрать вес. Они могут тоннами поглощать бигмаки и оставаться тощими. Другим же (тьфу, тьфу) достаточно съесть большой «Сникерс», и они станут выглядеть, как киты. Все ненавидят этих тощих пожирателей бигмаков. Однако также известно и то, что если человек предрасположен к полноте, ему все равно нужно много еды, чтобы генетическая составляющая включилась. Оказавшись в тропических лесах или в пустыне, где нечего есть, человек все равно потеряет в весе, независимо от генетической наследственности.
По мере моего углубления в тему я понял, что не могу остановиться на достигнутом в вопросе о роли мозга и генов.
Как я уже объяснял ранее, бытовало мнение, что есть два случая возникновения депрессии. В первом случае депрессия вызывается событиями в жизни, а во втором – дисфункцией мозга. Первый тип депрессии назывался реактивный, а второй, чисто внутренний тип, – эндогенный[245].
Мне захотелось узнать, существуют ли люди, чьи страдания вызваны тем, о чем рассказывал мне доктор, – сбоем в мозговой деятельности или другим врожденным недостатком. Если они существуют, то что у них общего?
Единственное стоящее исследование, которое я смог найти, как я и упоминал раньше, проводилось учеными Джорджем Брауном и Тиррил Харрис. Они провели самое первое изучение социальных причин депрессии среди женщин в Южном Лондоне. Они наблюдали за людьми, которые были госпитализированы с реактивной депрессией, и сравнивали их с теми, у которых диагностировали эндогенную депрессию. Оказалось, что условия развития симптомов у тех и других одинаковые: они пережили одинаковое количество событий, вызывающих отчаяние. Тогда ученым казалось, что различия, основывавшиеся на доказательствах, были малозначимыми.
Однако это не означает, что эндогенной депрессии не существует. Это может говорить о том, что врачи того времени были не способны ее отследить[246]. Насколько я могу судить, до сих пор не существовало никакого определенного исследования на этот счет. Поэтому я спросил у специалистов, верят ли они в существование эндогенной депрессии. Среди них не было единого мнения. Профессор Джоанна Монкрифф не думает, что она вообще существует. Доктор Дэвид Хили сказал мне: «…существует ничтожно малое число людей – не больше чем один из ста человек, – кому приписывают такую депрессию, возможно, их еще меньше». Доктор Сол Мармот говорил, что среди обращавшихся к нему пациентов с депрессией таких было один из двадцати.
Все они соглашаются с тем, что если такой вид и существует, то им страдает очень малое количество людей с таким диагнозом. Это означает, что рассказывать всем пациентам об основных причинах заболевания как физических совсем не годится. Почему? Я объясню чуточку позже.
Еще я хотел узнать о таких вещах, как биполярное расстройство, или маниакальная депрессия. Кажется, что в них присутствует больше физического компонента. Профессор Джоанна Монкрифф сказала, что это кажется правильным, но не стоит преувеличивать. Среди людей с депрессией их не очень много. В этом случае она считает, что депрессия содержит биологический компонент.
Она говорит, что маниакальное состояние немного напоминает частый прием амфетаминов, что делает человека подавленным. Становится похоже на «разочарование, вызываемое амфетамином». Однако это не должно вводить нас в заблуждение, считает Джоанна. Даже при наличии биологического компонента в таких случаях это не рисует нам полную картину: несколько исследований показало, что социальные причины расстройства все еще будут оказывать влияние на депрессию и тревогу[247].
Мы знаем и другие ситуации, когда биологические изменения делают человека более уязвимым. Люди с железистой лихорадкой или недостаточно активной щитовидной железой значительно чаще впадают в депрессию.
Глупо отрицать наличие реального биологического компонента, вызывающего депрессию и тревогу (возможно, есть и другие биологические контрибуции, которых мы еще не определили). Точно так же глупо утверждать, что они единственные причины.
Почему мы так усиленно цепляемся за проблемы, связанные исключительно с состоянием мозга? Расспрашивая об этом людей, я смог обнаружить четыре причины. Две вполне понятные, а две просто непростительные.
Любой, читающий эту книгу, знает кого-нибудь с депрессией или тревогой, хотя, кажется, ничто не указывало бы на его несчастье. Такое может полностью сбить вас с толку: тот, кто, на ваш взгляд, имеет все причины быть счастливым, вдруг оказывается в полном отчаянии. Я знаком со многими подобными случаями. Например, у меня был пожилой друг, у которого был любящий человек, хорошая квартира, много денег и ярко-красный спортивный автомобиль. Однажды он почувствовал себя глубоко расстроенным, а через несколько месяцев умолял любимого человека убить его. Это было так внезапно и так не свойственно его жизни! Казалось, что здесь могут быть только физические причины. Как еще можно было это объяснить?
О нем и ему подобных я стал думать совсем иначе, только когда, по стечению обстоятельств, начал читать феминистскую классику 1960-х[248] и кое-что понял.
Представьте себе домохозяйку из 1950-х[249], живущую до феминистской эпохи. Она идет к своему доктору и говорит, что с ней происходит нечто ужасное. Примерно следующее:
Читать бесплатно другие книги:
