Пункт назначения: Счастье Хари Йоханн

Глава 16

Восстановление первой связи: с людьми

Во многих частях западного мира Нурие сказали бы, что у нее не все нормально с головой. Другим жителям Котти сказали бы то же самое. Они бы принимали пилюли и оставались в одиночестве в своих маленьких квартирках, пока бы их не выселили и не раскидали по разным местам. Я никогда так остро не чувствовал, что причины нашего заболевания преподносятся нам искаженно, как когда я был в Котти. Его жители показали мне: когда люди вновь обретают друг друга, проблемы, ранее казавшиеся неразрешимыми, перестают выглядеть такими. Нурие была склонна к суициду. Тунджай изолирован в психиатрической лечебнице. Мехмета собирались отчислить из школы. Что решило их проблемы? Мне кажется, это были люди, стоящие рядом и готовые идти с ними по одной тропе и коллективно искать решения их проблем. Их не нужно было сажать на лекарства. Им нужно было быть вместе.

Однако это только впечатления. У меня оставалось два вопроса. Есть ли какое-нибудь научное доказательство, что перемены, подобные этим, уменьшают тревогу и депрессию? Не считая анекдотических историй о людях, которых я там встретил. И есть ли способ воспроизвести эти перемены помимо необычных обстоятельств в Котти?

Прочитав об одном очень важном исследовании в этой области, я отправился в Беркли (Калифорния), чтобы пообщаться с одним из социологов, проводивших его, – замечательной женщиной по имени Бретт Форд. Мы встретились в кофейне в центре Беркли, который воспринимается внешним миром как купель левого радикализма. По дороге к ней я прошел мимо многих молодых бездомных людей. Все они молили о помощи, но на них никто не обращал внимания. Бретт судорожно печатала что-то на ноутбуке, когда я появился. Она объяснила, что ищет работу. Со своими коллегами Майей Тамир и Айрис Маусс (обе профессора) она начала проводить исследование по довольно простому вопросу несколько лет назад.

Они хотели узнать, работает ли сознательная попытка сделать себя счастливее[264]. Если бы человек решил сегодня и сейчас посвятить свою жизнь сознательному поиску счастья, стал бы он на самом деле счастливее через неделю или через год? Команда проводила исследование в четырех странах: США, России (в двух разных регионах), Японии и Тайване. Они наблюдали за тысячами людей, одни из которых решили сознательно бежать за счастьем, другие нет.

Когда они сравнили результаты, то обнаружили нечто такое, чего никак не ожидали. Если человек сознательно пытается стать счастливым, то не станет таким, проживая в США. Но если он живет в России, Японии или Тайване, то будет счастливее. Поэтому они захотели выяснить, как такое может быть.

Социологи знают давно, что есть существенная разница между тем, как люди думают о себе в западном обществе, и тем, как люди воспринимают себя в большинстве стран Азии. Можно поставить массу маленьких экспериментов, чтобы проверить это. Например, возьмите группу западных друзей и покажите им картинку с человеком, обращающимся к толпе. Попросите их описать, что они видят. Потом обратитесь к группе китайских туристов, покажите им ту же картинку. Люди с Запада всегда сначала описывают человека перед толпой, очень подробно, а потом переходят к толпе. Для азиатов все наоборот[265]. Они обычно начинают с толпы, а потом, словно пораздумав, описывают парня перед ней.

Или возьмите фотографию маленькой девочки, которая улыбается во весь рот, стоя в окружении других маленьких девочек с грустным видом. Покажите ее детям и спросите: «Девочка в центре кажется вам счастливой или грустной?» Западные дети думают, что она счастлива. Азиатские дети думают, что она грустная. Почему? Потому что для западных детей не составляет труда изолировать человека от группы. А азиатские дети принимают как должное тот факт, что, если девочку окружают расстроенные дети, она тоже будет расстроена.

Другим словами, на Западе мы в большинстве имеем индивидуалистический взгляд на жизнь. В Азии у людей коллективный взгляд на жизнь.

Когда Бретт и ее коллеги изучили ситуацию глубже, показалось, что выяснилось лучшее объяснение обнаруженных различий. Если человек отправляется вдогонку за счастьем в Америке или Великобритании, он будет преследовать его ради себя. Он думает, что это так работает. Он делает то, что я делал большую часть своей жизни: покупает для себя вещи, зарабатывает очки и создает собственное эго. Однако если человек сознательно преследует счастье в России, Японии или Китае, то делает нечто совсем другое. Он пытается улучшить ситуацию для своей группы, то есть для людей вокруг себя. Вот каким он видит счастье, и это кажется для него совершенно очевидным. Это принципиально противоположные представления о том, что значит стать счастливее. Оказывается, с учетом всех причин, описанных мною ранее, наша западная версия счастья в действительности не работает, а коллективное видение счастья – работает.

– Чем больше вы думаете о счастье как о социальном предмете, тем лучше для вас, – объясняла мне Бретт, суммируя собственные и огромное количество сделанных другими социологами выводов.

Пока Бретт рассказывала мне о своем исследовании, я вспомнил то, что видел в Котти с самого начала. Они переключились с индивидуалистического видения жизни: запереться в собственном доме, накапливать для себя разные вещи – на коллективное видение жизни: мы группа, мы принадлежим друг другу, мы связаны. На Западе люди уменьшили чувство самого себя до простого эго (или в лучшем случае до чувства семьи), и это заставляет нашу боль раздуваться, а счастье сужаться.

Это свидетельство говорит о том, что если мы снова увидим наши страдания и радости как нечто, чем можем поделиться с людьми вокруг, мы почувствуем себя иначе.

Все же это наталкивается на нечто, в чем мне немного неловко признаться. Когда я начал работать над этой книгой, мне хотелось найти быстрые решения для выхода из депрессии и тревоги, за которыми я мог бы сам погнаться. Мне хотелось чего-то, что я смог бы сделать сейчас, для себя, чтобы заставить себя чувствовать лучше. Я хотел таблетку, а если таблетки не будут работать, тогда что-нибудь такое же быстрое, как они. Вы, читатель, раз выбрали книгу о депрессии и тревоге, вероятно, хотите того же.

Когда я обсуждал некоторые идеи, выдвинутые мной в этой книге, один мой знакомый сказал, что я просто принимал не те препараты, и вместо них предложил попробовать ксанакс[266]. Я испытал искушение. Но потом задумался: разве можно сказать, что избавление от всеми понятных боли и страдания, описанных мною, заключается в вечном приеме транквилизатора миллионами людей?

Если честно, именно такого решения я и жаждал. Чего-то индивидуального, что можно сделать самостоятельно, без всяких усилий. Того, что можно заглотить за 20 секунд каждым утром и получить жизнь такой, какой она была раньше. Если это не может быть химическим веществом, я хотел бы какой-то другой трюк, какой-то переключатель, которым я мог бы щелкнуть, чтобы все было хорошо.

Доказательства говорили мне, что поиск быстрого индивидуального решения – ловушка. В действительности поиск индивидуального решения и привел нас в первую очередь к проблеме. Мы стали пленниками собственного эго, отделенными стеной, через которую истинные связи не могут пробиться к нам.

Я начал думать об одном из самых банальных, очевидных клише, имеющихся у нас в запасе: будь самим собой. Мы говорим его друг другу все время. Мы делимся мемами об этом. Мы говорим так, чтобы подбодрить потерянных и подавленных людей. Даже на бутылках с шампунем мы читаем: «Потому что ты достоин».

Но вот чему меня учили: если хочешь освободиться от депрессии, перестань быть собой. Не будьте самим собой[267]. Не зацикливайтесь на том, как вы достойны этого. Эти ваши размышления о себе, о себе и снова о себе заставляют вас чувствовать себя так мерзко. Не будьте только собой. Станьте нами. Будьте с нами. Будьте частью группы. Сделайте свою группу достойной. Настоящий путь к счастью, говорили мне, приходит тогда, когда вы разбираете стены своего эго, позволяете себе влиться в истории других людей, а людям в свою, только объединяясь и осознавая, что ты никогда с самого начала не был собой, будучи одиноким, героическим, несчастным.

Нет, не надо быть собой. Будьте связаны со всеми вокруг вас. Станьте частью целого. Не старайтесь быть парнем, обращающимся к другим людям. Старайтесь стать частью среди людей.

Частично первый наиболее важный шаг в преодолении депрессии и тревоги заключается в объединении, как это сделали в Котти. Говоря по существу, недостаточно иметь то, что у нас было до сих пор. Жизнь, которую нам спускают и пропагандируют, не соответствует нашим психологическим потребностям: взаимосвязям, безопасности и единству. Мы требуем лучшего и будем за него вместе бороться. Ключевое слово в этом предложении «мы». Коллективная борьба – вот в чем решение, или, по крайней мере, существенная база для него. В Котти они получили то, что требовали вначале, но не все. И все же сам процесс объединения для борьбы дал им ощущение коллективизма, а не разрозненного индивидуализма.

Я осознаю, что в некоторых книжных магазинах эта книга будет лежать на полках секции «Помоги себе сам». Но теперь я понял, что весь образ мышления и есть часть проблемы. До сих пор большую часть времени, когда я чувствовал себя подавленным, я пытался помочь себе сам. Я поворачивался к себе. Я думал: что-то не так со мной и решение придет, когда я подремонтирую себя. Я возвеличивал себя. Я раздувал себя. Но оказалось, мое «я» – вовсе не решение. Единственный ответ лежит за этими пределами.

Мое стремление к решению, которое было частным и личным, – психологический эквивалент таблетки, – фактически было симптомом образа мыслей, вызывающего у меня депрессию и тревогу в первую очередь.

Узнав об этом, я осознанно принял решение поступать совсем по-другому. Раньше, когда я чувствовал, что депрессия и тревога накатывают, у меня рождалась паническая потребность держаться на плаву. Поэтому я пытался сделать что-то для себя. Я покупал что-нибудь, смотрел фильмы или читал книги, которые нравились мне, или рассказывал друзьям о своем стрессе. Это была попытка лечения изолированного «я», и часто ничего не получалось с терапией. Фактически, все подобные действия зачастую были началом более глубокого падения.

Но стоило мне узнать об исследовании Бретт, я разглядел ошибку, которую всегда совершал. Теперь, когда чувствую, что начинаю погружаться вниз, я не делаю ничего для себя, а пытаюсь сделать что-нибудь для других. Я иду навестить друзей и думаю о том, как они себя чувствуют. Я стараюсь сделать их немного счастливее. Пытаюсь сделать что-нибудь для своего круга, группы или даже помочь незнакомцам, которые выглядят подавленными. Я узнал то, что не казалось мне возможным с самого начала. Даже если плохо тебе, ты почти всегда можешь сделать кого-то немного счастливее. Иногда я пытался направить свое «я» на более открытые политические действия, чтобы сделать общество лучше.

ЕЩЕ ОДНА УЧАСТНИЦА СОБЫТИЙ В КОТТИ, УЛИ, СКАЗАЛА МНЕ, ЧТО ПРОТЕСТЫ «СДЕЛАЛИ ИХ ОБЩЕСТВЕННЫМИ ЛЮДЬМИ». СНАЧАЛА, КОГДА ОНА ПРОИЗНЕСЛА ЭТО, Я ПОДУМАЛ, ЧТО ЭТО НЕМНОГО НЕПОДХОДЯЩИЕ СЛОВА В ЕЕ ВПОЛНЕ ПРЕКРАСНОМ АНГЛИЙСКОМ. НО, ПОДУМАВ ОБ ЭТОМ ЕЩЕ, Я ПОНЯЛ, ЧТО ОНА НАШЛА ИДЕАЛЬНОЕ СЛОВО ДЛЯ ОПИСАНИЯ ИХ ДЕЙСТВИЙ. ОНИ ПЕРЕСТАЛИ БЫТЬ ПРЕДОСТАВЛЕННЫМИ ТОЛЬКО СЕБЕ. ОНИ ПЕРЕСТАЛИ СИДЕТЬ В ОДИНОЧЕСТВЕ. ОНИ СДЕЛАЛИ СЕБЯ ОБЩЕСТВЕННЫМИ ЛЮДЬМИ. И ОНИ НАШЛИ ИЗБАВЛЕНИЕ ОТ БОЛИ, ПЕРЕСТАВ БЫТЬ ПРЕДОСТАВЛЕННЫМИ ТОЛЬКО СЕБЕ.

Когда я стал применять эту технику, осознал, что она часто, хотя и не всегда, останавливает приступ депрессии. Она работает намного эффективнее, чем попытка реанимировать себя в одиночку.

Примерно в то же время я узнал о другой области исследования, которая имела значение для этих вопросов. Поэтому решил пойти и посмотреть на это для себя.

Я впервые увидел повозку амишей на широких плоских равнинах Индианы, проезжая мимо на машине со скоростью 110 километров в час. На обочине скоростного шоссе мужчина с длинной бородой и в черной одежде из грубой ткани возвышался на телеге, которую тащила лошадь. Сзади сидели ребенок и две женщины в чепцах. Они напомнили мне беженцев из исторической драмы ВВС о XVII веке. На фоне необъятной равнины американского Среднего Запада, где за горизонтом нет ничего, кроме горизонта, они почти походили на призраков.

Мы ехали два часа из Форт-Уэйна, ближайшего города. И вот я и доктор Джим Сейтс добрались до города амишей под названием Элкхарт-Лагранж. Джим – психолог, который выносит психологические оценки представителям амишей, нарушившим закон. Хотя он «англичанин» – так амиши называют всех, кто не входит в их общину, – он редкий человек извне, кто был частью общины в течение многих лет. Он согласился представить меня тем людям.

Мы начали с прогулки по городу. Прошли мимо множества лошадей, женщин, одетых точно так же, как одевались их предки четыреста лет назад. В то время, когда амиши прибыли в Соединенные Штаты, они твердо решили жить согласно простому фундаменталистскому видению христианства и отвергать любые нововведения, которые вмешивались бы в него. Эта решимость сохраняется. Так что люди, с которыми я должен был вскоре встретиться, не пользуются электричеством. У них нет телевидения, нет Интернета, нет машин и почти нет потребительских товаров. Они говорят на языке, являющемся вариантом немецкого, их родного языка. Они редко вступают в связи с не-амишами. У них отдельная школьная система и радикально отличающаяся от остальной части США система ценностей.

Ребенком я жил недалеко от общины ультраортодоксальных евреев, которые в какой-то степени были такими же. Когда я проходил по улице мимо них, меня всегда ставил в тупик вопрос, зачем кому-то так жить. Честно говоря, с возрастом у меня появилось презрение к любым обществам, которые отказывались от преимуществ современного мира. Я видел в этом безумный анахронизм[268]. Но потом, размышляя о некоторых недостатках нашей жизни, я стал задаваться вопросом, а нет ли у них чего-нибудь, чему я мог бы научиться. Особенно исходя из одного ключевого исследования.

Фримен Ли Миллер ждал встречи с нами возле закусочной. Ему не было еще тридцати лет, и он носил бороду средней длины: мужчины-амиши начинали отращивать ее только после женитьбы. До начала разговора он указал нам на что-то вдалеке.

– Прямо вон там сарай с красно-зеленой крышей. Там я и вырос, – сказал он.

Он жил там ребенком, в небольшом скоплении домов, расположенных рядом друг с другом. Вместе проживали четыре поколения семьи, включая прадедов. Они пользовались электричеством из аккумуляторов или получали его из пропана. Они путешествовали только на расстояния, которые могли пройти пешком или проехать в телеге.

Это означало, что если рядом не было одного родственника, «была другая компания, чтобы направить ребенка в правильном направлении». Вокруг него всегда были взрослые и другие дети.

– Так что да, мне определенно уделяли много внимания, – сказал он.

У них не было концепции проводить время с семьей, потому что они всегда были с семьей. Часто «проводить время с семьей» означало выходить вместе на работу в поле или идти доить коров. В другом случае это постоянный прием пищи за общим столом или общественные события. Он объяснял, что семьи амишей не похожи на семьи англичан. Здесь не только мать, отец, братья и сестры. Это большая взаимосвязанная община численностью 150 человек – фактически все амиши, проживающие от дома на расстоянии, покрываемом пешком или в повозке. У амишей нет отдельного здания церкви. Они по очереди собираются в домах разных людей на воскресные службы. Там нет постоянной иерархии вообще. Люди по очереди в рандомном порядке выполняют функции пастора.

– В нашем доме будет служба в это воскресение, – сказал он.

Соберутся его ближайшие родственники, а также и другие члены общины. Некоторых он знает хорошо, других – совсем немного, «поэтому служба выстраивает еще одни отношения… Все дело во взаимоотношениях. В нашем обществе любовь. Я думаю, что общество – то, куда мы идем в кризис. Или вдруг люди появляются у нас дома».

В шестнадцать лет все амиши отправляются в путешествие, которое делает их на удивление хорошо подготовленными к оценке нашей культуры. Они должны уехать и пожить в «английском» мире несколько лет. Это называется «уйти на румспрингу». Там они не следуют строгим правилам амишей в среднем в течение двух лет. Там они пьют алкоголь, ходят в стриптиз-клубы (по крайней мере, Фримен Ли так делал), пользуются телефонами и Интернетом. (Ли сказал мне, что всегда думал о том, что кому-то следует запустить бренд рома под названием «Румспринга».) А потом, в конце молодежного рывка, они должны сделать выбор. Хотите все это бросить, приехать домой и присоединиться к церкви амишей? Или хотите остаться в том мире? Если они выбирают второе, то могут приезжать в гости, но уже никогда не будут амишами. Около 80 % выбирают присоединиться к церкви[269]. Этот опыт свободы является одной из причин, почему к амишам никогда не относились как к культу. Это реальный выбор.

Фримен Ли рассказывал мне, что ему многое нравилось в том мире. Он до сих пор скучает по бейсбольным матчам по телевизору или последним популярным песням. Но причина, по которой он вернулся назад, в том, что община амишей лучшее место, чтобы воспитывать детей и быть ребенком. Там он чувствовал, будто «ты всегда куда-то несешься. У тебя нет времени на семью. У тебя нет времени на детей». Он никак не мог понять, что происходит с детьми в том обществе. Как они растут? Что это за жизнь? Я спросил его, как изменилась бы его жизнь, если, скажем, у него появился бы телевизор.

– Мы могли бы смотреть его вместе, – говорит он, пожимая плечами. – Мы бы получали удовольствие перед телевизором вместе. Все равно это не то по сравнению с совместным выходом на задний двор. Даже если вы просто идете помыть вместе повозку. Это не воздает должное.

Позже я пошел повидаться с амишем по имени Лорон Бичи, которому было тридцать с небольшим. Он был аукционистом, часто распродававшим имущество из изъятых домов. Мы сидели в его комнате, окруженные книгами со всех сторон. Он очень любит Уильяма Фолкнера. Лорон объяснял мне, что понять разницу между миром амишей и нашим можно, только поняв, что они сознательно выбрали более медленное течение жизни. И они не видят в этом никакого лишения. Он знал, что я прибыл к ним, пролетев несколько тысяч миль.

– Я бы хотел слетать на Святую землю, – объяснял он, – но по нашей вере мы дали согласие не летать. Это не дает нам торопиться. Это сильнее сплачивает семью. Потому что, если бы нам разрешалось летать, я мог бы летать в Калифорнию на аукционы и возвращаться. Но так как это не практикуется, мы больше времени проводим дома.

Мне хотелось узнать, почему они выбрали медленную жизнь. Ведь вы теряете что-то, когда не торопитесь. Но Лорон сказал, что, по его мнению, люди приобретают больше. Они приобретают «чувство общности с соседями».

– Если б у нас были машины, то наш церковный приход был бы раскидан на двадцать миль. Мы бы не жили рядом друг с другом. Соседи не приходили бы так часто на ужин… Здесь существует физическая близость и – как ее результат – близость духовная и психическая тоже. Самолеты и легковые автомобили всегда так удобны, и мы видим преимущества скорости. Но как группа мы решили противостоять ей. Поэтому вместо скорости мы можем иметь тесно связанную коммуну.

«Если вы можете находиться везде – в транспорте, в Интернете, – считает Лорон, – в конечном счете вы окажетесь в «нигде». Амиши, наоборот, всегда имеют чувство, «что они находятся дома». Он дал мне образ, описывающий его слова. «Человеческая жизнь, – говорит он, – как большой костер, который светит. Но если ты вытащишь из него один уголек и отложишь его, то он быстро сгорит. Мы храним тепло каждого, оставаясь вместе».

– Я бы хотел быть дальнобойщиком, ездить по стране, получать зарплату и ни о чем не беспокоиться, – рассказывает Лорон. – Я бы с удовольствием смотрел решающие матчи НБА каждый вечер. Мне нравится смотреть шоу семидесятых. Они мне кажутся уморительными. Но от всего этого не трудно отказаться.

Мы продолжали беседу, и он начал сравнивать амишей с группами англоязычного мира вокруг них. Например, «Дозорные Веса», где люди собираются вместе, чтобы похудеть и помочь друг другу это сделать. Невозможно сопротивляться всей этой еде в одиночку, но в группе, связываясь друг с другом, проверяя и поддерживая, человек видит, что может. Я смотрел на него, стараясь следовать тому, о чем он говорит.

– Итак, – спросил я, – вы говорите, что коммуна амишей – почти как группа поддержки для сопротивления соблазнам индивидуалистической цивилизации?

Лорон подумал с минуту над моими словами, улыбнулся и сказал:

– Да, в этом одно огромное преимущество.

Узнав все это, я понял, что, находясь здесь, среди амишей, я совсем запутался. Будучи молодым человеком, я отверг бы все это, приняв за отсталость. Но крупное научное исследование, проводимое среди амишей с целью изучения их психического здоровья в 1970-х[270], показало, что у них очень низкий уровень депрессии по сравнению с другими американцами. Несколько других исследований меньшего масштаба, проводимые после вышеуказанного, подтвердили его вывод.

Именно в Элкхарт-Лагранже я смог разглядеть, что мы потеряли в современном мире и одновременно что приобрели. У амишей сильно развито чувство принадлежности и значимости. Но я также смог понять, что считать их образ жизни панацеей было бы абсурдно. Джим и я провели полдня с женщиной-амиши, которая умоляла коммуну помочь ей, когда муж жестоко обращался с ней и их сыновьями. Но старейшины церкви сказали, что обязанность женщины-амиши подчиняться мужу, несмотря ни на что. Несколько лет муж продолжал жестоко обращаться с ней, пока она наконец не ушла из-за скандалов в коммуне.

Группа объединялась вдохновляющим образом, но она также часто объединялась экстремальной и жестокой теологией. Женщин подавляли, к геям ужасно относились, в избиении детей видели пользу. Элкхарт-Лагранж напомнил мне деревню отца в швейцарских горах. Там было глубокое чувство общности и привязанности к дому, но тот дом зачастую имел порочное правление. Это знак того, как сильная коммуна и ее смысл, будучи добавленными к чаше, кажется, каким-то образом перевешивают реальную и ужасную боль, вызванную этими проблемами.

Интересно, это неизбежный компромисс? Приобретение индивидуальности и прав ведет к подрыву коммуны и ее значения? Нам придется выбирать между прекрасной, но жестокой сплоченностью в Элкхарт-Лагранже и свободной, но вызывающей депрессию культурой Эдгвэера, где я вырос? Я не хочу покидать современный мир и возвращаться в мифическое прошлое, во многом более сплоченное, но также и более жестокое. Я хотел понять, можем ли мы найти синтез, при котором мы приблизимся к единению амишей, не задыхаясь и не прибегая к экстремальным идеям, которые часто вызывают у меня отвращение. Чтобы попасть в такой мир, от чего нам следует отказаться и что приобрести?

Продолжая путешествовать, я начал находить места и способы, которые, думаю, могли бы предложить начало ответа.

Сидя среди амишей, я слушал Фримена Ли. Он говорил, что знает: его мир кажется мне странным.

– Я понимаю, как вы, парни, смотрите на него. Но мы считаем: можно иметь кусочек рая здесь на земле, просто взаимодействуя с людьми. Вы знаете, как мы представляем его себе. Если, умерев, вы попадаете в рай, то там вы общаетесь с людьми. Вот так мы смотрим на это.

«Если ваша идеальная картина жизни после смерти выглядит как пребывание с людьми, которых вы всегда любили, почему бы вам и сегодня не выбрать то же самое? Пока вы все еще живы, по-настоящему быть рядом с людьми, которых вы любите? – спрашивал он меня. – Почему вы предпочитаете потеряться в дымке отвлекающих факторов?»

Глава 17

Восстановление второй связи: социальное назначение

Я мог понять, почему так много людей в Котти смогли освободиться от депрессии и тревоги, но их обстоятельства казались необычными. Меня не покидает интерес, можно ли повторить их переход от изоляции к взаимосвязям. Оказалось, что ответ или, по крайней мере, первые намеки на него на протяжении всех лет моей депрессии находились всего в нескольких милях от меня, в маленькой клинике в беднейшей части Лондона. Там считают, что у них есть модель, как распространить этот опыт.

Лиза Каннингем сидела в кабинете врача в Восточном Лондоне и доказывала, что у нее не может быть депрессии. Потом она расплакалась и поняла, что никак не может остановиться.

– О боже, – сказал врач, – у вас ведь депрессия?

Когда Лиза почувствовала, как распространяется боль, она подумала: «Такое не может произойти со мной. Я медсестра психиатрической клиники. Моя работа – решать такие проблемы, а не поддаваться им».

Ей было за тридцать, и она не могла больше этого выносить. В течение нескольких лет вплоть до того дня в 1990-х она была постовой медсестрой психиатрической палаты в ведущей лондонской больнице. То лето было одним из самых жарких в истории города. В ее палате не было кондиционеров, на этом явно старались сэкономить. И она, вся мокрая от пота, наблюдала, как ситуация становилась все хуже и хуже. В ее палате лечили людей с разными психическими заболеваниями, достаточно серьезными для госпитализации: шизофрения, биполярное расстройство, психозы. Она стала медсестрой, потому что ей хотелось помогать таким людям. Но ей становилось все яснее, что больница, в которой она работала, просто пичкала людей препаратами по самые уши.

Один молодой человек был госпитализирован с психозом. Его так сильно накачали препаратами, что у него все время тряслись ноги и он не мог ходить. Лиза наблюдала, как брат парня носил его на плечах, чтобы тот мог сесть и получить свой обед. Одна из коллег Лизы стала высмеивать его, ссылаясь на старый эскиз Монти Пайтона.

– Посмотрите, разве это не Министерство Веселых Прогулок здесь? – сказала она.

В другой раз пациентку с недержанием стала упрекать еще одна медсестра в присутствии всех других пациентов:

– Только посмотрите, она описалась. Господи, разве вы не можете вовремя пойти в туалет?

Когда Лиза пожаловалась, что они не относятся к пациентам как к людям, ей сказали, что она «сверхчувствительная». Вскоре другие медсестры стали к ней придираться. Лиза выросла в доме, где было много агрессии. Эти унижения и оскорбления казались ей и знакомыми, и невыносимыми.

– Однажды я пришла на работу и подумала, что не могу здесь оставаться, – рассказывала она мне. – Я сидела за столом и глядела на монитор. Я ничего не могла делать. Физически ничего не могла. Я сказала, что чувствую себя плохо и мне нужно пойти домой.

Когда Лиза пришла домой, она заперла дверь, забралась в кровать и разрыдалась. Фактически она оставалась там последующие семь лет.

Типичный день Лизы во время депрессии начинался с пробуждения в полдень с невыносимым чувством тревоги.

– С самым настоящим чувством тревоги, – говорит она.

Она постоянно думала: «Что люди подумают обо мне? Разве мне можно такой выходить?»

– Знаете, я жила в Ист-Энде Лондона. Вы не можете выйти через переднюю дверь, не будучи замеченной.

Изо дня в день она делала себе макияж и пыталась заставить себя выйти на улицу, а потом смывала все и падала снова в кровать. Если бы не кошки, которым был нужен корм, она просто бы оставалась дома и чахла. Вместо этого она быстро шла в магазин, расположенный в пяти подъездах от нее, запасалась кормом для кошек и огромным количеством шоколада и мороженого и торопилась домой. До того как ее записали в больные, она стала принимать прозак и набрала огромный вес. Ее раздуло до 102 килограммов. Лиза бесконтрольно ела шоколадные торты-мороженое, плитки шоколада и ничего больше в течение дня.

Когда она разговаривала со мной годы спустя, ей все еще было трудно описывать то время.

– Я была полностью разбита. Я разучилась делать все, что до этого момента делала очень умело. Раньше я любила танцевать. Когда я только переехала в Лондон, у меня была репутация человека, который первый начинает танцевать. Поэтому меня пропускали в клубы бесплатно. «О, это Лиза? Пусть проходит бесплатно. Она скоро начнет танцевать». Но с наступлением депрессии все ушло. Чувствую, что потеряла себя… Я полностью потеряла свою индивидуальность.

Однажды ее врач рассказал ей о новой идее, которая к кому-то пришла. А потом спросил, не захочет ли она принять участие.

Однажды в середине 1970-х на сером западном побережье Норвегии два семнадцатилетних парня работали на судостроительной верфи. Они были частью команды, строящей большое судно. В предыдущую ночь дул сильный ветер, и чтобы кран не опрокинулся, его прицепили крюком к огромной неподвижной скале. Но на следующее утро забыли, что кран прицеплен. Когда рабочий попытался его запустить, ребята услышали громкий скрежет, и кран неожиданно начал падать в их сторону. Одному из них, Сэму Эврингтону, удалось увернуться. Он наблюдал, как молодой человек, который был рядом с ним, исчез под краном.

– Есть ключевые моменты в жизни, когда ты думаешь: «Черт, я умираю», – рассказывал он мне.

После того момента, когда он наблюдал, как умирает друг, он дал себе обещание: он не будет ходить по жизни как лунатик. Сэм собирался жить полной жизнью. Это означало, что он отказывается следовать сценарию других людей, а попытается прорваться к тому, что действительно важно.

Сэм думал о том времени, когда он был молодым врачом в Восточном Лондоне. Он чувствовал себя некомфортно, потому что продолжал замечать то, что не должен был замечать. Многие пациенты приходили к нему с депрессией и тревогой, и он знал, как реагировать, благодаря полученному образованию.

– Когда мы учились в медицинском колледже, – объясняет он, – все считалось биомедицинским. Поэтому то, что вы описываете как депрессию, вызывалось нейротрансмиттерами, и это был химический дисбаланс.

Решение тогда заключалось в медикаментозном лечении. Но, казалось, оно не соответствовало той реальности, которую он наблюдал. Сэм беседовал с пациентами и действительно слушал их. Он понимал, что начальная проблема – идея об отклонениях в мозге – «очень редко в конечном счете реально становилась проблемой, имеющей для пациентов значение». Почти всегда было что-то более глубокое, о чем бы они рассказали, если бы их спросили.

Однажды к нему на прием пришел молодой житель Ист-Энда, который чувствовал себя реально подавленным. Сэм достал блокнот, чтобы выписать ему лекарство или отправить к социальному работнику. Молодой человек взглянул на него и сказал:

– Мне не нужен ваш долбаный социальный работник. Мне нужна зарплата социального работника.

Сэм посмотрел на него и подумал: «Он прав, а я нет». Он вернулся к своему образованию и понял: «Я что-то упускаю». Как он сказал мне позже, все, чему его учили, «упускало громадную часть решения». Его пациенты часто находились в депрессии, потому что были лишены того, что делает жизнь достойной жизни. Сэм понимал это. И вспомнил обещание, данное себе в юности. Поэтому он подумал: «Если мы собираемся честно реагировать на депрессию, что мне делать сейчас?»

Лиза впервые вошла во врачебный центр, где помогал Сэм. Центр «Bromley-by-Bow» находился в бетонной расщелине Ист-Энда, зажатый между уродливыми жилыми комплексами и въездом в транспортный тоннель. Она очень стеснялась. Ведь она почти не выходила из дома годами. Ее волосы отросли, стали кучерявыми и неряшливыми. Ей казалось, что она выглядит как Рональд Макдональд. Лиза не верила, что новая программа поможет, что она сможет находиться в окружении людей долгое время.

План Сэма, разработанный с группой единомышленников, был прост. Он верил, что у его пациентов с депрессией пошло что-то не так не в их голове или организме, а в жизни. И если он хочет помочь им стать счастливее, он должен помочь своим пациентам изменить жизнь. Им нужно было воссоединиться. Сэм был частью команды[271], которая помогла превратить многокомнатное врачебное помещение в центр деятельности для всех волонтерских отрядов в Восточном Лондоне в рамках беспрецедентного эксперимента. Когда пациент приходил к врачу, ему не просто выписывали лекарства, а прописывали один из ста способов воссоединения с людьми вокруг, с обществом и ценностями, которые имеют значение.

То, что прописали Лизе, казалось на первый взгляд до глупости скромным. За углом медицинского центра находилась полоса низкого кустарника и бетонная стена. Жители соседних домов окрестили это место «Аллеей собачьего дерьма». Там не было ничего, кроме сорняков, обломков эстрады и, как видно из названия, собачьего дерьма. Одной из программ, которые помогал запустить Сэм, было превратить эту уродливую пустошь в сад с цветами и овощами. У них был один сотрудник из штата больницы для координации действий, а остальные – группа из приблизительно двадцати пациентов-добровольцев, которые страдали депрессией и другими формами расстройства.

– Это ваше, – сказали им. – Помогите нам сделать место красивым.

В тот первый день Лиза посмотрела на кустарник, посмотрела на других волонтеров, и ее охватила тревога от одной только мысли, что они за это отвечают. Как за два дня в неделю они собираются сделать здесь что-нибудь приличное? Сердце начало глухо биться.

Лиза очень нервничала, когда прерывисто разговаривала с другими членами группы. Она познакомилась с белым парнем Филом, из рабочих[272], который рассказал ей, что бросил школу, будучи совсем юным. Позднее врачи рассказывали Лизе, что он консультировался у них несколько лет, угрожал, был агрессивным. Они подумали дважды, прежде чем допустили его до участия в программе. Лиза познакомилась с мистером Сингхом, пожилым азиатом, который сообщил, что путешествовал по миру, и начал рассказывать фантастические истории о местах, где побывал. В группе также было несколько представителей среднего класса, которые никак не могли избавиться от тоски. Лиза посмотрела на всех и подумала, что больше нигде в Лондоне они не стали бы общаться друг с другом. Но они согласились, что у них есть общая цель: сделать парк приятным для прогулок.

В первые месяцы они узнавали о семенах и растениях и обсуждали, каким хотят видеть парк. Все участники были городскими жителями и не имели понятия, как все должно быть. Они поняли, что им надо изучать природу. Процесс шел медленно. Как-то они посадили что-то и ждали результата – увы, ничего не выросло. И только когда они приложили руки к земле, то осознали, что в одной из частей парка они сажали растения в глину, это была их ошибка. Шли недели, и они начинали понимать, что должны узнать о смене времен года и почве под ногами.

Участники эксперимента решили посадить нарциссы, основной кустарник и сезонные цветы. Сначала все шло медленно и трудно. Они поняли, что все дело в природе.

– Вы не можете изменить ход природы, – говорила Лиза. – Это делает природа. И времена года. Поэтому вы можете сажать растения, и они либо вырастут, либо нет. Вам приходится учиться этому. Все быстро не получается. Создание сада требует времени, вложения сил и обязательств. Невозможно развести сад за один день. Но если вы занимаетесь этим каждую неделю в течение периода времени, вы заметите перемены.

Она собиралась узнать, что «все дело в преданности чему-либо, что может занимать много времени и требовать терпения».

Обычно, предлагая людям с депрессией или с чувством тревоги лечение помимо лекарств, их ставят в положение, где им приходится рассказывать о том, что они чувствуют. А это последнее, что им хочется делать. Их чувства невыносимы. Здесь было место, где все протекало медленно и постоянно и никто не заставлял говорить о чем-то еще, помимо их задачи. Когда они начинали доверять друг другу, то рассказывали о своих чувствах, но столько, сколько считали нужным. Лиза начала рассказывать о себе людям в группе, которые ей нравились. В ответ они стали рассказывать о себе.

Лиза поняла, что у любого находящегося здесь были веские причины чувствовать себя ужасно. Один мужчина из группы шепотом поведал Лизе, что ночует каждый раз в автобусе № 25. Водители были в курсе, что он бездомный, поэтому и не выгоняли его. Глядя на него, девушка подумала: «И как не впасть в депрессию в такой ситуации?» Как и врачи из Камбоджи, которые поняли, что фермеру нужна корова, Лиза поняла, что для каждого в группе садоводства нужно практическое решение. Поэтому она начала звонить и беспокоить городской совет, пока те не согласились найти жилье для мужчины. В последующие месяцы его депрессия заметно ослабла.

Со временем группа начала видеть, как распускаются посаженные ими цветы. Люди начали гулять по парку и благодарить их – тех, кто так долго избегал общества и чувствовал себя бесполезным, – за то, что они делали. Пожилая женщина европейского происхождения по дороге из магазина всегда останавливалась и давала кому-нибудь из группы денег на цветы, чтобы те посадили еще. Мистер Сингх, пожилой бенгалец, обычно рассказывал, как все эти растения связаны со всем во вселенной и что это является частью космического плана. В группе начали чувствовать, по-своему, скромно, что у них есть цель и они могут что-то сделать.

Однажды другой член их команды спросил Лизу, как у нее случилась депрессия, и она рассказала ему. Он сказал:

– Над тобой издевались на работе? Надо мной тоже издевались на работе.

Позже он сказал Лизе, что это был ключевой момент в его жизни.

– Я понял, что ты такая же, как я, – сказал он ей.

Рассказывая мне это, Лиза прослезилась:

– О боже, ведь это то, ради чего на самом деле был создан проект.

Для многих членов группы две формы глубокого разъединения были исцелены. Первая заключалась в избегании общества людей. В центре «Bromley-by-Bow» есть кафе, которым заправляет Сэм, где они собирались после работы над садом. Через несколько месяцев Лиза почувствовала, что она почти кричит, потому что это было такое облегчение спустя долгое время снова по-настоящему разговаривать с людьми. Она боялась покидать стены своего дома и очень стеснялась людей. Но теперь ей помогли преодолеть этот первый порог. Она поняла следующее: «Я по-настоящему, почти до отчаяния хотела воссоединения с людьми».

Она была втянута в проблемы и радости других людей, и это помогло ей самой.

– Я перестала чересчур зацикливаться на себе. Появились другие люди, о которых нужно было позаботиться.

Фил, злобный молодой человек, которого врачи немного боялись и опасались включать в программу, взял двух слабообучаемых людей под свою опеку. Он был первым, кто следил, чтобы их привлекали ко всем видам работ, и помогал им. Он предложил членам группы пойти учиться, чтобы получить сертификат по садоводству. И вся группа занялась этим.

Лиза считает, что исцелялась вторая форма разъединения – с природой.

– Есть что-то в связи с природой. Даже если это всего лишь небольшой участок в городском районе, покрытый кустарником, – говорит она. – Я просто восстанавливала связь с землей и замечала мелочи. Перестаешь слышать шум самолетов и машин и начинаешь понимать, насколько мы малы и малозначимы.

Позже она скажет, что, испачкав руки в буквальном смысле, она смогла открыть для себя ощущение пространства.

– Это не только я. Это небо. Это солнце… Ведь все это не обо мне? Не о моей борьбе за справедливость? Здесь более широкий план, и мне нужно снова стать его частью. Вот как я чувствовала себя, сидя на дорожном покрытии в саду с руками, погруженными в почву клумбы.

Благодаря этой скромной маленькой программе Лиза снова вернулась к собственной жизни и восстановила потерянную связь с людьми и природой.

Лиза чувствовала, что ожил сад и члены группы вернулись к жизни. Они впервые за долгие годы гордились тем, что сделали. Они создали нечто прекрасное. Когда я пошел прогуляться по саду, созданному ими, на меня снизошло чувство спокойствия. В этом маленьком зеленом оазисе с пузырящимся фонтаном в захламленном районе Восточного Лондона, где я так долго жил.

Через несколько лет участия в программе Лиза перестала принимать прозак, а еще через несколько лет похудела почти на тридцать килограммов. Она встретила садовника Яна, в которого влюбилась, а спустя еще несколько лет переехала в деревню в Уэльсе. На момент нашего знакомства она собиралась открыть собственный садовый центр. Лиза все еще поддерживает связь с некоторыми людьми из садоводческой группы. Она сказала мне, что они спасли друг друга. Они и земля.

У нас с Лизой был долгий завтрак в Ист-Энде, состоящий из сосисок и чипсов. Тогда она сказала мне, что некоторые люди могут неправильно понять урок садоводческой группы.

– Это не происходит просто так. Думаю, что если у вас депрессия, вы не можете просто пойти, найти маленький уголок сада, начать там ковыряться, а потом почувствуете себя лучше. Здесь нужны руководство и поддержка. Есть люди, которые говорят: «Просто посиди в парке, и тебе станет легче. Погуляй по лесу, и тебе будет лучше». Конечно, всё так, но кому-то приходится помогать вам в этом.

Лиза никогда бы не справилась в одиночку. Потребовался врач, чтобы прописать ей трудотерапию, убедить в медицинской ценности проекта и подтолкнуть к тому, чтобы все состоялось. Лиза считает, что, если б не проект, она бы до сих пор сидела дома, поедала шоколад, избегала людей и потихоньку угасала.

Когда я впервые пошел в центр «Bromley-by-Bow», у стойки регистратора увидел, что можно обратиться к врачу или выбрать одну из сотни программ, существующих здесь. Центр предлагает изготовление керамических предметов, занятия спортом или помощь людям в сообществах. Если пойти на консультацию к врачу, то увидишь не привычный кабинет. Он выглядит немного иначе, чем те, в которых я бывал. Врач не сидит за столом, и перед ним нет монитора. Вы садитесь рядом друг с другом. По словам Сэма, это одно маленькое выражение совсем иного образа мышления о здоровье.

Сэм получил образование врача. Его учили вести себя как человек, «который знает, что нужно делать». Пациент приходит, описывает симптомы, врач проводит анализы, потом сообщает, в чем дело и как надо лечиться. Есть примеры, где это правильный подход.

– У вас инфекция дыхательных путей, вам нужен антибиотик, бам, бам, и все ясно, – говорит Сэм. – Но в большинстве случаев все не так.

Очень много людей приходит к врачу, потому что они подавлены. Даже если человек испытывает физическую боль, например в колене, – ему будет намного хуже, если в его жизни нет больше ничего, нет взаимосвязей. По словам Сэма, почти все его консультации частично касаются эмоционального здоровья пациента. Слушать – вот самая большая часть работы врача.

Он говорит, что научился, особенно в случаях депрессии и тревоги, переходить от вопроса «Что с вами?» к вопросу «Что для вас важно?».

– Если вы хотите найти решение, вам нужно слушать, чего не хватает в жизни людей с депрессией и тревогой, и помочь им это обрести, – говорит Сэм.

Врачи в «Bromley-by-Bow» назначают антидепрессанты, отстаивают их использование и верят в них. Но они смотрят на них как на малую часть общей картины, а не как на долгосрочное решение. Сол Мармот, другой врач центра, сказал мне: «Нет смысла приклеивать пластырь на боль пациента. Нет. В первую очередь нужно устранить причину ее возникновения». Позже он добавил:

– Нет смысла применять антидепрессанты, если ничего не изменилось. Потому что, когда вы отмените антидепрессанты, пациенты будут все в том же состоянии, что и прежде… Что-то должно измениться, или вы обязательно вернетесь в исходную точку.

Часто приходят пациенты, которые, как и я, считают, что их депрессия вызвана физической дисфункцией мозга. Сэм начинает с двух объяснений, и оба поражают. «Во-первых, – говорит он, – существует много врачей, которые не понимают ничего в депрессии и тревоге». Это очень сложный вопрос, поэтому им приходится работать с пациентом, чтобы докопаться до сути.

– Это наша фундаментальная философия – иметь скромность, чтобы сознаться: «Я не знаю». Это в самом деле очень важно. Самое важное из того, что мы могли бы сказать. Кроме того, говоря это, мы усиливаем веру пациента в нас.

А во-вторых, он рассказывает им, как все время испытывал глубокую тревогу на протяжении нескольких лет после того, как развелся. Он говорит, что такое может случиться с каждым.

– Есть что-то в том, когда вы говорите: «Все хорошо», – считает Сэм. – Я как-то не могу произносить слово «нормально», но это нормально.

Представим, что Сэм сказал пациенту, что проблема у него внутри, в голове, и потом добавил, что «вы не контролируете ее, и ничего не сможете сделать с ней». Это явная чушь. «И как это может помочь ему в дальнейшем?» – спрашивает он.

– Человек в депрессии находится в очень темном месте. Если врач сможет передать ему вкус выздоровления, даже совсем немного, каплю надежды, это очень важно. И никогда не известно наперед, из чего зародится надежда.

Поэтому он предоставляет им большой выбор маленьких шажков, которые они могут предпринять на пути к воссоединению.

Сэм пытается смоделировать это воссоединение, когда беседует с пациентами. Он говорит, что часть его работы – «это быть другом». Он живет в нескольких ярдах от центра и всегда доступен. Он добавляет еще одну ключевую часть философии центра: «Любой повод для вечеринки». Центр всегда находит повод устроить праздник, куда приглашают всех пациентов.

Сэм называет такой подход «социальным предписанием»[273], что вызывает настоящие споры. Потенциальные преимущества очевидны. Только один доверительный фонд Сэма тратит по миллиону фунтов в год (приблизительно 1,2 миллиона долларов), обеспечивая химическими антидепрессантами приблизительно 17 000 пациентов, добиваясь при этом крайне ограниченных результатов. Сэм подозревает, что социальное предписание может добиться тех же результатов, а то и выше при гораздо меньших денежных затратах. Поэтому вот уже годы центр «Bromley-by-Bow» и другие организации, осуществляющие социальное предписание, терпеливо собирают данные в надежде, что ученые придут изучать их опыт. Однако очень мало исследований было проведено до сих пор.

Почему? Да это все та же история, которую я слышал повсюду. Распространение среди людей препаратов от депрессии и тревоги – одна из самых крупных в мире индустрий. Поэтому вокруг полно фондов, желающих вложиться в ее исследования (которые, как я узнал, часто искажаются). Будучи успешным, социальное предписание не принесет много прибыли. Фактически оно пробьет брешь в этом многомиллиардном химическом рынке: у них упадет прибыль. Поэтому никто из лично заинтересованных в прибыли не хочет этого знать.

Все же была проведена серия научных исследований «терапевтического садоводства»[274], в которое привлекают людей для работы на земле с целью улучшения их психического здоровья. Ни одно исследование не проводилось на больших группах и длительное время. Сами исследования были совершенно не конструктивны, поэтому нам следует относиться к ним скептически. Но результаты говорят о том, что здесь что-то есть, к чему следует внимательнее присмотреться. Одно исследование людей с депрессией, проводимое в Норвегии, показало, что программа, подобная нашей, двигала людей в среднем на 4,5 пункта на шкале депрессии. Это почти в два раза превышает эффект антидепрессантов. Еще одно исследование молодых женщин, страдающих тяжелой формой тревоги, обнаружило те же самые результаты. Это, по крайней мере, наталкивает на мысль, что здесь пора сажать семена исследований[275].

Я вернулся, чтобы повидаться с Майклом Мармотом, социологом, который первым обнаружил, что бессмысленная работа угнетает нас. Как вы, возможно, помните, он начал свою работу в Сиднее. Там он наблюдал, как люди с депрессией приходили в больницу за помощью, а получали только бутылки с микстурой белого цвета и совет возвращаться домой. Я знаю, что Майкл бывал в центре «Bromley-by-Bow» и неофициально рекомендовал его не один год. Мне хотелось послушать, что он скажет о нем. Он считает, что то, что они делают, очень просто. Когда люди приходят к ним с физическими проблемами, они лечат физические проблемы. Но гораздо чаще люди посещают врача по другим причинам.

– Когда к ним приходят с жизненными проблемами, – сказал Майкл, – они стараются обратить свое внимание на жизненные проблемы.

Сэм, врач, который помог преобразовать эту клинику, подозревает, что лет через сто люди вернутся к открытию о том, что для лечения депрессии и тревоги требуется удовлетворение эмоциональных потребностей людей как ключевого момента в истории болезни. До 1850-х никто не знал, что является причиной холеры[276], и она убивала огромное количество людей. А потом врач по имени Джон Сноу обнаружил (по чистой случайности в нескольких милях от клиники Сэма), что болезнь распространяется через воду, и мы начали строить правильные канализационные системы. В результате вспышки холеры на Западе прекратились.

Врачи центра узнали, что антидепрессанты – это не просто таблетки. Это все, что устраняет отчаяние. Доказательства того, что химические антидепрессанты не работают для большинства людей, не должны заставлять нас отказываться от идеи антидепрессантов. Но это должно заставить нас искать лучшие антидепрессанты. И они могут выглядеть совсем не так, как нас учит думать о них Big Pharma.

Сол Мармот, врач общей практики, сказал мне, что преимущества подхода, который они разработали в «Bromley-by-Bow», «настолько очевидны, что не знаю, почему я не мог разглядеть этого раньше, и не знаю, почему все общество не видит этого».

Сэм Эврингтон и я сидели в оживленном кафе центра, беседуя. Люди постоянно прерывали наш разговор, подходя к Сэму, чтобы перекинуться с ним парой слов или обнять. В один момент он указал мне на женщину, которая учит людей красить окна. Потом он показал мне бывшего полицейского, который приходил к ним по долгу службы и так влюбился в центр, что теперь работает здесь. «Так забавно, – говорит Сэм, – видеть, как к нему подходят подростки и спрашивают совета о том, что гипотетически нужно делать, чтобы избежать гипотетического преступления».

Сэм помахал еще одному человеку и сказал следующее: «Я узнал, что, когда человек может восстанавливать связи с людьми вокруг, происходит восстановление человеческой природы». Сидя в этой паутине пробудившихся связей, женщина за соседним столиком, которая прислушивалась к нашему разговору, улыбалась ему и себе.

Сэм посмотрел на нее и улыбнулся в ответ.

Глава 18

Восстановление третьей связи: приобретение полномочий на работе

Всякий раз, когда я переживал оптимистический подъем по поводу социального восстановления, выходящего за границы таких звездочек, как Котти в Берлине и клиника «Bromley-by-Bow» в Восточном Лондоне, я сталкивался снова и снова с огромным препятствием и долго не мог понять, как преодолеть его. Мы тратим большую часть бодрствующей жизни на работу, и 87 % из нас либо безразлично относятся к ней, либо просто приходят из-за нее в ярость. Среди нас в два раза больше тех, кто ненавидит ее, чем любит. А если еще учесть разбор электронной почты, то работа отнимает еще больше времени нашей жизни: 50 или даже 60 часов в неделю. Я вовсе не раздуваю из мухи слона. Это то, на что уходит наше время и наша жизнь.

Да, конечно, можно предложить людям попробовать альтернативы. Но когда они должны успевать это делать? В те четыре часа, когда падают на диван и стараются позаниматься с детьми перед сном, пока все не началось сначала?

Это не то препятствие, о котором я думал. Препятствие заключается в том, что бесцельная работа должна быть сделана. Она не похожа на другие причины депрессии и тревоги, о которых я говорил. Например, детская травма или избыточный материализм не являются обязательными в более широкой системе. Работа – ее неотъемлемая часть. Я думал о работе, которую выполняли все мои родственники. Бабушка по маминой линии мыла туалеты, а дедушка работал в доках. Родители отца были фермерами. Мой отец водил автобус, мама работала в приюте для жертв домашнего насилия, сестра – медсестра, а брат обеспечивает наличие товаров для супермаркета. Все эти профессии необходимы. Если бы они исчезли, большая часть общества перестала бы функционировать. И если эта работа, контролируемая боссом, с необходимостью выполнять все эти утомительные, но обязательные функции, является существенной, хотя и вызывает депрессию и тревогу, она должна продолжаться. Это напоминало неизбежную ловушку.

На индивидуальном уровне некоторые из нас могут ее избежать. Если вы можете перейти на работу, где меньше контролируют, дают больше полномочий и вы верите, что ваши обязанности имеют значение, переходите. Скорее всего, депрессия и тревога у вас уменьшатся. Но там, где только 13 % людей находят свою работу значимой, такой совет кажется почти жестоким. При нынешней ситуации большинство из нас не найдут работу, которая будет казаться нам значимой. Печатая эти строки, я представлял человека, которого хорошо знаю и люблю. Она мать-одиночка, которая работает на ненавистной, низкооплачиваемой работе ради того, чтобы троим ее детям было где жить. Говорить ей, что она нуждается в более полноценной работе, когда она изо всех сил борется, чтобы сохранить эту, было бы и подло, и бессмысленно.

Я только начал думать иначе об этом препятствии и искать способ его преодоления, когда посетил одно довольно обыкновенное с виду место. Это небольшой магазин по продаже и ремонту велосипедов в Балтиморе. Они рассказали мне историю. И эта история раскрыла передо мной возможности для более широких обсуждений и доказала, что мы можем наполнить нашу работу большим смыслом и сделать ее радикально менее угнетающей. И не только для отдельных людей, а для общества в целом.

В тот день, когда Меридит Митчел подала заявление об уходе с работы, она подумала, а не сошла ли с ума. Она работала в отделе по сбору средств для некоммерческих кампаний в Мериленде. Это была типичная офисная работа: ей давались задания с крайним сроком исполнения. Ее роль заключалась в том, чтобы работать не поднимая головы и делать то, что было поручено. Иногда у нее были идеи о том, как можно сделать работу лучше. Если она пыталась их выдвинуть, ей говорили продолжать заниматься тем, что входит в ее обязанности. У нее была начальница, которая казалась приятным человеком. Однако ей были свойственны перемены настроения, которые Меридит никогда не умела предугадывать. Где-то в глубине души Меридит понимала, что ее работа полезна, но она никогда не чувствовала к ней привязанности. Она напоминала караоке[277]. Меридит словно пела ее, как песню, написанную на листе. Это была жизнь, в которой она никогда бы не написала собственную песню. В возрасте двадцати четырех лет она могла видеть, что ее ждет в следующие сорок лет.

Примерно в то же время Меридит начала испытывать неотпускающее чувство тревоги, которого она никак не могла понять. По воскресным вечерам сердце начинало усиленно стучать[278] и возникал страх в преддверии новой недели. Через некоторое время она заметила, что и на буднях она не может спать тоже. Она постоянно просыпалась и нервничала, не понимая почему.

Тем не менее, когда Меридит предупредила начальницу о своем уходе, то совсем не была уверена, что поступает верно. Она выросла в политически консервативной семье. И то, что она собиралась предпринять, казалось им радикальным и странным. Если честно, ей и самой тоже так казалось.

У Джоша, мужа Меридит, был план. Он начал работать в веломагазинах, когда ему было шестнадцать лет. Велосипед стал его хобби задолго до этого. Он любил двадцатидюймовые велосипеды, на которых можно со свистом проноситься по городу и исполнять трюки на наклонных стенках строений. Однако, как он узнал, заработать на жизнь в велосипедных магазинах было довольно сложно. Это была низкооплачиваемая работа. С людьми не заключали трудовой договор, не предоставляли оплату больничных или отпуск. Иногда работа была просто однообразной. И нет никаких гарантий. Невозможно ничего планировать, нет роста по служебной лестнице. Сотрудники просто прикованы к самому нижнему звену. Если они хотят прибавку к зарплате, или выходной день, или остаться дома по состоянию здоровья, им приходится умолять об этом начальство.

Джош проработал в типичном городском веломагазине несколько лет. В общем владелец магазина был неплохим парнем. Однако жизнь была довольно жалкой по вышеуказанным причинам. Ее можно выносить, будучи подростком, но никак не в возрасте больше двадцати лет. Человек начинает думать о будущем и не видит перед собой ничего, кроме большой дыры.

Сначала решение Джоша состояло в том, что в значительной степени исчезло из жизни Соединенных Штатов. Он предложил коллегам – в магазине работало десять человек – совместно обдумать создание профсоюза, чтобы официально требовать лучших условий труда. Потребовалось некоторое время, чтобы убедить коллег (Джош был энергичным малым) подписать соглашение. Они выдвинули список достаточно обычных требований, которые, по их мнению, улучшат их жизнь. Работники хотели письменных трудовых соглашений и требовали повышения зарплаты для двух сотрудников, чтобы всех уравнять между собой. Также они требовали ежегодных собраний для обсуждения зарплаты. Требований было немного, но им казалось, что это несколько обезопасит их и даст возможность меньше переживать.

По правде говоря, требований было гораздо больше, но они не стали их все вносить в список. Это был способ выразить, что они не винтики в механизмах, как те, что они ставят на велосипеды при ремонте. Они люди, у которых есть потребности. Они партнеры и заслуживают уважения. Джош рассказывал мне позже, что он не думал об этом тогда. Однако их действия касались восстановления достоинства людей из рабочего класса, которым постоянно твердили, что они много не стоят и могут быть уволены в любое время. Джош чувствовал, что сила за ними. Хотя бы потому, что бизнес не может функционировать без них.

Когда боссу предъявили требования, он удивился, но сказал, что подумает. Через несколько дней он нанял крутого и трудолюбивого адвоката, и начался долгий процесс по отрицанию их права на организацию. Он затянулся на месяцы. Во всей Америке правовая система призвана затруднять образование профсоюзов и с легкостью их разгонять. Рабочие не могли позволить себе никаких адвокатов. Босс начал привлекать новых сотрудников, чтобы разрушить сплоченность объединенных в профсоюз. Технически Джош понимал, что босс не имеет законного права уволить его или других работников, но обе стороны знали, что рабочие не могут позволить себе длительную юридическую борьбу за отстаивание своих прав.

И тогда Джошу пришла идея. Он знал, как управляют веломагазинами. Все их сотрудники знали, как они функционируют, потому что выполняли всю работу сами. Они могли бы содержать такой же магазин, как этот, но без босса. Если бы это была обычная американская история, то Джош оторвался бы, создал свой собственный бизнес и вознесся бы до положения велосипедного Джеффа Безоса (или, по крайней мере, обзавелся бы собственным домом на берегу Джерси). Но Джош не хотел становиться боссом – парнем, который раздает приказания налево и направо. Работая в магазине, он заметил одну вещь. Босс изолирован. Даже если он и добрый малый, его загоняют в странное положение – контроль над другими людьми. А это делает сложным для него обычное общение. Система, где один парень на вершине раздает приказания, казалась Джошу совсем неэффективной. У ребят, которые занимали рабочие позиции в магазине, была масса идей, как сделать бизнес эффективнее. Они могли видеть то, чего не может видеть босс. Но это не имело значения. Их идеи считались неуместными. Джош подозревал, что это здорово вредит самому бизнесу.

Нет, Джош хотел стать частью бизнеса, который основывается на другом американском идеале: демократии. Он читал о так называемых кооперативах. Оказывается, тот способ управления, который мы сейчас принимаем как должное, – корпорация, строящаяся по принципу армии, где один во главе всех отдает приказы войскам, а они не имеют права отказаться выполнять, – возник совсем недавно. Только в конце XIX века он стал стандартной формой для работы людей. Сначала такому способу управления – босс над всеми – интенсивно сопротивлялись. Многие люди указывали на то, что таким образом будет создана система «наемного рабства», при которой каждый человек будет находиться под постоянным контролем, отчего в конечном счете будет чувствовать себя несчастным. Некоторые предлагали, как узнал Джош, организовать работу на совершенно иных принципах[279]. Их называли демократическими кооперативами, и некоторые были на самом деле успешными.

Джош обсудил эту идею с некоторыми своими близкими друзьями, с которыми проработал вместе много лет, и со своей женой Меридит.

– Давайте создадим свой веломагазин на кооперативной основе и будем им управлять. Это означает, что мы все работаем и все делим прибыль. Мы будем принимать решения демократическим путем. У нас не будет босса – мы все будем боссами сами. Мы будем много трудиться, но совсем по-другому. И от этого мы будем чувствовать себя лучше.

Меридит это показалось привлекательным. Но, уволившись со своей прежней работы, она продолжала задаваться вопросами: «Были ли подобные организации правдоподобными? Как это работало?»

Я приехал в магазин «Baltimore Bicycle Works» на углу улицы в центре города. Он показался мне самым обычным. На первом этаже на цементном полу повсюду стояли яркие велосипеды и аксессуары к ним. Здесь же был кассовый аппарат, за которым работала Меридит, когда я вошел в помещение. Она проводила меня наверх, и я увидел там ряд велосипедов, приподнятых на шкивах. Рядом с велосипедами стояли парни. Казалось, они выполняют какую-то несложную хирургическую операцию. Велосипеды были частично разобраны, и в них что-то меняли с помощью отверток и еще одного инструмента, который я никогда не видел раньше. Образы Джорджа Клуни из сериала «Скорая помощь», выполнявшего операцию на сердце, мысленно пронеслись передо мной.

Алексу Тику было далеко за двадцать, и он носил большие пушистые усы. Не отрываясь от велосипеда, он рассказал мне о своей жизни до того, как стал партнером здесь. Он работал в кейтеринговой компании и общался с боссом компании два раза в неделю.

– Обычно это был звонок по телефону утром. Она либо орала на меня, либо выражала недовольство. Также были звонки поздно вечером все с тем же ором или недовольством. Но она понятия не имела, чем я занимаюсь, поэтому я никак не мог понять, чем вызвано недовольство. Я просыпался среди ночи подавленным. Было очень плохо. Это сказывалось на всем. – Алекс рассказывал все то, что мог бы рассказать любой человек стандартной профессии.

Здесь все работало иначе. В «Baltimore Bicycle Works» проводили совещание каждое утро по четвергам, чтобы обсудить решения, приносящие пользу их бизнесу. Они поделили весь бизнес на семь больших составляющих: от маркетинга до обслуживания сломанных велосипедов – и каждый нес равную ответственность. Если у кого-то были предложения, как улучшить работу или перестать делать то, что мешает ее улучшить, они могли вынести их на обсуждение. Если кто-то поддерживает предложения, они обсуждали их в группах и ставили на голосование. Например, если кто-то захочет начать продавать новый бренд велосипедов, им нужно было пройти весь этот процесс.

В бизнесе участвуют шесть полноправных партнеров, которые вместе несут ответственность за весь процесс. Когда я приезжал к ним, там работали три ученика, которые в течение года частично заняты в деле. Если все посчитают, что они подходят им, то ученики становятся полноправными партнерами. В конце года каждый дает характеристику на всех членов кооператива. Целью такого подхода служит возможность почувствовать себя равным в общем деле, а также найти способ, как они могли бы лучше проявлять себя.

Основать новый бизнес было сложно. Меридит рассказывала мне, как в первый год она работала по десять часов в день без выходных. На этой работе она имела больше обязанностей, чем на старой. Однако она заметила нечто удивительное. Через совсем короткое время усиленное сердцебиение, ночные пробуждения из-за чувства тревоги исчезли и больше никогда не возвращались.

Я спросил Меридит почему. У нее есть мнение на этот счет, и оно тесно связано с теми научными данными о депрессии и тревоге, которые я узнал ранее. Вся ее прежняя работа, как она говорит, «не включала в себя опыт самостоятельных действий».

– Твои хорошие идеи не имеют значения, раз это не входит в круг должностных обязанностей. Никому до этого нет дела. Ты получил свою позицию и делаешь только то, что с ней связано, ждешь в очереди свое возможное повышение через пять лет, а потом тоже выполняешь следующую работу еще пять лет.

А в их магазине идеи любого берутся в расчет.