Эта ласковая земля Крюгер Уильям
– У него мало еды, – сказала Эмми. – Он ест не больше нашего.
– У него наши деньги. Мог бы потратить немного, чтобы пополнить кухонные шкафы.
– Может, он не тратит их потому, что они наши? – сказал Альберт.
Если это правда, то Гроза Кабанов понравился мне еще больше. Настолько, что я решил перестать думать о нем как о Грозе Кабанов. С этого момента он будет Джеком.
Я вышел из сарая, положил сморчки на крыльце дома и наполнил водой деревянное ведро, но не повез его сразу к тополю, который спилили Джек с Мозом. Разговор с Альбертом и Эмми навел меня на мысли. Мне стало интересно, что Джек сделал с наволочкой, в которой лежало все, что мы забрали из сейфа Брикманов. Я поставил ведро около двери в дом, проскользнул внутрь и остановился в раздумьях. Если бы я хотел спрятать что-нибудь от нас, куда бы я это положил?
Первым делом я проверил спальню Джека, в которой не было шкафа, так что единственными вариантами были комод и под кроватью. Ничего. В комнату Эмми я даже не заглянул. Я открыл кухонные шкафчики, заглянул под и за мебель в гостиной и наконец посмотрел на лестницу, ведущую к порезанному матрасу с торчащей, словно выпотрошенные внутренности, набивкой. При мысли о том, чтобы подняться туда снова, в животе все скрутило. Но я хотел найти наволочку, поэтому полез наверх.
Занавеска по-прежнему отделяла закуток с кроватью, матрасом и ночным горшком. Я порылся в вещах, сложенных в другой части чердака, среди которых был дорожный сундук из дерева и кожи. Я поднял крышку и обнаружил аккуратно сложенное лоскутное одеяло, свадебное платье, тоже очень аккуратно сложенное и убранное, Библию, пару красно-коричневых детских башмачков и прочие памятные вещи из прошлого. Зарывшись глубже, я наткнулся на армейскую форму и фотографию в рамке. На ней двое мужчин в военной форме стояли на фоне казарм. Один был Джеком, еще не потерявшим глаз в войне с кайзером. Другой на вид был его ровесником. Оба улыбались, и Джек по-дружески обнимал за плечи второго мужчину. По низу фотографии шла белая надпись «Лучше смерть, чем бесчестье. Руди». Она напомнила мне клятву Германа Вольца перед нашим расставанием: «Я буду защищать вашу и свою честь до смерти».
Я убрал все обратно в сундук, закрыл крышку и наконец отдернул занавеску.
Матрас по-прежнему лежал на полу, как выпотрошенное животное. Я внимательно осмотрел закуток, но не заметил ничего, где можно было бы спрятать наволочку и ее содержимое. Чем дольше я там стоял, тем больше уверялся в том, что здесь случилось что-то ужасное, что-то пугающее. Я, спотыкаясь, вернулся к лестнице и торопливо спустился, убегая из проклятого места. У подножия лестницы я немного постоял, успокаиваясь.
Тут-то я и заметил, что в одном углу кухни доски немного выступают над остальными. Я встал на колени и приподнял люк маленького погреба, небольшого помещения под домом, предназначенного для хранения продуктов в холоде. Продуктов там не было, зато была наволочка вместе с одеялами и флягой, который дал нам Вольц. Я проверил наволочку. Письма, документы и книга были на месте, но деньги пропали, все. Это меня не удивило. На месте Джека я, наверное, тоже стащил бы наличные не раздумывая. Но я удивился, увидев револьвер Брикмана. Не знаю, что на меня нашло – может, из-за того, что я только что спустился из верхней комнаты, испещренной следами ярости, – но я забрал револьвер, положил наволочку обратно в погреб и закрыл люк. Я быстро вернулся в сарай, скрыв оружие от Альберта и Эмми. Я спрятал его в амуничнике под соломенной подстилкой, рядом с проволокой для побега. Я быстро вышел наружу, схватил ведро с водой, поставил его на тачку и вернулся к Гилеаду и срубленному тополю.
Глава двадцатая
Тот вечер начался с празднования. Джек пригласил нас в дом, и мы сидели за небольшим столом, совсем как семья. Мы ели жареную курицу вместе со сморчками, которые я собрал, а Джек порезал и обжарил в масле. Клянусь, ничего вкуснее я в жизни не пробовал. Конечно, было и спиртное. Джек налил прозрачный кукурузный самогон из одной из молочных бутылок в стакан и пил его, пока ел, разговаривал и смеялся.
– Давно в этом доме не было слышно смеха, – сказал он. – Норман, ты отлично поработал с этим самогонным аппаратом в сарае. Джеронимо, я никогда не видел, чтобы человек работал усерднее или лучше, чем ты сегодня. Эммалин, спасибо, что убралась здесь и вновь впустила солнце. А ты, Бак?..
Он внимательно посмотрел на меня своим единственным глазом. Мне стало интересно, что он скажет. Я не работал так много, как Моз, и не создал ничего вроде великолепного маленького аппарата, как Альберт, и не принес ему утешения, как Эмми.
– Спасибо, что вернул в мою жизнь музыку. Ты и эта гармоника – вы меня спасли.
Джек говорил и говорил без умолку, говорил, как человек, который слишком долго был заперт в собственной тихой комнате. Несмотря на дух товарищества, его дробовик лежал рядом под рукой. После ужина мы собрали и вымыли посуду, пока Джек пил свой кукурузный спирт, а потом он сказал:
– Бак, доставай свою гармонику, и устроим танцы в сарае.
Он прихватил скрипку и дробовик, велел Эмми нести бутылку, и мы все поплелись через двор. Солнце цвета кровавого апельсина зависло над горизонтом, и длинные лучи красного света проникали сквозь щели в стенах старого сарая и ложились на коричневый земляной пол ручейками раскаленной лавы.
– Джеронимо, притащи-ка нам парочку тюков сена и поставь здесь. Бак, ты садись на один, а я сяду на другой. Норман, вы с Эммалин в настроении повеселиться?
Мой брат не ответил, но Эмми воскликнула:
– Я хочу танцевать!
– Тогда, девочка, танцуй от души.
Мы сыграли много старых народных песен, которым меня научил папа и которые я выучил из сборника – его мне подарила мама незадолго до своей смерти на мой шестой день рождения. Эмми радостно танцевала, и Моз присоединился к ней, лихо отплясывая. Они сходились и расходились, как вращающиеся волчки, поднимая пыль. Альберт стоял рядом, он не танцевал, но хлопал в такт музыке. Где-то между песнями Джек допил самогон, и у него на лбу выступил пот, а глаз блестел все лихорадочнее.
Темнело, и в сарае почти не осталось света, когда Джек сказал:
– Давай сыграем «Долину Красной реки».
– Вы уверены? – спросил я.
Он сердито зыркнул на меня.
– Просто делай, как я сказал.
И вот опять. Голубое небо резко превратилось в торнадо.
Он сделал большой глоток из бутылки и поставил ее на землю рядом со своим тюком. Поднял смычок, устроил скрипку под подбородком и кивнул мне.
Мы начали играть самую медленную и печальную мелодию за весь вечер. Эмми села прямо на земляной пол сарая, и Моз сел рядом с ней. Альберт стоял, прислонившись к стене. Я уже едва различал углы сарая, настолько слабым был свет. Но я видел лицо Джека, когда он играл. Его глаз был закрыт, но это не мешало слезам катиться по щеке. Когда он закончил, то долго молчал, не опуская скрипку. Наконец он открыл глаз и посмотрел на сидящую в полумраке Эмми.
– Тебе понравилось, Софи?
– Я Эммалин.
Это его встряхнуло.
– Проклятье, я знаю, что ты Эммалин.
На мгновение мне показалось, что он швырнет в нее скрипкой.
– Вечер окончен. – Он схватил дробовик, который все это время лежална тюке, и встал. – Возьми бутылку, девочка. А вы, парни, в амуничник. Быстро!
Эмми поспешила выполнить указание. Я убрал гармонику в карман и направлялся в амуничник, когда услышал глухой удар и развернулся. Джек и Эмми стояли, глядя на лежащую на боку бутылку, чье содержимое впитывалось в земляной пол.
– Проклятье! – взорвался Джек. – Проклятье, девочка! Посмотри, что ты наделала.
– Простите, – сказала Эмми. – Тут темно. Я не видела.
– Отговорки, – сказал он и схватил ее за руку. – Тебе придется за это ответить.
– Отпустите ее, – сказал Альберт.
– Заткнись, мальчик.
– Отпустите ее, – повторил Альберт, расправив плечи и загородив выход из сарая.
Джек отпустил Эмми, но только затем, чтобы взять дробовик обеими руками и направить ствол на Альберта.
– Отойди в сторону, мальчик.
– Пообещайте, что не обидите ее.
Я увидел, как Моз подвинулся к верстаку, где хранились инструменты. Джек тоже заметил это своим единственным глазом.
– Стой на месте, индеец.
Моз остановился. Но теперь я повернулся и пошел.
– Эй, Бак, куда это ты?
– В амуничник, как вы сказали.
Джек хмыкнул.
– Хоть один из вас знает, что хорошо для него.
В амуничнике я достал из-под сена револьвер и встал в дверном проеме. Думаю, Джек не видел, что я держу в дрожащих руках.
– Отойди, – приказал Джек Альберту. – Отойди, мальчик, или клянусь, ты умрешь раньше, чем пожалеешь о своем упрямстве.
– Эмми, – сказал я. – Отойди от него.
Джек перевел свой здоровый глаз на меня, что означало, что он не может следить за Эмми, и она быстро подбежала к Мозу, который встал между ней и дробовиком.
– Бунт, – сказал Джек. – Я приютил вас. Я вас кормил. И что вы делаете? Идете против меня. Все до одного.
– Мы уходим, – сказал Альберт.
– Черта с два, – сказал Джек.
И глядя на дробовик, я тоже подумал: «Черта с два».
– Не вынуждай меня, мальчик, – предупредил Джек. Он поднял дробовик и упер приклад в плечо. Они с Альбертом смотрели друг другу в глаза, и все вокруг замерло, даже звуки.
Мне хотелось крикнуть: «Альберт, отойди!» Потому что я знал, точно знал, что Джек исполнит свою угрозу. Было в нем что-то, какая-то чудовищная ярость. Я знал, к чему она может привести – я видел раскромсанный в лоскуты матрас на чердаке.
Я не думал. Просто нажал на спуск. Звук выстрела расколол вечер на миллион кусочков.
Эмми закричала, а Джек мешком свалился на пол сарая.
Каждую минуту мы теряем что-то… Секунда за секундой у нас отнимают жизни. Что стало прошлым, никогда не вернется.
Я убил Винсента ДиМарко, и это изменило во мне что-то, что нельзя исправить. Но если вы меня спросите, то я скажу вам, что никогда, ни разу не сожалел о его смерти. С Джеком было по-другому. Я знал, что живущая в нем ярость не его вина. Я видел другого Джека, Джека, который мне нравился и которого, кто знает, со временем и в других обстоятельствах я был бы счастлив назвать своим другом. Застрелить его было все равно что пристрелить животное, заразившееся бешенством. Это было необходимо. Но когда я нажал на спуск, я потерял частичку себя, нечто более важное, чем когда убил ДиМарко. Сейчас я думаю, что это была частичка моей души. И в следующее мгновение я тяжело осел на земляной пол сарая, охваченный сожалением.
Альберт склонился над Джеком, потом посмотрел на Моза и сказал:
– Похоже, прямо в сердце.
Он подошел ко мне, но я почти не почувствовал его руку на своем плече.
– Нам надо уходить, Оди.
Он помог мне подняться и вывел на улицу, где уже ждали Эмми и Моз. Эмми обняла меня и прижалась щекой к моей груди.
– Твое сердце, Оди. Оно бьется, как птичка в клетке.
Я увидел, как Моз показал Альберту: «Деньги?»
– Пропали, – сказал я, и мне показалось, что голос звучит отдельно от меня, как будто говорит кто-то другой.
Я рассказал им про наволочку в погребе, и Альберт с Мозом пошли в дом забрать ее. Силы снова оставили меня, и мне пришлось сесть в тускло освещенном дворе. Я посмотрел на свои руки, теперь пустые, и отрешенно подумал, что стало с револьвером.
Альберт с Мозом вышли из дома с наволочкой, флягой и одеялами, которые дал нам Вольц, а также одеждой, в которой была Эмми, когда мы впервые пришли сюда.
– Посмотрели везде, – сказал Альберт. – Денег не нашли. Может, он уже потратил их. Нам надо двигаться.
Под восходящей луной мы шли через сад, среди деревьев, за которыми ухаживали, по траве, которую косил Моз. Мы вложили – хоть и не надолго – часть себя в эту землю и то, что росло на ней, и я чувствовал родство с ней и вспомнил, как Джек, говоря о ней, назвал ее ласковой. Той ночью я совершил ужасный поступок, и, может быть, Джек тоже совершал ужасные поступки, но я понимал, что нельзя винить землю. Я попробовал сделать следующий шаг – почувствовать Бога там, вокруг меня, как чувствовал Джек. Но мое сердце не откликнулось. Я чувствовал только утрату, только пустоту.
Моз с Альбертом вытащили из кустов каноэ и спустили его на воду Гилеада. Я все еще был потрясен, и Эмми помогла мне забраться в каноэ и села передо мной. Моз прошел на нос, Альберт на корму, и мы отплыли. Я видел впереди речную гладь, молочно-белую в лунном свете. Я услышал всплеск, когда что-то тяжелое упало в воду рядом с кормой каноэ. Мне не надо было спрашивать, что именно выбросил Альберт.
И так мы двинулись дальше, навстречу, как я все слабее и слабее надеялся, новой жизни, которой я так отчаянно желал для нас.
Часть третья
Небеса
Глава двадцать первая
С высоты мудрости, приобретенной за много десятилетий, я смотрю на тех четверых детей, путешествующих по извилистой реке и не знающих, что их ждет. Даже по прошествии стольких лет я все равно болею и молюсь за них. Мы, прошлые, никогда не умираем. Мы разговариваем с ними, спорим с их решениями, которые, как мы знаем, принесут только несчастье, предлагаем утешение и надежду, несмотря на то что они не могут слышать. «Альберт, – шепчу я, – сохраняй ясность ума. Моз, будь сильным. Эмми, верь своим видениям. И, Оди, Оди, не бойся. Я здесь, терпеливо жду тебя на берегах Гилеада».
Прошло всего десять дней после нашего побега из Линкольнской школы, но они уже казались мне вечностью. Погода испортилась, и мы плыли под серым небом. Мы мало говорили и еще меньше ждали чего-то хорошего. Воспоминания о том, что мы оставили после себя – по большей части смерть и отчаяние, казались тяжким, тянущим на дно якорем, и поскольку мы не могли найти в себе сил грести, река несла нас вперед еле-еле.
На вторую ночь после побега от Джека мы разбили лагерь неподалеку от маленького городка, так что слышали музыку на танцах. Скрипки, гитары, аккордеон. Меня так и подмывало достать гармонику и заиграть, подхватить мелодии, которые, я знал, поднимали настроение собравшимся в ратуше. Я слышал мотивы «Американского легиона», «Ордена лосей», «Церковного прихода». Но за собой мы оставили мертвеца, и из-за страха, что нас обнаружат, Альберт запретил мне играть.
Под вечер он сходил в город и вернулся со свиной косточкой, на которой еще оставалось мясо, и кучкой картофельных и морковных очисток – все это он нашел завернутым в газету в мусорном баке позади кафе. Кроме этого, он вернулся с дырой на рубашке по милости рыскавшей возле мусорного бака костлявой дворняги, которая была такой же голодной, как и мы. Еда была так себе, к тому же львиную долю мы отдали Эмми. Оказалось, что мы попали в заголовки газеты, которую использовали как обертку, но, слава богу, не из-за того, что произошло на ферме Джека. Насколько мы могли сказать, о нашем последнем преступлении еще не узнали. Газета называлась «Манкейто Дейли Фри Пресс» и издавалась в городе на востоке, в той стороне, куда нас нес Гилеад. Заголовок был такой: «Кража и похищение ребенка! Теперь убийство?»
Альберт зачитал нам статью вслух. Тело Винсента ДиМарко нашли на дне карьера. Поскольку рядом с карьером обнаружили самогонный аппарат, то власти решили, что он принадлежал ДиМарко, и первоначально шериф Ворфорд полагал, что тот напился и свалился с обрыва. Но официальное вскрытие показало, что в крови ДиМарко не было алкоголя, к тому же ДиМарко пропал в ночь похищения и ограбления, и шериф начал подозревать убийство. Под конец статьи шел абзац про Билли Красного Рукава. Он гласил, что в результате обследования карьера после обнаружения тела ДиМарко было также найдено тело пропавшего индейского мальчика. И все. Никаких объяснений. Просто мертвый индейский ребенок.
– По крайней мере его семья больше не будет мучиться неизвестностью, – сказал я.
– Они повесили самогонный аппарат Вольца на ДиМарко, – заметил Альберт. – Наверное, Брикман придумал, чтобы сохранить руки чистыми.
– И не впутывать Вольца, – добавил я, испытывая огромное облегчение.
«По-прежнему ни слова о нас», – показал Моз, имея в виду себя, Альберта и меня.
– Не знаю почему, – сказал Альберт, качая головой. – Но тем лучше для нас.
Он сунул руку в наволочку и достал старую кепку, которую я иногда видел на Джеке. Наверное, Альберт прихватил ее вместе со всем остальным. Всегда думает наперед. Он подтянул ремешок сзади и вручил кепку Эмми.
– Теперь носи это, – сказал он.
– Зачем? – спросила она.
– Джек узнал тебя по фотографии в газете. Значит, и кто-нибудь еще узнает. Опускай козырек пониже, чтобы спрятать лицо, когда поблизости окажутся другие люди.
Той ночью Эмми лежала в объятиях Моза и плакала, плакала, а когда мы спросили почему, она не смогла точно сказать, разве что ей было одиноко. Я думал, что понимаю ее, потому что все еще помнил свои первые недели в Линкольнской школе, когда казалось, что мы с Альбертом потеряли все. Тогда я много плакал, в основном по ночам, как и многие другие дети. Мы были напуганы, конечно, но это еще не все. Мы оплакивали папу, но это тоже было не все. Существует боль сильнее, чем та, которую испытывает тело, и это душевные раны. Это чувство, что тебя оставили все, даже Бог. Самое глубокое одиночество. Телесные раны исцеляются, но остается шрам. Глядя на Эмми, плачущую в сильных руках Моза, я думал, что это же верно и для души. К тому времени на моем сердце образовался широкий шрам, но рана на сердце Эмми была еще настолько свежа, что даже не начала заживать. Я смотрел, как Моз снова и снова пишет на ее ладошке «Не одна, не одна».
Следующей ночью мы устроили лагерь в низине, откуда нам не было видно ни огонька, и мы верили, что скрыты от посторонних глаз. Альберт решил, что можно рискнуть разжечь костер. Мы собрали ветки, нападавшие с тополей и других деревьев вдоль берега, и Альберт, который серьезно относился ко всем урокам, выученным из «Справочника бойскаутов», искусно сложил их и поджег. Есть что-то в разожженном в ночной темноте огне, в огне, разделенном с другими, что прогоняет уныние. Мы сидели вокруг жизнерадостного огонька, ветки трещали, сгорая в танцующем пламени, и хотя в тот день мы не ели, я чувствовал, как поднимается наше настроение вместе с дымом, который уносится к звездам. Нам казалось, что мы уже целую вечность не смеялись и даже не улыбались, и было приятно видеть на лицах остальных выражение не столько радости, сколько облегчения и покоя.
– Сыграй нам, Оди, – сказала Эмми.
Я взглянул на Альберта, и он кивнул.
Впервые с того дня, как мы оставили мертвого Джека в сарае, я достал гармонику и начал играть. Я выбрал «Желтую розу Техаса», потому что она была веселой и все знали слова. Альберт и Эмми пели, а пальцы Моза двигались в грациозном балете.
– Эта для Моза, – сказал я и заиграл «Возьми меня на бейсбол». Он широко улыбнулся и, когда песня закончилась, показал: «Скучаю по запаху кожаной перчатки».
– Бейсбол еще у тебя впереди, – сказал Альберт.
Эмми хлопнула в ладоши.
– Когда-нибудь ты станешь знаменитым бейсболистом, Моз. Я знаю это.
Моз покачал головой и показал: «Просто счастлив быть свободным».
– Оди, сыграешь «Шенандоа»? – спросила Эмми.
Я хотел играть легкую музыку, но знал, что эта песня была особенной для нее, потому что была особенной для ее мамы. Так что я прижал гармонику к губам и заиграл эту прекрасную грустную мелодию. После мы молча смотрели в огонь, потерявшись в своих мыслях.
– Знаете, чего я хочу? – вдруг спросила Эмми. Она перевела взгляд с Моза на Альберта, потом на меня. – Я хочу сидеть с вами вокруг костра, как сейчас, каждую ночь до самой смерти.
Моз улыбнулся и показал: «Сожжешь все деревья в мире».
– И только подумай про дым, Эмми, – смеясь, сказал Альберт. – Он закроет все небо.
– Индейцы верят, что дым возносит их молитвы к небу, – раздался голос из темноты.
В круг света шагнул мужчина, большой и сильный, с плечами, как у бизона, на которых волосы лежали, как зимняя шкура бизона. На нем была старая черная ковбойская шляпа, рубашка на кнопках, грязные джинсы и ободранные остроносые сапоги. Он выглядел как ковбой, только что соскочивший с лошади, разве что он явно был индейцем. Он стоял на границе света от костра, с холщовым мешком за плечом и непроницаемыми глазами.
– Услышал музыку. Не возражаете, если присоединюсь?
Эмми придвинулась к Мозу, который обнял ее одной рукой. Альберт встал и с вызовом оглядел мужчину с головы до ног. Я осмотрелся вокруг в поисках чего-нибудь, что можно было бы использовать как оружие, и наконец остановился на толстом суке тополя, до которого мог дотянуться, если понадобится.
– Не знаю, голодны ли вы, – сказал мужчина. – Но я бы приготовил их, если вы разрешите воспользоваться вашим костром. – Он достал из мешка двух завернутых в газету сомов. – Буду рад поделиться.
Предложение прозвучало доброжелательно, но только недавно освободившись из плена Джейка, я не спешил приглашать незнакомого человека к теплу нашего костра. С другой стороны, за последние два дня мы почти ничего не ели. Я много раз думал, не потратить ли две пятидолларовые купюры в своем правом ботинке на еду, но Эмми в ту ночь, когда пришла ко мне и говорила словно в трансе, сказала, что я пойму, когда придет время достать их, и я чувствовал, что еще рано. Поэтому мысль о горячих вкусных сомах была заманчивой.
Наконец Альберт кивнул.
Индеец нашел две прямые крепкие палки в куче, которую мы собрали для костра. Он взял уже почищенных и выпотрошенных сомов, сунул каждому в рот палку и воткнул палки в землю, так чтобы рыбы нависали над огнем и углями. Потом он сел с другой стороны костра.
– Вы еще малы, чтобы позаботиться о себе, – сказал он. – Хотя что там, я забочусь о себе сам с тринадцати лет.
– Вы ковбой? – спросил я.
– Бывший. Перегонял скот для одного человека в Южной Дакоте. Сейчас никто не платит за коров, так что пришлось уйти. Решил вернуться домой.
– А где дом? – спросил я.
Он развел руки.
– Здесь.
– Прямо здесь? – Я постучал по земле.
– Ага. И в ту сторону, и в ту. – Он показал в обе стороны вдоль Гилеада. – Все это была моя земля и земля моих друзей сиу. У нас нет документов, где это написано. Но мы никогда ее не продавали. Ее просто забрали.
Он рассматривал Моза с особенным интересом и заговорил с ним на языке, которого я не понимал. Судя по лицу Моза, он тоже не понял. Зато Эмми ответила:
– Да.
Индеец округлил глаза и улыбнулся. Он снова заговорил на странном языке, и Эмми ответила на нем же.
Индеец увидел, что мы разинули рты, и показал на Моза:
– Я спросил вашего друга, не сиу ли он. Потом я спросил девочку, откуда она знает мой язык. Она сказала, что в ней течет кровь сиу.
– Я не знал, что ты умеешь говорить на сиу, – сказал я Эмми.
– Меня папа научил. Но в Линкольнской школе мне не разрешили бы на нем говорить. Ты помнишь это правило, Оди.
Я помнил. Еще я помнил порки и ночи в тихой комнате, ожидавшие тех, кто это правило забывал.
Лед был сломан, и я задал индейцу вопрос, который волновал меня с момента его появления:
– Где ваша удочка?
– Удочка?
– Ловить рыбу. – Я кивнул на сомов над костром.
– Я поймал их не на удочку и крючок. Я их приманил.
– Приманили?
– Ну, знаешь. – Он пошевелил пальцами. – Тупые рыбы, они думают, что это червяки. Когда они заглатывают, я просто хватаю их.
Звучало опасно, и на ум сразу пришел Герман Вольц со своими четырьмя с половиной пальцами. Но у индейца на каждой руке был полный набор.
Эмми все еще сидела рядом с Мозом, хотя больше не под защитой его руки. С момента разговора на сиу ее страх перед индейцем, похоже, испарился. Она снова заговорила с ним на этом языке, и он ответил.
– Она спросила, как меня зовут, – перевел он нам. – Я сказал, что мое имя Ночной Ястреб. Но большинство людей зовут меня Форрест.
– Почему? – спросил я.
– Так записано в свидетельстве о рождении, выданном белыми.
– У вас два имени?
– Больше. А как зовут вас всех?
– Эмми, – тут же откликнулась Эмми.
Мы с Альбертом многозначительно посмотрели на нее, но вреда, нанесенного ее наивной искренностью, было уже не исправить.
– Бак, – сказал я.
– Норман, – сказал Альберт.
– А тебя? – спросил индеец Моза.
Моз знаками показал свое имя.
– Немой? – спросил индеец.
– Ему отрезали язык, – сказала Эмми. – Когда он был очень маленьким. Его зовут Моз.
Индеец сдвинул на затылок свою ковбойскую шляпу и покачал головой.
– Нет конца жестокости в этом мире, и как бы низко ты ни пал, дна нет. Но вот что я тебе скажу, Моз. Ты сиу. В твоих жилах течет хорошая, благородная кровь. Не позволяй никому внушать тебе обратное.
В мешке у Форреста нашлись соль и перец, и он приправил сомов, когда они приготовились. Карманным ножом он отрезал куски и раздал нам, предупредив о костях. Мы ели, как в последний раз, и Форрест, похоже, был доволен. В конце я понял, что сам он съел совсем немного, отдав большую часть нам.
– Бак, не сыграешь еще на гармонике? – сказал он.
Я достал гармонику и заиграл «Девушки из Буффало», может быть потому, что Форрест с самого начала напомнил мне это великое животное равнин[22]. Потом я сыграл «Из-за гор», и остальные, включая Форреста, подхватили. Мы смеялись и хорошо проводили время. Я размышлял, что сыграть третьим номером, когда Форрест достал из своего мешка банку с прозрачной жидкостью. Он отвинтил крышку и сделал глоток, потом поставил банку на землю рядом с собой.
Самогон. Раньше он меня мало волновал, но после встречи с Джеком его внезапное появление беспокоило. Я видел, как насторожились остальные.
– Как насчет «Покидая Шайенн»? – сказал Форрест. – Знавал я ковбоя из Оклахомы, который умел играть ее на гитаре и пел так, что сердце разрывалось.
Я поднес гармонику к губам, а Форрест поднес к своим банку.
Он не напивался, не становился злым, как Джек. Он стал просто более разговорчивым. Наконец он огорошил нас:
– Вы знаете, парни, что за ваши головы назначена награда? Пять сотен долларов.
Он проследил за нашей реакцией, и то, что отразилось на наших лицах, похоже, его развеселило. Он рассмеялся и полез в свой мешок. Я напрягся и увидел, что Альберт с Мозом застыли, готовые броситься на него.
Форрест достал из мешка свежий выпуск «Миннеаполис Стар». Он передал газету Альберту, и мы заглянули ему через плечо. Похищение Эмми снова попало на первую страницу, уже с другой фотографией. На этот раз сообщалось, что Брикманы предлагают вознаграждение за любую информацию о людях, которые ее украли. Сведения требуется сообщать непосредственно Тельме или Клайду Брикманам, не задавая вопросов.
– Да, я знаю, кто вы. Но не волнуйтесь. Видите это? – Форрест показал на неопрятные волосы, торчащие из-под его шляпы. – Когда я был ребенком, за это тоже давали вознаграждение, просто потому, что я сиу. Должен признать, когда я читал статьи, то боялся за Эммалин, как и все остальные. Но я вижу, что ей не грозит опасность. Газеты, – с отвращением сказал он. – Что угодно ради того, чтобы продать несколько экземпляров. – Он сделал еще глоток из банки. – Надо отдать вам должное. Вы одурачили кучу полицейских.
– Билли Кид[23], – сказал я.
– Что такое? – спросил Форрест.
– Мы как Билли Кид. Отчаянные.
– Отчаянные, – согласился Форрест и выпил за нас.
Альберт, притихший и помрачневший, сказал, что уже поздно и нам надо поспать. Форрест закрутил свою банку и вернул самогон в мешок. Он достал скатанное одеяло и разложил его с другой стороны костра. Скоро я услышал глубокое дыхание индейца, время от времени прерываемое храпом.
Моз с Эмми спали на одном одеяле, Моз одной рукой обнимал девочку. Я лег рядом с Альбертом. Я сильно устал, но чувствовал себя хорошо. Вкусная рыба. Музыка. И слава. Совсем как у Билли Кида.
Прежде чем заснуть, я взглянул на брата. Альберт лежал очень тихо, глядя на убывающую луну широко открытыми глазами, словно мертвый.
Глава двадцать вторая
Меня разбудило прикосновение руки.
В Линкольнской школе мы все знали о склонностях ДиМарко в отношении детей, поэтому спали чутко, и неожиданное прикосновение ночью было сигналом тревоги. Я распахнул глаза и попытался встать, но меня прижали к земле. Тогда я открыл рот, его зажали ладонью, чтобы задушить крик.
В тусклом лунном свете я увидел над собой Альберта и Моза. Альберт прижал к губам палец, предупреждая, чтобы я молчал. Когда стало понятно, что я окончательно проснулся, Моз меня отпустил. Альберт подал знак вставать. Он взял одеяло, на котором я спал, и показал: «Следуй за нами». Моз дал мне мои ботинки.
Красные угли еще светились среди золы костра, с другой стороны которого лежал индеец, глубоко дыша. Мы прокрались мимо него к реке, где ждала Эмми и каноэ уже было спущено на воду. Альбер сложил одеяло, на котором мы спали, и положил к остальным в середину каноэ. Наволочка и брезентовая фляга тоже были там. Моз придерживал каноэ, пока мы садились, потом залез на корму, оттолкнулся, и мы поплыли вниз по Гилеаду.
Я ничего не понимал. Моз с Альбертом работали веслами, а я пытался сообразить, что заставило моего брата скрыться таким образом. Мне понравился Форрест. Он был приличным и, кажется, не слишком отличался от нас, – просто человек, плывущий по течению. Неужели это из-за самогона? Альберт боялся, что все будет как с Джеком?
Я подождал, пока мы не окажемся на приличном расстоянии от нашего ночного лагеря, прежде чем рискнул спросить.
– Альберт, что мы делаем? – спросил я тихо.
– Плывем подальше от Ночного Ястреба.
– Почему?
– Он собирался сдать нас.
– Откуда ты знаешь?
– Та банка с контрабандным алкоголем.
– Что с ней?
– Она была квадратная.
– И что?
– Ты когда-нибудь видел квадратные банки?
Я как-то не задумывался об этом, но теперь попытался припомнить.
– Кажется, нет.
– Я тоже, пока Брикман не заставил нас с Германом Вольцем готовить брагу для него. Он купил специальные квадратные банки, чтобы разливать самогон. Сказал, что квадратные удобнее перевозить.
Читать бесплатно другие книги:
