Эта ласковая земля Крюгер Уильям
– Форрест получил свой самогон от Брикмана?
– Об этом я и говорю.
– И он собирался сдать нас за вознаграждение?
– А ты как думаешь? Ты бы отказался от пяти сотен долларов?
Эмми свернулась калачиком и заснула. Моз с Альбертом гребли всю ночь. Время от времени я видел вдалеке одинокие проблески, возможно, это были огни ферм. Я решил, что Альберт прав. Пятьсот долларов – большие деньги, но я бы отдал их все до последнего цента, лишь бы оказаться в безопасности одного из этих домов. Оказаться в месте, которое мог бы назвать домом.
Ближе к вечеру мы остановились. Мы уплыли далеко от Форреста. Моз с Альбертом выбились из сил. Мы сидели на невысоком холме над рекой в тени огромного одинокого платана. Холм возвышался над прерией, и с него открывался вид на все окрестности. Железнодорожные пути уходили в сторону от реки. Поблизости не было ни домов, ни сараев, ни оград – ничего запятнанного грубыми руками человека. Повсюду, насколько хватало глаз, росли только высокая трава и дикие цветы, словно танцоры, склонявшиеся в такт мелодии, которую слышали в шуме ветра, а над нами склонялась величественная крона белых платановых ветвей и зеленой листвы.
«Красота, – неспешно показал Моз. – Давайте побудем здесь немного».
– Как насчет навсегда? – спросил я.
– Мы можем построить дом, – сказал Эмми. – Можем жить в нем все вместе.
Моз показал: «Альберт мог бы построить его. Альберт может построить что угодно».
– Мы не останемся здесь, – сказал Альберт. – Мы плывем в Сент-Луис.
Я помнил Сент-Луис, но смутно. Мы ездили туда один раз после смерти мамы, но больше не возвращались.
Моз показал: «Что в Сент-Луисе?»
– Дом, – сказал Альберт. – Может быть.
Он достал из наволочки одну из пачек писем, которые побросал внутрь вместе со всем остальным. Они все еще были перевязаны шпагатом, но завязаны не простым бантиком, как делал Брикман. Это была скользящая восьмерка, сложный узел, который можно легко расслабить или затянуть, не развязывая. Мы научились вязать его во время тренировок бойскаутов. Не знаю, когда он успел, но Альберт прочитал письма. Он расслабил узел, вытащил верхнее письмо и передал его мне. Оно было адресовано директору Линкольнской школы-интерната для индейцев.
– Читай, – сказал Альберт.
Я достал письмо из конверта.
Уважаемый сэр или мадам.
Я недавно узнала, что в Линкольнской школе-интернате для индейцев проживают два мальчика по фамилии О’Бэньон. Старшего зовут Альберт, и ему исполнилось четырнадцать лет. Другого обычно зовут Оди, и он на четыре года младше брата. Я не располагаю средствами, чтобы заботиться об этих мальчиках, но хотела бы время от времени посылать деньги. Прошу использовать эти средства, чтобы обеспечить мальчиков вещами, которые школа не предоставляет, но которые могут сделать их пребывание у вас немного легче. По личным причинам я не хочу, чтобы мальчики знали источник этих денег. Прилагаю двадцать долларов.
Благослови вас Бог за доброе дело, которое вы делаете ради всех детей под своей опекой.
Подписи не было. Я прочитал письмо еще раз, потом уставился на Альберта.
– Тетя Джулия?
– Тетя Джулия, – кивнул он.
– Брикманы сказали нам, что она умерла.
– Посмотри на штемпель.
Обратного адреса не было, но я присмотрелся к побледневшему красному отпечатку. Я разобрал «Сент-Луис» и дату.
– Она отправила его два года назад.
– Намного позже того, как Брикманы сказали нам, что она умерла.
Я нетерпеливо потянулся к пачке писем.
– Есть еще?
– Только это.
– Что с ними случилось? Она пишет, что время от времени будет посылать деньги.
– Не знаю, – сказал Альберт. – Но мне достаточно и этого. В самом начале я не знал точно, куда нам податься. Теперь знаю.
Моз показал: «Дом для всех нас?»
– Мы же семья, – сказал Альберт.
Мы решили провести ночь на холме, этом маленьком островке спокойствия, возвышавшимся над океаном прерии, укрывшись под раскидистыми ветвями платана.
Я плохо спал. Это началось после того, как я застрелил Джека. Иногда я не мог заснуть, или если засыпал, то просыпался от кошмаров. Я был заперт в сарае Джека. И в этих ужасных снах он открывал свой единственный глаз и обвиняюще смотрел на меня с земляного пола. Я пытался сказать ему, что мне жаль, очень жаль, но мой рот словно был зашит, и от усилий раскрыть его во сне я просыпался.
Той ночью я не мог заснуть. Я лежал, глядя на ветви платана, которые создавали крышу над нами. Пустой желудок жалобно урчал, а я все продолжал думать о доме. На самом деле я никогда не знал, что это. До Линкольнской школы мы жили в разъездах, а до этого на верхнем этаже дома, который принадлежал женщине со множеством кошек и который я помнил только обрывками. Линкольнская школа приютила меня, но не была домом. Я старался не радоваться раньше времени насчет Сент-Луиса и тети Джулии, но это было все равно что просить голодающего ребенка не исходить слюной от запаха горячей еды.
Я оставил остальных спать, а сам отошел от платана. То, что я увидел тогда, оказалось настолько красивым, что я не забыл за восемь десятков лет своей жизни. Луг, начинавшийся у подножия холма, кишел светлячками. Насколько хватало глаз, землю освещали миллионы крошечных фонариков. Они мигали и перемещались в разных направлениях, море звезд, земной Млечный Путь. Я бывал ночью на вершине Эйфелевой башни и смотрел на город света[24], но все это рукотворное великолепие не сравнится с чудом, которое я мальчишкой узрел той июньской ночью на берегу Гилеада.
В мою руку скользнула ладошка: рядом со мной встала Эмми. Даже в темноте я видел, как горят ее глаза.
– Я хочу когда-нибудь вернуться сюда, Оди.
– Мы вернемся, – пообещал я.
Мы долго стояли, держась за руки, посреди этого чуда, и хотя желудок мой был пуст, сердце было полным.
На следующее утро, когда мы положили вещи в каноэ, брат посмотрел на запад и тихо присвистнул.
– Красное небо утром, – сказал он.
Небо вдоль всего западного горизонта выглядело как полоска воспаленной кожи. Моз с Альбертом гребли как сумасшедшие в попытках обогнать ненастье, но в последний раз они ели два дня назад, и это был сом, которым поделился с нами Форрест, так что они быстро устали. Тучи наползали медленно, но к вечеру они нас догнали. За спиной поднялся ветер, и перед самой грозой мы доплыли до места, где Гилеад сливался с широкой Миннесотой. Полил сильный дождь, но мы продолжали плыть, высматривая удобное место для причаливания. Наконец мы увидели длинную песчаную отмель, заросшую камышами. Мы вытащили и разгрузили каноэ. Моз с Альбертом прислонили его вверх дном к дереву на берегу и накрыли одним из одеял, и мы, мокрые и уставшие, сбились в кучку под ним.
Миннесота была широкой рекой, и в ней течение было сильнее, чем в Гилеаде. Мы смотрели, как огромные обломки деревьев проносятся мимо, только чтобы застрять в местах, где вода кружилась в бурных коричневых водоворотах. Мокрый, уставший, голодный и напуганный быстрой водой, я задумался о разумности плана Альберта добираться до Сент-Луиса по реке.
Дождь продолжался, а наше настроение продолжало ухудшаться. Я видел усталость на лицах друзей и сам ощущал ее всем телом. Даже шанс найти дом не радовал.
Настала ночь, дождь наконец перестал, и где-то в темноте заиграла музыка и зазвучал самый красивый голос, который я когда-либо слышал.
Глава двадцать третья
«Что это?» – показал Моз.
– Понятия не имею, – сказал Альберт.
– Ангел. – Выражение лица Эмми говорило, что она верит в это.
– Кто бы это ни был, у нее потрясающий голос, – сказал я. – И только послушайте эту трубу.
– Горн Гавриила, – сказала Эмми.
– Про это не знаю, но он явно знает свое дело. – Я повернулся к Альберту. – Надо посмотреть, как думаешь?
– Не всем сразу.
– Я не останусь, – сказал я.
– Я тоже хочу пойти, – сказала Эмми.
Моз показал: «Один за всех, и все за одного».
Альберт еще мгновение взвешивал варианты.
– Хорошо, – сказал он, сдаваясь. – Но мы должны быть осторожны. За наши головы дают пятьсот долларов. Тут даже ангел не устоит.
Мы покинули песчаную отмель, поднялись по пологому берегу и миновали узкую полосу деревьев. С другой стороны проходили железнодорожные пути, за ними широкий луг, а за лугом – город. Небо все еще было затянуто, и отражение городских огней делало низкие тучи похожими на дым над бушующим пламенем. В центре луга стоял огромный шатер в окружении палаток поменьше. Большой шатер был ярко освещен внутри, и по матерчатым стенам двигались тени. На лугу стояло много автомобилей.
– Цирк? – спросил я.
– Ты когда-нибудь слышал, чтобы цирковой оркестр играл религиозную музыку? – сказал Альберт. – Это собрание возрождения[25].
– Что такое возрождение? – спросила Эмми.
– Идем посмотрим. – Я двинулся вперед.
Альберт схватил меня за руку:
– Слишком рискованно.
С запада подул легкий ветерок. В мокрой одежде нам стало холодно. Эмми обняла себя и задрожала.
Моз показал: «Эмми замерзла и промокла. Шатер – укрытие».
– Она во всех газетах, – сказал Альберт. – Кто-нибудь может узнать ее. Ночной Ястреб узнал.
Я понюхал воздух:
– Чувствуете?
– Еда, – сказала Эмми.
– Хорошая еда, – сказал я. – Клянусь, запах идет из того большого шатра.
Моз рьяно жестикулировал: «На этих собраниях кормят?»
– Не знаю, – сказал Альберт.
– Альберт, пожалуйста. – Эмми посмотрела на него умоляющими глазами. – Я ледяная. И очень хочу есть.
Эмми надела кепку, которую выдал ей Альберт.
– Опусти козырек пониже, – сказал я. Она послушалась. – Вот, Альберт. Ее лица почти не видно.
Брат уступил.
– Мы с Мозом пойдем первыми. Если все в порядке, подадим знак.
Пока мы шли через луг, в большом шатре вновь заиграла музыка. Я узнал гимн, который слышал на службах, проводимых Брикманами в спортивном зале Линкольнской школы – «Повелитель всей надежды». Прекрасный ангельский голос вознесся над остальными голосами и музыкальными инструментами. Этот голос обращался к глубинной человеческой тоске, живущей не только в тех, кто уже был внутри шатра, но и во мне тоже. Мы с Эмми остались ждать у входа, пока Альберт с Мозом отправились на разведку. Музыка кончилась, и я услышал, как заговорила женщина. Появился Моз и дал нам знак заходить.
Внутри шатер освещали электрические лампочки, висящие на столбах. Скамьи стояли рядами, оставляя по центру проход, который вел к помосту, на котором стояло пианино, а за ним складные стулья, на которых сидели несколько музыкантов со своими инструментами. Над помостом висела растяжка с надписью «Исцеляющий крестовый поход “Меч Гидеона”». В центре помоста стояла женщина. У нее были длинные гладкие волосы цвета лисьего меха, и она носила просторный белый балахон, длинный подол которого тянулся за ней шлейфом. Шатер был заполнен чуть больше половины, в основном пожилыми мужчинами и женщинами, одетыми не лучше, чем мы сами. Тут и там мелькали дети, так что мы не выделялись. Альберт с Мозом сидели рядом на скамье слева от центрального прохода. Мы с Эмми сели с другой стороны. В шатре было тепло, но Эмми прижалась ко мне, и я чувствовал, как она дрожит. Сильно пахло едой – куриный суп, решил я, – но я нигде его не видел.
– …и поэтому мы боимся, – говорила женщина в белом балахоне. – Боимся голода, боимся лишений, боимся сегодняшнего дня и боимся, что завтра будет не лучше, а то и хуже. В эти темные дни мы ужасно боимся потерять работу, дома, боимся, что наши семьи разлучатся. Мы неохотно открываем дверь постучавшему: вдруг там поджидает дьявол с взысканием по закладной в руке. Мы падаем на колени и молимся Господу об избавлении от всех этих горестей. Мы смотрим в небеса, надеясь увидеть знак, что будет лучше.
Она стояла в центре помоста, под яркими огнями, ее длинные волосы были похожи на поток мерцающих углей, балахон – на чистый снег, ее глаза были такими ясными, что даже из дальнего конца шатра они казались молодыми зелеными листочками ивы. Она широко раскинула руки, и ткань ее балахона распахнулась, как будто у нее вдруг выросли крылья. На помост поднялся мужчина и вручил ей деревянный крест почти с нее высотой. Она взяла его в руки и высоко подняла, и свет в шатре потускнел, пока не осталась только одна лампочка, за ее спиной. Она с крестом отбрасывала длинную тень на все скамьи и сидящих на них людей.
– Знак уже был дан нам! – воскликнула она красивым голосом, как у соловья. – Это обет, пропитанный кровью, произнесенный в агонии и с любовью. Отец, прости им. – Она подняла крест выше и провозгласила: – Отец, прости им. – Она опустила крест и вместе с этим понизила голос и произнесла мягко и мелодично: – Отец, прости им. Братья и сестры, Господь так любил мир, что отдал своего драгоценного единственного сына, чтобы спасти нас. Этот Бог никогда не отвернется от вас. В самые темные времена, даже когда в дверь стучится Сатана, Бог рядом с вами. Даже когда вы уверены, что так глубоко погрязли в грехе, что потеряны для него, Господь с вами, и он прощает ваши грехи. Он просит только, чтобы вы верили в него всем сердцем, всем разумом и всей душой.
Она улыбнулась чудной улыбкой, и Эмми отлипла от меня и подалась вперед, словно притянутая мощным невидимым ветром.
Мужчина в первых рядах встал и крикнул:
– Сестра Ив, нам нужен знак! Прошу, подайте нам знак, сейчас, сегодня.
– Я не могу дать тебе знак, брат. Это исходит только от Бога.
– Но проходит и через вас, сестра Ив, я знаю. Я видел. Исцелите моего сына, сестра. Прошу, исцелите моего сына.
Мужчина поднял мальчика, который выглядел не старше меня. Мальчик был горбат и сгибался почти пополам, так что едва мог поднять голову.
– Мой сын Сайрус родился с дьяволом на спине. Он всю жизнь такой. Я слышал, что вы изгоняете дьявола из людей, сестра Ив. Умоляю, изгоните дьявола из моего мальчика.
На лице женщины отразилось глубокое сострадание. Она отдала крест мужчине, который его принес, и раскрыла объятия перед горбатым мальчиком.
– Приведите его ко мне.
Было больно смотреть, как мальчик поднимается по ступенькам на сцену. Отец помогал ему, и когда они оба оказались перед сестрой Ив, мальчик стоял, но по-прежнему ужасно искривившись, ему явно было больно поднять глаза на нее. Она опустилась на колени, чтобы их лица оказались на одном уровне.
– Сайрус, ты веришь в Бога?
– Да, мэм, – услышал я его ответ. – Верю.
– Ты веришь, что Бог любит тебя?
– Да, мэм. Верю.
– И ты веришь, что Бог может тебя исцелить?
– Я хочу в это верить, мэм.
Я слышал слезы в его голосе, и хотя он стоял ко мне спиной и я не видел его лица, я был уверен, что по нему потоком катятся слезы.
– Верь, Сайрус. Верь всем сердцем и душой. – Сестра Ив положила ладони на его уродливую спину, и белоснежные складки ее балахона упали на его плечи. Она подняла глаза к полотняному потолку шатра. – Во имя Господа, чье божественное дыхание наполняет нас жизнью, во имя Господа, который кует наши сердца на наковальне своей любви, во имя Господа, по чьей безграничной милости исцеляются хромые и немощные, я прошу избавить этого мальчика от недуга. Избавь его тело, избавь его кости, избавь все его существо от всего дурного и дай этому ребенку способность снова ходить прямо. Именем нашего Господа, позволь ему быть целым.
И вот те раз искалеченный мальчик начал выпрямляться. Словно расправляющийся листок. Я мог поклясться, что слышал хруст каждого позвонка, пока его позвоночник выпрямлялся. Он встал во весь рост, и свет снова зажегся, и мальчик повернулся ко всем нам, сидящим на скамьях, и я увидел, что был прав. По его щекам катился водопад слез. Его отец тоже плакал и обнял его.
– Спасибо, Господи, и да благословит вас Бог, сестра Ив! – воскликнул благодарный мужчина.
– Слава Господу! – прокричал кто-то с места, и остальные подхватили крик.
Может, предполагалось еще исцеление, я не знал. Может, они собирались пустить по рядам блюдо для сбора пожертвований или еще что. Но если так, то этого не произошло. А произошло вот что. Пока мужчина с мальчиком садились обратно, позади нас заорали:
– Вранье!
Все головы повернулись ко входу в шатер, где стояли четверо молодых людей. Они улыбались как гремучие змеи и едва держались на ногах. Один из них держал бутылку с несомненно контрабандным алкоголем. Это он кричал и повторил снова:
– Вранье, ты, лживая сука!
Трое других засмеялись, передавая бутылку по кругу.
Мужчина, до сих пор державший крест сестры Ив, поставил его и встал рядом с ней. Он был здоровяком с носом и лицом, которые наводили на мысли о том, что когда-то он был боксером в тяжелом весе. Сестра Ив подняла руку, останавливая его, и обратилась к дебоширам:
– Ты догадываешься, что привело тебя ко мне сегодня?
Она говорила ласково, словно успокаивала испуганное животное.
– Ага, услышал про твою показуху, эту целительскую чушь. Захотел увидеть своими глазами. Сестра, позволь сказать, я видал представления и получше в кабаре.
Он заржал, схватил бутылку и сделал глоток.
– Ты здесь, потому что твоя душа нуждается в заботе, – сказала она.
– У меня есть кое-что, о чем ты можешь позаботиться, сестра, но это точно не моя душа.
Он сделал непристойное движение бедрами и пьяно заулюлюкал.
– Убирайтесь! – крикнул кто-то. – Нечего вам тут делать, пьяные задницы!
Вокруг согласно загудели.
– Все в порядке. – Сестра Ив подняла руки, чтобы успокоить нарастающий гнев. – «Придите ко Мне все труждающиеся и обремененные, и Я успокою вас; возьмите иго Мое на себя и научитесь от Меня, ибо Я кроток и смирен сердцем, и найдете покой душам вашим»[26].
– Я лучше найду покой в этих больших сиськах, сестра.
Это вызвало смех у его спутников.
Сестра Ив спустилась с помоста и медленно пошла по проходу, длинный шлейф ее балахона тянулся следом. Когда она проходила, все поворачивались и зачарованно смотрели, как она приближается к группе пьяных мужчин у входа. Она стояла перед ними, как белый агнец перед темными голодными зверьми.
– Возьми мою руку.
Она протянула руку молодому грубияну.
Он опешил, потом в его глазах появилось настороженное выражение.
– Возьми мою руку и возродись.
Он уставился на ее раскрытую ладонь, но не пошевелился.
Сестра Ив ласково улыбнулась:
– Ты боишься?
Это его проняло. Он грубо схватил ее руку.
Сестра Ив на мгновение закрыла глаза, словно в молитве. Когда она вновь открыла их, взгляд ее был полон понимания.
– Сколько тебе было, когда она умерла?
Теперь молодой человек выглядел потрясенным, как будто она дала ему между глаз разводным ключом.
– Кто умерла?
– Твоя мать. Ты был очень юн, верно?
Он выдернул свою рук.
– Оставь мою мать в покое.
– Она умерла в пожаре.
– Я сказал – оставь ее в покое.
– Ты видел, как она сгорела.
– Проклятье!
Он поднял кулак, как будто хотел ударить ее.
– Ты считаешь, что это твоя вина.
– Нет! – крикнул он и замахал кулаком в воздухе. – Нет, – повторил он, но на этот раз не так твердо.
– Ты слишком долго нес это бремя. Я могу избавить тебя от него, если ты позволишь.
– Оставь меня в покое, сука.
– Отпусти это бремя и возродишься. Ты снова почувствуешь себя целым, обещаю.
Он уронил руку и уставился на нее огромными и, как мне подумалось, умоляющими глазами.
– Я… Я не могу.
– Потому что ты считаешь, что переполнен грехами. Как и все мы. Тем не менее всех нас простили. Надо только поверить в это. Возьми меня за руку и поверь.
Он склонил голову и уставился в землю, как будто не мог заставить себя посмотреть ей в глаза.
– Возьми меня за руку, – сказала она так тихо, что я еле расслышал.
Его рука медленно поднялась, словно давно умершая. Он снова вложил руку в ладонь сестры Ив и упал на колени перед ней. Он начал плакать, сильные рыдания сотрясали его тело. Она опустилась на колени и обняла его.
– Ты веришь? – спросила она самым утешительным голосом, который я когда-либо слышал.
– Я верю, сестра.
– Тогда позволь своей душе успокоиться.
Она подержала его в объятиях еще немного и наконец встала, и подняла его.
– Теперь иди с миром, брат мой.
Он не мог говорить. Просто кивнул и развернулся, и посмотрел на трех молодых людей, которые пришли с ним, так, что они отступили. Они вышли из шатра, и он следом.
Сестра Ив раскрыла объятия всем нам:
– Стол накрыт. Давайте возблагодарим Бога и разделим его дары.
Сбоку шатра откинули клапан, открыв длинный стол, на котором стояла пара больших дымящихся кастрюль, и до нас донесся божественный аромат куриного супа.
Глава двадцать четвертая
Той ночью я лежал на своем одеяле и опять не мог заснуть. Я слышал тихий плеск Миннесоты в камышах, растущих всего в нескольких ярдах на краю песочной отмели. Мы были достаточно близко к городу – его названия я еще не знал – и я иногда слышал, как ходовая часть грузовика грохотала, как металлические кости, когда он подпрыгивал по улицам. У реки древесные лягушки пели простую, убаюкивающую мелодию, но меня она совсем не усыпляла.
Я знал, почему не мог заснуть. Потому, что я понимал молодого пьяницу из исцеляющего крестового похода. Он верил, что в его сердце столько плохого, что оно никогда не сможет очиститься. Я был дважды убийцей. Если чья душа и была проклята, так это моя.
Потом я услышал голос ангела, такой тихий, что не был уверен, реален ли он. Я встал, поднялся на берег и пересек полосу деревьев и железнодорожные пути. Я стоял на краю луга, откуда был виден большой шатер. За ним раскинулся город, несколько огоньков еще горело тут и там среди холмов. Большинство автомобилей уехало, луг почти опустел. Мягкий свет освещал ткань шатра, не яркий поток света из множества электрических ламп, который мы видели ранее. Может, одна или две. Музыка теперь была тихой, а не торжественной. Только пианино и горн. И этот божественный голос.
Я пересек луг. Клапан шатра не был закрыт до конца, и я обнаружил, что если встану на колени, то смогу заглянуть внутрь.
Они стояли вокруг пианино на помосте: трубач, пианист и сестра Ив. Над ними горела единственная лампочка. На сестре Ив больше не было белого балахона, она была одета в ковбойскую рубашку на кнопках. Ее голубые джинсы были закатаны на щиколотках, и я видел, что на ногах у нее самые что ни на есть ковбойские сапоги. Они играли песню, которую я слышал по радио в доме у Коры Фрост, «Десять центов за танец». Грустная история о женщине, которая танцует с мужчинами за деньги, но отчаянно желает, чтобы кто-нибудь забрал ее. Ноты трубы были долгими, жалобными вздохами; ритм, который играл пианист, напоминалпогребальную песню, а сестра Ив пела, как будто ее душа умирала, и этот звук словно обращался ко мне.
Когда песня закончилась, они все рассмеялись, и трубач сказал:
– Иви, детка, тебе надо на Бродвей.
Он был высоким, с приглаженными черными волосами и тоненькими усиками на бледно-белой коже над верхней губой.
Сестра Ив достала из маленького серебряного портсигара сигарету, и трубач поднес ей зажигалку. Она выдохнула облачко дыма и сказала:
– Слишком занята, делая работу Бога, брат.
Она взяла стакан, стоявший рядом с ней на пианино, и сделала глоток.
– Что дальше? – спросил пианист. Он был худым, как коктейльная трубочка, с кожей цвета мелассы[27], и носил черную, лихо заломленную федору[28].
Сестра Ив затянулась, потом сложила губы буквой О и выдохнула два идеальных круга дыма.
– Я в восторге от Гершвина. Мне всегда нравилась «Притягательная».
Эту песню я знал, однако не знал, кто ее написал. Я ощущал тяжесть гармоники в кармане рубашки, и мои губы дернулись от желания. Когда пианист заиграл первые ноты, я ушел в темноту луга, сел, достал губную гармонику и начал играть вместе с ними. О, это было сладко, будто поесть после долгого голодания, но насыщало иначе, чем бесплатный суп и хлеб тем вечером. В каждую ноту я вкладывал свою глубинную тоску. Песня была о любви, но для меня она была о желании чего-то другого. Может, дома. Может, безопасности. Может, определенности. Мне было хорошо, иногда я представлял, что так себя чувствуешь во время молитвы, если ты по-настоящему веришь и вкладываешь в нее душу.
Мелодия закончилась, и я сидел в теплом свечении, порожденном сопричастностью к музыке. Клапан шатра поднялся. На освещенном фоне показался силуэт сестры Ив, неподвижно вглядывающейся в ночь.
Утро настало яркое и теплое, но мы все спали долго. Когда Альберт наконец выпутался из одеяла, он сказал:
– Нам надо спускаться на реку, уплыть подальше. Я все еще волнуюсь насчет Ночного Ястреба. Но сначала пойду посмотрю, получится ли достать еды с собой.
– Можем мы остаться еще на денечек? – спросила Эмми. – Суп вчера вечером был такой вкусный. И я бы хотела посмотреть город, Альберт.
– Все города одинаковые.
Получилось грубо, хотя не думаю, что он специально. Просто Альберт, решив что-то и думая, что это лучший вариант, становился словно большой валун, катящийся с горы, и помоги Бог тому, кто попадется ему на пути. Но он заметил обиженное личико Эмми и опустился перед ней на колени, чтобы оказаться лицом к лицу.
– Я не хочу, чтобы нас поймали, Эмми. А ты?
– Нет.
Уголки ее рта опустились, а нижняя губа слегка задрожала.
– Ты же не собираешься плакать?
– Наверно, – сказала она.
Альберт преувеличенно вздохнул и закатил глаза.
– Ладно. Ты можешь пойти в город, ненадолго, потом мы отплываем, хорошо?
– О да, – сказала она, и ее поведение моментально изменилось.
Эмоции Эмми всегда были настоящими и искренними, но я знал, что она провела Альберта. Не знаю, хорошо это или плохо, но я решил, что в сложившихся обстоятельствах это, скорее всего, неизбежно. Нельзя водиться с преступниками и самому не стать немного таким.
– Мне надо много чего достать, и я не знаю, куда меня занесет. Может, мне придется сразиться с еще одной голодной собакой, так что лучше тебе со мной не ходить. И ты не можешь идти одна. – Он посмотрел на Моза и на меня и быстро принял решение. – Оди, ты пойдешь с ней. Следи, чтобы ее кепка была низко надвинута. Если вас заметит кто-нибудь из вчерашнего похода, не будет странно, что вы вместе. Если кто спросит, вы братья, ясно?
Читать бесплатно другие книги:
