Драконий жемчуг Колесова Наталья

Может, стоит поинтересоваться, не дружит ли Ха На заодно и с призраками? Вот пусть и договорится, чтобы те оставили Становище по-хорошему.

Старая хэнё уже уходила. Выдавала Мин Хва распоряжения о лечении хозяина голосом, слишком мощным для столь тщедушного тела. Слушая ее, Сон Ён понял, что находит островной диалект уже не раздражающим, а скорее забавным. И начинает понимать многое с первого раза. Надо и впрямь побольше общаться с местным людом.

Держась за спину, старуха поклонилась террасе, на которой — о чудо! — сидел отец.

— Будьте здоровы, господин!

Бывший министр наклонил голову. Весьма благосклонно.

— Вам тоже не болеть, бабушка Ха Ны.

Ныряльщица обернулась и увидела Сон Ёна.

— А, нагулялись? — заглянула ему за спину — Ну и где же моя коза?

— Где и положено, — сдержанно отозвался он. — В горах скачет.

Старуха захихикала, прикрыв рукой почти беззубый рот. Игриво толкнула его палкой в живот так, что Сон Ён покачнулся.

— Тоже скажешь!

Молодой человек не сводил с нее внимательных глаз. Старушка-хохотушка, божий одуванчик, ни дать ни взять! Но какие секреты ты хранишь еще, ныряльщица? Может, ты служишь на посылках у Священного Восточного Хранителя? Или регулярно ходишь по небесной лестнице на чаепитие к Нефритовому императору? Откуда у тебя взялось такое прозвище — Морская Ведьма?

Хэнё неожиданно посерьезнела, потянувшись, похлопала его по плечу.

— Вот бедняга! Ну-ну, паренек, не печалься! Все будет хорошо, уж я об этом позабочусь…

Подслушала его мысли? Или старуха имела в виду нечто совершенно иное? Пока молодой человек формулировал вопрос, хэнё повернулась к нему спиной и припустила по крутой тропинке с такой прытью, что оставалось только дивиться целительному воздействию таинственного напитка или общения с министром Кимом.

Сон Ён сгорал от любопытства — о чем же таком секретном и важном беседовал отец с этой шустрой древней ноби, — но изо всех сил удерживался от вопросов. Они посидели рядом молча.

— Как… тихо, — наконец произнес отец.

— Первые дни мне казалось, что я просто-напросто оглох, — согласился Сон Ён.

Министр Ким поднял глаза к горам. Помолчал и добавил:

— И красиво.

— Разве? — Сон Ён повел удивленным взглядом по окрестностям. Не было в природе острова ничего, что могло бы стать усладой для глаз: слишком суровы очертания и краски скал, гор и моря. Ни вдохновения, ни отдохновения внушить они никак не могли. Тем более не поэту, а такому прожженному политику и прагматику, как министр Ким Хён Чжи.

Отец неожиданно вздохнул.

— Молод ты еще… Не понимаешь.

Известно, что дальше скажет: мол, не доросли вы, молодые, до понимания и просветления. Не так ли он отвечал на сыновьи вопросы даже об обвинениях в измене? Отец тяжело поднялся, чтобы вновь уйти внутрь дома.

И Сон Ён все же не сдержался:

— А о чем вы беседовали с этой хэнё? Отчего ей вздумалось меня жалеть?

Казалось, отец не ответит, если вовсе не приструнит не в меру любопытного потомка — таким тяжелым был его взгляд. Но все же помедлил и обронил, прежде чем шагнуть внутрь:

— Она теперь знает, что ты был нам… ДОВЕРЕН.

Сон Ён даже привстал от неожиданности.

— Вы рассказали этой… старухе, что я ваш приемный сын? Но зачем?!

Ответ донесся уже из глубины дома:

— Так нужно.

Конечно, разве ему когда-то объясняли отцовские решения и поступки? Считал ли министр, что сын обязан просто слепо повиноваться или что должен самостоятельно проникать в тайну его мыслей?

Министру Киму пришлось принять в семью постороннего мальчика, потому что жена никак не могла родить ему сына, наложницы — тоже, а дочери, даже единственной, ничего завещать нельзя. Да и племянников мужского пола с обеих сторон не имелось. Сон Ён до сих пор не знал историю своего усыновления, откуда он родом, кто его настоящие родители. Слишком мал был, чтобы помнить. Временами он даже искренне забывал, что семья Кимов ему не родная по крови. Пусть и безоговорочно его приняла только сестрица, в свои неполные семь лет с удовольствием нянчившаяся с внезапно появившимся братишкой. Сон Ён вспоминал о ней с нежностью и тревогой. Зять, запретивший общение с опальным министром и его сыном, был совершенно прав — некогда заманчивое и выгодное родство сейчас больно ударит и по семье сестры…

Но почему министр Ким поведал об усыновлении какой-то неизвестной островной ноби? Что такого в ней разглядел отец, что решил довериться? Или…

Сон Ён пересек двор и уставился невидящим взглядом на море. Может, все случившееся сказалось не только на здоровье министра, но и на его всегда безупречном разуме? Насколько сейчас он отвечает за свои слова и поступки?

Ха На рассеянно посматривала на толпившихся у ворот чиновничьей усадьбы ныряльщиц. Взрослые женщины громко обсуждали уловы, погоду, сбежавших свиней да пьющих ленивых мужей. Девушки собирались стайками, хихикали и болтали. И хотелось к ним присоединиться, и лениво было: вчера по горам с янбаном набегались, ноги, как деревянные, после работы прилечь бы хоть на полчасика, а тут всех хэнё созвали к управляющему. Наверное, опять бранить будут. Или вовсе размер податей поднимут, вон, тетки и об этом трещат, тоже догадки строят. Как ей тогда справляться — ведь бабушка, считай, и не ныряет уже? Уговаривать управляющего не взимать налога со старой хэнё без толку — брали не со двора, а с носа. Даже с только что народившегося носа.

Против ожидания к ныряльщицам вышел не только управляющий, но и сам чиновник. Сгибаясь вместе со всеми в низком поклоне, Ха На исподтишка заглядывала им за спины. Нет, то был не сын господина Ли, как она надеялась, а какой-то незнакомец. Пока чиновник говорил — а говорил он всегда длинно, округло и непонятно, управляющий Чхве потом растолковывал народу его речи, хотя наверняка знатно привирал при этом, — девушка во все глаза смотрела на приезжего.

Поглядеть было на что.

Незнакомец был одет так необычно, ярко и красочно, что поначалу даже подумалось: какой-то богатый китаец. Шелковый бордовый халат, расписанный диковинными узорами. Необычная заколка в черных волосах. Перстни на пальцах. Но, приглядевшись, Ха На поняла, что ошиблась. Все это яркое, нарядное, иноземное служило просто обрамлением черт необычного лица. Что-то в этом лице было странным, словно стронутым с привычной точки, мучительно неправильным — и оттого заставляющим возвращаться взглядом, рассматривать его вновь и вновь. Распахнутый веер с драконами, которым мужчина отмахивался от полдневного зноя, подсвечивал красным бледные щеки. И даже очень светлые, почти медовые глаза под длинными ресницами отливали этим огнем…

Ха На встряхнулась, поняв, что очень невежливо, с открытым ртом уставилась на незнакомца. Его взгляд из-под ленивых век казался насмешливым. Подумает: ах ты, деревенская курица!

И будет прав.

Ха На отвела глаза и наконец прислушалась и к господину Ли, и ко все более громко шушукавшимся товаркам. Оказывается, самое главное с этим разглядыванием она пропустила. Приехал из столицы важный гость — вот этот многоцветный. И господин Ли собирается оказать ему услугу одолжив самых умелых хэнё, чтобы нашли и достали то, что ищет гость. Кто добьется успеха, того щедро вознаградят. Ха На задумчиво нахмурилась: лучшей хэнё на побережье была бабушка. Но вот сможет ли она нырять? Женщины возбужденно подталкивали друг друга локтями. Все собирались попытать счастья. Ну а что? Деньги (пусть даже большую часть заберут управляющий с деревенской старостой) лишними не будут…

Управляющий Чхве словно подслушал ее мысли, зычно крикнул:

— Ха На! Где ты, девчонка? Подойди сюда!

Оглядываясь, хэнё расступились, и девушка, лишившись надежного прикрытия их широких плеч и спин, вдруг почувствовала себя все равно что голой. Быстро подбежала, поклонилась и замерла в ожидании. Господин Ли скользнул по ней равнодушным взглядом — он запоминал только хорошеньких. Зато взгляд гостя Ха На чувствовала щекой — даже потереть захотелось. Или заслониться ладонью, чтобы не горела.

— Бабушка поправилась?

— Чуть-чуть, — осторожно сказала Ха На.

— Ее бабушка — наша лучшая ныряльщица, — пояснил управляющий то ли чиновнику, то ли его гостю. — Только старая она. Почти и не ныряет уже.

— Вот как… — Приезжий так умело пользовался богатыми тонами своего тягучего голоса, что слова не таяли в воздухе, а облекались в плоть, в бархат. Бордовый или алый бархат. Об такой — мягкий и теплый — так и хочется потереться щекой. — А ты, девочка? Пошла не в нее?

Ха На едва не дернула головой: это кого он девчонкой назвал?! Сам-то, как оказалось вблизи, недалеко ушел по возрасту от вреднючего молодого янбана Кима. Это всё роскошные одежды да уверенные манеры в заблуждение вводили. Однако в присутствии господ не поспоришь и не одернешь. Поэтому Ха На склонилась еще ниже и пробормотала сдавленно:

— Простите, господин.

— Ну-ну, — сказал управляющий на редкость снисходительно — видать, перед гостем. — Старайся давай. Да скажи, чтобы бабушка потом зашла ко мне.

— Зачем же, — неожиданно возразил гость, — если старая женщина нездорова? Лучше я сам ее навещу.

Пораженные чиновник с управляющим запротестовали. Но, видать, все приезжие янбаны упрямы и своевольны. Может, большая земля им не только долговязость, но и гонор отращивает… Отметая все возражения взмахом широкого шелкового рукава, но не забывая при этом вежливо раскланиваться, многоцветный приказал:

— Веди меня, девочка.

Ха На с сомнением глянула на его обувь — мягкие, расшитые золотыми нитями туфли вряд ли годятся для дальних прогулок по каменистым берегам. Но… пусть уж сразу обломает себе всякую охотку! Поэтому она опять поклонилась — ух, ее спина сегодня просто отвалится с непривычки! — и, повернувшись, потрусила через группу расступавшихся хэнё. Чуткий слух улавливал недовольное бурчание: женщины боялись, что вознаграждение перепадет старой ведьме и ведьмину же отродью; все знают, как старуха удачлива — видать, в прошлой жизни спасла страну! Заметила появившегося в воротах Ли Сын Хи — тот провожал их взглядом, чуть ли впервые на ее памяти без улыбки. И девушка даже немного порадовалась, что спешит по делу и не будет сегодня переминаться перед ним, как обычно смущенная и безъязыкая.

Ха На припустила вперед, не заботясь, как там очередной янбан (что-то много их развелось в последнее время в ее жизни!) за ней успевает. Обернулась уже при спуске с горы — и испуганно отшатнулась: многоцветный следовал за ней почти вплотную.

— Напугали!

Длинная ленивая улыбка. Пара взмахов веером. Будто обозначил: да, путь длинный, да, жарко. Но ведь не устал нисколько, не запыхался, на высоком лбу даже бисеринки пота не выступило…

— Идем дальше, девочка?

Экий он… жилистый!

…Этот поклонился бабушке сразу — без сомнений, что оскорбит свое достоинство учтивостью с какой-то ноби. Бабушка, скрестив на палке руки, глядела блестящими глазами на его склоненный затылок.

— Айгу-у, внучка-то моя что ни день, то янбанов домой водит! И ведь один другого краше!

— Ну что вы, бабушка Ха Ны (ох, ну надо же, оказывается, он ее имя запомнил, а то все девочка да девочка!), — возразил приезжий, — разве может быть кто-нибудь меня краше!

Бабушка засмеялась, закашлялась, и янбан поспешно подхватил ее под костлявый локоть.

— А давайте-ка присядем! Беседа будет долгой. Я надеюсь.

Бабушка покивала, открыто и пристально рассматривая его лицо, — да, вежливостью, вернее, невежливостью Ха На пошла в нее.

— Внучка, принеси нам ячменного напитка!

Многоцветный гость чиновника Ли просидел у них добрый час. Расспрашивал у бабушки про местные течения да водовороты, про обломки кораблей, которые иногда прибивает после шторма к берегу, не находила ли она на дне того да сего… Больше всего его интересовали драгоценности. Похоже, из искателей затонувших сокровищ. Но что-то не слыхала Ха На, чтобы на побережье случались крушения богатых караванов. Разве что рыбацкие лодки иногда пропадают. Прощался гость, непрерывно кланяясь, улыбаясь и приговаривая, что, если бабушка поправится, будет рад нанять ее для поисков за очень щедрое вознаграждение. Но так и не сказал, поисков чего и где. Боялся, разболтают?

Бабушка долго глядела вслед рослой фигуре в цветастых одеждах. Глаза по-прежнему прищуренные — зрение-то слабеет, — но уже серьезные. Пробормотала:

— Что же не так с этим парнем? Вроде всем хорош: и красавец, и почтительный до зевоты. Что не так?

И бабушка тоже это почувствовала? Но Ха На привычно поперечила:

— А министерский сынок тебе, значит, сразу к душе пришелся?

— Что б ты понимала! — процедила старая хэнё. — Тот наш, местный, хоть и пришлый. А этот — чужак! — и неожиданно замахнулась на внучку. — Не вздумай с ним якшаться! Как бы он ни улыбался и в глаза ласково ни заглядывал, поняла? И работать не соглашайся, а то я тебе все руки-ноги переломаю! Если придется, сама с ним разберусь. Поняла?

Ха На отступила от разбушевавшейся бабули подальше.

— Поняла-поняла, чего это с тобой сегодня?

Та присела на краешек террасы, отдышалась и утерла рукавом лоб.

— Ох, аж в жар бросило!

Это что еще за… явление?

Сон Ён глядел вслед незнакомцу в непривычно роскошных (для острова) одеждах. В таких только на центральных столичных улицах в паланкине прогуливаться. Приезжий с островной столицы? Или вовсе с материка? Уже открыл рот: окликнуть, познакомиться, услышать свежие новости и свежие сплетни. Но закрыл и опустил поднятую руку. Помни, кто ты теперь есть! Не всякий благородный человек тебе сейчас ответит, да и вообще взглядом удостоит. Удел изгнанников — утрата не только родины, друзей, статуса, но и уверенности в самом себе. Сон Ён окинул взглядом свою одежду и печально хмыкнул: да и потеря внешнего вида тоже. Интересно, что за обноски выделит им со временем уездный чиновник? С собственного плеча или лохмотья с последнего ноби снимет?

Конечно, он сам здесь окреп и закалился, пусть и потеряв взамен белизну кожи, холеность и столичную томную изнеженность, но незнакомец двигался по скалистому бездорожью настолько уверенно, быстро и легко — позавидуешь. Мужчина остановился на склоне. Ветер трепал его пламенную одежду: казалось, что на горе зажегся костер. Обернулся. Может, окинуть взглядом морские просторы, но Сон Ён отчего-то сразу решил: смотрит на дом ныряльщиц. А то и вовсе исключительно на Ха На. Снующая по двору девчонка отсюда сверху напоминала залетевшую в дом пчелу, бьющуюся в стены и окна в поисках выхода.

Человек двинулся по дороге в город. И не лень же было ноги бить с визитом к каким-то нищим хэнё… Кстати, а что за дело приезжему франту до этих самых ныряльщиц, старой да малой?

Сон Ён направился к хижине — исключительно из скуки и праздного любопытства. Глянул поверх ограды: нет, девчонка двигалась вовсе не хаотично, как виделось с горы. Просто пыталась делать все сразу: варить, гладить, раскладывать водоросли для просушки… И, разумеется, непрерывно болтать при этом. Ему сразу же захотелось приковать ее к месту — чтобы не мельтешила перед глазами. А также вставить кляп в рот, чтобы наконец замолчала. Впрочем, рассуждения мелкой, что же все-таки ищет этот приезжий, его заинтересовали. На самом деле — что? И почему господин Ли позволил постороннему заниматься поисками на вверенной ему территории? Или этот человек влиятелен, или же пообещал поделиться… чем-то.

Старая хэнё заметила его первой. Помахала рукой.

— А вот и наш Ён пришел! Заходи, чего ты там торчишь за оградой, жердь жердью?

Наш Ён! Молодой человек шагнул во двор, одновременно и раздосадованный, и странно согретый этим простодушным приветствием. Привыкает, что ли? И даже мелкая, тут же столкнувшаяся с ним в своем вихреобразном движении: «Вот вечно эти янбаны как встанут на дороге, не обойти их, не объехать! Здравствуйте, господин!» — тоже была привычной, как шум близкого моря за каменными стенами.

— Садись. — Старуха похлопала рядом с собой по отскобленному добела старому дереву террасы. — Ты сегодня ел? Ха На!

— Да ел он, ел! — буркнула пробегавшая мимо по близкой орбите мелкая. — Видишь, аж морда от жира лоснится!

— Ну ты, девчонка!..

Ха На зыркнула на бабушку и на самого Сон Ёна, но на следующем круге со стуком выставила перед гостем чашки с ячневой кашей, изрядно заквашенным кимчи и еще какими-то печеными кореньями. В иное время он бы скривился, а то и вскипел от негодования на такую непритязательную пищу, но… Теперь он знал, что ему отдают если не последнее, то предпоследнее. Да и вообще не в его нынешнем положении едой перебирать. Так что Сон Ён медленно жевал, глазел на девчонку — та носилась по двору, напевала, поглядывала косо. Не будь здесь бабушки, наверняка бы еще и рожи ему корчила. Слушал вполуха воркотню старой хэнё: про ноющие кости; про то, какое море нынешним летом холодное, а девчонки-ныряльщицы ленивые; что такому молодому рослому парню есть надо хорошо (против этого никаких возражений не имелось); про бесконечно растущие налоги… Встрепенулся, когда старуха заговорила о недавнем госте. Не поверил:

— Он что, хотел нанять для поисков мелкую?!

Девчонка подперла руки в боки, крикнула задиристо:

— А что? Я ведь получше многих аджум[27] буду!

Старая хэнё заградилась ладонью-дощечкой, шепнула ему:

— Я ей не говорю, но это истинная правда, — и грозно рыкнула на внучку: — Ну да, пустая телега всегда громче тарахтит! Что, уже весь горох перебрала?

Та скривилась, но отошла к столу с рассыпанными стручками. Впрочем, любопытное ухо все равно было нацелено в их сторону.

— Так что же он ищет?

Старуха помолчала, глядя пред собой слезящимися глазами.

— Слов было много сказано… но по делу считай ничего. Что-то на дне. Что-то необычное.

— Золото? Серебро?

Ха На бросила притворяться глухой.

— Он ищет камни. Драгоценные камни!

— Ну и шел бы себе в копи, — пробормотал Сон Ён. — Зачем в море искать?

— Всё думаю о том… — так же медленно продолжила старуха. — Что-то не по нраву он мне. Не хочу внучку к нему пускать. Уж лучше сама.

— А подать чем платить будем? Ты ж болеешь, бабушка! — прокричала девица от стола. — Он и кормить обещался, пока работать будем. Чего надо-то еще?

Старая хэнё придвинулась к Сон Ёну.

— Сынок…

Он моргнул, и догадливая старуха тут же поправилась:

— То есть молодой господин! Пригляделся бы ты к этому парню. Что-то с ним не так. Скользкий, как мокрая змея, — Сон Ёну тут же представился имуги, — и глаза опять же…

Подслушивающая внучка настолько забылась, что подошла близко, заглядывая хэнё в лицо. Спросила чуть не шепотом:

— А что у него с глазами?

Бабушка неожиданно взъярилась.

— Всё у него с глазами! Ты воду почему до сих пор не притащила? Вот же лентяйка окаянная!

Предусмотрительно отскочившая мелкая запричитала на безопасном расстоянии:

— Бабушка, что ж ты на меня все время ругаешься-то? Слова доброго единственной родненькой внучечке не скажешь! Не помнишь поговорку: от похвалы и кит танцует? Или я у тебя подкидыш какой? Может, ты меня вообще в море нашла?

Старая хэнё зацокала языком, глядя на показательно шмыгающую носом девчонку.

— Ну, давай-давай, пореви да погромче! — И, повернувшись к Сон Ёну, сказала доверительно: — Это она перед тобой так! Чтобы ее красивый парень пожалел!

Из внучкиных глаз действительно брызнули слезы, уже не сиротские, а злые.

— Бабушка!..

Повернулась, подхватила большой горшок, вставленный в плетеную корзину с лямками, метнулась по двору — и нет ее. Сон Ён даже привстал, чтобы поглядеть, как, согнувшись под тяжестью ноши, горестно всплескивая руками и качая головой, девчонка плетется по берегу. Надо полагать, к роднику или колодцу. Горшок был едва ли не больше ее роста. Сон Ён посидел, помолчал. Откашлялся.

— Ну… мне, кхм, пора.

— Иди, сынок, иди, — легко согласилась старуха. — Но к приезжему-то присмотрись, присмотрись…

Мелкая убежала недалеко: сидела за поворотом тропы, привалившись к камню сумкой. Завидев ее, Сон Ён замедлил неприлично торопливый для янбана шаг, заложил руки за спину и пошел неспешно, как бы прогуливаясь во время своих высоких размышлений. Девчонка быстро смахнула с лица слезы и уставилась в противоположную сторону. А что нос и глаза красные — так это ветром надуло, вон какой сильный да холодный!

Сон ён подошел, поглядел сверху — мелкая все голову воротила, — попробовал поддеть сумку с горшком пальцами. Потом рукой. Потом обеими. Ха На кинула взгляд исподлобья, прошипела что-то неприличное, двумя рывками поднялась вместе со своей ношей и пошла от него, упрямо вбивая пятки в пыль дороги.

…Все-таки есть своя прелесть в том, что дом двух хэнё находится в отдалении: никто не видел, как достойный сын достойных родителей забрал у ноби ее ношу и, совсем не по-янбановски крякнув от неожиданной тяжести, потащился к дому. Вылив воду в огромный надворный горшок, обернулся и обнаружил перед собой улыбавшуюся Ха На. Благодарности на ее лице было ни на монетку, зато злорадства — на целую связку цяней.[28]

— Его надо заполнить целиком!

Сон Ён поднял голову, молчаливо привлекая Небеса к своей торжественной клятве не помогать нахальной хэнё больше ни в чем и никогда, — взвалил на плечо корзину и поплелся обратно к ручью.

…Он возвращался домой затемно, разминая шею, потянутые руки и натруженные плечи. Как такие маленькие женщины носят изо дня в день подобные тяжести, когда даже он, крепкий молодой мужчина, запыхался и притомился? Или ключевые слова «изо дня в день»?

В благодарность за наполненный доверху горшок он удостоился еще одной чашки — теперь уже супа — и небрежного кивка мелкой хэнё: мол, вел себя хорошо, молодец… господин. Она произносила это учтивое обращение с заминкой, будто спохватываясь. Но Сон Ён все больше подозревал, что вовсе не недостаток должного воспитания и не забывчивость были тому причиной — мелкая как бы каждый раз сомневалась, стоит ли его так называть.

Чувствуя, как на губах появляется невольная улыбка, молодой человек качнул головой. Да уж, без двух этих ныряльщиц его существование на острове было бы куда более унылым…

Вот же диво, чудо из чудес — янбан таскает воду в дом Морской Ведьмы! Ха На вышагивала следом и мечтала только об одном: чтобы на берег выглянули досужие соседки, чтобы этот великий день в городе вспоминали и через год, и даже через десятилетия! Но, как назло, не случилось сегодня ни единого любопытного взгляда, ни одного длинного языка!

Бабушка пожалела янбановскую гордость — выползла из дома, только когда младший Ким ушел. Вроде бы проспала все это время, но Ха На не сомневалась, что та подглядывала в щелочку и посмеивалась втихомолку. Кряхтя, обулась, вооружилась палкой и поманила внучку за собой. Уже стемнело, и Ха На бросила невольный взгляд в сторону Становища. Может, надо было дать ему в дорогу фонарь? А ну как заблудится, запнется, в яму упадет? Эти столичные-городские к нашим крутым тропам куда как непривычны…

Они остановились у самой кромки моря.

— Слушай! — велела бабушка.

Ха На повиновалась. Даже глаза закрыла для верности, хотя на что в такой темноте отвлекаться? Выбросила из головы все мысли и беспокойство об ушедшем тоже… с чего это она вдруг вообще стала о янбане заботиться? Дышала глубоко, ровно, все медленней — в такт шелестящим по песку волнам. В бухте они смирялись, стихали, растратив весь свой буйный нрав в бесконечной битве со скальными утесами. Ха На вслушивалась в их вкрадчивый шепот: бабушка учит, что море всегда говорит, надо его только внимательно слушать. Но со всего побережья понимала море одна лишь старая хэнё. Внучке то ли не перепал ее дар, то ли (бабушка постоянно это твердит) шибко уж она нетерпелива и ленива. А ведь море ответит на любые вопросы: стоит ли выходить за рыбой, или косяк сельди пройдет мимо, когда созреют моллюски, случится ли на днях внезапная буря, под какую песню Подводные ткачихи ткут свое белопенное полотно…

Море волновалось, бормотало, шептало. И пусть Ха На не могла различить слов, постигнуть окончательный смысл изменчивого морского языка, кое-что уловить была в состоянии. Разжала веки и уставилась в чернильную воду, непонятно где перетекающую в ночное небо.

— Священный Хранитель…

— …Гневается, — одновременно с ней произнесла бабушка.

Внучка поежилась. Холодный порывистый ветер пронизывал насквозь — словно Желтый и Красный драконы, стерегущие лето, преждевременно отступили перед Белым Пэнённом, драконом Осени. Как бы еще и снег не пошел…

Бабушка стояла неподвижно, глядя в море. Будто вопрошала безмолвно: в чем причина твоего скверного настроения, мой Хранитель? Да только Чхоннёну сегодня было не до бесед даже с верной любимой хэнё. Бабушка очнулась, встрепенулась и, скомандовав:

— Идем к шаманке! — решительно застучала палкой по прибрежным камням. Да так споро, что внучке пришлось еще и припустить следом, подхвативши юбки.

— К мудан? Зачем среди ночи-то?

Бабушка не отвечала — только пыхтела да ругалась на подворачивающиеся под ноги колдобины. Пришлось топать следом, поддерживая и вытягивая на крутых склонах и проклиная всех гневливых Хранителей: не мог до утра свою заботу отложить? А им теперь ночь в полночь по шаманкам шастать…

Дом мудан, стоящий на отшибе, видно издалека: крыша не соломенная и не каменная, как у всех, а плиточная; длинный бамбуковый шест, украшенный флажками и разноцветными веревочками; старое раскидистое дерево во дворе тоже все в ленточках — Ши Рин делает ему подношения рисом и фруктами. Уверяет, что ублажает таким образом мудрого древесного квисина. Впрочем, в доме у нее висят и буддийские картины, украшенные бумажными и живыми цветами. А еще она молится духу Великого Полководца. Чем больше помощников в ее нелегком труде, тем лучше, справедливо полагает мудан.

Сейчас, в глубокой ночи, дом Ши Рин прямо-таки сиял огнями, будто шаманка ожидала дорогих гостей. А ведь и впрямь ждала — едва бабушка взялась за воротца, как хозяйка тут же появилась в дверях. Сказала буднично:

— Пришли наконец?

Девушке часто казалось, что связь между двумя старыми женщинами куда сильнее, чем у нее самой с бабушкой. Поди пойми: то ли шаманка призвала их, а то ли хэнё предупредила о скором визите на расстоянии. Ведьма — она и есть ведьма!

Ха На наблюдала, как мудан готовится к вызову духа своего любимого Полководца: обряжается в мужскую одежду, надевает на голову странный колпак, достает дудку и колокольчики. Скоро круглощекую улыбчивую Ши Рин и не признать было — от такого страхолюда любой непривычный человек побежит сломя голову. Бабушка меж тем зажигала свечи и кидала в разведенный к их приходу костер какие-то листья, травы и порошки. От сладкого запаха одновременно хотелось отодвинуться подальше и, наоборот, склониться над огнем, вдыхая полной грудью. Уже наученная горьким опытом, Ха На выбрала первое: забилась в угол двора. Ведьма и мудан решили сегодня объединиться: шаманка будет вопрошать духов, а бабушка… Ха На надеялась, что все-таки обойдется без вызова разъяренного Чхоннёна: ведь тому достаточно кончиком хвоста шевельнуть, чтобы гигантская волна смыла город со всеми окрестными деревнями, полями и огородами.

Час шел за часом, а мудан все так же вертелась и плясала вокруг, издавая странные звуки, то стонущие, то визгливые, то и вовсе уханье. Сидящая у огня бабушка покачивалась в такт, ведя голосом монотонную песню без слов и даже мелодии: вой ли, плач ли… Поймав себя на том, что тоже раскачивается, словно змеей завороженная, Ха На прикрыла глаза и понемногу погрузилась в сон — какой-то рваный, тягостно беспокойный, словно при болезненном жаре. Вздрогнуть, проснуться, поднять тяжелую голову, мало сознавая, где ты, кто ты, и снова провалиться в сумеречный водоворот сновидений…

Снилось ей, что сверху, с гор, стекает волна цвета алой крови. При ее приближении начинают трещать волосы и гореть кожа, и тогда понимаешь, что волна эта вовсе не волна, а настоящее пламя. Такой же огонь, наверное, нисходил в незапамятные времена с горы Халла, сжигая зеленую траву и плавя землю и скалы. От него только одно спасение — вода. Море. Но, кинувшись к берегу, видишь, что и море сегодня тебе не помощник Оно отступает, заголяя дно, словно бесстыжая женщина — ноги. Но вовсе не из боязни, а чтобы собраться рассвирепевшим тигром и прыгнуть на бросившего вызов противника.

И ты замираешь, сжимаешься меж этих двух непримиримых стихий: песчинка, стебелек, понимая, что нет ни выбора, ни спасения…

Придушенно вскрикнув, Ха На проснулась. В панике завертела головой.

Но ни рева стены огня, ни грохота гигантской волны, обрушивающейся на берег, не увидела. Рассвет. На священном дереве вовсю заливались птицы. Над пеплом костра курился тонкий серый дымок. На земле валялись опрокинутые плошки с огарками свечей. Прижавшись друг к другу, спали вповалку шаманка и бабушка. У обеих белые-белые… очень старые лица. То ли от серого рассвета, то ли измождены ночным бдением, но только казались они сейчас совершенно неживыми. Лишь легкое похрапывание успокаивало.

Ха На повертела головой, потерла затекшую шею. Шла бы себе спать в дом; такой сон никакого отдыха не принесет, только боль во всем теле, да тяжесть и беспокойство на сердце.

— Значит, огонь и вода…

Девушка аж подпрыгнула. Круто повернулась и обнаружила, что старухи уже не спят. Шаманка сидела, скрестив ноги, медленно расчесывала пальцами всклокоченные седые волосы и таращилась воспаленными глазами. Подпершая голову рукой бабушка тоже рассматривала внучку. Обе как будто чего-то ожидали.

— И вы видели такой же сон? — догадалась спросить девушка.

— Нет, — отозвалась хэнё. — Это ты нам его рассказала.

— Я-я-я?!

Бабушка переглянулась с мудан.

— Она раньше не проявляла способностей…

Ши Рин пожевала губами. Сказала задумчиво:

— Ну так время пришло. Наверное.

Ха На аж взвилась:

— Что-о? Каких способностей? Я не хочу видеть духов! Ни за что! Никогда!

Мудан презрительно скривила губы: кажется, всерьез оскорбилась, что великие духи ответили не ей, а какой-то девчонке.

— Оттого что Священный Хранитель разок наградил тебя видением, шаманкой ты не стала! Сосновая гусеница должна есть сосновые иголки: твое дело — нырять, мое — беседовать с квисинами!

— Вопрос задан, ответ есть, — не слушая их, бормотала бабушка. — Но вот только что он значит… откуда, говоришь, спускался огонь?

Внучка махнула рукой на гору, заслонявшую берег и город с севера.

— Смерть идет на север, — сказала мудан деловито. — Холод приходит с севера. Но почему же тогда огонь?

— Какой вечный враг воды? Огонь. Кто огню противник и преграда? Вода. — Бабушка, кряхтя, по частям, поднялась и снова поглядела на гору. — И нет им примирения и дружбы. Что страшнее — засуха или наводнение? И там и там людям погибель. Думай, Ши Рин, думай, истолковывай! Кто из нас троих мудан?

Та шлепнула себя по крепким ляжкам.

— Эть! Они мне тут пришли напророчествовали, а я теперь голову ломай!

— Ну вызови своего Полководца, он подскажет…

Мудан вконец озлилась:

— Еще и указывают! Подите вон себе в море, рыбам да медузам указ давайте! Идите-идите, кыш с моего двора!

Ушла в дом, еще и двери со стуком задвинула. Хэнё побрели при встающем солнышке к себе.

— Бабушка, — робко спросила Ха На. — Мне и впрямь было видение? Но с чего бы такое случилось?

Было и сладко-жутко (неужели Священный Хранитель и впрямь через нее весть подал?), и одновременно все в ней противилось такому неожиданному и нежеланному дару.

Бабушка даже не оглянулась.

— С чего, с чего… Да просто в пустую голову попасть легче!

Вот так-так!

Сон Ён врос в землю так резко, что его даже качнуло. В парочке, уединившейся возле стены, огораживающей поле с чем-то зеленеющим (в огородных растениях он пока не разбирался), сразу узнавались сыночек чиновника Ли и мелкая нахальная хэнё. Правда, та сейчас не была нахальной: стояла вся красная, вжавшись в стену, тараща глаза на нависающего над ней парня, и чуть ли не камни за спиной скребла. Надо думать, от волнения радостного. Некоторое время Сон Ён серьезно размышлял, не оттащить ли — в свою очередь — чиновничьего сынка от ноби, особенно когда увидел, что тот склонился к ее лицу. Вот так взять бы за шиворот, дернуть да хорошенько приложить об стену, к которой Ли Сын Хи сейчас прижал мелкую!

Но пришел к выводу, что это его никоим образом не касается. Глубоко вздохнул, задрал подбородок, заложил руки за спину и, отвернувшись от милующейся парочки, продолжил свою ежеутреннюю прогулку.

Правда, далеко все-таки не ушел. Завернув за угол, остановился, рассматривая окрестности. Красотами те по-прежнему не радовали — как ни пытался Сон Ён оценить их отцовским взглядом. Единственным, что всегда приковывало его взор, оставалось море. У берега темное, почти черное или, наоборот, «цвета зимородка», как у лучшего селадона,[29] грозово-синее вдали. Будь он поэтом, сумел бы воспеть золото солнечной дороги, серебро огромной полной луны и бесконечность морской глади, в которую стекает высокое небо… Может быть, даже лучше, чем великий Ли По Бо, написавший о ручье:

Увы, чиновника Ким Сон Ёна Небеса обделили способностью слагать поэтические строки. Но зато наслаждаться ими он мог вполне и даже пытался черпать в них утешение. Например, в бессмертных словах, которые регулярно вспоминались здесь, на острове:

Правда, и каша, и отсутствие зависти вовсе не его выбор, а неприятная всеобъемлющая необходимость. Каша для продолжения жизни, отказ от зависти — чтобы черное отчаяние не пожрало его сердце.

А вот это раздражающее… существо, подумал он, оглянувшись, — чтобы было на что отвлекаться от тяжких мыслей и на кого негодовать! Мелкая брела, заплетая ногами, вся пунцово-красная: как же ее развезло от тесного общения с чиновничьим сынком! Глядела в землю. Сон Ён встал у нее на дороге, подождал, пока ноби не ткнется лбом ему в грудь. Но девчонка и тогда не подняла головы, а машинально попыталась обогнуть его как несущественное препятствие. Пришлось откашляться со зловещей внушительностью.

Мелкая вскинула затуманенные глаза, и Сон Ён стиснул челюсти. Насколько далеко зашел Ли Сын Хи? Вряд ли влюбленная дурочка сможет ему в чем-нибудь отказать. Лучше бы старая хэнё выбила из внучки эту безнадежную влюбленность… Или наоборот, вбила хоть каплю здравомыслия и осмотрительности!

— Ну что, довольна? — осведомился Сон Ён. — Наслушалась ласковых словечек и обещаний?

— А? — Ха На, казалось, не поняла, потом оглянулась и, сообразив, побагровела: удивительно, как щеки не лопнули от прихлынувшей к ним крови. — Да ничего такого… у молодого господина просто ко мне дело было…

— И что же за дело такое, — не сдержался он, — при котором надо у забора тискаться?!

Девчонка даже руками всплеснула — то ли от растерянности, то ли от негодования, — но подавилась своей гневной речью, развернулась и потопала прочь. Сон Ён смотрел ей вслед с мрачным удовольствием: что, и сказать-возразить нечего?

…Он был так близко, горячий, сильный, дышал в лицо, держал за плечи — Ха На тряслась с непривычки, испуганная, взволнованная, одурманенная.

Но в то же время Ли Сын Хи не видел ее и не чувствовал. Говорил будто с самим собой. Жаловался. О том, что появился этот приезжий и отца околдовал: целыми днями проводят время в беседах, играют в падук,[32] пируют, веселятся с кисэн, про него, сына, не вспоминая, не приглашая. А чужак при встрече или высокомерно его не замечает, или, наоборот, усмехается нагло прямо в лицо. Даже приветствия уронить не снисходит. Слышал, какое-то дело затевает, для чего отец и отдает самых сильных ныряльщиц. Если будет работать Ха На или ее бабушка, пусть расскажут, что же на самом деле ищет этот подозрительный чужак. А уж он отблагодарит, не скупясь: и денег даст, и долю с урожая…

У нее язык не повернулся признаться, что не собираются они нырять ради пришлого. Да еще и после того, как Ли Сын Хи нашептал, что она ему давно уже нравится. И поцеловал жарко на прощание. Да и дальше бы пошел, если б она позволила, — ох, и трудно его было отговорить, оттолкнуть…

И надо же было этому ссыльному спесивцу как из-под земли явиться! Следит он за ней, что ли? Сам как будто никогда девчонок-ноби у каких-нибудь… столичных заборов завалить не пытался! Ой, а вдруг он все бабушке расскажет? Не миновать тогда не только жестокой трепки, но и заточения дома. Бабушка не поглядит, что есть нечего: скорее обеих с голоду уморит, чем на встречу с молодым господином Ли отпустит. Уже сколько назиданий давала, что должно блюсти себя до замужества и не только не позволять чего, но и даже не говорить лишний раз с парнями. Это вон Ким Сон Ёну отчего-то благоволит и без присмотра с ним внучку отпускает. С чего доверие такое? С чего возлюбила чужака-преступника больше местного, практически родного, от которого они только добро и видели?

Ха На остановилась и притопнула с досады. Ну что поделаешь? Придется искать помощи у этого невежи!

Догнала с трудом: янбан несся, будто на пожар. Только одежды за спиной развевались, ровно парус. Или крылья. Окликов то ли не слышал, то ли притворялся. А когда она все-таки догнала и ухватила его за рукав, смерил взглядом так, будто она гвоздь, а он — молоток, готовый заколотить ее в землю. Но вот странно: хотя запыхавшаяся Ха На и слова, кроме «подожди», вымолвить не могла, все пыталась отдышаться, руку из ее пальцев не вырвал. Так и стоял, неприступно сжав губы, и молча смотрел сверху.