Лживая взрослая жизнь Ферранте Элена

— Ты смешон. Роберто, с которым знакома я, никто силой не заставит что-либо сделать.

— Зависит от силы. Если применить нужную, всякий сделает, что надо.

Я обеспокоенно посмотрела на него. Он смеялся, но глаза у него были серьезные.

— Мне нет дела ни до какого-то там Роберто, ни до Коррадо, ни до тебя, — ответила я.

Он пристально поглядел мне на грудь, словно в лифчике было что-то спрятано, а потом сказал:

— Поцелуй меня, и я отвезу тебя домой.

В этот миг я не сомневалась, что он способен меня покалечить, но еще почему-то подумала, что, несмотря на уродство, он нравится мне больше, чем Коррадо. Он показался мне огненным демоном, который сейчас схватит меня обеими лапами за голову, насильно поцелует, а потом будет бить о дверцу, пока я не умру.

— Не поцелую, — заявила я. — Или вези, или я ухожу.

Он долго смотрел мне в глаза; потом завел мотор.

— Госпожа здесь ты.

Я обнаружила, что мальчики из моего класса тоже с интересом обсуждали мою большую грудь. Мне рассказала об этом соседка по парте, Мирелла, а потом прибавила, что один ее приятель из второго класса лицея — помню, его звали Сильвестро, он еще приезжал в лицей на крутом мопеде, — громко объявил во дворе: задница у нее тоже вполне ничего, если закрыть ей лицо подушкой, можно классно потрахаться.

Я не спала всю ночь, плача от унижения и от злости. Мне захотелось обо всем рассказать отцу, эта глупая мысль осталась у меня с детства: когда-то я думала, что папа поможет справиться со всеми трудностями, что он обязательно что-то придумает. Но я сразу же вспомнила о маме, у которой грудь была совсем маленькая, о круглой и полной груди Костанцы и решила, что отцу женская грудь нравится еще больше, чем Сильвестро, Коррадо и Розарио. Отец такой же, как остальные мужчины, и конечно, не будь я его дочерью, он говорил бы в моем присутствии о Виттории с тем же презрением, с каким Сильвестро говорил обо мне: он бы сказал, что Виттория некрасивая, но у нее огромная грудь и крепкая попка и что Энцо наверняка закрывал ей лицо подушкой. Бедная Виттория, надо же иметь такого брата, как мой отец! Да мужчины — просто животные! Ну почему все, что они говорят о любви, звучит настолько грубо?! Им нравится нас унижать, подталкивать нас заниматься всякими гадостями. Я была подавлена; вдруг, словно вспышка молнии — до сих пор, когда мне очень плохо, мне кажется, что у меня в голове разыгрывается буря, — пронеслась мысль: а что если и Роберто такой, что если и он говорит на таком языке? Это показалось мне невозможным, более того, само подозрение меня сильно рассердило. Я подумала, что с Джулианой он наверняка разговаривает вежливо. Конечно, он ее желает, как же иначе, но это желание нежное. В конце концов я успокоила себя размышлениями о том, что их связывают очень деликатные отношения, и поклялась, что сумею полюбить их обоих и на всю жизнь остаться человеком, которому они смогут доверять. Так что хватит думать о сиськах, заднице и подушках. Кто такой этот Сильвестро, что ему обо мне известно, он мне даже не брат, который был бы рядом с самого детства и видел мое тело каждый день; к счастью, братьев у меня не было. Как он смеет так говорить, да еще при всех?!

Я успокоилась, но прошло немало дней, прежде чем слова, переданные Миреллой, поблекли. Однажды я сидела в классе, на душе у меня было легко. Пока я точила карандаш, зазвенел звонок на перемену. Я вышла в коридор и наткнулась на Сильвестро. Он был здоровый, сантиметров на десять выше меня, с очень белой, веснушчатой кожей. Стояла жара, и на нем была желтая рубашка с короткими рукавами. Не раздумывая, я ткнула его в руку остро оточенным карандашом, вложив в этот удар всю силу. Он закричал — крик вышел долгий, как у чаек, — и уставился на руку, твердя: грифель, там застрял грифель! У него на глазах выступили слезы, а я воскликнула: “Ой, меня толкнули, прости, я не нарочно”. Потом я взглянула на карандаш и пробормотала: “Дай-ка посмотреть, грифель и правда сломался”.

До чего странно! А будь у меня в руке нож, что бы я сделала? Воткнула бы его парню в руку или еще куда-нибудь? Сильвестро, за которого вступились товарищи, потащил меня к директрисе, я оправдывалась и перед ней, клялась, что меня толкнули, когда все мчались на перемену. Мне казалось слишком унизительным вспоминать историю про большую грудь и подушку, не хотелось выставлять себя уродиной, которая отказывается признавать, что некрасива. Когда стало ясно, что Мирелла не станет встревать в эту историю и не объяснит мое поведение, мне даже полегчало. “Это несчастный случай”, — утверждала я. Потом директриса успокоила Сильвестро и вызвала моих родителей.

Мама очень расстроилась. Она знала, что я опять усердно занималась, и полагала, что я решила сдавать экзамены, чтобы догнать свой старый класс. Она восприняла глупое происшествие с Сильвестро как очередное предательство с моей стороны; возможно, оно в очередной раз доказало ей, что с тех пор, как ушел отец, ни у нее, ни у меня не получалось сохранять чувство собственного достоинства. Она тихо сказала, что мы должны отстаивать то, чем являемся, не забывать, кто мы такие. Она рассердилась так, как никогда не сердилась, но не на меня — теперь во всех моих трудностях была виновата одна Виттория. Мама сказала, что так я подыгрываю тете, которая хочет, чтобы я стала, как она: вела себя, как она, говорила, как она, вообще все делала, как она. Мамины глаза, выглядевшие вечно прищуренными, запали еще сильнее, казалось, что из-под кожи лица вот-вот начнут выпирать кости. Она медленно проговорила: “Виттория хочет воспользоваться тобой, чтобы доказать, что мы с твоим отцом все делаем напоказ, что если мы и сумели подняться на несколько ступенек, ты с них скатишься кубарем — и тогда они с отцом опять станут равны”. Вот почему мама позвонила и все пересказала бывшему мужу, но если со мной она вышла из себя, то с ним она опять разговаривала спокойно. Говорила она очень тихо, словно они беседовали о чем-то, что мне было знать не положено, тем более что своим неправильным поведением я могла разрушить их планы. Я в отчаянии думала: до чего же все запутано, я пытаюсь собрать вместе кусочки, но у меня не получается, что-то со мной не так, со всяким что-то не так, кроме Роберто и Джулианы! Тем временем мама говорила по телефону: “Пожалуйста, сходи к ней”. Несколько раз повторила: “Да, ты прав, я знаю, что ты очень занят, но прошу тебя, сходи к ней”. Когда она положила трубку, я с раздражением заявила:

— Не хочу, чтобы папа ходил к директору!

Мама ответила:

— Помолчи, ты будешь хотеть того, чего хотим мы.

Все знали, что наша директриса, благосклонная к тем, кто или молча выслушивал ее разглагольствования, или поддакивал ей, виня во всем своих отпрысков, была особенно сурова с родителями, которые защищали своих детей. Я знала, что могу быть уверена в маме, ей всегда удавалось найти с директрисой общий язык. Отец же неоднократно заявлял, порой почти с вызовом, что все, связанное с лицеем, его раздражает: при виде коллег у него портится настроение, он презирает иерархию и ритуалы коллегиальных органов. Поэтому он никогда не приходил ко мне в школу в качестве родителя, понимая, что сделает только хуже. Однако в тот раз он явился точно к окончанию уроков. Я заметила его в коридоре и неохотно подошла. Я с тревогой прошептала ему с нарочитой неаполитанской интонацией: “Папа, я это сделала не намеренно, но ты лучше вали на меня, иначе все плохо кончится”. Он велел мне не беспокоиться и повел себя с директрисой чрезвычайно любезно. Отец внимательно ее слушал, когда она подробно рассказывала, насколько непросто руководить лицеем. Ответил ей историей о глуповатом районном инспекторе, стал вдруг расхваливать директрисины серьги, говорить, что они ей очень идут. Директриса польщенно жмурилась, легонько отмахивалась, словно останавливая отца, хихикала, потом той же рукой прикрыла рот. Когда уже казалось, что они будут болтать так вечно, отец неожиданно вернулся к моему проступку. Не дав мне опомниться, он заявил, что, разумеется, я нарочно ударила Сильвестро, что, зная меня хорошо, он не сомневается, что у меня были на то веские причины, что ему эти причины не известны и он не собирается их выяснять, но он давно понял, что когда ссорятся мужчина и женщина, мужчины всегда не правы, а женщины всегда правы, и что даже если в данном случае это не так, мужчина все равно должен учиться брать на себя ответственность. Разумеется, я лишь приблизительно передаю его слова — отец говорил долго, фразы у него получались округлыми, но вместе с тем врезающимися в память: такие фразы слушаешь, открыв рот, восхищаясь тем, насколько они изящны, и одновременно понимая, что на них невозможно возразить, что их произносят с непререкаемым авторитетом.

Я с тревогой ждала, что ответит ему директриса. Она заговорила очень уважительно, назвала папу “профессором”, он настолько ее покорил, что мне стало стыдно за то, что я тоже женщина, что даже если я буду много учиться и займу важную должность, мужчины будут обращаться со мной подобным образом. Впрочем, вместо того чтобы визжать от злости, я чувствовала себя вполне довольной. Директрисе не хотелось отпускать отца, видно было, что она засыпает его вопросами, чтобы подольше слушать его голос или, возможно, надеясь, что он наградит ее новыми комплиментами и что она подружится с этим любезным и воспитанным человеком, который удостоил ее вниманием и решил поделиться с ней своими мыслями.

Пока мы сидели у директрисы, я думала, что, как только мы выйдем во двор, отец, чтобы рассмешить меня, начнет подражать ее голосу, ее манере проверять, в порядке ли прическа, изобразит на лице выражение, с которым она восприняла его комплименты. Так и произошло.

— Ты видела, как она хлопала глазами? А как шевелила пальцами, поправляя волосы? А ее голос? О да, профессор, ай-ай, да что вы.

Я смеялась, как смеялась в детстве, я опять, так же, как когда была маленькой, восхищалась этим человеком. Я смеялась громко, но с чувством неловкости. Я не понимала, то ли мне можно полностью расслабиться, то ли все-таки, вспомнив, что отец не заслуживает подобного восхищения, крикнуть: “Ты сказал ей, что мужчины всегда неправы, что они должны уметь нести ответственность за свои поступки, но ведь сам ты в отношениях с мамой, да и со мной, никогда не брал на себя эту ответственность! Ты лжешь, папа, лжешь, и меня пугает, что ты умеешь нравиться людям, когда ты этого хочешь”.

Возбуждение из-за успешной встречи с директрисой прошло, как только мы сели в машину. Устраиваясь поудобнее, отец не переставал хвастаться.

— Пусть это станет тебе уроком. Построить можно любого. Будь уверена, что пока ты учишься в лицее, эта женщина всегда будет на твоей стороне.

Я не смогла сдержаться и ответила:

— Не на моей, а на твоей.

Он уловил в моих словах враждебность и будто бы устыдился того, что оказался в этой истории единственным героем. Вместо того чтобы завести машину, он закрыл лицо ладонями и провел ими ото лба к подбородку, словно стирая все, что только что говорил.

— Ты предпочла бы все уладить сама?

— Да.

— Тебе не понравилось, как я себя вел?

— Ты все сделал правильно. Если бы ты попросил ее выйти за тебя замуж, она бы ответила “да”.

— Как же я, по-твоему, должен был поступить?

— Никак. Заниматься своими делами. Ты ушел, у тебя другая жена, другие дочери, оставь нас с мамой в покое.

— Мы с твоей мамой любим друг друга. А ты моя единственная, любимейшая дочь.

— Вранье.

Глаза отца вспыхнули гневом, мне показалось, что он обиделся. Ага, подумала я, вот от кого у меня сила, чтобы сопротивляться таким, как Сильвестро. Но кровь, ударившая отцу в голову, быстро отхлынула, и он тихо проговорил:

— Я отвезу тебя домой.

— Ко мне или к тебе?

— Куда хочешь.

— Я ничего не хочу. Все всегда делают то, что хочешь ты, папа, ты умеешь проникать людям в головы.

— Что ты такое говоришь?!

Кровь в жилах отца вновь закипела, я это поняла по его зрачкам: да, при желании я и впрямь могла вывести его из себя. Но он ни за что не станет бить меня по щекам, подумала я, ему это не нужно. Он может уничтожить меня словами, он это умеет, с детства натренировался — именно так он разрушил любовь Виттории и Энцо. Он и меня этому учил, пока я его не разочаровала: хотел, чтобы я стала такой же. Но он и словами не станет меня уничтожать — он думает, что любит меня, и боится причинить мне боль. Я сменила пластинку.

— Прости, — пробормотала я, — не хочу, чтобы ты из-за меня волновался, не хочу, чтобы по моей вине ты тратил время на то, чем тебе совсем не хочется заниматься.

— Тогда веди себя хорошо. Как тебя угораздило напасть на этого парня? Так нельзя, это неправильно. Моя сестра вела себя так же и в итоге доучилась только до пятого класса.

— Я решила нагнать потерянный год.

— Вот это приятно слышать.

— А еще я решила больше не видеться с тетей Витторией.

— Если это твой выбор, я рад.

— Но я буду видеться с детьми Маргериты.

Отец растерянно взглянул на меня:

— Это кто же такая?

Несколько секунд я думала, что он притворяется, но потом поняла, что нет. Если его сестра даже после всех скандалов с маниакальным упорством выведывала его секреты, отец о ней и слышать не хотел. Он десятилетиями сражался с Витторией, но ничего не знал о ее жизни: высокомерная беспечность была важной составляющей его презрительного отношения к сестре. Я объяснила:

— Маргерита — подруга тети Виттории.

Он раздраженно махнул рукой.

— Точно, я и забыл, как ее зовут.

— У нее трое детей: Тонино, Джулиана и Коррадо. Джулиана лучше всех. Она мне очень нравится, она на пять лет старше меня и очень умная. Ее жених учится в Милане, он там окончил университет. Я с ним познакомилась, и он мне тоже очень понравился.

— Как его зовут?

— Роберто Матезе.

Отец недоверчиво взглянул на меня:

— Роберто Матезе?

Когда отец говорил таким голосом, я точно знала: речь шла о том, кем он искренне восхищался и кому немного завидовал. Ему стало любопытно, он спросил, как я познакомилась с Роберто, и убедился, что мой Роберто и был тем самым молодым ученым, который печатал очень глубокие статьи в авторитетном журнале Католического университета. Я залилась краской — от гордости, от ощущения, что отомстила отцу. Я подумала: вот ты все читаешь, занимаешься, пишешь, а он все равно намного лучше тебя, да ты и сам это знаешь, ты только что в этом признался. Отец спросил с удивлением:

— Вы познакомились в Пасконе?

— Да, в церкви. Он родился в том районе, а потом перебрался в Милан. Меня с ним познакомила тетя Виттория.

Отец выглядел смущенным, словно из-за нескольких последних фраз его представления о географии пошатнулись; ему явно никак не удавалось сложить вместе Милан, Вомеро и Пасконе, где родился и он сам. Но он быстро вернулся к обычному тону родителя и наставника:

— Что ж, отлично, я очень рад. Кто бы ни вызывал у тебя интерес, твое право и даже обязанность познакомиться с этим человеком поближе. Так люди и растут. Жаль только, что ты почти не видишься с Анджелой и Идой. У вас много общего. Вы должны стать подругами, как раньше. Ты знаешь, что у Анджелы тоже есть приятели в Пасконе?

Мне показалось, что название района, которое обычно отец произносил с раздражением, горечью, презрением, причем не только в моем присутствии, но и, скорее всего, в присутствии Анджелы, чтобы бросить тень на друзей приемной дочери, на сей раз прозвучало без особой досады. Хотя, возможно, я преувеличивала: наверное, я не справлялась с желанием, от которого было больно мне самой, — желанием выставить отца ничтожным человеком. Я взглянула на его нежную руку, которая уже поворачивала ключ зажигания, и решилась:

— Хорошо, я ненадолго съезжу к тебе домой.

— А дуться не будешь?

— Нет.

Он обрадовался; мы поехали.

— Это не только мой дом, но и твой.

— Я знаю.

Пока мы ехали в Позиллипо, я долго молчала, а потом спросила:

— Ты много разговариваешь с Анджелой и Идой, у вас хорошие отношения?

— Вполне.

— Лучше, чем были у них с Мариано?

— Не исключено.

— Кого ты больше любишь: меня или их?

— О чем ты? Тебя я люблю намного сильнее.

День прошел хорошо. Ида захотела прочитать мне пару своих стихотворений, и мне они очень понравились. Когда я начала восхищаться, она крепко обняла меня, а потом стала жаловаться на школу, где было скучно, где не давали свободы, школа казалась ей главным препятствием на пути к литературному призванию; она обещала, что даст мне прочитать длинный роман о нас троих, надо только найти время его дописать. Анджела все время гладила и тискала меня, словно отвыкла от моего присутствия и желала удостовериться, что я на самом деле пришла. Внезапно она принялась вспоминать наше детство — искренне, то смеясь, то со слезами на глазах. Я не помнила ничего или почти ничего из ее рассказов, но говорить ей об этом не стала. Я только кивала, смеялась, порой, глядя на счастливую Анджелу, с грустью думала о временах, которые, как мне казалось, давно прошли и которые Анджела вспоминала с таким теплом, невольно выдумывая то, чего не было.

— Ты стала очень красиво говорить, — похвалила меня Анджела, как только Ида неохотно отправилась делать уроки. Мне захотелось сказать ей то же самое. Я осмелилась зайти на территорию Виттории, а также Коррадо и Розарио и нарочно употребляла как можно больше диалектных слов, подражая диалектной интонации. Но мы с Анджелой уже возвращались к нашему общему детскому языку, во многом позаимствованному из книг, которые мы когда-то читали и которые даже не помнили. “Ты меня бросила”, — посетовала она, но без особой обиды — и со смехом призналась, что везде чувствовала себя не в своей тарелке, нормальным для нее было только общение со мной. В общем, мы с удовольствием возобновили прежнее знакомство; Анджела выглядела довольной. Я спросила про Тонино, она ответила:

— Я стараюсь с ним больше не видеться.

— Почему?

— Он мне не нравится.

— Он красивый.

— Хочешь — подарю.

— Нет, спасибо.

— Вот видишь! Он и тебе не нравится. А мне понравился только потому, что я думала, что он нравится тебе.

— Неправда.

— Правда-правда. Так было всю жизнь: как только тебе что-то нравилось, я сразу же решала, что мне оно нравится тоже.

Я взялась защищать Тонино, его сестру и брата, хвалить его за то, что он хороший парень и у него большие планы на жизнь. Но Анджела ответила, что он всегда слишком серьезный и вещает торжественно, словно пророк. Она сказала, что он родился старым, что он слишком привязан к священникам. Виделись они нечасто, и всякий раз Тонино жаловался на то, что дона Джакомо перевели в другое место, потому что он устраивал встречи и обсуждения, — и вот теперь его послали в Колумбию. Тонино мог говорить только об этом, он ничего не знал о кино, телевидении, книгах, певцах. В крайнем случае рассуждал о домах, говорил, что люди — как улитки, которые потеряли раковину и не могут долго жить без крыши над головой. Сестра на него не похожа, у Джулианы более сильный характер, а главное, хотя она похудела, она очень красивая.

— Ей двадцать лет, — сказала Анджела, — но выглядит она, как девчонка. Внимательно слушает все, что я говорю, будто я невесть кто. Иногда мне кажется, что она меня стесняется. А знаешь, что она сказала про тебя? Что ты необыкновенный человек.

— Я?

— Да.

— Не может быть.

— Может. Ее жених говорит то же самое.

Слова Анджелы взволновали меня, но я постаралась этого не показать. Можно ли ей верить? Джулиана считала меня необыкновенной? И Роберто тоже? А вдруг Анджела просто старалась мне угодить, чтобы возобновить прежнюю дружбу? Я сказала ей, что чувствую себя камнем, под которым теплится простейшая жизнь, в ней нет ничего необыкновенного, но если она вдруг решит повидаться с Тонино, Джулианой или даже с Роберто, я с удовольствием к ним присоединюсь.

Анджела обрадовалась и уже в следующую субботу позвонила мне. Джулианы не было, жениха ее, разумеется, тоже, но она собралась на свидание с Тонино. Одной ей идти не хотелось, и она попросила составить ей компанию. Я с удовольствием согласилась, мы прогулялись вдоль моря от Мерджеллины до Королевского дворца: Тонино шагал посередине, мы с Анджелой слева и справа.

Сколько раз я его встречала? Один, два? Я помнила, что он всегда смущался, но держался вежливо; теперь он превратился в высокого мускулистого юношу с иссиня-черными волосами и правильными чертами лица. Из-за робости он словно боялся сказать лишнее, даже лишний раз взмахнуть рукой. Но вскоре я, кажется, поняла, что так раздражало в нем Анджелу. Тонино будто взвешивал последствия каждого своего слова, так что хотелось закончить фразу за него или крикнуть ему: я уже давно все поняла, давай дальше! Я была терпелива. В отличие от Анджелы, которая отвлекалась, глядела на море и на здания, я долго расспрашивала его, и все, что он говорил, показалось мне интересным. Сначала он рассказал о том, что тайно учится на архитектора, и очень серьезно, во всех подробностях описал трудный экзамен, который сдал на отлично. Потом признался, что Виттория, с тех пор как дону Джакомо пришлось уехать, стала совсем невыносимой и портит жизнь всем вокруг. Наконец, после осторожных намеков с моей стороны, он заговорил о Роберто — с большой любовью и безграничным уважением, Анджела даже язвительно заметила, что обручиться с Роберто следовало не Джулиане, а ему самому. Мне же, наоборот, понравилось его преклонение перед Роберто, в котором не было ни капли зависти или недоброжелательности. Слова Тонино вызвали у меня нежность. Роберто непременно сделает блестящую университетскую карьеру. Роберто недавно напечатал статью в знаменитом международном журнале. Роберто добрый, скромный, его энергии хватает на то, чтобы вернуть веру самым отчаявшимся. Роберто делает всех вокруг лучше. Я слушала, не перебивая, мне хотелось, чтоб неспешный хвалебный поток не иссякал. Но Анджела скучала все заметнее, поэтому, еще немного поболтав, мы решили прощаться.

— Роберто и твоя сестра будут жить в Милане? — спросила я.

— Да.

— После свадьбы?

— Джулиана хочет немедленно к нему переехать.

— А почему сейчас не едет?

— Ты же знаешь Витторию, она настроила против нее нашу маму. Теперь обе требуют, чтобы сначала они поженились.

— Если Роберто приедет в Неаполь, я буду рада с ним встретиться.

— Конечно.

— С ним и с Джулианой.

— Дай мне свой телефон, я попрошу их тебе позвонить.

Прощаясь, Тонино сказал мне с благодарностью:

— Спасибо, мы отлично провели вечер, надеюсь, мы скоро снова увидимся.

— У нас много уроков, — отрезала Анджела.

— Да, — согласилась я, — но время выкроить можно.

— Ты больше не приезжаешь в Пасконе?

— Ты же знаешь мою тетю, она то ласкова, то просто убить готова.

Он печально покачал головой.

— Она не злая, но если и дальше так пойдет, она останется совсем одна. Даже Джулиана терпит ее теперь с трудом.

Тонино начал было говорить, что это их крест — именно так он выразился о Виттории, — что ему, брату и сестре пришлось нести его с самого детства, но Анджела быстро заткнула ему рот. Он попытался ее поцеловать, она отстранилась. “Хватит, — почти выкрикнула моя подруга, когда мы с ней зашагали дальше, — он всякого выведет из себя, твердит одно и то же, повторяет одни и те же слова, хоть бы раз пошутил, засмеялся, вот ведь ни рыба ни мясо!”

Я дала ей выговориться и даже несколько раз повторила, что она права. “Он прилип к тебе, как пиявка! — сказала я, а потом прибавила: — Но все же такого встретишь нечасто, обычно парни грубые, агрессивные, вонючие, а он просто слишком сдержанный, хотя рядом с ним можно со скуки повеситься. Не бросай его, бедненького, где ты еще такого найдешь?”

Мы все время смеялись. Смеялись над словами “пиявка”, “ни рыба ни мясо” и над выражением, которое, наверное, слышали в детстве от Мариано: “со скуки повеситься”. Смеялись из-за того, что Тонино никогда не смотрел в глаза — ни Анджеле, ни кому другому, словно он тщательно что-то скрывал. А еще смеялись, когда она рассказала, что как только он ее обнимал, у него надувались штаны и она сразу же отодвигала свой живот — ей было противно, — но больше он себе ничего не позволял и даже не пытался засунуть ей руку под лифчик.

На следующий день зазвонил телефон, я ответила: это была Джулиана. Ее голос звучал ласково и в то же время серьезно, словно перед ней стояла важная задача, не допускающая шуток и вольностей. Она сказала, что узнала от Тонино о том, что я собираюсь ей позвонить, и с радостью решила сделать это первой. Она хотела меня увидеть — для Роберто это тоже было важно. На следующей неделе он приедет на конференцию в Неаполь, и оба они будут счастливы со мной повидаться.

— Повидаться со мной?

— Да.

— Ну, с тобой я с удовольствием повидаюсь, а и ним нет. Я его стесняюсь.

— Почему? С Роберто очень легко.

Разумеется, я согласилась, я давно ждала подобного случая. Но чтобы мое волнение немного улеглось, а может, чтобы прийти на будущую встречу, укрепив предварительно наши с Джулианой хорошие отношения, я предложила ей вместе погулять. Она с радостью согласилась: “Можно даже сегодня”. Джулиана работала секретаршей у зубного врача на виа Фориа; мы встретились после обеда у станции метро на пьяцца Кавур. С недавнего времени мне нравился этот район, он напоминал мне о музейных бабушке и дедушке, о любящей родне, которая была у меня в детстве.

Однако, завидев Джулиану еще издалека, я расстроилась. Джулиана была высокая, двигалась изящно, она шла ко мне, излучая гордость и веру в себя. Сдержанность, которую я ранее отметила у нее в церкви, распространилась теперь на ее одежду, обувь, походку; казалось, что Джулиана была такой от рождения. Она весело защебетала, чтобы я почувствовала себя непринужденно, и мы побрели куда глаза глядят. Миновали Музей, стали подниматься по виа Санта-Тереза. Я почти онемела, пораженная тем, как крайняя худоба и почти незаметный макияж придавали Джулиане аскетичную красоту, которая вызывала почтение.

Я подумала: вот что сделал Роберто, он преобразил девушку с окраины, превратил ее в барышню, о которой пишут стихи. В какой-то момент я воскликнула:

— Ты так изменилась, ты стала еще красивее, чем тогда, в церкви!

— Спасибо.

— Наверное, это из-за любви, — отважилась сказать я: эту фразу я часто слышала то от Костанцы, то от мамы.

Она рассмеялась, стала отнекиваться, сказала:

— Если под любовью ты подразумеваешь Роберто, то нет, он тут ни при чем.

Оказывается, она сама почувствовала желание измениться, предприняла для этого огромные усилия, и пока все еще не закончилось. Сначала она попыталась объяснить мне, что нам всегда хочется нравиться тем, кого мы уважаем, кого любим, но постепенно, переходя от одного довода к другому, запуталась и стала рассказывать, что Роберто она нравится любая — и такая, какой была с детства, и теперешняя. Он ничего ей не навязывал — ни причесок, ни нарядов, ничего.

— А ты, как я вижу, — сказала она, — переживаешь, потому что думаешь, будто он из тех, кто целыми днями корпит над книгами, наводит на всех страх и диктует правила. Это не так, я помню его совсем маленьким, он никогда много не занимался, как те, которые хотят стать учеными. Он вечно торчал на улице и гонял мяч, он из тех, кто выучивается сам по себе, ему всегда удавалось делать одновременно кучу дел. Он как зверь, который не различает хорошую и плохую пищу, ему все равно, потому что — и я это видела! — он способен преобразить все, что угодно: легонько дотронется до чего-нибудь — и вот ты уже замираешь с раскрытым от восхищения ртом.

— Наверное, он и с людьми поступает так же.

Она засмеялась, но как-то нервно.

— Да, так и есть, с людьми тоже. Скажем так: находясь рядом с ним, я чувствовала и продолжаю чувствовать потребность меняться. Конечно, первой, кто заметил во мне перемены, стала Виттория, ее раздражает, что мы не во всем зависим от нее. В общем, она рассердилась и сказала, что я поглупела, что ничего не ем и стала тощей, как спичка. Зато мама довольна, ей хочется, чтобы я менялась дальше, чтобы менялся Тонино, менялся Коррадо. Однажды она шепнула мне тайком, чтобы Виттория не услышала: “Когда ты уедешь с Роберто в Милан, забери с собой братьев, не стоит им здесь оставаться, здесь вас не ждет ничего хорошего”. Но, Джанни, от Виттории ничего не скроешь! Она все слышит, даже то, что говорят шепотом или вообще не произносят вслух. Вместо того чтобы накинуться на маму, она в последний раз, когда Роберто приезжал в Пасконе, набросилась на него, сказав: “Ты родился среди этих домов, вырос на этих улицах, Милан появился позже, поэтому ты обязан сюда вернуться”. Он внимательно выслушал ее — так уж он устроен, что слушает даже листву, которую колышет ветер, — а потом вежливо объяснил, что в жизни важно платить по счетам и что сейчас ему нужно заплатить по счетам в Милане. Говорю же: он так устроен — выслушивает тебя, а потом идет своим путем или тем путем, по которому ему идти интересно, — может, даже тем, который подсказала ему ты.

— Значит, вы поженитесь и переедете в Милан?

— Да.

— И Роберто разругается с Витторией?

— Нет, это я порву отношения с Витторией, как и Тонино, и Коррадо. Роберто — нет, он поступит, как надо, он не станет ни с кем рвать.

Она восхищалась своим женихом, больше всего ей нравилось его упорство, сочетающееся с добротой. Я поняла, что она полностью доверилась ему, считала его своим спасителем, тем, кто решит все ее проблемы — трудное расставание с местами, где она родилась, скромное образование, необходимость защищать маму, власть моей тети. Я спросила, часто ли она ездит в Милан к Роберто, и она тут же помрачнела, сказала, что все сложно, что Виттория этого не хочет. Она побывала там всего три или четыре раза и то только потому, что ее сопровождал Тонино, однако и этих кратких визитов ей оказалось достаточно, чтобы полюбить Милан. У Роберто там много друзей, некоторые из них весьма влиятельны. Он всем ее представлял, все время водил с собой — то в дом к одному, то на встречу с другим. Все проходило прекрасно, хотя ей и бывало очень не по себе. После этих поездок у нее началась тахикардия. Она всякий раз спрашивала себя, почему Роберто выбрал именно ее — глупую, необразованную, не умевшую одеваться, — хотя в Милане полным-полно удивительных девушек.

— Да и в Неаполе тоже, — сказала она, — вот, например, у тебя все как надо. Не говоря уже об Анджеле, которая так красиво говорит, и она хорошенькая, изящная. А я? Кто я такая, какое я имею к нему отношение?

Мне было приятно, что Джулиана признавала мое превосходство, но я заявила, что это все глупости. Мы с Анджелой разговаривали так, как научили нас родители, наряды нам покупали наши мамы или мы сами, но следуя их, а не собственному вкусу. Главное, что Роберто выбрал ее, и только ее, потому что влюбился в ту, кем она была, и он никогда не поменяет ее на другую. “Ты такая красивая, такая живая! — воскликнула я. — Всему остальному ты научишься, ты уже многому научилась: хочешь — я тебе помогу, и Анджела тоже, мы обе тебе поможем?”

Мы вернулись назад, я проводила ее до метро на пьяцца Кавур.

— Пожалуйста, не надо стесняться Роберто, — еще раз повторила она, — с ним легко, вот увидишь.

Мы обнялись, я была рада, что мы потихоньку становились подругами. Но я также обнаружила, что согласна с Витторией. Мне хотелось, чтобы Роберто уехал из Милана и поселился в Неаполе. Хотелось, чтобы тетя победила и заставила молодых обосноваться, например, в Пасконе, чтобы я могла крепче связать свою жизнь с их жизнью и видеть их, когда мне захочется, хоть каждый день.

Я совершила ошибку: рассказала Анджеле, что встречалась с Джулианой и что вскоре встречусь с Роберто. Ей это не понравилось. Раньше она отзывалась плохо о Тонино и расхваливала Джулиану, но теперь неожиданно изменила свое мнение: заявила, что Тонино хороший парень, а его сестра гарпия, которая его мучает. Нетрудно было понять, что она ревнует: ей было невыносимо думать, что Джулиана общалась со мной без ее посредничества.

— Не хочу ее больше видеть, — сказала мне Анджела, когда мы гуляли однажды вечером. — Она уже взрослая и обращается с нами, как с девчонками.

— Неправда.

— Правда-правда. Поначалу со мной она делала вид, будто я учительница, а она ученица. Прилипла ко мне, все твердила: “Как здорово, ты выйдешь за Тонино, мы породнимся”. Но она насквозь лживая. Втирается в доверие, прикидывается подругой, а сама думает только о своих делишках. Сейчас ей нужна ты, меня одной уже недостаточно. Она меня использовала, а потом выкинула.

— Не преувеличивай. Она хорошая девушка и может дружить с нами обеими.

Мне было нелегко успокоить Анджелу — до конца так и не удалось. Споря с ней, я поняла, что ей хочется одновременно получить и одно, и другое, и третье: из-за этого она всегда недовольна. Ей хотелось порвать с Тонино, не разрывая отношения с Джулианой, к которой она была привязана; не хотелось, чтобы Джулиана привязалась ко мне, а она бы осталась в стороне; хотелось, чтобы Роберто и даже его призрак не разбивал нашу сплоченную троицу; хотелось, чтобы я, будучи членом нашей троицы, думала прежде всего о ней, а не о Джулиане. В какой-то момент, не находя у меня поддержки, она принялась вовсю бранить Джулиану, выставляя ее жертвой жениха.

— Все, что делает Джулиана, она делает ради него! — заявила Анджела.

— Разве это не хорошо?

— По-твоему, хорошо быть рабыней?

— По-моему, любить — это хорошо.

— Даже если он тебя не любит?

— С чего ты взяла, что он ее не любит?

— Она сама говорит: “не может быть, чтобы он меня любил”.

— Все, кто любит, боятся, что им не отвечают взаимностью.

— Если ты живешь из-за него в постоянной тревоге, как Джулиана, так какая радость в подобной любви?

— Откуда ты знаешь, что она живет в постоянной тревоге?

— Мы с Тонино видели их однажды.

— И что?

— Джулиану пугает мысль, что она ему больше не нравится.

— Наверняка он, со своей стороны, тоже боится.

— Он живет в Милане, знаешь, сколько там у него женщин?

Последняя фраза меня особенно возмутила. Я даже не допускала мысли, что у Роберто могут быть другие. Я бы хотела, чтобы он был предан Джулиане и оставался ей верен до смерти. Я спросила:

— Так Джулиана боится, что он ей изменяет?

— Она мне этого никогда не говорила, но, по-моему, да.

— Я его видела, он не похож на человека, способного на предательство.

— А твой отец казался тебе человеком, способным предать? Но он предавал: он изменял твоей маме с моей.

Я отреагировала жестко:

— Мой отец и твоя мама фальшивые люди.

У Анджелы на лице появилось недоумение.

— Тебе что, не нравится об этом говорить?

— Не нравится. Подобные сравнения бессмысленны.

— Может быть. Но я хочу испытать этого Роберто.

— Как?

У нее загорелись глаза, она приоткрыла рот и выгнула спину, выпятив грудь. “А вот так”, — объяснила она. Она обратится к нему, приняв похожую, провоцирующую позу и изобразив подобающее выражение лица. К тому же она наденет что-нибудь с большим вырезом и мини-юбку, будет словно ненароком задевать его плечом, положит руку ему на бедро, прижмется к нему грудью, возьмет под руку. “Ах, — сказала она с заметным отвращением, — мужчины такие дураки, стоит проделать парочку подобных штучек — и они в любом возрасте теряют голову, не важно, тощая ты или жирная, прыщавая или вшивая”.

Меня эти ее слова разозлили. Сначала она говорила так, как когда мы болтали девчонками, а потом неожиданно выдала стандартный набор опытной женщины. Я ответила почти угрожающе:

— Не смей делать этого с Роберто.

— Почему? — удивилась она. — Это все ради Джулианы. Если он хороший парень — тогда все отлично, а если нет, мы ее спасем.

— Я бы на ее месте не мечтала ни о каком спасении.

Она взглянула на меня, словно не понимая:

— Да я же пошутила. Можешь мне кое-что обещать?

— Что?

— Если Джулиана тебе позвонит, перезвони сразу мне, ладно? Я тоже хочу присутствовать при встрече с Роберто.

— Хорошо. Но если она скажет, что так ее жених почувствует себя неловко, я ничего не смогу поделать.

Она замолчала, опустила глаза, а когда мгновение спустя подняла их, в них читалось желание понять.

— Между нами все кончено, ты меня больше не любишь?

— Что ты! Я тебя люблю и буду любить до самой смерти.

— Тогда поцелуй меня.

Я поцеловала ее в щеку. Она потянулась к моим губам, но я увернулась.

— Мы больше не девочки, — объяснила я.

И она с несчастным видом направилась в сторону Мерджеллины.

Джулиана позвонила как-то днем и назначила встречу на ближайшее воскресенье, на пьяцца Амедео; Роберто тоже собирался прийти. Я почувствовала, что мгновение, к которому я так долго стремилась, о котором так долго мечтала, действительно наступило, и опять испугалась — еще сильнее, чем прежде. Я что-то забормотала, стала говорить, что у меня куча уроков, но Джулиана ответила со смехом: “Джанни, не волнуйся, Роберто тебя не съест, я хочу ему показать, что у меня тоже есть подруги, которые много учатся и умеют хорошо говорить, так что сделай мне одолжение”.