Лживая взрослая жизнь Ферранте Элена

Я замешкалась, смутилась и, чтобы уцепиться за что-то, что точно могло бы помешать нашей встрече, завела речь об Анджеле. Я уже решила, сама себе в этом не признаваясь, что если Джулиана действительно назначит мне встречу с участием жениха, я ничего не скажу Анджеле, — не нужны мне лишние проблемы и переживания. Но порой наши мысли выпускают на волю дремлющую силу, пробуждают некие образы и тычут ими прямо нам в лицо. Я была уверена, что вызванный мной образ Анджелы не понравится Джулиане и она скажет: “Ладно, тогда в другой раз”. Я живо представила, как моя подруга хлопает глазками, округляет рот, демонстрирует грудь, выгибает спину; внезапно я решила, что если поставить ее рядом с Роберто, позволить ей внести раздор в их с Джулианой отношения или даже разрушить их, то это может, подобно цунами, сломать абсолютно все. Я сказала:

— Только есть одна проблема: я рассказала Анджеле, что мы с тобой встречались и что, вероятно, мы снова увидимся, но уже вместе с Роберто.

— Ну и что?

— Она тоже хочет прийти.

Джулиана долго молчала, а потом ответила:

— Джанни, вы с Анджелой мне очень нравитесь, но с ней тяжело, она вечно во все сует свой нос.

— Я знаю.

— А ты можешь ничего ей не говорить про нашу встречу?

— Нет, не получится. Она так или иначе узнает, что я виделась с тобой и твоим женихом, и перестанет со мной разговаривать. Лучше не надо.

Еще несколько секунд тишины, и потом она согласилась:

— Ладно, пусть тоже приходит.

С этого мгновения у меня бешено колотилось сердце. Я так боялась показаться Роберто необразованной и неумной, что потеряла сон и чуть было не позвонила отцу, чтобы расспросить его о жизни, смерти, Боге, христианстве и коммунизме, а потом использовать его ответы как фундаментальные истины, если между мной и Роберто начнется беседа. Но я утерпела и не позвонила, мне не хотелось смешивать жениха Джулианы, который казался мне почти небесным созданием, с приземленным убожеством моего отца. К тому же я постоянно думала о своем внешнем виде. Как мне одеться? Что нужно сделать, чтобы казаться хоть чуть-чуть миловиднее?

В отличие от Анджелы, которая с детства уделяла большое внимание гардеробу, я, с тех пор как начался затяжной кризис, демонстративно старалась не выглядеть хорошо. “Ты некрасивая, — решила я, — а некрасивый человек вызовет смех, если начнет прихорашиваться”. Поэтому моим единственным пунктиком стала чистота: я то и дело мылась. В остальном же я пряталась от мира, надевая все черное, или, наоборот, сильно красилась, носила яркие цвета, вела себя подчеркнуто развязно. Однако на сей раз я пробовала то одно, то другое, пытаясь понять, можно ли найти нечто среднее, что сделает мой внешний вид вполне приемлемым. Поскольку я себе никогда не нравилась, в конце концов я решила, что главное — выбрать цвета, которые хорошо сочетаются друг с другом. Крикнув маме, что иду гулять с Анджелой, я выскочила из дома и помчалась пешком вниз по виа Сан-Джакомо-деи-Капри.

Из-за волнения мне было дурно; пока фуникулер грохотал, как обычно, медленно спускаясь к пьяцца Амедео, я боялась, что споткнусь, ударюсь головой и умру. Или рассвирепею и выцарапаю кому-нибудь глаза. Я опаздывала, я обливалась потом, я беспрерывно поправляла руками волосы, боясь, что они прилипнут к голове, как это иногда случалось с Витторией. Придя на площадь, я сразу увидела Анджелу — она махала мне рукой, сидя за столиком бара, и уже что-то пила. Я подошла, села рядом; пригревало солнышко. “А вот и наши жених и невеста”, — сказала моя подруга, и я поняла, что они стоят у меня за спиной. Я не только не разрешила себе повернуться, но даже не приподнялась, как сделала Анджела, а осталась сидеть. Я почувствовала невесомую руку Джулианы у себя на плече (“Привет, Джанни!”), взглянула краем глаза на ухоженную ладонь, на рукав коричневого жакета, на выглядывавший из-под него браслет. Анджела уже произносила первые вежливые фразы, теперь и мне полагалось что-нибудь сказать, хотя бы ответить на приветствие. Но выглядывавший из-под рукава браслет был тем самым, который я возвратила тете; от удивления я даже не смогла поздороваться. Виттория, Виттория… Я не знала, что и думать, она действительно была такой, какой ее описывали родители. Она забрала браслет у меня, своей племянницы, и, хотя казалось, что она без него жить не может, отдала крестнице. Как сияло это украшение на запястье Джулианы! Оно казалось поистине драгоценным.

Вторая встреча с Роберто доказала, что из первой мне почти ничего не запомнилось. В конце концов я все-таки поднялась; Роберто стоял чуть позади Джулианы. Он показался мне очень высоким, выше метра девяноста, но усевшись, словно сложился, тесно сжал все части тела и вместил их в кресло, чтобы не занимать много пространства. Я помнила человека среднего роста, а на самом деле он был другим — крупным и одновременно маленьким, умеющим по своей воле расправляться или сворачиваться. Он был красив — намного красивее, чем я думала: иссиня-черные волосы, большой лоб, блестящие глаза, высокие скулы, красиво очерченный нос, а рот, ах, этот рот с ровными, белыми-пребелыми зубами, казавшимися на фоне смуглой кожи пятнами света. Но его поведение сбивало меня с толку. Большую часть времени, пока мы сидели за столиком, он не проявил ни малой доли таланта оратора, который продемонстрировал в церкви и который оставил в моей душе глубокий след. Он говорил короткими фразами и невыразительно жестикулировал. Лишь глаза у него были такие же, как когда он выступал у алтаря, — замечающие малейшую деталь, чуть ироничные. В остальном он напомнил мне застенчивых преподавателей, на чьих лицах читаются добродушие и понимание: их не боишься, они не только вежливо, ясно и четко задают вопросы, но и не перебивая и не выражая своего мнения выслушивают ответы, а в конце объявляют с доброй улыбкой: “Можешь идти”.

В отличие от Роберто, Джулиана нервничала и болтала без умолку. Она представила нас жениху, наделив каждую множеством замечательных качеств; говоря, она словно светилась, хотя и сидела в тени. Я решила притвориться, будто не замечаю браслет, хотя он то и дело вспыхивал на тонкой руке и я невольно думала: возможно, как раз в браслете и скрыт волшебный источник исходящего от нее света. А вот в ее словах света не было, они оставались тусклыми. Зачем она так много болтает, подумала я, что ее тревожит? Разумеется, не наша красота. Вопреки моим ожиданиям, Анджела была, как всегда, красива, но в одежде соблюла чувство меры: юбка была короткой, но не слишком, кофточка прилегающей, но без глубокого выреза; хотя она все время улыбалась и вела себя непринужденно, особых попыток выглядеть соблазнительно я не заметила. Я же сидела, как мешок с картошкой, — я и казалась себе таким мешком, хотела им быть — серая, зажатая, округлая грудь погребена под курткой: все, как я и задумала. Так что Джулиану не мог тревожить наш внешний вид, мы не могли с ней соперничать. Я догадалась, что ее волнует другое: вдруг мы окажемся не на высоте. Она, очевидно, намеревалась предъявить нас жениху как доказательство того, что у нее есть знакомые из хороших семей. Надеялась, что мы ему понравимся, потому что живем в Вомеро, учимся в лицее и вообще приличные люди. Короче говоря, она позвала нас, чтобы доказать, что постепенно стирает с себя Пасконе, готовясь стать ему достойной спутницей в Милане. Вероятно, из-за этого — а вовсе не из-за браслета — я разнервничалась еще сильнее. Мне не нравилось, что меня показывают, я не хотела чувствовать себя так же, как когда родители демонстрировали друзьям, что я научилась делать то-то, говорить так-то: понимая, что обязана показать себя во всей красе, я всегда тушевалась. Вот и сейчас я сидела молча, с пустой головой, и даже нарочно пару раз взглянула на часы. В результате Роберто после обмена любезностями в основном сосредоточился на Анджеле, разговаривая с ней как типичный преподаватель. Он спрашивал: какой у тебя лицей, хорошее ли у него здание, есть ли у вас спортзал, сколько лет твоим учителям, нравятся ли тебе уроки, чем ты занимаешься в свободное время? А она в ответ все говорила и говорила голоском уверенной в себе ученицы, улыбалась, и смеялась, и рассказывала забавные вещи об одноклассниках и учителях.

Джулиана не только с удовольствием ее слушала, но и нередко вмешивалась в беседу. Она пододвинула кресло поближе к жениху и иногда клала голову ему на плечо, в голос хохоча, когда он негромко смеялся над остроумными замечаниями Анджелы. Теперь она выглядела спокойнее; Анджела явно хорошо играла свою роль: Роберто вроде бы не скучал. Потом он спросил:

— А у тебя остается время читать?

— Нет, не остается, — ответила Анджела. — В детстве я читала, а сейчас уже нет, учеба высосала все соки. Зато моя сестра много читает. И она тоже, она любит читать.

И подруга грациозно указала на меня, одарив нежным взглядом.

— Джаннина… — сказал Роберто.

Я сердито поправила:

— Джованна.

— Джованна, — согласился Роберто, — я тебя хорошо помню.

Я буркнула:

— Конечно, я же вылитая тетя Виттория.

— Нет, не из-за этого.

— А из-за чего?

— Сразу сказать не могу, но если всплывет в памяти, скажу.

— Не нужно.

На самом деле мне это было нужно, я не хотела, чтобы меня запомнили такой — неряшливой, уродливой, мрачной, высокомерно молчащей. Я уставилась ему прямо в глаза и, поскольку он смотрел на меня с придававшей мне сил симпатией — не со слащавой, а с доброй и чуть ироничной симпатией, — решила не отводить взгляд, проверить, сменится ли симпатия раздражением. Я, сама не догадываясь, что на такое способна, не отступала: даже хлопать ресницами казалось мне проявлением слабости.

Он продолжил расспросы тоном добродушного преподавателя — поинтересовался, почему у меня остается время читать, а у Анджелы нет: неужели мне задают меньше уроков? Я мрачно ответила, что мои учителя — дрессированные животные, что они механически ведут занятия и столь же механически задают столько заданий, что если бы мы им столько задали, они бы ни за что не справились. Но мне до заданий дела нет, я читаю, когда мне хочется, и если книга меня захватывает, читаю дни и ночи напролет, а на учебу мне наплевать. “А что ты читаешь?” — спросил он, я ответила расплывчато: “Мой дом набит книгами, раньше мне их советовал отец, но потом он ушел, так что я сама выбираю, что читать, беру то одно, то другое — научные книги, романы, все, что захочу”, — и он попросил назвать несколько книг, последнее, что я прочитала. Тогда я ответила “Евангелие” — соврав, чтобы произвести впечатление: ведь я читала его несколько месяцев назад, а теперь перешла к другому. Но я очень надеялась, что этот миг настанет, и, готовясь к нему, записала в тетрадке свои впечатления, чтобы потом изложить их Роберто. Теперь это происходило на самом деле, и я, внезапно отбросив все колебания, говорила и говорила, глядя ему прямо в лицо с наигранным спокойствием. В душе я была полна ярости, беспричинной ярости, и, что хуже всего, разозлили меня, кажется, как раз слова, написанные Марком, Матфеем, Лукой и Иоанном; злость точно заслонила все вокруг — площадь, газетный киоск, туннель метро, сверкающую зелень парка, Анджелу и Джулиану — все, кроме Роберто. Умолкнув, я наконец-то опустила глаза. У меня разболелась голова, я старалась дышать ровно, чтобы никто не заметил, что я почти задыхаюсь.

Повисло молчание. Только тут я заметила, что Анджела смотрит на меня с восхищением — я была ее подругой детства, она мной гордилась, сейчас она говорила это без слов — и это тоже придало мне сил. Джулиана же прижалась к жениху, глядя на меня с изумлением, словно я сказала что-то неприличное и она пытается остановить меня взглядом. Роберто спросил:

— Значит, по-твоему, в Евангелии рассказана плохая история?

— Да.

— Но почему?

— Концы с концами не сходятся. Иисус — сын Божий, но он творит бессмысленные чудеса, позволяет себя предать, заканчивает жизнь на кресте. И не только: он просит отца пощадить его, не посылать не смерть, но отец отказывается даже пальцем шевельнуть, не избавляет его от мучений. Почему сам Бог не спустился, чтобы принять страдание? Почему он возложил ответственность за свое неудачное творение на собственного сына? Что вообще означает исполнить волю отца: неужели только испить до дна чашу страданий?

Роберто слегка покачал головой, иронии в его взгляде не осталось.

Он сказал… но здесь я перескажу его слова кратко, я волновалась и плохо их запомнила:

— Бог — это не очень просто.

— Лучше бы ему стать попроще, если он хочет, чтобы я в нем что-нибудь поняла.

— Простой и понятный Бог — это не Бог. Он не такой, как мы. Нельзя напрямую общаться с Богом, он настолько выше нас, что ему нельзя задавать вопросы, его можно только призывать. Когда он являет себя, он это делает молча, подавая едва заметные, тихие, драгоценные знаки, которые мы называем обычными словами. Исполнять его волю означает склонить голову и обязать себя верить ему.

— У меня и так слишком много обязанностей.

В глазах у Роберто снова появилась ирония, и я с радостью поняла, что моя резкость его заинтересовала.

— Обязанность в отношении Бога стоит того. Ты любишь поэзию?

— Да.

— Ты ее читаешь?

— Если попадается.

— Поэзия складывается из слов, как и болтовня, которой мы сейчас занимаемся. Когда поэт берет наши обыденные слова и освобождает их от пустой болтовни, то оказывается, что под обыденной оболочкой скрыта удивительная сила. Бог проявляет себя похожим образом.

— Поэт — не Бог, он такой же, как мы, просто умеет писать стихи.

— Но это умение раскрывает нам глаза, поражает?

— Когда поэт хороший — да.

— Поэт удивляет тебя, дает тебе толчок?

— Ну… иногда.

— Так и Бог: он словно легонько толкает тебя в темной комнате, где ты не видишь ни пола, ни стен, ни потолка. Там не о чем рассуждать, не о чем спорить. Это вопрос веры. Если ты веришь, все получается. Если нет — нет.

— Почему я должна верить этому его толчку?

— В силу религиозного чувства.

— Не знаю, что это такое.

— Представь себе расследование, как в детективах, но только раскрыть тайну так и не удается. Религиозное чувство состоит в том, чтобы все время идти вперед, всегда вперед, стараясь разобраться в непознаваемой тайне.

— Я тебя не понимаю.

— Но тайну и невозможно понять.

— Нераскрытые тайны меня пугают. Больше всего я похожа на тех трех женщин, которые идут к месту, где погребен Иисус, и убегают, когда не обнаруживают его тела.

— Видимо, ты убегаешь от жизни, когда она становится непонятной.

— Я убегаю от жизни, когда она превращается в страдание.

— То есть ты хочешь сказать, что тебе не нравится, как все устроено?

— Я хочу сказать, что никого не следует распинать на кресте, особенно по воле его собственного отца. Это неправильно.

— Если тебе что-то не нравится, нужно это менять.

— Разве я могу изменить сотворенный Богом мир?

— Конечно, мы для этого и созданы.

— А как же Бог?

— И Бога, если это необходимо.

— Осторожно: ты сейчас богохульствуешь.

На мгновение мне показалось, что Роберто тронут тем, что я стараюсь не отставать от него; его глаза заблестели. Он сказал:

— Если богохульство поможет мне сделать хоть маленький шаг вперед, я буду богохульствовать.

— Серьезно?

— Да. Мне нравится Бог, и я сделаю что угодно, даже то, что его оскорбит, чтобы приблизиться к нему. Так что советую тебе не торопиться разносить все в пух и прах: погоди немного; в Евангелии сказано куда больше, чем ты пока там обнаружила.

— Есть много других книг. Я прочитала Евангелие только потому, что тогда, в церкви, ты говорил о нем и мне стало любопытно.

— Перечитай его. Там сказано о мучениях и о кресте, то есть о страданиях, которые смущают тебя сильнее всего.

— Меня смущает молчание.

— Ты тоже молчала добрых полчаса. А потом, как видишь, заговорила.

Анджела весело воскликнула:

— Возможно, Бог — это она и есть!

Роберто не засмеялся, а я с трудом сдержала нервный смешок. Он сказал:

— Теперь я знаю, почему запомнил тебя.

— И что же я такого натворила?

— В твоих словах много силы.

— В твоих еще больше.

— Я не нарочно.

— А я — нарочно. Я высокомерна, я вовсе не добрая и часто бываю несправедлива.

На этот раз он засмеялся, а мы трое — нет. Джулиана негромко напомнила ему, что у него другая встреча, что опаздывать нельзя. Она сказала это с досадой, показывая, что ей жаль расставаться с приятной компанией; потом встала, обняла Анджелу, вежливо кивнула мне. Роберто тоже попрощался с нами. Я вздрогнула, когда он ко мне наклонился — он расцеловал меня в обе щеки. Как только Джулиана и Роберто ушли, Анджела потянула меня за рукав.

— Ты произвела впечатление! — с восторгом воскликнула она.

— Он сказал, что я читаю как-то неправильно.

— Неправда. Он не только выслушал тебя, но и стал с тобой спорить.

— Да ладно, он спорит со всеми. А ты, между прочим, все болтала да болтала, ты же вроде собиралась к нему липнуть?

— Но ты велела мне этого не делать. Да я бы и не смогла. Когда я видела его с Тонино, он показался мне дурачком, а теперь я убедилась — он просто волшебник.

— Он как все.

Я продолжала говорить о Роберто слегка презрительно, хотя Анджела все время пыталась меня успокоить фразами вроде: “Нет, ты только сравни, как он обращался со мной и как обращался с тобой; вы были как два профессора”. Потом она стала подражать нашим голосам, пародировать наш диалог. Я строила рожи, хихикала, но в душе ликовала. Анджела была права — Роберто побеседовал со мной. Но этого было недостаточно, мне хотелось снова и снова говорить с ним — и прямо сейчас, и вечером, и завтра… всегда. Но это было невозможно, радость постепенно угасала, уступая место привычной изнуряющей раздражительности.

Мне быстро становилось хуже. Встреча с Роберто словно доказала: единственный дорогой мне человек — единственный, кто за время недолгой беседы сделал так, что меня как будто наполнило приятно возбуждающее облако, — существовал где-то совсем далеко и мог уделить мне лишь несколько минут.

Вернувшись, я обнаружила, что дома на виа Сан-Джакомо-деи-Капри пусто, слышался только шум города, мама ушла повидаться с одной из своих самых противных подруг. Мне стало одиноко, а главное — не было ни малейшей надежды на избавление. Чтобы успокоиться, я прилегла на кровать, попыталась уснуть, но внезапно встрепенулась, вспомнив про браслет на запястье у Джулианы. Я была взволнована, наверное, мне приснился дурной сон, тогда я набрала номер Виттории. Она ответила сразу, но “алло” прозвучало так, словно она в этот момент с кем-то ругалась: она выкрикнула это слово, явно ставя точку во фразе, которую еще громче прокричала за мгновение до того, как зазвонил телефон.

— Это Джованна, — почти прошептала я.

Виттория заговорила тише.

— Отлично. Чего тебе надо?

— Я хотела спросить про мой браслет.

Она перебила:

— Твой? Глянь-ка, до чего мы дошли — ты мне звонишь, чтобы сказать, что он твой? Джанни, я с тобой была даже слишком добра, но теперь с меня хватит, пора тебе знать свое место! Браслет принадлежит тому, кто меня любит, надеюсь, я ясно тебе объяснила?

Нет, не ясно, по крайней мере, я ничего не поняла. Я чуть не бросила трубку, мне было страшно, я даже забыла, зачем звонила, видимо, я попала не вовремя. Тут я услышала, как Джулиана кричит:

— Это Джаннина? Дай мне ее. И тихо, Виттория, тихо, замолчи!

Сразу за этим раздался голос Маргериты — видимо, мать и дочь пришли к моей тете. Маргерита сказала что-то вроде:

— Витто, ради бога, оставь ее в покое, девочка здесь ни при чем.

Но Виттория продолжала орать:

— Ты слышала, Джанни, тебя тут назвали девочкой! Ты у нас девочка? Так? Тогда зачем ты встреваешь между Джулианой и ее женихом? Ну-ка ответь, вместо того чтобы доставать меня разговорами про браслет. Ты что, хуже моего братца? Отвечай, я слушаю: ты еще большая зазнайка, чем твой отец?

Сразу же раздался вопль Джулианы:

— Хватит, ты с ума сошла! Прикуси язык, ты не понимаешь, что говоришь!

Тут связь прервалась. Я осталась стоять с трубкой в руке, сама себе не веря. Что там происходит? И почему тетя так на меня набросилась? Наверное, я зря сказала “мой браслет”, наверное, я им помешала. Но ведь я все сказала правильно, она сама мне его подарила. И позвонила я ей не ради того, чтобы получить браслет обратно, мне просто хотелось понять, почему она не оставила его себе. Почему она так любит этот браслет и в то же время постоянно пытается от него отделаться?

Я положила трубку и снова прилегла. Наверное, мне и правда приснился дурной сон, он был как-то связан с фотографией Энцо на кладбище — от тревоги я не находила себе места. А теперь еще эти наложившиеся друг на друга голоса в телефоне, они все звучали у меня в голове, я только сейчас поняла, что Виттория рассердилась на меня из-за сегодняшней утренней встречи. Очевидно, Джулиана только что рассказала, как все прошло… Но что же такого обнаружила в ее рассказе Виттория, что вывело ее из себя? Жаль, что меня там не было и я не слышала рассказ Джулианы. Если бы я услышала ее объяснение, я бы наверняка поняла, что произошло на пьяцца Амедео.

Снова зазвонил телефон, я подскочила; отвечать было страшно. Потом я подумала, что это может быть мама, опять пошла в коридор и осторожно взяла трубку. Джулиана тихо сказала: “Алё”. Она извинилась за Витторию, шмыгнула носом; наверное, она плакала. Я спросила:

— Я сегодня утром сделала что-то не так?

— Что ты, Джанни, ты очень понравилась Роберто.

— Правда?

— Клянусь.

— Я рада, скажи ему, что мне очень помог наш с ним разговор.

— Я не стану ничего ему говорить, ты все скажешь сама. Он хочет снова увидеться с тобой завтра после обеда, если тебе удобно. Сходим втроем в кафе.

Боль еще сильнее, словно петлей, сжала мне голову. Я пробормотала:

— Хорошо. Виттория все еще сердится?

— Нет, не волнуйся.

— Дашь мне с ней поговорить?

— Лучше не надо, она разнервничалась.

— За что она на меня злится?

— Потому что она сумасшедшая, она всегда вела себя, как сумасшедшая, поэтому и испортила жизнь всем нам.

Часть VI

Время моего отрочества текло медленно, на его пути казавшиеся бесконечными ровные серые участки неожиданно перемежались зелеными, красными, фиолетовыми холмами. На серых участках не было часов, дней, месяцев, лет, времена года путались, было то жарко, то холодно, то дождливо, то солнечно. Холмы тоже не связаны у меня с точным отрезком времени, важнее всякой даты их оттенки. Впрочем, как долго длились переживания, окрасившиеся в тот или иной цвет, тоже не важно; хватит и того, что автору этих строк об этом известно. Когда начинаешь подыскивать слова, медленное течение превращается в водоворот, краски смешиваются, как цвета фруктов в блендере. Теряет смысл не только выражение “прошло время”: понятия “днем”, “однажды утром”, “как-то вечером” превращаются в чистую условность. Все, что я могу сказать, это что мне и на самом деле, не прилагая особых усилий, удалось пройти два года гимназии за один. У меня была хорошая память (это я давно поняла) — мне было легче учиться дома по книжкам, чем на уроках. Достаточно было прочитать текст, даже не особенно сосредоточиваясь на нем, и я все запоминала.

Маленькая победа улучшила мои отношения с родителями, которые опять стали мною гордиться — в особенности отец. Но я не испытывала удовлетворения, я воспринимала тени родителей как не проходящую острую боль, как досаждающую часть моего “я”, которую хотелось отрезать. Я решила (сначала ради создания некоей ироничной дистанции, потом — уже сознательно отвергая родственную связь) называть их по именам. Нелла, еще сильнее исхудавшая, постоянно ноющая, стала вдовой моего отца, хотя тот пребывал в добром здравии и жил себе припеваючи. Она по-прежнему бережно хранила его вещи, которые в свое время, словно бы пожадничав, не позволила забрать. Она всегда радовалась приходу его призрака, телефонному звонку из загробного мира их семейной жизни. Я даже решила, что мама периодически видится с Мариано, чтобы узнать, какими великими проблемами занят ее бывший супруг. В остальном она дисциплинированно, сжав зубы, пыталась справиться с бесконечным потоком повседневных забот, среди которых была и я. Впрочем, мной — и это было облегчением — она уже не занималась с тем же рвением, с которым проверяла горы домашних работ или причесывала любовные романы. “Ты уже взрослая, — говорила мама все чаще, — сама решай”.

Мне нравилось, что я наконец-то могу уходить и возвращаться без излишнего контроля. Чем меньше мама и отец заботились обо мне, тем лучше я себя чувствовала. Ах, вот бы еще Андреа помалкивал! Я все с меньшей охотой выносила мудрые наставления о том, как строить жизнь, которые отец считал своим долгом давать мне, если мы виделись в Позиллипо, когда я навещала Анджелу и Иду, или когда он приходил к лицею, чтобы вместе перекусить панцаротти и пастакрешута. Мечта о том, что мы с Роберто подружимся, чудесным образом оживала, мне казалось, что он ведет и наставляет меня, как никогда не получалось у отца, слишком занятого собой и собственными злодеяниями. Несколько — нет, теперь уже много! — лет назад в нашей невзрачной квартире на виа Сан-Джакомо-деи-Капри Андреа неосторожно сказанными словами отнял у меня веру в себя, а сейчас жених Джулианы заботливо, с любовью возвращал ее мне. В общем, я так гордилась отношениями с Роберто, что иногда говорила о нем с отцом, чтобы с удовлетворением отметить, каким внимательным и серьезным тот сразу же становился. Отец расспрашивал меня, ему было любопытно, что за человек Роберто, о чем мы разговариваем, рассказывала ли я ему о нем и о его занятиях. Не знаю, уважал ли он Роберто на самом деле, трудно сказать, я давно перестала доверять словам Андреа. Помню, однажды я уверенно назвала Роберто счастливчиком, который сумел вовремя уехать из такого пропащего города, как Неаполь, и сделать прекрасную университетскую карьеру в Милане. В другой раз отец сказал мне: ты правильно делаешь, что общаешься с теми, кто лучше тебя, это единственный способ подниматься вверх, а не спускаться вниз. Пару раз он даже спросил меня, не познакомлю ли я его с Роберто: ему явно хотелось вырваться за пределы сварливой и мелочной компании, в которой он варился с юности. Тогда отец показался мне хрупким и ранимым.

Вот так вот мы с Роберто и подружились. Не стану преувеличивать, в Неаполь он приезжал нечасто, виделись мы редко. Но постепенно мы оба привыкли к тому, что, так и не став по-настоящему близкими друзьями, мы, как только получалось — разумеется, в присутствии Джулианы, — находили возможность побеседовать хоть несколько минут.

Признаюсь, поначалу я очень нервничала. Во время каждой встречи я думала, что зашла слишком далеко, что попытка говорить с ним на равных — он был почти на десять лет старше, я училась в лицее, он преподавал в университете — это проявление гордыни, что я просто выставляю себя на посмешище. Я бесконечно прокручивала в голове, что сказал он, что ответила я, стыдясь каждого произнесенного мной слова. Я понимала, что с пустым легкомыслием уходила от сложных вопросов, и сердце начинало ныть, как в детстве, когда я, не подумав, делала что-то такое, из-за чего родители не могли не расстроиться. В такие минуты я сомневалась, что вызывала у Роберто симпатию. У меня в голове его ироничная интонация усиливалась, превращалась в открытую издевку. Я вспоминала, насколько резко высказывалась, вспоминала те обрывки разговора, когда я пыталась произвести впечатление, и меня пробирал озноб или накатывала тошнота, хотелось выплюнуть все, что копилось внутри, избавиться от самой себя.

На самом деле все обстояло иначе. Каждая из наших встреч делала меня лучше, слова Роберто вызывали немедленную потребность что-то прочитать, найти нужные сведения. Все дни я только и делала, что старалась как можно лучше подготовиться к следующей встрече, чтобы суметь задать трудные вопросы. Я начала рыться в книгах, которые оставил у нас отец, — вдруг они помогут мне лучше понять… Понять что или кого? Евангелие, Отец, Сын, Святой Дух, трансцендентность и молчание, запутанный вопрос о вере и отсутствии веры, радикальность Христа, ужасы неравенства, насилие над слабыми, дикий, не знающий границ мир капиталистической системы, появление роботов, необходимость и безотлагательность коммунизма? У Роберто был широчайший кругозор, он постоянно переходил от одного к другому. Он связывал воедино небо и землю, все знал, соединял в одном рассуждении примеры, истории, цитаты, теории, а я старалась не отставать от него, разрываясь между уверенностью в том, что выгляжу как девчонка, которая только притворяется, будто все знает, и надеждой на то, что скоро мне снова представится случай показать себя с лучшей стороны.

В это время, чтобы успокоиться, я часто обращалась за помощью к Джулиане или Анджеле. Джулиана по понятным причинам казалась мне ближе, с ней я чувствовала себя в своей тарелке. Мысль о Роберто объединяла нас, во время его долгого отсутствия мы бродили по Вомеро и разговаривали о нем. Я наблюдала за Джулианой: он нее веяло удивительной чистотой, на запястье она всегда носила тетин браслет, мужчины смотрели на нее и оборачивались ей вслед, не в силах оторвать глаз от ее фигуры. Рядом с ней я исчезала, но стоило мне заговорить менторским тоном, употребить редкое слово, и она словно обмякала, порой мне казалось, что в ней совсем не осталось жизненной силы. Однажды она сказала мне:

— Сколько же ты читаешь!

— Это приятнее, чем делать уроки.

— А я сразу устаю.

— Дело привычки.

Я объяснила, что любовь к чтению — не моя заслуга, мне привил ее отец, он убеждал меня с детства, что книги и интеллектуальные занятия — это важно.

— Если тебе это вбили в голову, — сказала я, — потом от этого уже не избавиться.

— Ну и слава богу. Образованные люди хорошие.

— Мой отец не хороший.

— А Роберто хороший, и ты тоже.

— Я не образованная.

— Да что ты! Ты учишься, умеешь разговаривать о чем угодно, всем готова помочь, даже Виттории. У меня так не получается, я сразу злюсь.

Признаюсь, мне льстили ее признания в том, что она меня уважает. Поскольку Джулиана представляла себе интеллектуалов именно такими, я старалась не обмануть ее ожиданий — в том числе и потому, что она огорчалась, если я болтала с ней об одной чепухе, словно с ее женихом я показывала себя с лучшей стороны, а с ней ограничивалась обычными глупостями. Она подталкивала меня говорить на сложные темы, просила рассказывать о книгах, которые мне понравились раньше или нравились теперь. Она просила: перескажи мне их. То же тревожное любопытство вызывали у нее фильмы и музыка. Даже Анджела и Ида не просили меня настолько подробно рассказывать о том, что я люблю, о том, чем занимаюсь в свободное время, а не из-под палки. В лицее никто не догадывался, что у меня есть самые разнообразные интересы, связанные с чтением, никто из одноклассниц никогда не просил меня, к примеру, пересказать “Историю Тома Джонса”[11]. Поэтому нам с Джулианой было хорошо друг с другом. Мы часто виделись, я ждала ее на выходе из фуникулера в Монтесанто, она поднималась в Вомеро, как в чужую страну, где беззаботно проводила каникулы. Мы ходили с пьяцца Ванвителли до пьяцца дельи Артисти и обратно, не обращая внимания на прохожих, машины, магазины, я отдавалась удовольствию зачаровывать ее именами, названиями, историями; казалось, будто и она видит и чувствует только то, что видела и чувствовала я, читая книги, смотря фильмы, слушая музыку.

В отсутствие Роберто, в компании его невесты, я строила из себя хранительницу великой мудрости, а Джулиана слушала меня с жадным вниманием, словно демонстрируя, насколько я ее превосхожу, несмотря на разницу в возрасте, несмотря на ее красоту. Однако порой я догадывалась, что с ней что-то не так, точно она пытается справиться с недомоганием. Я пугалась, в ушах опять звучал сердитый голос Виттории: “Зачем ты встреваешь между Джулианой и ее женихом? Ну-ка ответь, вместо того чтобы доставать меня разговорами про браслет. Ты что, хуже моего братца? Отвечай, я слушаю: ты еще большая зазнайка, чем твой отец?” Мне хотелось быть Джулиане доброй подругой, и я боялась, что под воздействием злых чар Виттории Джулиана решит, что это на самом деле не так, и отдалится от меня.

Мы часто виделись в компании Анджелы — та обижалась, если мы не брали ее с собой. Но Джулиана и Анджела не ладили: с ней было еще заметнее, что Джулиане порой становилось нехорошо. Болтавшая без умолку Анджела подшучивала надо мной и над Джулианой, нарочно плохо отзывалась о Тонино, с иронией пресекала всякую попытку поговорить о чем-то серьезном. Я на нее не сердилась, но Джулиана мрачнела, защищала брата, рано или поздно начинала огрызаться, переходя на диалект.

В общем, то, что со мной не выходило наружу, с Анджелой становилось явным, и мы рисковали в любое мгновение окончательно рассориться. Когда мы оставались вдвоем, Анджела показывала, что ей много чего известно об отношениях между Джулианой и Роберто, хотя после встречи на пьяцца Амедео она решила не совать нос в эту историю. Из-за того, что она отошла в сторону, мне стало чуть легче, но в то же время я немного обиделась. Однажды, когда она пришла ко мне домой, я спросила:

— Роберто тебе не нравится?

— Да что ты!

— Так в чем же дело?

— Ни в чем. Но когда вы с ним разговариваете, остальные чувствуют себя лишними.

— А Джулиана?

— Бедная Джулиана.

— Почему это она бедная?

— Знаешь, как ей скучно в обществе профессоров?

— Ей вовсе не скучно.

— Скучно, просто она притворяется, чтобы сохранить свою должность.

— Какую должность?

— Невесты. Неужели ты думаешь, что такая девушка, как Джулиана, работающая секретаршей у зубного врача, слушает, как вы двое рассуждаете о разуме и вере, и не умирает от скуки?

Я взорвалась:

— По-твоему, интересно разговаривать только о бусах, браслетах, трусах и лифчиках?

Анджела обиделась:

— Я разговариваю не только об этом.

— Раньше нет, а в последнее время да.

— Неправда.

Я извинилась, она ответила: “Ладно, но ты просто вредина”. Разумеется, она тут же снова начала болтать, явно стараясь меня задеть:

— Хорошо, что она периодически ездит к нему в Милан.

— В каком смысле хорошо?

— Что там они наконец-то ложатся в постель и занимаются тем, чем должны.

— Джулиана всегда ездит в Милан с Тонино.

— И Тонино, по-твоему, сторожит их круглые сутки?

Я фыркнула:

— А по-твоему, обязательно спать вместе с тем, кого любишь?

— Да.

— Спроси у Тонино, спят ли они вместе. Посмотрим, что он ответит.

— Уже спросила, но Тонино о таких вещах не говорит.

— Значит, ему нечего сказать.

— Значит, он тоже считает, что бывает любовь без секса.

— И кто же еще так считает?

Она посмотрела на меня и неожиданно грустно улыбнулась:

— Ты.

Анджела заявила, что я давно уже не рассказываю на эту тему ничего интересного. То, что я перестала развлекать ее неприличными историями, было правдой: просто мне казалось наивным преувеличивать свой скромный опыт, а более основательного материала у меня не было. С тех пор как мои отношения с Роберто и Джулианой стали теснее, я и близко не подпускала Сильвестро, который учился со мной в одном лицее и который после истории с карандашом стал ко мне липнуть и все время предлагал завести тайный роман. Но главное — я была непреклонна со все так же пристававшим ко мне Коррадо и деликатна, но тверда с Розарио, регулярно поджидавшим меня у лицея и предлагавшим поехать к нему в мансарду на виа Мандзони. Теперь мне казалось, что все трое кавалеров принадлежат к падшей части человечества, к которой, к несчастью, относилась и я сама. Анджела же словно стала другой: она изменяла Тонино, не скрывая от меня и Иды подробностей случайных интрижек с соучениками и даже с преподавателем, которому было за пятьдесят: рассказывая о нем, Анджела презрительно морщилась.

Ее презрение меня поражало, оно не было наигранным. Я хорошо ее понимала, мне хотелось сказать Анджеле: у тебя все написано на лице, давай поговорим. Но мы никогда об этом не говорили, ведь нам почему-то казалось, что секс должен непременно вызывать восторг. Мне и самой не хотелось признаваться Анджеле и даже Иде, что я скорее уйду в монастырь, чем снова вытерплю вонь сортира, как в штанах у Коррадо. Еще мне не нравилось, что Анджела толковала мою незаинтересованность как доказательство преданности Роберто. А еще, если честно, мне и самой было трудно признать всю правду. Не то чтобы я однозначно презирала секс, дело было не в этом. Возможно, то, что вызывало отвращение, когда я была с Коррадо, могло не вызвать его, будь я с Роберто. Поэтому я ловила Анджелу на противоречиях, например, спрашивала:

— Почему ты не бросишь Тонино, если занимаешься этим с другими?

— Потому что Тонино хороший, а остальные просто животные.

— И ты занимаешься этим с животными?

— Да.

— Зачем?

— Мне нравится, как они на меня смотрят.

— Пусть и Тонино тоже так смотрит.

— Он на меня так не смотрит.

— Возможно, он не мужчина, — предположила однажды Ида.

— Да нет, вполне себе мужчина.

— Тогда в чем дело?

— Он не животное, вот в чем.