Собачья смерть Чхартишвили Григорий

Дело подследственного «№ 73»

(Особое делопроизводство, код ССЧ; контр. инст. КРО ОГПУ)

Помощнику начальника КРО ОГПУ тов. Стырне

Рапорт

Довожу до Вашего сведения, что согласно полученному от Вас распоряжению со двора ОГПУ выехали совместно с № 73 т. Дукис, Сыроежкин, Ибрагим и я ровно в 8 часов вечера 5/XI-25 г., направились в Богородск (что находится за Сокольниками). Дорогой с № 73 очень оживленно разговаривали.

На место приехали в 8.00–8.15. Как было условлено, чтобы шофер, когда подъехали к месту, продемонстрировал поломку машины, что им и было сделано. Когда машина остановилась, я спросил шофера, что случилось. Он ответил, что-то засорилось и простоим минут 5–10. Тогда я № 73 предложил прогуляться. Вышедши из машины, я шел по правую, а Ибрагим по левую сторону № 73, а т. Сыроежкин шел с правой стороны, шагах в 10 от нас.

Отойдя шагов 30–40 от машины, Ибрагим, отстав немного от нас, произвел выстрел в № 73, каковой, глубоко вздохнув, повалился, не издав крика; ввиду того, что пульс еще бился, т. Сыроежкин произвел еще выстрел в грудь. Подождав немного, минут 10–15, когда окончательно перестал биться пульс, внесли его в машину и поехали прямо в санчасть, где уже ждали т. Кушнер и фотограф.

Подъехав к санчасти, мы вчетвером — я, Дукис, Ибрагим и санитар — внесли № 73 в указанное т. Кушнером помещение (санитару сказали, что этого человека задавило трамваем, да и лица не было видно, т. к. голова была в мешке) и положили на прозекторский стол, затем приступили к съемке. Сняли — в шинели по пояс, затем голого по пояс так, чтобы были видны раны, и голого во весь рост. После чего положили его в мешок и снесли в морг при санчасти, где положили в гроб и разошлись по домам. Всю операцию кончили в 11 час. вечера 5/XI-25 г.

№ 73 был взят из морга санчасти ОГПУ тов. Дукисом в 8 1/2 вечера 9/XI-25 г. и перевезен в приготовленную яму-могилу во дворе прогулок внутр. тюрьмы ОГПУ, положен был так, как он был, в мешке, так что закапывавшие его 3 красноармейца лица не видели, вся эта операция кончилась в 10–10 1/2 вечера 9/XI-25 г.

Уполномоченный 4 отдела КРО ОГПУ Федулеев».

О твердости и мягкости

Антонина, кажется, только встала. Вышла в маленькую прихожую в халате, с чашкой кофе. Было начало девятого.

Хмыкнула.

— Хм. Лицо трагическое, взгляд потухший. Федор Михайлович спустил всё на рулетке и вернулся к Анне Григорьевне зализывать раны. Я так понимаю, Рогачов, твоя романтическая эскапада закончилась. Оцени мою душевную чуткость, я тебе не то что сцен не устраивала — даже вопросов не задавала. Я у тебя золото. А ведь ты больно ранил мои чувства. Тем, что целых три недели не домогался моего гибкого от йоги тела.

По ухмылке было непохоже, что ее чувства так уж ранены. Проницательность жены Марата не удивила, и отпираться он не стал. Лишь устало махнул рукой да вздохнул.

— Мы в хандре и миноре. У нас кризис эго и пониженная самооценка, — весело продолжила Антонина. — Я знаю надежное средство, поднимающее и самооценку, и кое-что другое.

Она поставила чашку на галошницу, развязала и распахнула халат. Под ним ничего не было.

— Снимите эти ваши, как их, очки.

Антонина изобразила голливудскую секс-бомбу: медленно провела рукой по животу, закусила губу, похлопала ресницами.

Черт знает что, подумал Марат, не в силах оторвать взгляд от ладони, спустившейся к самому низу. Но очки снял и шагнул вперед.

Потом он лежал на диване, смотрел, как она расчесывает спутавшиеся волосы.

Усмехнулась, глядя на него в зеркало:

— Ну всё? Возвращаемся к нормальной жизни?

Он кивнул. Действительно, хорошая жена — та, что понимает тебя без слов, принимает таким, какой ты есть, без осуждения, живет твоими интересами, оберегает и помогает. А любовь тут ни при чем. Любовь в браке вообще ни при чем. Вот о чем следовало бы написать роман. Лев Толстой попробовал, но не справился. Слишком уж хотел быть «не хорошеньким, а хорошим». Но универсально хороших людей не существует. Хорош тот, кто хорош персонально для тебя.

— Тогда позволь тебе напомнить, что операция «Девочка ищет отца» из-за твоего фортеля под угрозой, — продолжила Антонина. От игривости не осталось и следа, теперь она была серьезна. — Ты пропустил два воскресенья. Машка стала говорить про тебя гадости. На самом деле она боится, что ты утратил к ней интерес. Вот и щетинится. Раз ты вернулся в чувство, сегодня обязательно идем в Лаврушинский.

«Девочка ищет отца» — это был какой-то фильм, Марат его не видел.

Когда они с Антониной воссоединились, сразу же возник вопрос: как быть с дочерью? То есть ясно, что после переезда в новую просторную квартиру они будут жить втроем, но ведь отец для Маши незнакомый, совершенно чужой человек.

Антонина стала разрабатывать стратегический план, как Марату установить «здоровые отношения» с дочкой, у которой к тому же еще и переходный возраст.

Рассуждала вслух.

— Ситуация, конечно, непростая. До недавнего времени у нас про тебя вообще не говорили. Машка в раннем детстве про папу спрашивала, ей что-то врали, потом перестала спрашивать. Нету и нету. Но после «Чистых рук» ты стал у нас в семействе популярной личностью. Папхен без конца вспоминает, как вывел тебя в люди, мамхен сокрушается, что я тогда поторопилась. У Маруси, конечно, ушки на макушке. Что-то такое она про тебя все-таки знает. Я тут обнаружила у нее под подушкой номер «Юности». Там на твоей фотографии карандашом рога пририсованы.

— Да? — упавшим голосом спросил Марат.

— Не пугайся. Это всего лишь значит, что она тобой заинтересовалась. Пытается понять, что ты а фрукт и почему тебя все эти годы не было. Меня не спрашивает, дедушку с бабушкой тоже. У нее сейчас такой период, когда всё в себе. Но теперь я с ней поговорю.

— Как?

— Скажу, что ты не такой, как обычные отцы. Ты гениальный писатель, вроде Фадеева.

— Почему Фадеева, а не Льва Толстого? — обиделся он.

— Потому что они в школе сейчас проходят «Молодую гвардию». Ты помалкивай, Рогачов. Не мешай ходу мысли. Скажу, что с гениями очень трудно. Потому что они живут не для своей семьи, а для всего человечества. Поэтому мы с твоим папой и разошлись. Я не хотела отвлекать его от творчества. Кстати это в общем и целом правда.

— Ты только добьешься того, что Маша будет меня бояться!

— И очень хорошо. Любить — как дочки любят пап — она тебя все равно уже не полюбит. Для этого нужно было читать ей сказки, сидеть рядом, когда она болела корью, успокаивать, если ночью приснился кошмар.

Он виновато заморгал.

— Не переживай. Как сказал Калигула: «Пусть не любят, лишь бы боялись» — это как раз про подростков. Здоровые отношения с ребенком, это когда он не хамит, а относится к родителю с почтением. В этом направлении мы и двинемся. Учти: никаких нежностей, никакого сюсю, главное — никаких покаяний. Будь Тарасом Бульбой: «Поворотись-ка сынку. Экой ты смешной какой!» — вот правильный аппроуч. Ты как бы проверяешь, достойна ли Машка быть дочерью великого человека. Этой линии и держись. Тогда она будет привставать на цыпочки, бояться, что разочарует тебя. Время от времени давай понять, что она ух какая интересная — но скупо, по чуть-чуть. Так кстати можно завоевать любую женщину — правила в принципе те же самые. Дальше. Самое важное — первое впечатление. Надо показать товар лицом. Она должна увидеть тебя в правильном антураже… — Антонина потерла подбородок. Она сейчас была похожа на Нонну Гаприндашвили, обдумывающую гамбит. — У тебя не запланировано какой-нибудь встречи с читателями или зрителями?

— Нет… Пригласили на открытие мемориальной доски Романа Пилляра, это главный герой серии про борьбу с савинковцами. В следующую субботу. Я не собирался идти…

— Пойдешь как миленький. И заткнешь за пояс других ораторов. А я приведу Машку. Знакомиться с великим отцом.

Заткнуть за пояс других ораторов было легко. После скучных, по бумажке, выступлений секретаря райкома и представителя городского Совета ветеранов Марат выглядел просто Демосфеном. Взволнованность придавала его короткой речи неказенность, даже страстность. Небольшая толпа — пенсионеры, пионеры, милиционеры — зашевелилась и потом долго аплодировала.

Волновался Марат не из-за комиссара госбезопасности Пилляра (1894–1937), который был та еще сколопендра, а из-за долговязой девочки, смотревшей на оратора исподлобья и в финале не захлопавшей.

Антонина подвела ее, когда Марат закончил давать интервью московской программе телевидения.

— Вот, знакомься, — торжественно сказала Антонина. — Как условились. Ты говорил, что твоей работе мешают маленькие дети и что ты начнешь общаться с дочерью, когда ей исполнится двенадцать. Время пришло. Смотри, какая у нас красавица выросла.

Марат испугался, что краснеет. Версия показалась ему совершенно бредовой.

— Интересно, — сказала Маша, глядя не на него, а на мать. — Мне двенадцать еще в декабре исполнилось. Чего это ты столько времени ждала?

Вопроса о том, почему папа не желал ее видеть до двенадцати лет, у девочки, кажется, не возникло.

— Твой отец очень занятой человек, — укоризненно покачала головой Антонина. — Ты представляешь, что такое писать книгу? Попроси папу, он тебе может быть расскажет. Вот что, вы побудьте вдвоем, как следует познакомьтесь, а я пойду.

Так у них с Маратом было условлено. По плану он должен был повести Машу в ресторан ЦДЛ. Там торжественный интерьер, и вообще это ее первый поход в ресторан. «Будем выстраивать в сознании ребенка правильный ассоциативный ряд, — сказала Антонина. — С папой в ее жизнь входит всякое новое, интересное, взрослое. Послушай Василису Премудрую, Рогачов. Так будет лучше».

Отец с дочерью сели в Дубовом зале, и оба тоже были дубовые. Он еще больше, чем она.

Первую живую реплику подала Маша.

— У тебя другая семья, да? Поэтому ты с нами не живешь? Мама про это ничего не сказала, но я же не дура. А братья или сестры у меня есть?

Он стал говорить, что другой семьи у него нет и никогда не было, просто писатели бывают разные. Есть такие, кто может существовать только в одиночестве, иначе ничего хорошего не напишет. Но этот период закончился, и теперь они смогут жить вместе. «Если увидим, что нам этого хочется, — быстро прибавил он. — Но у нас с тобой еще будет время получше узнать друг друга». Такую инструкцию он получил от Антонины: сказать не «если ты захочешь», а «если мы захотим», чтобы девочка не расслаблялась.

— Ясно, — кивнула Маша, хотя что именно ей ясно, осталось непонятно. — А вина мне можно? В ресторане же полагается пить вино. Если детям не приносят, я могу отпить из твоего бокала.

У Марата потеплело в груди. Он еле сдержался, чтобы не погладить дочку по худенькой руке — Антонина это не одобрила бы.

После знакомства начались встречи — пока только по воскресеньям. С подростком — как с диким зверьком, его нужно приваживать постепенно, учила жена, каждый раз на шажок ближе, иначе спугнешь.

Раз в неделю Тоня стала приводить мужа к родителям на воскресный обед. Потом Марата с Машей оставляли вдвоем. Ненадолго, минут на пятнадцать. «Ты очень занятой человек, пусть ей не хватает общения с тобой», — говорила Тоня.

Манипулировать собственной дочерью Марату было неприятно, даже стыдно, но Тонина стратегия, кажется, работала. С каждым разом Маша вела себя всё приязненней и расстраивалась, когда отец уходил. Поэтому Василису Премудрую следовало слушаться.

Тесть сказал, поднимая рюмочку с рябиновой:

— Ну, за хорошие времена.

Он был сегодня в приподнятом настроении. Впервые за десять лет Афанасий Митрофанович получил заказ — от Театра Советской Армии. Бывший драматург номер один (ну, или номер два, потому что был еще Всеволод Вишневский), конечно, не бедствовал, во многих провинциальных театрах продолжали идти его пьесы, но в столицах драмы о бескомпромиссных коммунистах, коварных вредителях и буржуазных перерожденцах давным-давно исчезли из репертуара. Лауреат трех сталинских премий называл себя «последним из могикан», скорбел из-за безыдейной пошлости, воцарившейся на советской сцене, а выпив, мечтал о том, как потомки заново откроют для себя «эпику Афанасия Чумака».

И вот он подписал контракт на драму в трех действиях о советских специалистах, помогающих вьетнамскому народу в героической борьбе против американских агрессоров. Аванс был солидный, две тысячи, а еще предстояла творческая командировка в Ханой. За границу Афанасия Митрофановича давно не посылали (санаторий в Карловых Варах за собственные деньги не в счет), и он был окрылен. За столом говорил без умолку, что было очень кстати. Маша дулась, глаз на отца не поднимала. После обеда нужно было ей что-то врать, Марат из-за этого страдал. И вдруг засомневался, хорошо ли он делает, что идет на поводу у Антонины? Что это будут за отношения с дочерью, если с самого начала строить их на сплошном интересничаньи и вранье?

— Климат меняется, ветер наконец задул в другую сторону, — вещал тесть. — Мы страна северная, русская тройка по снегу ровней летит, чем по слякоти. Как эта их «оттепель» накатила, все дороги развезло, только грязь из-под колес полетела, всех заляпала. А ныне здоровым морозцем прихватило, и ух! сызнова помчим. Крестьянин, торжествуя, на дровнях обновляет путь! Будут, косясь, постораниваться другие народы и государства! Русь, птица-тройка!

Прежде, во времена «первого захода» (так Антонина теперь называла их прошлый супружеский период) Афанасий Митрофанович лихо опрокидывал рюмку за рюмкой и только багровел, но после семидесяти стал быстро пьянеть, у него уже и язык немного заплетался.

— Вслух его имя еще не прз… произносится, не было пока такого распоряжения, но помяните мое слово. — Потряс пальцем. — Скоро он вернется и в литературу, и в кино, и на телеэкран. Там, наверху, наконец поняли: Сталина из истории не вычеркнешь. Нет Сталина, нет и державы. Дайте срок, Чумак еще пьесу напишет о том, как перерожденцы-кукурузники пытались очернить память великого вождя, да партия разобралась, не позволила. Партия, она всегда в конце концов разбирается! Так что ты, Марат, кончай двусмысленность разводить, и нашим, и вашим. Теперь по-другому надо будет писать. Крепко, звонко, державно. — Положил руку Марату на запястье. — Дам тебе хороший совет, после спасибо скажешь. Вот Тонька говорит, ты будешь сценарий киноэпопеи про Гражданскую писать. Это дело большое. Не только литературное, но и политическое. Вставь-ка ты туда Сталина в Царицыне. На ура пройдет, вот увидишь. Материалы у меня все есть, еще с тех пор, как я пьесу «Стальная стойкость» писал. Эх, какая была премьера в Малом в октябре тридцать восьмого, на двадцатую годовщину разгрома красновских банд! В ложе Иосиф Виссарионович, Ворошилов, Буденный!

Бог знает в который раз тесть пустился в рассказ об одном из главных триумфов своей жизни. Алевтина Степановна кивала, иногда подсказывала слово, если захмелевший муж сбивался — она знала рассказ наизусть и слушала его с удовольствием. У Тони слегка раздувались ноздри, она подавляла зевоту. Маша возила ложкой по пустой тарелке.

— Ой, — сказала Антонина. — А подарок-то для Машки! Извини, пап, мы сейчас.

Увела Марата в прихожую.

— Какой подарок? — спросил он.

— Ты же был в командировке, в Ленинграде. Но о дочери помнил. Привез ей духи, взрослые. Она давно мечтала. На, держи. — Сунула сверточек в блестящей бумаге. — Положишь на скатерть, но не разворачивай и не вручай. Машка вся изведется, сразу перестанет делать тебе козью морду. Любопытство и страсть к подаркам — две главные женские слабости. Дарю тебе эту военную тайну, пользуйся. Можешь и на мне попробовать, я не против. Будет и еще одна выгода. Машка немедленно начнет ныть: «Деда, ты это уже сто раз рассказывал», и тебе не придется слушать, как Сталин назвал папхена советским Шекспиром.

Так всё и вышло. Тесть не закончил свою нудятину, дочка сменила гнев на милость, а получив хрустальный флакон, ахнула и чмокнула Марата в щеку — впервые.

Нет, Антонину надо было слушаться. Она Машу знала лучше. Вообще всё знала лучше. Золотая жена. Просто золотая.

Как обычно, он ушел, когда дочка, совсем оттаяв, начала увлеченно рассказывать про свои успехи в драмкружке. Слушал бы и слушал, но заглянула Антонина: «Ты не забыл про совещание? В следующее воскресенье договорите».

— А среди недели у тебя времени не будет? — спросила Маша. Это был огромный, просто великий сдвиг. Тонина тактика опять сработала!

— Я очень постараюсь, — сказал Марат. Хотел ее поцеловать, но знал: жена не одобрит.

— Иди-иди, опоздаешь, — поторопила его Антонина.

Никакого совещания у Марата не было, с кем ему совещаться? Но дело имелось — такое, которое давно следовало исполнить, а то неудобно.

Перед тем, как идти к тестю на обед, он позвонил Клобуковым. Трубку взяла Юстина Аврельевна — удачно.

— Ради бога простите, что я так надолго пропал, — сказал Марат, назвавшись. — Это с моей стороны чудовищное свинство. Рукопись я давно посмотрел и готов к разговору, просто мне нужно было съездить в Ленинград, и я задержался там дольше, чем собирался.

Внутренне покривился: вранье становится моей второй натурой.

— Вы были в Ленинграде? А по Садовой, мимо Юсуповского сада, случайно не проходили или, может быть, проезжали? — спросила жена академика неожиданное.

— По Садовой? Нет. А… а почему вы спрашиваете?

— Я там выросла, на углу Садовой и Екатерингофского. Не была в Ленинграде с сорок первого года. Но часто вижу дом во сне. Иногда ужасно хочется съездить.

Она милая, подумал Марат. Разговаривает, будто мы давние друзья.

— Ну так съездили бы. Дорога недальняя.

— Нет, — вздохнула Клобукова. — Я чувствую, знаю, что делать этого не нужно. — И сменила тему. — Вы не извиняйтесь, спешки ведь никакой нет. У меня есть копия, так что работе это не помешало. И я невероятно благодарна, что вы нашли время ознакомиться с переводом. Когда мы можем встретиться?

Он пообещал, что заедет сегодня же, во второй половине дня.

Прямо из Лаврушинского и поехал, рукопись была с собой.

Юстина Аврельевна оказалась дома одна. Муж, несмотря на выходной, был в институте. Про сына она с улыбкой сказала: «Марик по воскресеньям всегда ходит в Исторический музей. Он у нас педант: движется от экспоната к экспонату, про каждый всё обстоятельно записывает. Пока дошел то ли до пятнадцатого, то ли до шестнадцатого века».

Сели за письменный стол, Марат достал папку. Разговор предстоял непростой.

Перевод, к сожалению, был неважный. Для академического слишком витиеватый, для поэтического суховатый. Нужно было объяснить это как-нибудь поделикатней, помягче, чтобы не обидеть хорошую женщину.

Но Клобукова всё поняла по первым же фразам. Очень расстроилась.

— Моя «Энеида» никуда не годится. Так я и знала! Это из-за того, что меня все время кидает из крайности в крайность. Хочется ничего не упустить и в то же время передать прелесть стиха. Но слова ложатся, как камни. А должны быть, как пузырьки в шампанском. У меня нет никакого поэтического дара, так ведь? Вы не щадите меня, пожалуйста, Марат Панкратович. Говорите правду.

— Поэтического дара нет, — признал он, потому что невозможно кривить душой, когда на тебя смотрят таким ясным, доверчивым взглядом. В Юстине Аврельевне было что-то, исключавшее всякую возможность лжи. Глядя ей в глаза, как сейчас, он, например, не смог бы наврать про поездку в Ленинград.

— Спасибо. Я очень ценю честность. И чем труднее она дается, тем больше. Вы не представляете, как вы мне помогли. Я так мучаюсь, что уродую нечто прекрасное. Ужасное чувство. Решено. Откажусь от работы и верну издательству аванс.

Плечи у нее опустились, голова поникла, но голос не дрожал.

— Не нужно этого делать, — быстро сказал Марат. — Я ведь пришел не просто раскритиковать вашу работу. У меня есть предложение. Вы не поэт, вы античница. Так сделайте не поэтический, а академический, научный перевод. В прозе, с множеством комментариев. Пусть те, кто хочет насладиться Вергилиевской строфой, читают Брюсова, а вашей версией будут пользоваться студенты. На Западе недавно вышел английский перевод «Евгения Онегина» — без рифм и размера, но очень точный и подробный, плюс тысяча страниц историко-культурных комментариев. Фактически это целая энциклопедия. Между прочим, работу выполнил поэт и прозаик, такой Владимир Набоков, из эмигрантов. Я читал один его роман в спецхране — очень мастеровито написано, а тут он оставил в стороне всякую художественность и превратился в ученого. Мне кажется, вам следовало бы пойти тем же путем.

— Какая… какая превосходная идея! Это превратит работу из мучения в наслаждение! И в ней действительно появится смысл!

Ее лицо просветлело и сразу стало моложе. Сколько ей, интересно, лет, подумал Марат. При старом муже женщины обычно выглядят намного старше своего возраста. И почему-то показалось, что Клобукову можно об этом спросить — попросту, как он спросил бы мужчину. Она не удивится, не станет жеманничать.

— Юстина Аврельевна, а можно я спрошу, сколько вам лет?

Нет, все-таки удивилась. Но не тому, чему удивилась бы обычная женщина.

— Почему же нельзя? Мне в прошлом месяце, первого июля, исполнилось сорок. И зовите меня просто «Юстиной», пожалуйста. А еще лучше «Тиной».

Ответ его совершенно поразил.

— Ничего себе! Мы с вами родились день в день! Я тоже появился на свет первого июля двадцать восьмого года.

Они в изумлении воззрились друга на друга. Марат вдруг увидел не женщину, а девочку, свою ровесницу. Юстина — нет, Тина — приподняла брови:

— Так вы тоже Cancer, Рак! Значит, у нас должно быть много общего.

Он улыбнулся.

— Я в знаки зодиака не верю. Это всё глупости.

— Ну давайте проверим. Мужчина-рак наделен творческим даром, у него развита интуиция, он целеустремлен, склонен к возвышенному образу мыслей, но из-за того, что всё время устремляет взор вверх, бывает черств и неуклюж в личных отношениях. Он эмоционален, но не умеет проявлять свои чувства. Трудно сближается с людьми. Очень раним, склонен к сомнениям.

— Вообще-то это мой портрет, — несколько сконфуженно признал Марат.

— Ну вот видите. Связь между звездами и личностью выявил еще Птолемей. Ах, как бы я хотела перевести «Тетрабиблос»!

— А что это, извините за невежество?

— Вы не знаете Птолемеев трактат «Тетрабиблос»? — поразилась Тина так, словно он признался в чем-то совершенно невероятном — скажем, никогда не слышал о вращении Земли вокруг Солнца. — Это одна из самых главных книг человеческой цивилизации. Сейчас я поставлю чайник и расскажу про нее.

Прелесть что за дама, подумал Марат. Кому по-настоящему повезло с женой, так это академику.

Клобуков вернулся как раз к чаю. Обрадовался гостю.

— Надо же, а я как раз сегодня думал о вашем отце. К нам в институт для обмена опытом приехал коллега-анестезиолог из Праги, доктор Квапил. Рассказывает очень интересно про то, что происходит у них в Чехословакии. Он у себя в клинике возглавил «гражданский комитет» — это такие общественные организации, которые у них создаются в коллективах для обсуждения текущих событий. Мы решили собраться сегодня, в воскресенье, чтобы послушать чехословацкого коллегу. Почти все наши пришли, и многие из других отделов. Невероятно увлекательные вещи он говорит! Целая страна вдруг как будто проснулась. Всем стало не всё равно. Люди хотят, чтобы жизнь вокруг стала лучше. И верят, что это возможно. Франтишек сказал, что они там будто по небу летают. Все ходят счастливые. Полный город счастливых людей.

— А почему вы стали думать об отце?

— Потому что он был такой же. Когда начинал говорить о будущем. В обычной обстановке Панкрат Евтихьевич был человек суровый, даже жесткий, иногда жестокий. Но заговорит о социалистическом будущем, о том, как Россия наконец перестанет быть страной несчастных людей, и голос звенит, глаза светятся. Очень хотелось ему верить. Что кровь, грязь, муки — всё не напрасно. Что оно того стоит. Мы, конечно, сейчас знаем, к чему это привело. Лично я уверен, что на крови и грязи можно построить только еще худшее несчастье. Но ведь Панкрат искренне верил. Он был совсем другого качества человек, ваш отец. Не такой, как те, что потом взяли верх. Но я сегодня слушал доктора Квапила и думал: у чехов всё получится, не то что у нас. Потому что они идут не от идей, а от людей. Панкрат сказал однажды: «Намесим из грязи глину, обожжем в огне, вылепим кирпичи и построим Новый Мир». В этом и была его — их роковая ошибка. Они, большевики, лучшие из большевиков, были твердые. А человек — он мягкий. И обращаться с ним нужно тоже мягко. Люди все живые, все разные, всем больно.

Марат стал думать о твердости и мягкости. Может быть в этом суть? Я мягкий, а жизнь всё время сталкивает меня с людьми твердыми?

Когда Тина вышла долить в чайник воды, он сказал:

— Как же вам повезло с женой, Антон Маркович. Вот я вечно связываюсь с твердыми, как сталь, женщинами, о которых можно только пораниться.

Даже странно, как хорошо и естественно он себя чувствовал с этими, в сущности, малознакомыми людьми — что с женой, что с мужем.

Клобуков улыбнулся.

— Тина — один из самых твердых людей, каких я встречал. А я, поверьте, немало их повидал в наш твердый век, в нашей твердой стране. Просто настоящая твердость снаружи всегда кажется мягкой. Видите этот портрет?

На стене между полками висела большая фотография за стеклом, какая-то дама девятнадцатого века с немолодым, но очень приятным лицом.

— Это моя героиня. Самый лучший человек всей русской истории. Великая княгиня Елена Павловна.

— Которая чем-то там посодействовала освобождению крестьян? — не сразу вспомнил Марат.

— Видите, даже вы, хорошо знающий отечественную историю, имеете о Елене Павловне довольно смутное представление. В советские времена ее начисто забыли. Взяли и вычеркнули из народной памяти. Просто потому что она принадлежала к царской семье — была замужем за братом Николая Первого. Вот вам пример очень мягкой и доброй, но в то же время абсолютно стальной женщины, которая бралась за небывалые дела и все их благополучно осуществила. Да, она была закулисным двигателем крестьянской реформы, но это лишь одно из свершений Елены Павловны. Она создала Красный Крест, основала консерваторию, поставила в России дело благотворительности на систематическую основу, усовершенствовала женское образование и всю жизнь из собственных средств поддерживала талантливых людей. Ни с кем не конфликтуя и не ссорясь, всем нравясь и пользуясь всеобщим уважением. Даже ее супруг-солдафон Михаил, даже спесивый царь Николай относились к Елене Павловне бережно и почтительно.

— Выражением лица она похожа на Юстину Аврельевну, — заметил Марат, как следует присмотревшись.

— Очень мягкое лицо с очень твердым взглядом, да? Потому я портрет и повесил. А еще я вам вот что скажу. Удел мягких людей — таких, как мы с вами — влюбляться в людей твердых. Это закон жизни.

Тут было над чем задуматься.

Марат с удовольствием посидел бы у Клобуковых подольше, но в свое время усвоил одно железное правило: никогда не навязывай себя тем, кто тебе нравится. Пусть тебя будет меньше, чем нужно, а не наоборот. И, может быть, если бы он не откланялся сразу после того, как допил вторую чашку, Тина не сказала бы расстроенно:

— Вы уже уходите? Приходите еще, пожалуйста. Мы будем рады.

По правилам светского приличия следовало бы теперь позвать в гости Клобуковых, но Марат представил себе их рядом с Антониной и просто поблагодарил:

— Спасибо. Обязательно приду.

На Щипке, около подъезда, рядом с красным Тониным «москвичом», стоял еще один, тоже знакомый — цвета «мокрый асфальт», с щегольским бампером. Открылась дверца, вышел подтянутый джентльмен в заграничном плаще с погончиками. Зрительная память у Марата была неважная и Бляхина-младшего он узнал скорее по автомобилю, чем по лицу, довольно непримечательному. Виделись ведь только один раз, и потом еще дважды разговаривали по телефону, когда Серафим Филиппович устраивал пропуск в архив КГБ.

— Здравствуйте, Марат Панкратович. Сижу, поджидаю вас, — сказал Бляхин, пожимая руку. — Был у вас, супруга сказала, что не знает, когда вы вернетесь. Ну я и решил, вдруг повезет. Очень уж дело срочное. И тут как раз вы.

— А что случилось? — удивился Марат. — Пойдемте, познакомлю вас с женой как следует.

— В другой раз.

Вид у полковника был озабоченный. (Звание Марат подглядел в архиве, там в журнале было написано «по рекомендации плк. С. Ф. Бляхина».)

— Скажите, пожалуйста, что с отцовской рукописью? Где она?

Не поняв, в чем тут срочность, Марат стал объяснять, что издательский процесс очень небыстрый, что он лишь «пустил материал по инстанциям», а над остальным невластен. Не говорить же, что эту чушь никто никогда не напечатает.

— А на какой она сейчас инстанции? — продолжил допытываться Бляхин.

Пришлось признаваться:

— На начальной.

— То есть в план не вставлена, в работу не запущена?

— Нет. Я же вам говорю, это…

— Отлично. — Серафим Филиппович улыбнулся. — Тогда большущая к вам просьба. Прямо завтра с утра, не откладывая, заберите ее, пожалуйста, из редакции. И отдайте мне. Очень, очень обяжете.

— Давайте я это сделаю в пятницу. Мне как раз нужно будет…

— Завтра, — повторил Бляхин. — С утра и пораньше. Это очень важно. Вы не думайте, я в долгу не останусь. Слово держать я умею, вы знаете.

Марат нахмурился. Кем его считает этот гебешник? Мальчиком на побегушках? Главное еще «пораньше»!

Полковник вздохнул:

— Ну вот. Вы рассердились. Зря. Я действительно многое могу — по нашей части. Подумайте, чего бы вам очень хотелось.

Вдруг пришло в голову такое, о чем раньше и не мечталось.

— Я бы хотел прочитать следственное дело отца. Оно ведь, наверное, где-то хранится?

— Запрос нехилый, — усмехнулся Серафим Филиппович. — Это двойной допуск нужен, с личной санкцией зампреда. Но я шестикрылый Серафим. Добуду. Заключим контракт. Если завтра до двенадцати вы позвоните и скажете, что рукопись у вас, я немедленно решаю вопрос о допуске, и послезавтра Сезам откроется. Слово чекиста.

По написании сжечь

«18.08 вскр.

По порядку.

Был адски доволен, что, кажется, решил проблему бедного фатера, возмечтавшего о литературной славе. После вчерашнего разговора на корте с Шерстюком (из сусловского аппарата) всё думал, как бы тормознуть эти чертовы мемуары о днях кровавой ежовщины. В идеологическом отделе ЦК принято решение полностью снять тему репрессий с повестки и санкционировать мягкое, но уважительное возвращение Усатого в культмассовый оборот. Никакого постановления спущено не будет, реализация на уровне устных рекомендаций. Что ж, это логично и полностью в русле нынешнего кардинального поворота. Но пока благая весть просачивается сверху вниз, не дай бог успеют напечатать. Вылезет мой Нестор-летописец со своими несвоевременными излияниями в журнале с тиражом мильон экземпляров. Старый чекист, зовут «Филипп Бляхин». Кто сынок, срисовать нетрудно. Появится у гниды Лобанова против меня еще один патрон в стволе. Дискредитация органов, яблоко от яблони.

Но ничего, писатель сделает. А фатер утешится тем, что скоро сможет достать из коробочки значок «Заслуженный работник НКВД» и гордо носить на лацкане.

Ладно. Про Лобанова.

Его маневр стал окончательно понятен. Через кадры он действовать не станет, там знают, что никакой я не еврей, смена фамилии и отчества разъяснены и проверены еще при царе Горохе. Эта сволочь просто распускает слух, что моя настоящая фамилия «Цигель», а отчество «Абрамович». Расчет на то, что у ЮВ у самого еврейский «хвост» в анкете и, если разнесется, что у него в группе консультантов еще один скрытый семит, шеф меня оттуда выведет, а на мое место возьмет Лобанова. Конечно, ЮВ ко мне относится хорошо, но рука у него не дрогнет. Сентиментальности в нем на нуле. Ну то есть как? В добрую минуту он может помянуть старое, даже слезы на глазах.

Например, позавчера — я не успел записать, времени не было. Когда стало известно, что на Политбюро принято принципиальное решение по ЧССР, ЮВ говорит мне после совещания: «Что, Бляхин, всё повторяется? Помните, как в Будапеште по дворам бегали? Ничего, теперь мы до такого доводить не станем». Попросил остаться. Душевно поговорили, повспоминали.

Подумать только. Когда меня в пятьдесят шестом прокатили с назначением в Бонн и вместо этого откомандировали в Будапешт, сраные форинты зарабатывать, я чуть в депрессию не впал. А это был blessing in disguise[8], Сима Бляхин вытянул главный лотерейный билет своей жизни. Оказался в правильном месте, в правильное время, а главное — около правильного человека. Ну и, конечно, капитально повезло, что в тот день, 31 октября 1956-го, я сопровождал посла в машине. Наш «зим» окружила толпа, сорвали флажок, начали колотить в стекло, прокололи шину, ЮВ сидит весь белый. А я не растерялся. На войне и не в такие переделки попадал. Говорю: «Главное, Юрий Владимирович, не отставайте». И попер через толпу грудью, как ледокол «Ленин». Его за руку тяну. Прорвались. Потом какими-то подворотнями пробивались. На Заграби видели столб с повешенным милиционером. В общем, есть что вспомнить.

Тогда я его за собой тянул, потом — он меня. Все знают: я — стопроцентный «человек Андропова». Но если шеф почует, что я его уязвимая точка, колебаться не станет. Чик, и поеду руководить облуправлением в Кокчетав, в лучшем случае советником посольства в Бурунди.

Пока рулил до работы, кумекал, как разобраться с Лобановым. Кажется, придумал. Бодаться с ним не хрена, он зять Мирошенки. Надо поговорить в открытую. Карты на стол. Типа: кончай под меня копать, тебе всё равно не светит, ЮВ в ГК берет только тех, кому лично доверяет. Я тебя уважаю, ты человек серьезный, но я тоже не олененок Бемби. Намекнуть, что я в курсе про его шуры-муры с женой Сташевича. Потом выкатить оферту: он завязывает трепать про мой сионизм, а я ему посодействую с долгосрочкой в хорошую капстрану. Он хоть и гнида, но не дурак. Сообразит, что со мной лучше дружить, а не ссориться. Должно сработать.

Ладно, с личным всё. Теперь про историческое. Никому не расскажешь, даже Ирке, так хоть здесь, чтоб еще раз осмыслить. Поздно уже, третий час, а завтра велено быть к восьми как штык, но после такого разве уснешь?

Итак, как это было.

Приезжаю на Площадь, сразу к ЮВ. Там только что закончился большой курултай. Выходят замы, начальники управлений. Запускают нашу ГК.

ЮВ говорит: «Сегодня была встреча лидеров СССР, ГДР, Польши, Болгарии и Венгрии. Вопрос о военной помощи чехословацким товарищам утвержден. Через 72 часа будет развернута военная операция. Задача Комитета — всестороннее обеспечение по нашей линии. И тут, дорогие товарищи консультанты, нам только начать и кончить. С руками-ногами я уже поговорил. Вы — мой мозг. Распределяем обязанности, думаем, работаем. Завтра с восьми ноль-ноль начинает функционировать Кризисный центр, как в прошлом году, во время израильской агрессии. Берите из дома смену белья, зубные щетки. Вы знаете мое отношение к алкоголю, но допинг руководство вам обеспечит». И смеется. Еще бы — настает его время. Наше время. Статус Комитета теперь ого-го как рванет. ЮВ железно станет из кандидатов членом, ну и нас всех за собой подтянет.

Мне, понятно, поручена связь с ГДР. Это самый крупный контингент после нашего, 15 тысяч человек, и дрезденское направление в первый день считается главным, оттуда до Праги ближе всего.

Стоп. Идея!

Надо дать в докладе рекомендацию: немецких товарищей к военной фазе операции не привлекать, ограничиться нашими соединениями, расположенными в ГДР. Напишу, что немецкое участие вызовет нежелательные ассоциации с 1938 годом, когда вермахт вторгся в Чехословакию. Ух ты. Сильный ход. Доклады остальных консультантов попадут только к ЮВ, а с моим, поскольку тут большая политика, он выйдет прямо на Политбюро. Не исключено, что возьмет меня с собой, в качестве эксперта. Вот это был бы прорыв. Дух захватывает. Короче, уснешь тут.

Да, отличная была придумка — записывать события дня».

Серафим Бляхин перечитал, взволнованно ероша волосы. Дневник он вел уже полгода. Каждый вечер, если была возможность, записывал самое главное.

Очень полезный ритуал.

Во-первых, структурируешь и фильтруешь.

Во-вторых, осмысляешь и анализируешь.

В-третьих, делаешь работу над ошибками.

В-четвертых, составляешь план дальнейших действий.

Ну а в-пятых, самое приятное, даешь выход эмоциям, потому что некоторыми вещами хрен с кем поделишься, а тут выплеснул на бумагу — и легче.

Идея пришла, когда ходил с женой и детьми в Малый театр. Пьеса Островского «На всякого мудреца довольно простоты». Там главный герой тоже ведет тайный дневник. Говорит: «Всю желчь, которая будет накипать в душе, я буду сбывать в этот дневник, а на устах останется только мед. Один, в ночной тиши, я буду вести летопись людской пошлости. Эта рукопись не предназначается для публики, я один буду и автором, и читателем».

Классная идея, сразу подумал Серафим. Но с одной поправкой, чтобы не получилось, как в пьесе.

Ритуал каждый раз заканчивался одним и тем же.

Бляхин сунул в рот английскую трубку, щелкнул своей любимой трофейной зажигалкой — серебряной, с барельефом.

Сначала раскурил табак, потом скомкал и поджег мелко исписанную страницу. Стал смотреть, как в пепельнице разгорается маленький костер.

Что теперь будет?

«ТАСС уполномочен заявить, что партийные и государственные деятели Чехословацкой Социалистической республики обратились к Советскому Союзу и другим союзным государствам с просьбой об оказании братскому чехословацкому народу неотложной помощи, включая помощь вооруженными силами. Это обращение вызвано угрозой, которая возникла существующему в Чехословакии социалистическому строю и установленной конституцией государственности со стороны контрреволюционных сил, вступивших в сговор с враждебными социализму внешними силами».

Читать стало трудно — желтоватый лист колыхался в дрожащих руках.

Марат проснулся в очень тяжелом настроении, подавленный вчерашним походом в архив. Спустился вниз к почтовому ящику, шаркая шлепанцами. Привычка читать за завтраком газету была давняя и в общем довольно бессмысленная. Новости, которые стоило знать, поступали из иных источников — от знакомых, из передач «Голоса Америки» и «Свободы».

Крупный заголовок «Страны Варшавского Договора приходят на помощь братской Чехословакии», прочитанный еще в лифте, моментально вышиб остатки сна.

Они всё-таки сделали это! Мы сделали это…

В последние дни было столько споров, дойдет до этого или нет. В воскресенье вечером у Гриваса знающие люди Кощей и Коряга уверенно говорили, что партийные «ястребы», конечно, хотели бы задавить «Пражскую весну» железной рукой, но, слава богу, Брежнев с Косыгиным люди вменяемые и осторожные, они на подобную авантюру никогда не пойдут. Столько усилий потрачено на нормализацию отношений с Западом, еще толком не достигнуты серьезные успехи, эпоха хрущевского авантюризма, едва не приведшего мир к ядерной войне, ушла в прошлое.

Как же? Почему? Что теперь будет?

Включил телевизор. Шли новости. Выступал журналист-международник Зорин, сурово кривил рот. Давно Марат не слышал этакой лексики — пожалуй, со времен борьбы с космополитами.