Яркие люди Древней Руси Акунин Борис

Известно, что первая жена Олега была гречанка по имени Феофано (тезка знаменитой императрицы), второй – половецкая княжна, которую неизвестно как звали в язычестве, в крещении же Еленой. Известно также, что хан Селюк соседствовал с владениями «Гореславича» и однажды привел на Русь семь тысяч всадников. Всё прочее в новелле – беллетристика.

Есть несколько интересных работ, посвященных истории некогда великого, а затем унесенного временем народа – половцев. Порекомендую две. Одна – научная: С. Плетнев. «Половцы» (2010); другая – легко написанная и обильно проиллюстрированная: В. Бровко. «ПОЛОВЦЫ. Краткая история половецкого народа» (2020).

Единоборец

Владимир Мономах

биографический очерк

Даже с учетом того, что наша главная хроника выполняла «политический заказ» – прославляла великого князя Владимира Мономаха и изображала события в лестном для него свете, этот государь безусловно являлся фигурой большого масштаба и редкостных дарований. Он совершил три великих дела, преодолев множество препятствий.

Во-первых, сумел восстановить мир в многочисленной, вечно недовольной и мятежной семье Рюриковичей – после всех войн, убийств и измен это казалось невозможным.

Во-вторых, справился с половецкой угрозой, едва не сокрушившей древнерусское государство.

В-третьих, вопреки внутриполитическим и внешнеполитическим обстоятельствам, вопреки объективной логике центробежных процессов, только умом и волей, Владимир восстановил единую киевскую державу, то есть, пускай ненадолго, повернул время вспять.

Одним словом, судьба Мономаха – яркий этюд о роли личности в истории. Нет, кардинально изменить генеральный ход событий даже самый выдающийся деятель не в состоянии, но он может их замедлить или ускорить. На великом князе Владимире Всеволодовиче неминуемое дробление раннерусского государства чудесным образом притормозилось и даже сделало несколько шагов назад. Такое в истории случается нечасто.

Владимир Мономах на памятнике 1000-летию Руси

Будучи сыном Всеволода Ярославича, самого младшего из «триумвиров», Владимир имел мало шансов на киевский престол. Когда он родился в последний год жизни великого деда, в 1053 году, впереди княжича на «лествице» выстроилась целая шеренга старших родственников. Единственным, хоть и малосущественным преимуществом было родство с Царьградом – мальчик приходился внуком императору Константину Мономаху и потом с гордостью носил это греческое имя, подчеркивая свое высокое происхождение. Особенного значения для русской властной преемственности императорская кровь не имела, но смысл прозвища (оно означает «Единоборец») очень точно передает самую суть деятельности человека, в одиночку боровшегося с ходом истории.

В двадцать лет Владимир получил от отца задание управлять Смоленском, где молодой князь оказался в опасном соседстве с неугомонным Всеславом Полоцким. В боях с Чародеем он получил свой первый военный опыт. На склоне лет Мономах напишет, что в общей сложности участвовал в восьмидесяти трех больших войнах, «а остальных и не упомню меньших».

В 1078 году, когда отец сел на киевском престоле, положение Владимира улучшилось – он получил богатое Черниговское княжество и владел им пятнадцать лет, беспрестанно сражаясь с русскими «изгоями» и отбиваясь от половецких набегов – степь была близко. До сорокалетнего возраста Мономах вел жизнь обычного регионального правителя.

Однако в 1093 году после смерти отца у него появилась реальная возможность занять освободившийся киевский престол. По «лествичному» праву наследником считался двоюродный брат Святополк Изяславич, однако тот в своем небогатом Турове не мог бы соперничать с могущественным Мономахом.

И всё же Владимир уступает первенство кузену. Это был поступок расчетливого и дальновидного политика. Нарушение «лествичного» старшинства неминуемо привело бы к войне, в которой Мономаху пришлось бы сразиться не только с сыном Изяслава, но и с сыновьями Святослава (прежде всего с агрессивным Олегом «Гореславичем»), теперь же возникал тандем Киев – Чернигов, против которого Святославичи были бессильны. Более того: формально называясь великим князем, Святополк полностью зависел от черниговского союзника.

Но, как мы уже знаем, в 1094 году на Русь обрушилось колоссальное нашествие, спутавшее все карты. С помощью половецких сабель Олег прогнал Владимира из Чернигова, а затем отобрал у него и Муром, причем убил Мономахова сына.

И здесь Владимир проявил самое ценное свое качество: поставил государственные соображения выше личных чувств. Сохранилось письмо, которое скорбящий отец отправил убийце своего сына, восемнадцатилетнего Изяслава Владимировича. Там сказано: не враг я тебе и не мститель, никогда не желал я твоей крови. Я раскаиваюсь в том, что воевал с тобой из-за Чернигова, и сделал я это только из-за половцев (о том, что их привел Олег, – ни слова). Князь предлагает «Гореславичу» переговоры и обещает отдать земли «добром». «Не хочю я лиха, но добра хочю братьи и Русьскей земли», – пишет он.

Разумеется, первое, что приходит на ум: обманывает и заманивает. Такими же ласковыми словами отец и дядья Мономаха не так давно выманили на переговоры Всеслава Полоцкого, чтобы потом заживо замуровать его в «порубе». Но последующие события показывают, что Владимир писал искренне. Ему «вложи Бог у серьце мысль благу». Благая мысль заключалась в том, чтобы положить конец братоубийственной войне и первым подать пример миротворства.

Владимир Всеволодович был грозным воином, но таких на Руси всегда хватало, имелись полководцы и славнее. Великой исторической заслугой Мономаха было невоенное решение запутанного конфликта. Князь выполнил задачу, которая после долгих лет кровопролития и всех накопившихся взаимопретензий казалась невыполнимой: сумел примирить непримиримых.

Получилось это не с первой попытки.

В 1097 году в Любече впервые собирается «княжеский съезд» – событие беспрецедентное, уже само по себе являвшееся большим достижением. Мономах сдержал слово. Главный кровопийца и возмутитель спокойствия Олег Святославич получил без войны вожделенный Чернигов, а в придачу и Тмутаракань. С этого момента он перестает быть «Гореславичем» и больше половцев на Русь не приводит.

Еще важнее была реформа княжеского владения. Владимир предложил заменить «лествичный» принцип, порождавший столько раздоров, на «отчинный», то есть закрепить за каждой ветвью Рюриковичей собственную «отчину». Разумеется, в перспективе это обрекало Киевское государство на распад, но страна и так уже фактически раскололась. Теперь по крайней мере исчезал вечный источник войн, начинавшихся почти при каждом перераспределении «ступенек». Святополку и его потомкам достались Киев и Туров, себе Мономах взял Новгород, Переяслав, Смоленск и Ростов. Олег и его дети, так называемые «Ольговичи», садились в Чернигове.

Итак, старшие Рюриковичи достигли взаимоприемлемого компромисса, но нашлись недовольные среди младших. Почти сразу же они сцепились друг с другом, и опять началась затяжная междоусобица.

Княжеский съезд. А. Кившенко

Лишь три года спустя Мономаху удалось снова собрать неспокойную семью вместе – в Витичеве. Теперь «паршивой овцой» был уже не Олег Святославич, а свирепый Давыд Игоревич, один из младших внуков Ярослава Мудрого. Давыд совершил великое злодейство: взял в плен и ослепил своего двоюродного племянника, забрав себе его малозначительное княжество.

Владимир Всеволодович опять проявил мудрую сдержанность. Преступника не казнили и не заточили в тюрьму, а выделили ему земли и даже заплатили отступное, чтобы он больше не устраивал смут.

Установившееся на Руси согласие позволило Мономаху (который, напомню, не являлся великим князем) соединить всех Рюриковичей для общего дела: войны против половцев. На третьем съезде – в 1103 году, у Долобского озера – владетели русских земель договорились перейти от обороны к наступлению.

Весной, когда половецкие кони были истощены после суровой зимы, союзная рать вторглась в степные кочевья и нанесла орде тяжелое поражение, что вселило «жалость велику у половце, и страх нападе на ня [них], и трепет». В побоище пали два десятка половецких ханов.

Восемь лет спустя русские повторили поход, дойдя до половецкой столицы Шарукани (будущего Харькова). После этой победы кипчакская проблема полностью не исчезла, но редуцировалась до отдельных грабительских набегов. Половцы перестали быть угрозой для русского государства.

Великим князем Владимир Мономах стал только в старости, и престол силой не захватывал – тот достался ему сам.

Святополк Изяславич досидел в Киеве до самой смерти. Правителем он был скверным, измученные поборами и хищническим ростовщичеством киевляне его еле терпели. Когда в 1113 году князь умер, в городе разразилось восстание. Ни сыновей Святополка, ни отпрысков старшей ветви Рюриковичей, идущей от Святослава Ярославича, своевольные столичные жители принимать не желали – они доверяли только Владимиру, самому авторитетному из русских князей. И не просчитались.

Мономах быстро навел порядок: успокоил социальные низы, облегчив податное бремя, а боярская верхушка и так была на стороне Владимира.

Судьба отвела князю еще двенадцать лет, то есть по тогдашним представлениям он дожил до почтенной старости и умер 72-летним. Это были самые спокойные годы Руси со времен Ярослава. Хотя номинально страна теперь делилась на самостоятельные княжества, фактически Мономах держал под своим непосредственным контролем три четверти всех русских земель. Региональные власти знали, что с великим князем всегда можно договориться по-доброму, но при необходимости Мономах использовал и силу: например, в 1118 году приструнил начавший своевольничать Новгород – и при этом сумел обойтись без карательного похода.

Владимир Всеволодович активно использовал родственные брачные союзы, в результате чего многие Рюриковичи стали еще и свойственниками. В отличие от матримониального экспансионизма Ярослава Мудрого, находившего для своих детей невест и женихов за границей, в XII веке русских князей мало привлекают иноземные семейные связи (за исключением половецких). Важнее было укреплять отношения с ближними соседями.

Самым ценным для потомков наследием великого (во всех смыслах) князя Владимира, конечно, являются оставшиеся после него литературные памятники. Политические выгоды и резоны давно истлели, но составленная по приказу Мономаха «Повесть временных лет» заложила основу национальной памяти, а написанное князем на склоне лет «Поучение» дает нам уникальную возможность услышать подлинный голос масштабного, думающего, духовно сложного русского политика, жившего почти тысячу лет назад.

Это довольно величественный документ, написанный уже «сидя на санях», то есть в преддверии скорой смерти (на санях по ритуалу тащили гроб).

Умирающий Мономах и сыновья. Б. Чориков

Начинается текст с главного итога жизни, весьма достойного. Государь гордится не победами, а тем, что «сблюд», то есть уберег множество «хрестьяных людий». Наряду с традиционными благочестивыми напутствиями, Владимир дает своим сыновьям и вполне нетривиальные советы – например, что малые дела лучше всякого монашества и поста. А завет «Умеешь делать что-то хорошее – делай, не умеешь – научись» является прекрасным жизненным кредо для любого человека.

Здание, возведенное трудами Владимира Мономаха, простояло недолго – как и после Ярослава Мудрого. Благополучия хватило только на срок княжения Мономахова сына Мстислава Великого (1125–1132). Почему он был наречен «Великим», история не объясняет. Ничего выдающегося Мстислав не совершил. Возможно, он был просто велик ростом.

Киевская Русь после короткого ренессанса стремительно двигалась к распаду. «Мономашичи» соперничали между собой, «Ольговичи» зарились на великое княжение, из степи то и дело набегали пограбить половцы.

Но главная причина децентрализации была экономическая. Сначала из-за ослабления арабов и возобновления средиземноморской торговли оскуднело значение «Пути из варяг в греки». Для Византии главной коммерческой магистралью стала морская, западная, ориентированная на Венецию. К тому же Константинополь постепенно хирел, в начале XIII века он будет захвачен и разграблен крестоносцами.

Финансовый фундамент, позволявший киевским князьям первенствовать над русскими областями, треснул. Регионы переставали зависеть от центра и бояться его. Они вели активную торговлю между собой, помимо столицы, которая становилась им не только обременительна, но и не нужна. Начинался закат Киева.

Поминки по Итларю

рассказ

В той, прежней летописи, под годом 6496-ым, где повествуется о крещении Киева, сказывалось, что скинутый в реку Перунов идол сначала «канул», но через некое время вдруг «выдыбал» в Зверинецкой заводи, оттого и прозвано то клятое место Выдыбичи. Силивестр велел нехорошие строки вымарать как зловредную враку. Писано было завистниками из Печерского монастыря, дабы опорочить соперный Выдыбицкий монастырь, поставленный на Зверинецком холме. Однако на заводь игумен поглядывал с опаской. Иногда мерещилось, будто из-под воды пялится пучеглазый истукан.

Когда государь велел своему духовнику, Выдыбицкой обители игумену, летопись у печерцев изъять и что должно поправить, Силивестр многое оттуда убрал, многое переписал, многое вставил – всё больше ради его княжеской милости пользы, но и о своей нужде тоже позаботился. Длинные похвалы Печерскому монастырю повыкидывал, запись про Перуново выдыбание тоже не оставил.

Ох, велика проделанная работа, многих иноков старанием и его, Силивестра, попечением, а до окончания далеконько. Великий князь всё недоволен, раз за разом приказывает переделывать. Что драгоценных пергаментов переведено! А бересты, где начерно пишут, и вовсе не счесть. Роща березовая под холмом вся ободранная, черная стоит.

Но жаловаться было грех. Оно и всегда грех, ибо жалобное сетование подобно богороптанию, но тут вдвойне. В кои-то веки на Руси явился государь, чтущий письменное слово, ведающий силу чернильную.

В позапрошлый год князь призвал духовника к себе, повел такую речь:

– Сделавшись стар, я всё чаще думаю о смерти и о том, что будет после нее. Я не о душе глаголю (она в воле Божьей, Ему – суд), я о людской памяти. Каким я, Владимир Мономах, в ней останусь? Обычные человеки живут от люльки до могилы, у государей же главное житие наступает после кончины, когда распрямятся наследники и осмелеют охульники. Тогда лишь и видно, чего государь стоил. Что оставил он после себя – добро или зло, крепкий терем иль кривую развалюху? Как люди мимо твоего склепа ходить будут – с сердечным словом или с плеванием?

– Тебе ли о том тревожиться, государь? Ты всеми любим, таким и в потомстве пребудешь, – ответил Силивестр, еще не угадав, к чему разговор. Про себя подумал: «Всё тебе, ненасытному, мало. Выше всех в сей жизни воссел, все пред тобой склонилися, теперь хочешь, чтоб и после смерти кланялись». Вслух-то он со своим духовным чадом так не разговаривал – упаси Господь. Князь был речами мягок, но при нем всякий человек нутром поджимался, даже исповедник.

– Сыновья меня не забудут, внуки тоже что-ничто вспомнят, а для правнуков я буду уже ветер вчерашний, снег прошлогодний. Надо у греков учиться. Они на людские перетолки не полагаются, всё в хроники записывают. Вот император Юстиниан Благоверный пятьсот лет как помер – а помнят его, нынешним владыкам в пример ставят. И нам так должно. Знаю я, что брат мой двоюродный Святополк, княжучи, велел печерским монахам составить из старых записей единый летописец, да дело велось небрежно, как придется. Поглядел я их писанину – взял меня страх. Про старину там одни бабьи сказки, про новину того хуже. Святополк, мяса кусок, у них мудрее деда Ярослава, про меня самая малость, а Олег Черниговский у них выходит хоть и душегуб, да удалый молодец, из героев герой. Забери, Силивестре, из Печерского монастыря все пергаменты. Сведи воедино, поправь как надо, после начисто выбели. Это отныне и будет Русская Память – такая, как ты напишешь. Муж ты мудрый, понятливый, ведаешь мою душу и мои мысли, а чего не сведаешь – я подскажу.

И подсказывал, направлял, наставлял.

Составил Силивестр стройное сказание от самого Рюрика, про которого никто ничего не помнит, до наших дней. Украсил повесть многими благочестиями, так что и перед иноземными хрониками незазорно, но последняя часть, про недавние годы, всё не складывалась. Главное-то игумен ухватил верно: про брани с Олегом написал так, чтобы черниговские Ольговичи после не чванились. Показал Владимира Всеволодовича изрядно, сам Ярослав Мудрый позавидовал бы. Но месяц назад государь почитал готовый пергамент – опять исчиркал. И дал новое задание, паче всех труднейшее.

– Не будет сей хронике от правнуков веры. Больно льстиво про меня написано. Вот про Владимира Красное Солнышко, моего прадеда, получилось хорошо: сначала про его злодейства, потом про его позднейшее величие. Читаешь – веришь. А я в малолетстве еще застал стариков, которые прадеда помнили. Они говорили, что он до смертного часа лют и чернозлобен был. Но старики те давно сгинули, их слова водой унесло, а летопись – вот она. Каким прадед в ней явлен, таким вовек и пребудет. Хочу, чтоб ты, Силивестре, про меня злое вписал, про грехи мои. Я ведь не по небу летал, по земле ходил, а бывало и по грязям. То ведомо и Богу, и людям. Много плохого не надо, а два иль три худших моих злодейства впиши – из той поры, когда я еще великим князем не был. Сам избери, я ведь тебе во всех своих прежних против Исуса Христа кривдах исповедовался. Пиши, как было, не страшись. Через месяц, на Троицу, приеду – зачтешь.

Месяц прошел. Слово у государя твердое: сказал на Троицу, значит жди. Вот игумен с утра и ждал. Сидел у себя в келье, на столе кипа пергаментов, смотрел то на дорогу, то на Зверинецкую заводь, где под ветром щербилась неспокойная вода – будто Перун недобро помигивал тысячью глаз, тьфу на бесовские происки.

В полдень вдали затрубили. Такой порядок: скачет князь – все с дороги сходи, конные спешься, телеги на обочину. Владимир Всеволодович всегда гонял быстрой рысью, вечно торопился по большим государевым делам.

Из-за рощи вынесся передний ездовой, за ним всадник на белом коне, алое корзно по ветру, потом, сверкая чешуей, десяток хранителей тела.

Силивестр перекрестился, взял со стола приготовленную икону Святого Михаила, в чью память поставлен монастырь. Пошел благословлять.

Ох, не прогневался бы государь на хулы…

* * *

– Будет предварять-то, – нетерпеливо прервал князь игумена, когда тот стал объяснять, что писал не ругания ради, а лишь с покорством исполнял веленное. – Ты ведь сказываешь правду, не лжу, не вражьи наветы?

– Только правду. На память не полагался, сверял по годовым записям, как в старой летописи значится…

– И много ль там за мной злодейств записано?

– Я оставил два, – уклончиво ответил Силивестр. – Думаю, довольно будет.

– Лучше бы три, Бог лбит троицу, но поглядим.

Владимир с кряхтением сел на скамью, слуга подставил под подагрическую ногу скамеечку. Верхом-то государь ездил быстро, а ходил трудно. Побрюхател к старости, потяжелел, опирался на палку.

– Что там у тебя первое? Из какого года?

– Из шесть тыщ пятьсот восемьдесят пятого.

– Это мне двадцать пять лет было, в Смоленске я княжил, отцом посаженный, – кивнул Владимир. – Чти.

Игумен открыл рукопись на закладке.

– «В год 6585-й воевал Владимир с Всеславом Полоцким. Ходил на него трижды. Сначала с отцом великим князем, весною, но не нашли они Всеслава, сильного нехристианским чародейством, только зря коней истомили. В другой раз Владимир ходил летом, с братом двоюродным Святополком, и Полоцк пожог, но Всеслава снова не добыли, попусту воинов по болотам растеряли. Всеслав же, оборотившись лесною лисицею, сам напал на безоборонный Смоленск и тоже его пожег, а людей кого поубивал, кого с собой увел».

– Всё так и было, – кивнул внимательно слушавший князь. – Возвращаюсь – а города моего нет, одни головешки, да вороны каркают. И мертвечиной пахнет. Помню, как я рыдал, богохульничал. Дьявол, кричал, сильнее Тебя, Господи, он Всеслава лучше направляет, чем Ты меня.

– Про это я тоже написал. Я ведь с тобою в том походе был, обозным отроком. Всё помню. «И возроптал Владимир на Господа, и послушался Диавола, решил хитрого нехристианской хитростью Всеслава нехристианской же силой превозмочь. Послал Владимир в степь к половцам со словами: «Идите со мной на врага моего, достанете себе добычи». И пришли половцы, и пошли с Владимиром на Всеслава, и окружили его с двух сторон, с одной стороны смоляне, с другой половцы, и побили. Так одолел Владимир Всеслава, и было то великое зло, ибо впервые русский князь сам на русскую землю поганых навел. Прежде такого никогда не бывало, а после стали и другие князья поступать по Владимирову примеру, а пуще всех Олег Святославич, за что ему Бог судья».

– Нет, – нахмурился Владимир. – Не так было! Олег первый половцев привел!

– Да как же первый? Он в ту пору еще в Чернигове, при твоем родителе состоял. Вот, на следующее лето записано. – Силивестр перевернул лист. – «В год 6586-й. Бежал Олег, сын Святослава, в Тмутаракань от Всеволода, месяца апреля в 10-й день». А поганых на Русскую землю он после этого привел. Половцы с ним охотно пошли, потому что после твоего похода на Полоцк вернулись с большой добычей.

– Верно. Запамятовал я. Сорок лет почти миновало… – Государь сунул в рот седую бороду, пожевал – была у него в задумчивости такая привычка. – Убери это. Оставь только, что я ходил на Всеслава и одолел его. Что я первый на Русь половцев навел, не нужно. Пускай это на Олеге будет. Лучше уж про мое кровопийство что-нибудь, оно для князя грех извинительный. Есть у тебя про мое кровопийство?

– Есть. Вот тут. – Игумен открыл вторую закладку. – «В год 6587-й. Осенью пошел Владимир на Всеслава сызнова, потому что Всеслав снова к Смоленску явился и много зла сотворил, отстроенный город опять спалил, приведенных туда людей поубивал. И озлобился на лютого врага Владимир, и пришел к Минску, стоявшему за Всеслава, а город затворился. Стены в городе были крепкие и еды много, потому что минчане согнали туда скотину со всей округи. И стоял Владимир у Минска, и не мог его взять. И сказал Владимир: «Отворите ворота, не сделаю вам зла». И они отворили, ему поверив. Он же велел не оставить в Минске никого живого – ни челядина, ни скотины, и всех убили, даже коров с овцами, и никого живого не осталось».

Чтец остановился, потому что князь судорожно вздохнул. Его глаза были зажмурены.

– Молод я был, гневлив… Всеслава никак одолеть не мог и за то люто его ненавидел. Хотел ему показать, что я во всем его больше, даже в зверстве. Ты-де у меня половину смольчан поубивал, а я твоих всех убью, даже скотов… Всю жизнь за то минское душегубство себя казню, ты знаешь.

– Оставить? – спросил игумен. – У меня дальше про твое покаяние писано, и притча дана из Святого Луки про раскаявшегося злодея, коему Христос говорит: «Аминь глаголю тебе, днесь со мною будеши в раю».

– Не надо это оставлять. Убери. Про Минск я сыновьям своим напишу, когда буду для них перед смертью по примеру Ярослава поучение составлять. Пусть молят Бога за отцовский грех и сами так не делают. Твоя же летопись для всех. Русскому князю дозволительно злодействовать против чужих, против своих не нужно. Своих жалко, а чужие – они чужие.

Чернец растерялся.

– Что же я – время попусту потратил? Ничего из вновь писаного ты, княже, не оставил. Так может, и вовсе не нужно никаких твоих злодейств?

– Нужно. – Владимир еще повздыхал. – Хоть одно да нужно. Не житие святого пишешь, а повесть о том, как трудно возводилась русская держава. Пусть потомки знают: не ангелы ее строили, а люди, которые и ошибались, и грешили, и даже злодействовали, но, упавши, поднимались, а загрязнившись, очищались. Тогда летописи будет вера, будет от нее и польза. Всякий государь, чтя, не падет духом, а укрепится. Скажет себе: «Великий Мономах был меня не лучше, но скверну в себе одолел и тем пришел к победе, а стало быть, могу себя победить и я».

– Какое же злодейство прикажешь описывать? – развел руками Силивестр. – И то тебе негоже, и это. Про своих, говоришь, не нужно. А про кого тогда?

– Есть на мне один грех, тягостный. Часто про него вспоминаю. Чем старее становлюсь, тем чаще. На исповеди не каялся, потому что зло учинил не христианам, а язычникам, которые не чтут Исуса. А всё же мучает меня нарушенная клятва, хоть и не Христовым именем данная…

– О чем ты, княже?

– А вот послушай. Расскажу – самому легче станет. После занесешь в летопись.

Владимир обратил взор к низкому своду, прищурился, словно разбирая там некие письмена.

* * *

«У тебя в летописи временные годы цифирью означены, а я их по-другому отличаю, по цвету. Одни года были серые, другие бурые, много кроваво-красных, иные крапчатые, единственный белый – когда я на моей Гиде женился. А еще были года черные. И самый из всех чернейший – шесть тыщ шестьсот третий. Русь пожжена, пограблена, половина городов пустые – Тугоркан людишек в полон угнал. Святополк в Киеве усидел только Тугоркановой милостью, взявши в жены ханскую дочь. Олег тоже оскоромился, принял половчанку, и за то поганые помогли ему отобрать у меня Чернигов. Остался я только с Переяславом захудалым, сижу там с остатком дружины, горе горюю, не знаю, как буду дальше жить, и буду ли.

Вдруг дозорные в било колотят: тревога! Поднимаюсь на башню. Вижу, из лесу на поле выезжают конные. Узнаю бунчук хана Итларя, самого славного средь половцев воина. Я с ним в сече сходился и побит был, еле ушел, но зла на него не имел. Итларь был честной князь, в битве храбрый, после битвы великодушный. Моих воинов пленных не зарубил, дурного им не сделал, всех мне вернул целыми, за то я ему потом благодарствовал.

Но, стоя на стене и завидев Итларев знак, я содрогнулся душой. Всё, подумал, конец моему княжению, ныне лишусь и последнего своего города.

Но половцы из лесу все выехали, и оказалось их немного, сотни две или три. Спешились, начали посреди поля шатер ставить. Не возьму в толк – что такое? Будут главное войско ждать?

Подъезжает всадник, кричит снизу: к Владимиру-хану пожаловал Итлар-хан с мирною беседой. Выезжай, князь, к шатру с одним боярином, Итлар-хан тоже будет сам-второй с Кытан-опой, своим ближним советником, а дружина его к опушке отъедет. Ничего не бойся. Ты Итлар-хана знаешь, он своего слова не рушит.

И правда. Поставив шатер, все половцы назад к лесу подались, остались только двое: один в красном доспехе, какой только Итларь носил, другой во всем черном.

Выехал я из ворот вдвоем с Ратимиром, который в ту пору был у меня правой рукой.

Сели вчетвером на конские шкуры, по-половецки. Говорили только мы с Итларем. Его боярин Кытан, старый, седой, похожий на матерого волка, и мой Ратимир молчали.

– Давно я тебя приметил, Владимир, – сказал хан. – з всех русских князей ты самый мудрый. Знаешь, когда меч вынимать, а когда в ножны класть. Ведаешь, что мир лучше войны. Умеешь своего часа ждать. Я тоже умею. После Тугар-хана у нашего народа каханом стану я. Меня все орды больше, чем его, любят. Вашим народом Святополк тоже проправит недолго, он слаб. Каханом русов станешь ты. Давай в мире жить – не врагами, а братьями, спиной к спине, друг друга не боясь. Что нам делить? Половцам нужен хлеб – ты мне дашь хлеба. Русам нужны воины против поляков, венгров и греков – я тебе пришлю воинов. Как ты про это думаешь?

Хорошо думаю, ответил я. Итларь мне очень понравился. Лицо у него было открытое, взгляд прямой, и речь тоже без кривизны. Прикидываю: с таким союзником и мне будет ладно, и Русской земле. Дед Ярослав так же со своим братом Мстиславом жили: один лицом на запад, второй лицом на восток.

– Давай с тобой кровью обменяемся, названными братьями станем, – говорит Итларь. – А придет весна – поженим твоего сына Святослава с моей дочерью Илдыс.

Достал он чашу, налил туда из меха кобыльего молока, надрезал себе запястье, излил кровь. Я сделал то же. Выпил он половину, и я половину. Обнялись. Такой у половцев обычай, когда двое братаются.

– Ты мне теперь дорогой брат, – сказал Итларь.

– И ты мне брат, – ответил я.

Говорю ему:

– Что тебе в студеном поле лагерем стоять? У меня в городе избы натоплены, переночуешь в тепле. А завтра по заутрене пойдем в наш храм, сотворим крестное целование перед Христовой иконой. Стали мы с тобой братья по-половецки, станем братьями и по-русски.

Второго, Кытан-опу, тоже пригласил. Городок не велик, говорю, но в тесноте – не в обиде. Согреетесь.

А был конец зимы, Сыропустная неделя. Холодно, по снежному полю поземка.

Итларь мое приглашение с благодарностью принял, а Кытан лишь теперь уста разомкнул.

– Мы ночевать на снегу привычные, – говорит. – В ваших деревянных домах нам душно. И ты, хан, не езжай.

Итларь ему: я уже слово дал и назад не возьму, не стану своего брата Владимира обижать.

Кытан тогда: коли ты у русов заночуешь, пускай и хан Владимир своего сына в наш стан пришлет. Если отроку на половчанке жениться, пусть обвыкнет к нашей жизни.

Мы с Ратимиром переглянулись. Осторожен старый волчина, заложника хочет. Что ж, можно понять.

Так и сговорились. Итларь с малой свитой в городе встал, с почетом, а мой Святослав, ему в ту пору было семнадцать лет, отбыл к Кытану.

До вечера я пировал в Переяславе с Итларем. Вспоминали прошлое, говорили про будущее. У меня, ты знаешь, братьев много – и родные, и единокровные, и двоюродные, но ни с кем из них мне не было так лепо, как с половчанином. Разошлись за полночь, уговорились утром вместе завтракать в тереме у Ратимира, а после в храм идти.

Но в глухой час, задолго до рассвета, прискакал из Киева боярин Славята, который при Святополке был, как у меня Ратимир.

Говорит: “Великому князю стало от Тугоркана ведомо, что хан Итларь к тебе едет с малой дружиной”.

“Здесь он уже, – отвечаю, – у меня гостюет, а дружина его в поле”.

Славята обрадовался. Это, говорит, Божьим промыслом так устроилось, делу в облегчение. Повеление тебе от великого князя: Итларя убить. На то воля Тугоркана. Сам он Итларя извести не может, боится половцев. Коли мы каханову волю не исполним, будет нам лихо. Тугоркан великого князя из Киева прогонит, и великий князь тебе того не простит. Придет сюда, в Переяслав, взыщет.

Я взволновался.

– Не могу я такого вероломства учинить, я поклялся Итларя по-братски любить! Великий грех клятву преступить. А еще сын мой Святослав у половцев в заложниках. Не стану я убивать Итларя!

Но главного-то не говорю – что Итларь мне люб и что мы с ним срядились вместе править: я Русью, он степью.

Тут Славята, он был острого ума, на меня воззрился. Уже не столковался ли ты с Итларем великокняжий стол себе забрать? Гляди, Владимир, по острому ножу ходишь.

Куда мне было деться? Вся моя дружина много пятьсот копий, а у Святополка в Киеве пять тысяч. Ему только чихнуть, и нет меня.

Поворачиваюсь к Ратимиру – выручай.

Он говорит:

– Княже, клятву ты давал не перед Исусом Христом, а по степному обычаю. Нарушить ее душе не в погубление. А сына твоего мы вернем, не печалься. Сейчас возьму самых ловких воинов, подкрадемся к половецкому стану и уведем княжича. Поганые раньше света не подымаются, а светает зимой поздно. Пока они хватятся, мы тут уже управимся. Итларь ко мне завтракать придет еще затемно, до заутрени. Коли тебе неохота видеть, как мы его кончать будем, оставайся дома. Я сам всё исполню.

Вижу я, что даже ближним боярином покинут, один остался. Говорю, как за соломинку хватаясь:

– Итларь – из витязей витязь. Его в рубке никто одолеть не может. И челяди у него хоть мало, но богатырь к богатырю. Ну, как они отобьются и через ворота уйдут? Навлечем мы на себя великую беду. Святополк от меня открестится, половцы возненавидят за вероломство, и тогда всему конец. И совесть свою погублю, и жизнь.

– Не успеет Итларь из ножен саблю вынуть. Доверься мне, княже, – сказал на это Ратимир. – А тебе выбрать надо, каким ты хочешь быть: малым или великим. Кто свою совесть бережет, великим не станет.

И всё Ратимир исполнил, как обещал. Ночью выкрал у половцев Святослава. На рассвете, когда Итларь пришел к накрытому столу, Ратимиров сын, он был первый на всю дружину стрелок – пустил через малое оконце, прорубленное в потолке, каленую стрелу, прямо хану в сердце. И упал Итларь мертвый, а людей его Ратимирова чадь порубила. Сразу после, еще до света, обрушились всей дружиной на половецкий стан и Кытана с его людьми тоже всех убили. Остался Тугоркан каханом, Святополк – великим князем, а я при своем Переяславе, живой и целый, только без совести…

Больше двадцати лет миновало. Все мои чаянья свершились, стал я из великих великим, но веришь ли – малый шрам на запястье, где я для братской клятвы кожу разрезал, с каждым годом саднит всё сильнее, и, хоть знаю я, что клятвы на иконе не давал, а нет моему сердцу покоя, по ночам оно вопрошает меня: «Где есть Авель, брат твой?»

Вот про это в летописи и напиши. Пусть потомки знают, какой ценой достается величие. И пусть помнят Итларя, как я его помню в дни старости моей. Такие от меня будут по моему брату поминки, навечно».

Комментарий

Рассказ является вольной интерпретацией красочного, но очень странного эпизода «Повести временных лет», где описано коварное убийство половецких послов Итларя и Кытана. Зачем эта неприглядная история, порочащая Владимира Мономаха, вставлена в его придворную летопись – загадка.

О том, что именно Мономах (а не «Гореславич») первым навел на родную землю половцев, в хронике не говорится, но в «Поучении», написанном или продиктованном самим князем, недвусмысленно сказано: «Ходил с черниговцами и половцами-читеевичами [имеется виду половецкая орда читай-оглы] к Минску, захватили город и не оставили в нем ни челядина, ни скотины».

Литературы о жизни Владимира Мономаха много. Для дальнейшего чтения могу порекомендовать написанную для серии «ЖЗЛ» биографию А. Карпова «Великий князь Владимир Мономах» (2015) и научное исследование А. Ищенко «Владимир Мономах в русском общественно-историческом сознании: мифологический образ и историческая реальность» (2014).

И, конечно, обязательно прочитайте «Поучение». Если бы не нудное и маловразумительное перечисление походов, которыми перегружен текст, это небольшое произведение безусловно вошло бы в сокровищницу мировой средневековой литературы.

«Первый великоросс»

Андрей Боголюбский

биографический очерк

«Первым великороссом» назвал Андрея Боголюбского историк Ключевский, имея в виду, что от этого князя тянется прямая линия к последующему российскому государству.

Как говорилось в предисловии, в домонгольский период произошло только два события, которые имеют непосредственное отношение к собственно российской истории: выбор греческой веры в конце X века и перемещение политического центра из Киева на северо-восток в середине XII века. Андрей Юрьевич, далеко не самый выдающийся потомок Рюрика, интересен нам прежде всего тем, что он подготовил «строительную площадку», где потом будет возведено монументальное здание постордынской державы.

В течение нескольких десятилетий после смерти великого Мономаха его столица постепенно утрачивала свое лидирующее значение. В тридцатые, сороковые и пятидесятые годы город всё время переходил из рук в руки, и никто из новых хозяев долго на великокняжеском престоле не задерживался. Экономическое значение «матери городов русских» почти обесценилось, да и титул «великого князя» превратился в фикцию, так что борьба шла скорее по инерции – не за реальную власть, а за престиж. Соперники приводили с собой иноземных союзников – половцев, поляков, венгров, те грабили селения и угоняли пленников, центральные районы Руси, где не стихали войны, скуднели, а тем временем укреплялась область, ранее считавшаяся бедной и захолустной, – лесной северо-восток. Жизнь там была относительно спокойная, население росло за счет беженцев с неспокойного юга, главные города Ростов и Суздаль процветали. Когда захирел «Путь из варяг в греки», увеличилась роль другой торговой магистрали, волжской – она вела из Новгорода через суздальскую землю в Булгарию и дальше, через Каспий, в Среднюю Азию.

Один из младших, поздних сыновей Мономаха, Юрий Владимирович, владевший ростово-суздальским княжеством, в конце концов стал самым богатым и могущественным из Рюриковичей. Его прозвали «Долгоруким», потому что из своего медвежьего угла он всё время пытался дотянуться до Киева: захватывал столицу, был оттуда изгоняем и снова возвращался. На склоне лет, уже в старости, Долгорукий наконец уселся на великокняжеском престоле более или менее прочно (в 1155 году), но два года спустя умер, и его род немедленно утратил контроль над Киевом.

Однако наследник Юрия не торопился возвращать себе власть над столицей. У него имелись другие планы.

К моменту смерти отца Андрей Юрьевич был уже немолод – он родился в 1111 году. Про раннюю жизнь князя сведений в летописи нет. Впервые он упоминается только 35-летним – и не в качестве правителя, а как полководец. Юрий Долгорукий был вояка неважный, поэтому полки в бой обычно водил его сын, который стяжал славу храброго и опытного военачальника.

Андрей был наполовину половец, внук хана Аепы. М. Герасимов, восстановивший облик князя по черепу, считал, что в облике Боголюбского явственно проступают азиатские черты.

Лаврентьевская летопись с восхищением рассказывает о ратных подвигах этого смелого витязя: «…Въехал он прежде всех в ряды противника, а дружина его за ним. И преломил он копье свое среди противников своих». Для истории, однако, эти междоусобные доблести большого значения не имеют, и мы их пропустим. Главный свой поступок Андрей совершил не с копьем, а с иконой в руках.

Захватив Киев в третий и последний раз, Юрий Долгорукий велел сыну находиться в Вышгороде, крепости, которая считалась ключом к столице. Но Андрей вышел из повиновения. Забрав дружину, он удалился в родные края, на Суздальщину, и фактически отделился от отца. Отношения между Юрием и Андреем испортились, но войной на сына Долгорукий не пошел. Во-первых, он боялся оставить ненадежный Киев, а во-вторых, ослушник применил весьма ловкий прием, придавший его демаршу вид не мятежа, а благочестивого деяния.

Андрей Боголюбский. Реконструкция М. Герасимова

Одной из сильных черт Андрея Юрьевича была хитрость, и тут она проявилась во всей красе.

В Вышгородском замке хранилась самая чтимая на Руси икона – образ Богоматери, якобы написанный евангелистом Лукой на досках стола, за которым сидела Пресвятая Дева. На самом деле то была копия знаменитой иконы, присланная в Киев из Константинополя, но это неважно. Важно, что русские относились к реликвии с благоговением. Она считалась чудотворной, и ходили слухи, будто икона троекратно отрывалась от стены («яко трижды ступила с места») и блуждала по храму, словно ища себе другого пристанища.

Этим слухом Андрей и воспользовался. Дело было представлено так, будто он ослушался земного отца по воле Отца Небесного: исполняет волю святой иконы, которая ведет его за собой.

Образ Богоматери, совершая по пути всяческие чудеса, привел князя туда, куда ему было нужно – в самую середину суздальской земли. В стратегически удобной точке, на реке Клязьме, откуда начинался водный путь через Оку и Волгу, лошади вдруг встали, как вкопанные – дальше двигаться икона не пожелала: это место полюбил Бог. Послушный Его воле князь устроил там свой лагерь, назвав его «Боголюбый». Со временем резиденция стала именоваться «Боголюбово», Андрея же прозвали «Боголюбским».

Как же было Юрию Долгорукому карать столь богобоязненного сына?

Неизвестно, чем эта коллизия закончилась бы, если бы великий князь вскоре не скончался. Как уже говорилось, Андрей не стал биться за Киев, а вместо этого решил создать близ Боголюбова свою собственную столицу – Владимир, до того времени малозначительный городок.

Идея была революционная: а почему нужно править страной обязательно из Киева? Киев расположен в опасной близости от Степи, свое экономическое значение он почти утратил, горожане строптивы и склонны к бунтам, князья-соперники давно проторили туда дорогу и имеют там своих сторонников. Не резоннее ли управлять державой из собственного удела, где у тебя всё под контролем?

Так Боголюбский и поступил.

Сначала он навел порядок у себя в вотчине – избавился от ближайших родичей, которые могли покуситься на его власть. Мачеху, вдову Юрия Долгорукого, вместе с ее детьми, своими единокровными братьями, а также нескольких племянников услал за море, в Константинополь. Потом ослабил влияние двух главных городов, Суздаля и Ростова, для чего, собственно, и затеял обустраивать новую столицу.

Владимир-на-Клязьме очень быстро стал многолюдным, богатым и нарядным, соперничая с Киевом. В городе возводились белокаменные храмы и палаты, появились даже собственные Золотые Ворота.

Первые десять лет Андрей Юрьевич довольствовался положением самостоятельного регионального правителя. Его сравнительно небольшая страна процветала и крепла.

В результате Владимиро-Суздальское княжество стало настолько сильнее остальных русских областей, что Боголюбский, по выражению Карамзина, апологета самодержавности, стал стремиться к «спасительному единовластию», то есть к лидерству надо всей Русью.

Удобный случай представился, когда скончался великий князь Ростислав Мстиславич. Началась обычная в таких случаях междоусобица, и Андрей, собрав большую армию, да еще призвав на помощь половцев, в 1169 году пошел на Киев.

Ничего экстраординарного в этом не было, претенденты и прежде множество раз добывали столицу мечом. Однако Боголюбский не удовольствовался взятием города, а предал его тотальному разорению. «Победители, к стыду своему, забыли, что они Россияне, – скорбит Карамзин. – В течение трех дней грабили не только жителей и домы, но и монастыри, церкви, богатый храм Софийский и Десятинный». Такого еще никогда не случалось – ведь обычно победитель намеревался править великим городом сам, зачем же разорять собственное владение?

Город Владимир. Миниатюра Радзивилловской летописи

Однако дело не в том, что Боголюбский «забыл, что он Россиянин». Князь разорил Киев намеренно. Андрей Юрьевич не собирался здесь «сидеть», ему нужно было подорвать силу города, который составлял конкуренцию Владимиру.

После похода новый великий князь вернулся в свою северо-восточную столицу и стал управлять Русью оттуда, назначив в Киев наместника.

Таким образом, в 1169 году ведущая политическая роль Киева заканчивается. Отныне он будет слабеть, беднеть и ко времени татарского нашествия превратится в обычный, рядовой город. Андрей попытается отобрать у прежней столицы и ее церковное значение – обзавестись собственным Владимирским митрополитом, но не успеет договориться с константинопольским патриархатом.

Дело в том, что, поддавшись искушению превратиться из правителя собственной вотчины во всерусского государя, Андрей Юрьевич подрубил главную опору своей стабильности. Последние пять лет его жизни представляют собой сплошную полосу неудач.

Великому князю пришлось прилагать титанические усилия, тратить все свои ресурсы на то, чтобы сохранить власть над дальними областями. Боголюбский кидался то на север – покорять Новгород, то на юг – против строптивого Киева, а еще пришлось воевать на востоке, с Булгарией.

Во всех этих начинаниях Андрея ждали неудачи, потому что он был вынужден распылять силы.

Князь не справился с Новгородом, не сумел собрать достаточно войска, чтобы одолеть булгар, а в борьбе с племянниками Ростиславичами (сыновьями покойного старшего брата), которые утвердились на юго-западе, потерпел унизительное поражение.

Конфликт возник по вине самого Боголюбского, про которого в летописи говорится: «Князь Андрей какой был умник во всех делах, а погубил смысл свой невоздержанием: распалился гневом, возгордился и напрасно похвалился». Гневом он воспалился на племянников за то, что те были недостаточно послушны, – и высокомерно повелел им «в Русской земле не быти», то есть отправиться в изгнание. Племянники отказались. Тогда великий князь заставил всех средних и малых князей Руси принять участие в карательном походе. Собралось небывалое войско, пятьдесят тысяч воинов. Но это огромное скопище было плохо организовано и участвовало в чужой войне неохотно.

Один из Ростиславичей, Мстислав, оказался крепким орешком. Он засел в Вышгородском замке и никак не желал сдаваться. Осада затянулась. Боевой дух союзной армии, и так невысокий, падал всё ниже и ниже. Не понадобилось даже сражения. Однажды ночью в лагере разнесся слух, будто к Мстиславу идет подмога. Началась паника, а тут еще осажденные устроили вылазку – и мобилизованные Боголюбским князья кинулись кто куда. Войско рассыпалось.

Это произошло в ноябре 1173 года.

Власть над Русью была утрачена, престиж подорван. И, как это обычно бывает в подобной ситуации, в ближайшем окружении правителя возник заговор. Гневливый и жестокий диктатор нажил немало тайных врагов, имевших к нему свой счет.

Убийство Боголюбского. Миниатюра Радзивилловской летописи

Через полгода после вышеградского конфуза, в июне 1174 года, Андрея Боголюбского убили собственные приближенные – ночью, в опочивальне. И тут выяснилось, что великий владыка никем не был любим, никому не дорог. Его труп долго валялся во дворе, прежде чем останки наконец были преданы погребению.

Это первый в русской истории регицид, убийство правящего государя заговорщиками.

После гибели Боголюбского во Владимиро-Суздальской земле произошла смута, однако лидирующего статуса северо-восток уже не потеряет – в силу выгод своего географического расположения.

Последний этап древнерусской истории перед монгольским нашествием (1169–1237) принято называть «Владимирским». Три века спустя, когда Владимирская Русь превратится в Московскую, возникнет первая версия российского государства.

А началось всё с непоседливого князя, который отправился искать правильное место для чудотворной иконы.

Любимый Богом Андрей

рассказ

Во субботу было, в канун праздника Двенадцати Апостолов.

Государь и великий князь отстоял в Богородицком храме малое молебствие, как обычно, один пред аналоем, преклонив колени на бархатную подушу, а очи воздев горе. Лик имел строгий, несуетный. Об апостолах и делах небесных, однако же, не думал. Думал о делах высоких, но земных. Взор ласкался златыми сводами, златыми столпами, златым деисусом. В церкви всё было или златое, или серебряное, чудесно сияло, переливалось. Потому Бог и любил князя Андрея, за великое о деве Марии радение. Столь богато изукрашенного чертога Богородица не имела ни в Киеве, ни в самом Цареграде, потому что киевские храмы по велению государя были ободраны, а цареградские от ветхости потускнели.

Здесь же, в Боголюбимом Граде, всё было новое, недавно возведенное и вызолоченное.

Губы Андрея Юрьевича шевелились, будто в молитвенном речении – со стороны благостно поглядеть, но то была одна видимость. С Богом князь всегда говорил коротко, требовательно и с глазу на глаз, у себя в исповедаленке, перед образом. Я-де Тебе то-то и то-то (вклад в монастырь либо новую церковь, это смотря по просьбе), а ты мне взамен пожалуй победу над ворогом, или дождь для пашен, или избавление от почечуя. Бог Своему любимому чаду редко когда отказывал.

А губами князь шевелил про полезное – зачем попусту терять время? Считал, какую ратную мзду наложить на Суздаль, Ростов, Владимир, Муром и прочие города. Надобно было собирать войско – пугать новгородцев. Тысяч десять, а лучше двенадцать. По полгривны на пешего, по гривне на конного, да две гривны на телегу с припасом. Цифирь складывалась быстро и ладно, она князя тоже любила. Его все любили, кто нужен для пользы, а не любили только те, на кого плевать, любят они или нет.

После молебна раздал на паперти милостыню. Кидал в толпу из мешка медовые коржи. Люди на лакомое падки – лезли друг на дружку, дрались. Он стоял, осенялся крестом. Так же правил и Русью: один, величавый, наверху, а под ногами, в грязи, копошились князьки и княжата, таскали друг дружку за волосья.

Потом, опять по субботнему обыкновению, пошел по гребню стены, окружавшей детинец.

В граде было два опояса: внешний, бревенчатый, вкруг посада – если идти поверху медленным шагом, это почти час; и малый, белокаменный. Внутри него тоже всё каменное – терема с червлеными крышами, церкви и часовни с золотыми куполами, очам заглядение. Нигде на Руси – ни в Киеве, ни в Чернигове, ни в Новгороде – сплошь каменного нутра не было, только в Боголюбове.

Шагал в вышине неспешно, иногда останавливался.

Сзади грузно топал кощей, охранитель княжьего тела. У Андрея кощеев было четверо, богатырь к богатырю. Каждый силен и бесстрашен, но умом тускл, заднего не умыслит. Хотя бы один кощей всегда был рядом, даже ночью, даже в отхожем месте.

Еще, поотстав, бесшумно ступал войлочными сапогами старичок Прокопий, главный приказчик. Этот был хоть из умных умнейший, но из верных вернейший. Князь отряжал Прокопия исполнять самые суровые надобы, и за то крючконосого Прокопия (он был грек) все люто ненавидели, а кого все ненавидят, тот не предаст.

Искусство власти Андрей Юрьевич постиг в совершенстве, во всей змеиной тонкости. Наипервый закон – одинокость. Около себя не держи своих, близких. От них самая измена. Приближай только тех, кто всем чужой. Поэтому все, имевшие доступ к государю, были иноземцы: и главный приказчик, и кощеи, и теремные слуги. Чтоб кормились только княжьей особой, как щенки сукой, и знали: не станет Андрея – всех их перетопят, как осиротевших кутят.

Ближних он давно от себя убрал. Братьев – кого далеко, а кого дальше далёкого. Сыновей рассажал по городам. Супругу, существо из всех человецев наиближайшее, с кем плотью в плоть соитствуют, и в прежние-то времена лишь кратко посещал, для детородного дела, а потом сразу возвращался в свою опочивальню, теперь же виделись только на больших молебнах и великих пирах, где положено быть супруге государя.

У великого князя всё не как у рядных людей. Где власть, там любви места нет. Дети не для себя, а для государства. Жена – для приданого и для производства наследников.

Приданое за Улитой давно взято, сколько могла нарожать – нарожала. На кой она теперь? Андрей выстроил супруге отдельный терем. Сиди, молись, вышивай.

Страницы: «« 4567891011 »»

Читать бесплатно другие книги:

Это история о молодом сурвере Амадее Амосе, что однажды, после очередной оплеухи и удара головой о с...
Уникальная книга о детальной работе социальной машины, построена в формате переплетения точек обзора...
Он мой студент.Парень, в которого сокрушительно влюблены все девчонки университета. Пропащий мажор с...
Алекс Шеппард летит на Демонические игры, надеясь, что вместе с друзьями, Маликом и Тиссой, сумеет с...
Новая авторская редакция популярной книги.Почему…– при внешней успешности, мы постоянно недовольны с...
– Ты?! – кричу изо всех сил.Марк, дьявол, Абрамов!Собственной персоной.Он стал еще выше и спортивнее...