Яркие люди Древней Руси Акунин Борис
Не поверил:
– Чтобы Свенельд Варяжский Лев жил на покое? Ха! Ты всегда был со мной, сколько я себя помню. И всегда будешь. Куда я, туда и ты. Я понял! Ты пошутил, когда сказал, что нужно отдать добычу печенегам. «Свенельд, чрез гром и огнь прошедший», как поют про тебя сказители, никогда на такое не пойдет.
– Я потому и уцелел во всех грозах, потому и дожил до шестидесяти лет, что всегда знал, когда биться, а когда отступить. Недаром мой родовой знак змея. – Воевода постучал себя по темени, где синела татуировка: свернувшийся кольцом гад. – Змея знает, когда ужалить, а когда уползти.
Услышав про змею, Святослав вновь перешел от смеха к зубовному скрежету.
– Мне бы только добраться до Киева! Первое, что я сделаю – еще прежде, чем пошлю за воинами к Рольфу Гутландскому, – поквитаюсь с изменником Ярополком! Ты послал ему голову со змеиным хвостом?
В самом начале долгого днепровского стояния, встав укрепленным лагерем, князь отправил гонца к старшему сыну в Киев – за подмогой.
Но прибыл не Ярополк, а его ближний слуга Блуд. И привел не войско, а двадцать вьючных лошадей – обошел печенежский стан широким кругом по степи. Во вьюках был сушеный хлеб.
Блуд передал речение своего господина, заученное наизусть.
– «Как же ты ныне, отче, держишь путь назад, коли уезжаючи говорил, будто никогда не вернешься и отныне-де в Киеве государствовать мне? Честно ли рушить данное перед богами слово? Ты хотел ставить свой стол в Переяславце и княжить над богатыми дунайскими землями. Там и княжь, а мне оставь мои земли, небогатые. В Киеве тебя не ждут, и войска я тебе не дам. Шлю съестной припас, которого тебе хватит дойти назад до Дуная. Ныне князь Киевский – я, и другому не бывать. Не прогневайся».
Но Святослав, конечно, прогневался. Велел Свенельду отсечь Блуду дерзновенную голову, сунуть в мертвый рот хвост змеи, покровительницы предателей, и отослать Ярополку в Киев.
Присланных сухарей до весны не хватило. Дружина Святослава съела своих лошадей, а потом съела кожаную сбрую.
– Голову-то отрубить было нетрудно, – рассмеялся Свенельд. – Вот найти в канун зимы гадюку иль хоть ужа – с этим моим отрокам пришлось повозиться. Ничего, нашли. Ладно. Что прежнее вспоминать? Лучше на небо посмотри. Тучка уже вон где. Что Метигею ответим?
– Добычу не отдам, – отрезал князь. – Значит, нам тут, в Волчьей Глотке, и сгинуть.
Воевода посмотрел вокруг – на широко разлившийся Днепр, на светло-зеленое апрельское поле, на россыпь первых степных одуванчиков. В молодости Свенельд ничем сильно не дорожил, но в старости переменился. Привык к жизни, научился ценить ее щедроты.
– Пойду, поговорю с Метигеем.
– О чем? – пожал плечами Святослав. – Я им ничего не дам, а без добычи они не уйдут. Будем биться и все поляжем. Это хорошая смерть. Мертвые сраму не имут.
– Ты то же в Доростоле говорил, после битвы с ромеями, когда нас одна четверть осталась. Умирать собирался. Но послушал меня – и вот мы живы.
В осажденной крепости Свенельд присоветовал согнать на стены всех местных жителей, надев на них шлемы, и еще поставить стоймя мертвецов. Потом выехал к ромеям, сказал: «Нас еще много. Пойдете приступом – много ваших поляжет». И Цимисхий согласился заключить мир, да еще дал в обратную дорогу припасов. Потом, когда русы вышли и оказалось их всего семь сотен, цесарь понял, что обманут, но от клятвы, данной перед своим распятым богом, отступиться уже не мог – это у греков худшее преступление. На то Свенельд и рассчитывал.
– Ничего у тебя не выйдет. Печенеги не ромеи – точно знают, сколько нас, – проворчал князь. – Хочешь – иди. А я велю дружине готовиться к бою. В Волчью Глотку так в Волчью Глотку…
Повернулся и, не оборачиваясь, пошел, тяжело ступая кривыми ногами. Рубаха у Святослава была длинная, белая, надетая поверх кольчуги. Во всем войске так одевался он один – чтобы все издали видели, где князь.
А Свенельд двинулся к печенежскому послу. Тот уже спустил ноги в стремена, готовился уезжать – туча коснулась своим сизым краем солнца.
Воевода вернулся нескоро. Люди Святослава были уже в доспехах и складывали к бортам узлы и коробы с византийской добычей. Сам князь прохаживался по берегу, покрикивал.
– Так и сделаю, как ты посоветовал, – обернулся он к Свенельду. – Сначала выплывем на середину и всё утопим. Ладьи потом тоже продырявим, печенегам не оставим. Встанем клином. Я – впереди. Много врагов с собой заберем, не будь я Пардус.
– Вели переложить добычу обратно, – сказал Свенельд. – Можешь везти ее в Киев. Я договорился с Метигеем. Он у хана Кури ближний боярин, как я у тебя. Куря его слушает.
Удивление для Святослава было состоянием необычным. Брови у князя поползли кверху, но неохотно, норовили снова насупиться.
– Да как ты сумел?!
– Как? Вспомнил кое-что. Давно это было, я еще бороды не брил. – Свенельд глядел мимо князя, в пустоту. – В овчарню залез волк. Через дыру, стена прохудилась. Схватил ягненка, поволок. Просунулся наружу хвостом вперед, а башка с ягненком в зубах застряла. Прибежали люди. Волк дергается, но добычу не выпускает. Его, дурака, топорами забили. Вот и мы как тот волк, сдохнем из-за собственной жадности. Так я подумал. А потом говорю себе: ты-то, Свенельд, хоть таким не будь. Глупо умирать из-за жадности. Я сказал Метигею: «Выбирайте. Или мы утопим всю добычу, а потом еще убьем много ваших воинов. Вместо богатства привезете домой трупы. Или берите часть добычи. Все, что на двух моих кораблях, – ваше. Там много. А всё, что на остальных двенадцати, останется наше».
Свенельд ходил в походы с собственной дружиной и на своих кораблях. Он и лагерем стоял близко от Святослава, но отдельно.
– Ты отдаешь им всю свою долю?
Белесые густые брови Святослава все-таки изогнулись дугами.
– Да. Сейчас распоряжусь отнести вон за ту рощу. – Воевода показал на дальний край луга. – Печенеги увидят, сколько там добра, и уйдут. Метигей поклялся богом Тенгри.
– А не обманут они?
– Могут. Их бог не такой строгий, как у христиан. Его можно умилостивить подношениями. Поэтому сделаем вот как. Твои воины, княже, будут волочь ладьи, а я со своими восемьюдесятью конниками встану на высоте и, если печенеги на тебя нападут, ударю на них сбоку. Но они не нападут, когда увидят, что мы приготовились.
Свенельд, в отличие от Святослава, своих лошадей уберег. Потому что в самом начале великого стояния собрал все съестные припасы в одно место и потом выдавал людям пайками. Тем и продержался.
Час спустя Святослав, кривясь, смотрел, как люди Свенельда перевозят за луг добычу, ценой которой откупились от печенегов.
«Каким Свенельд был! Варяжский Лев! Я-то всего лишь Пардус, а он – Лев! И каким он стал? – думал князь. – Всякий человек должен умирать вовремя. До старости жить опасно – размягчаются мышцы, размягчается сердце».
Святослав был готов сегодня распрощаться с жизнью. Он был всегда к этому готов. Близость смерти приподнимала его над землей. И вот смерть отступила. От этого князь испытывал ломоту в теле, словно весь подобрался перед прыжком, а прыгать не пришлось.
Гребцы взялись за вёсла. На две последние ладьи, Свенельдовы, сели люди Святослава.
Старый воевода остался на берегу, выравнивал своих варягов. Они были богатырь к богатырю, в кожаных доспехах с медными бляхами на груди, на рослых лошадях, за последние дни отъевшихся на молодой траве. В атаку Свенельдова дружина обычно ходила, развернувшись в одну линию, голова к голове. Даже латная ромейская пехота не могла устоять перед таким ударом. Что уж говорить о лохмотниках-печенегах?
Пора.
Святослав поднялся на первую ладью, велел трубить в рог.
Оттолкнулись от берега, поплыли.
Самый узкий и опасный из порогов, называемый «Волчья Глотка», или «Ненасытец», даже при небывало высокой воде остался непроходим. Берега здесь сжимались, течение ускорялось, грести против него было трудно, а прямо посередине торчал утес Ведьмин Зуб. Проплыть мимо было невозможно – река развернула бы корабль или лодку, расшибла бы о каменные зазубрины.
Поэтому пристали к правому берегу, где на земле лежали бревна для волока. Ими пользовались все следовавшие мимо караваны.
Половина воинов высадилась в полном вооружении, растянулась цепочкой вдоль реки. С ними был и князь, отовсюду видный в своей белой рубахе, перепоясанной мечом.
Посмотрел на невысокие холмы, поросшие кустарником. Ничего тревожного не заметил. У начала горловины, на возвышенности, в двух полетах стрелы от волока, вытянулись в ряд Свенельдовы варяги, готовые прийти на подмогу.
Святослав махнул оставшимся у кораблей людям. Они были налегке, без кольчуг и щитов.
Привычные к волошной работе воины разом задвигались. Непонимающему зрителю показалось бы, что сумбурно, безо всякого лада, но каждый делал свое дело. Одни тащили и раскладывали бревна-«катыши», другие растягивали канаты, третьи полезли в воду толкать. Людей хватило на то, чтобы тянуть две ладьи сразу.
Свенельд сидел в седле, наблюдал. Издали казалось, что муравьи тащат по земле двух гусениц. От одной к другой металась белая фигурка, размахивала руками, зычный голос, привыкший командовать в бою, был слышен даже отсюда.
Лицо старого воеводы было печально. Он вспоминал, как его воспитанник был сначала глупым, нескладным кутенком, потом задиристым, тощим юнцом, потом грозным воином, заставлявшим трепетать царства.
Один из воинов, Хродгейр, долгое время прослуживший в варяжской охране константинопольского патриарха, принявший греческую веру и наслушавшийся христианских саг, по вечерам у костра пересказывал то, что запомнил. Древний еврейский конунг Эрик Сиастр мудро сказал: «Всему свое время: жить и умирать, приобретать и терять, беречь и тратить». Так и есть. Всё решают не твои желания, а время. Умный человек улавливает его перемену и не противится ей.
Когда обе ладьи доползли до середины волока, воздух над полем вдруг сделался ряб, словно над землей понеслась туча саранчи. Раздался пронзительный посвист. Это летели стрелы, выпущенные из тысяч луков. На дальних кустах повсюду качались ветки, но лучников было не видно. Туча следовала за тучей – степной воин выпускает по десять стрел в минуту.
Бескольчужные волочильщики падали один за другим. Некоторые сразу, некоторые на бегу. Дальнозоркими глазами Свенельд видел, как земля будто покрывается щетиной – так часто втыкались в нее стрелы.
Белая фигурка, однако, осталась на ногах. Если в Святослава и попадали стрелы, их не пропускал надетый под рубаху доспех.
Князь кинулся к оцеплению, что-то крича. Воины сдвинулись, составили щиты, выстроилась длинная железная шеренга. Солнце искрилось на шлемах и оплечьях.
Всадники заерзали в седлах, глядя на воеводу, но Свенельд поднял раскрытую ладонь. Это был знак оставаться на месте.
Около вытащенных на берег ладей никого уже не осталось. Все были перебиты. Теперь стрелы густо сыпались на «стену щитов». Слышался дробный звон, будто тысяча молоточков бешено колотила по металлу. То и дело в строю возникала пробоина – кто-то падал. Железная линия сразу смыкалась. И становилась всё короче, короче.
– Свене-ельд!!! – докатился с поля громкий крик. – Где же ты?!
Белая фигурка отделилась от строя, быстро перемещаясь за спинами воинов. Стала приближаться. Но далеко Святослав не убежал. Споткнулся. Схватился за шею. Упал. Пополз, отталкиваясь локтями. Уронил голову на землю. Затих.
«Стена щитов» рассыпалась. С холмов, истошно визжа, скатывалась черная конная лава. Блестели кривые сабли.
А еще Хродгейр рассказывал про христианского святого по имени, кажется, Абьорн. Абьорн очень любил своего единственного сына Исара. Но когда бог сказал: принеси мне в жертву того, кто тебе дороже всего на свете, Абьорн не дрогнул. В самый последний миг бог смилостивился и остановил отцовскую руку с занесенным мечом.
Свенельд тоже очень надеялся, что Один пощадит Святослава. Но Один – не мягкосердечный бог христиан, он не знает слова «пощада».
Свенельду было горько.
По полю приближался всадник. Это был Митигей.
– Ты исполнил свое обещание, – сказал печенег, – а мы исполним свое. Можешь оставить свою долю добычи. Две твои ладьи мы тоже, как договаривались, не тронем. Плыви в свой Киев. Что скажешь сыну Святослава – твоя забота. Прощай, состарившийся лев.
Засмеялся, отъехал.
Приблизился Блуд. Он слышал слова печенега. Голова ближнего Ярополкова слуги осталась на плечах, змеиный хвост ему в рот никто не засовывал.
– Тебе не о чем тревожиться, Свенельде, – сказал Блуд. – Будешь при моем князе кем был при Святославе. Ярополк юн, ему нужны мудрые советники.
– А я и не тревожусь, – тихо молвил воевода. – Всё суета сует и всяческая суета.
Комментарий
Для углубления в тему советую в первую очередь прочитать довольно свежую биографию А. Королева «Святослав» (2017), где разбираются все факты и мифы, связанные с беспокойным князем. И, конечно, стоит прочитать один из первоисточников – описание балканской войны византийскими глазами в «Истории» Льва Диакона (книги 6–9). Оно, в отличие от «Повести временных лет», сделано по свежим следам и уже поэтому заслуживает несколько большего доверия.
Равноапостольный грешник
Владимир Святославич
биографический очерк
Для монаха, писавшего или составлявшего «Повесть временных лет», главным ее героем является Владимир Красное Солнышко, поэтому рассказ о нем занимает много места, изобилует подробностями и даже лирическими отступлениями. Однако, несмотря на разбивку по годам, по жанру это не столько хроника, сколько житие святого. Для автора главное не исторические события, а моралитэ – смотрите, мол, как обращение к Богу превращает грешника в праведника: «Аще бо бе преже в поганьстве и на скверную похоть желая, но последи прилежа к покаянью». Поэтому первая половина этого агиографического жизнеописания наполнена злодействами, а вторая лучезарна и благостна, словно речь идет о двух совершенно разных людях.
Но как раз в это время, на рубеже тысячелетия (и не в последнюю очередь благодаря деятельности Владимира Святославича) Русь начинает становиться довольно важной и заметной частью европейского континента. Появляется немало других источников, по которым можно проверять информацию, содержащуюся в Летописи. Становится легче отделять миф от факта. Я не стану пересказывать явные легенды, хоть они весьма красочны, а попробую реконструировать наиболее вероятный ход событий.
Переселяясь в свою новую столицу, болгарский Преславец, князь Святослав, как говорилось, поделил державу между сыновьями. Старшего, Ярополка, в то время уже женатого, «посадил» в Киеве, на южном участке великого торгового пути; Олега – в Коростене, у древлян, то есть посередине речного маршрута; северный новгородский сегмент достался Владимиру.
Последнему назначению предшествовала довольно интересная коллизия.
Дело в том, что третий сын был подмоченного происхождения. Он родился не от жены, которых у язычника Святослава, видимо, было несколько, а от невольницы (ее звали Малуша, она была служанкой княгини Ольги). Из-за матери к Владимиру пристало клеймо «рабичича», сына рабыни. То есть, выражаясь на европейский лад, это был бастард. Новгородцы согласились принять его князем лишь потому, что Ярополк с Олегом в далекий северный край идти отказались.
Сколько лет было Владимиру, когда он в 969 году начал княжить в Новгороде, неизвестно. Годом рождения Первокрестителя часто указывают 960-й, но Владимир наверняка был старше.
Первое время после смерти отца братья сосуществовали мирно, хоть и вряд ли дружественно – иначе случившийся в 975 году инцидент не повлек бы за собой междоусобную войну.
Главным боярином у Ярополка был всё тот же Свенельд, по-видимому, пользовавшийся большим влиянием на молодого князя. Сын старого вояки (его звали Лют) отправился на охоту во владения Олега Древлянского, что считалось злостным нарушением имущественного права и по сути дела являлось провокацией. Олег велел убить оскорбителя. Желая отомстить за сына, Свенельд уговорил киевского князя начать войну: «Поиди на брата своего и приимеши власть един».
Силы были неравны, киевляне разгромили древлянскую дружину. Олег пал во время бегства. Летопись рассказывает, что Ярополк оплакивал брата и горько корил Свенельда, но это раскаяние, вероятно, придумано автором для трогательности. Во всяком случае сразу после убийства одного брата Ярополк стал угрожать и второму, ни в чем перед ним не провинившемуся.
Владимир был вынужден бежать из Новгорода за море, к скандинавским варягам, а киевский правитель, следуя совету Свенельда, вновь объединил страну и стал жить, «володея един в Руси». Про Свенельда летопись больше не упоминает, очевидно он умер, да и пора бы – прошло больше тридцати лет с тех пор, как этот викинг впервые появился на страницах «Повести», еще во времена Ярополкова деда, и уже тогда был явно не юношей, поскольку в византийском походе возглавлял собственную дружину. Место главного советника при князе теперь занял некий Блуд, ключевая фигура последующих событий.
Чем занимался беглый Владимир за морем, неизвестно, но два года спустя он вернулся в Новгород с большой варяжской дружиной – скандинавы всегда с охотой отправлялись в походы, сулившие богатую добычу.
Сначала Владимир попытался сговориться с Рогволодом – заморским викингом, некоторое время назад захватившим Полоцк. Союз Владимир намеревался скрепить браком с дочерью полоцкого правителя Рогнедой, но та – по Летописи – выйти за сына рабыни не хотела, предпочла Ярополка. На самом деле, вероятно, решала не княжна, а ее отец, выбравший сторону Киева. Поэтому Владимир со своими варягами сначала разгромил Рогволода, присоединил к своим владениям Полоцк, и лишь потом двинулся на старшего брата.
По-видимому, наемная армия Владимира была очень сильна. Вступить с ней в сражение Ярополк не решился – заперся за крепкими стенами Киева. Тогда Владимир вступил в тайные переговоры с боярином Блудом, суля ему «многу честь» за измену. Блуд соблазнился. Сначала он убедил Ярополка перебраться из Киева в небольшую крепость Родень, а потом заманил в ловушку. Киевский князь был заколот людьми Владимира во время переговоров, причем Блуд принял в убийстве непосредственное участие: запер какие-то двери, не дав телохранителям Ярополка защитить своего господина. (Весь сюжет с Блудом вызывает некоторые сомнения – не выдуман ли он летописцем. Очень уж подозрительно звучит имя предателя – оно, собственно, и означает «неверность». Вряд ли солидного человека, княжьего боярина, могли так звать.)
Как бы то ни было, Ярополк погиб, и единственный уцелевший сын Святослава утвердился в Киеве. Летопись относит это событие к 980 году, но историки считают, что оно произошло двумя годами ранее. Собственно, и в самой хронике позднее будет сказано, что князь Владимир правил 37 лет. Поскольку он умер (это известно точно) в 1015 году, получается, что на престол он вступил в 978 году.
Владимир и Рогнеда. А. Лосенко
Молодой Владимир в описании «Повести» выглядит совершенным монстром.
Во-первых, это коварный братоубийца, нарушивший древнее правило не проливать кровь на переговорах. И по брату он не сокрушается – в отличие от Ярополка, плакавшего над Олегом.
Во-вторых, это отвратительный насильник. В Полоцке он не только «уби Рогволода и сына его два», но и овладел осиротевшей Рогнедой.
В-третьих, это кровосмеситель. Он забрал себе еще и беременную вдову Ярополка – ту самую красавицу-гречанку, которую когда-то Святослав привез в качестве трофея из византийского похода.
В-четвертых, Владимир отплатил черной неблагодарностью наемникам, проливавшим за него кровь и приведшим его к власти. Когда варяги стали ему не нужны, князь обманул их при расчете, причем опять, как в истории с Блудом, проявил коварство. Некоторых подкупил, раздав им земли, а основную часть оставил ни с чем. В качестве милости позволил уплыть в Византию – искать там нового трудоустройства, однако тайком отправил кесарю кляузу, в которой советовал обойтись с варягами построже и «расточи я раздно», то есть расселить их порознь.
В-пятых, Летописец выводит Владимира ненасытным похотливцем. Приводится фантастическая статистика: у князя в трех резиденциях было-де 800 наложниц. Мало того, он еще проводил дни, «приводя к себе мужьскыя жены и девици растляя».
Однако самым худшим преступлением князя с точки зрения «Повести» было возвеличивание языческих богов, которым Владимир повсюду установил «кумиры». Поставил в Киеве «Перуна деревяна, а голова его серебряна, а ус золот, и Хорса, и Дажьбога, и Стрибога и Семарьгла, и Мокошь». Перед изваяниями регулярно совершали человеческие жертвоприношения – «жряху бесам», то есть жречествовали перед бесами.
Затем, без объяснения причин, летописный Владимир вдруг решает расстаться с язычеством и обратиться в какую-нибудь иноземную религию. В тексте содержится очень длинный пассаж, повествующий о сомнениях и поисках князя, якобы присматривающегося поочередно к Исламу, к хазарскому изводу иудаизма, к «немецкой вере» и наконец к греческому варианту христианства. Это, конечно, чистой воды беллетристика.
Само побуждение перейти от многобожия к монотеизму – естественный этап в развитии многих молодых государств, формировавших систему централизованной власти. В те же годы христианство приняли норвежский, датский, польский, венгерский короли. Идея о том, что господин – хоть на земле, хоть на небе – должен быть один, укрепляла социальную иерархию и единство страны.
Владимир выбирает религию. И. Эггинк
Но поверить в то, что у Владимира были колебания, какую религию выбирать, трудно. Для Руси тогда существовал только один ориентир – Византия, переживавшая своего рода ренессанс, так называемый «Золотой Век». Как раз в это время, преодолев трудные времена, империя снова начинала расширяться и богатеть, возвращала себе прежде утерянные земли. Тридцать лет назад Ольга еще могла колебаться между Римом и Константинополем, которые пока не разделились на католичество и православие, но уже вовсю соперничали между собой. Теперь же, в конце X века, при деятельном базилевсе Василии II, безусловно лидировал Константинополь, да и вся экономика Руси была завязана на торговлю с восточной, а не с западной империей.
Владимир поступил так же, как в свое время с Полоцком: стал свататься к византийской царевне. Перед этим он оказал Василию II военную помощь в борьбе с претендентом на престол и рассчитывал на благодарность. Получил отказ – снова как в тот раз и по той же причине: что он не ровня. Для Константинополя было немыслимо выдавать царевну за варвара и язычника. Даже германский император и король франков, оба христиане, незадолго перед тем при сватовстве получили точно такой же отрицательный ответ.
Тогда киевский князь провел операцию, которую можно было бы назвать «принуждением к браку». В 988 году он пошел войной на Крым и захватил важную греческую колонию Корсунь.
Оказавшись перед угрозой потерять богатый город, цесари-соправители Василий и Константин – делать нечего – пожертвовали одной из женщин императорского дома, своей сестрой Анной, дочерью знакомой нам Феофано. Девица все равно заневестилась – ей было уже двадцать пять лет. Летопись сообщает, что царевна «не хотяше идти» и говорила: «Луче бы ми сде [здесь] умрети», но женщин в те времена не спрашивали.
Судя по всему, условием брака был переход Владимира в православие, притом не личный, а вместе с подданными.
Крещение Руси. В. Верещагин
Скорее всего Владимиром владело честолюбие: заполучив такую супругу, он возвысился бы над многими государями. Но внутренние мотивы князя большого значения не имеют. Существенно то, что в 988 году, по почину Владимира Святославича, произошло главное свершение древнерусской истории.
Как уже говорилось во вступлении, за всю домонгольскую эпоху было только два события, имеющих непосредственное отношение к истории российского государства: выбор религии в конце X века и перенос центра политической власти на северо-восточную окраину в середине XII века, о чем рассказ впереди. И первое событие важнее второго.
Греческая вера определила и последующее обособление России от Европы («особый путь»), и концепцию «Третьего Рима», согласно которой Москва претендовала на роль нового Царьграда.
Крещение Руси (вернее Киева), по Летописи, состоялось 28 июля 988 года. Сначала в городе уничтожили изваяния языческих богов, а главного из них, Перуна, поколотили палками, проволокли по улице и кинули в реку. Потом туда же, в реку, погнали столичных жителей – под страхом наказания. «Аще не обрящеться кто заутра на реце [реке] – противник мне да будет», – предупредил князь подданных. Поверить Летописи, что после этого «людье с радостью идяху», трудно.
Потом кампания крещения развернулась по всей Руси: «И нача ставити по градам церкви и попы, и людие на кресщение приводити по всем градам и селам». Кое-где операция проходила немирно – население боялось прогневить привычных богов и принимать какого-то непонятного Христа. В Новгород пришлось отправлять целую карательную экспедицию – там произошло восстание. Крестили Новгород не водой, а огнем: подпалили дома. Только тогда жители смирились.
Глубинка еще очень долго, не одно столетие, оставалась языческой, соблюдая христианские обряды лишь формально, но властям этого было достаточно.
Христианство дало Руси очень многое.
Из-за необходимости обзавестись новыми «жрецами», духовным сословием, возникли первые школы и утвердилась грамотность, для чего заимствовали болгарский алфавит. Появились собственные книжники, а вскоре и летописцы.
Надо было строить храмы по греческому образцу, и стала развиваться архитектура.
Не хватало привозных икон – завелись собственные «богомазы», родилось изобразительное искусство.
В государственном смысле очень важным событием стало формирование новой влиятельной инстанции – Церкви. В начале XI века на Руси уже существовало семь епархий, подчинявшихся киевскому митрополиту (его присылали из Константинополя): Новгородская, Полоцкая, Черниговская, Волынская, Туровская, Белгородская и Ростовская. Архиереи и княжеские духовники будут активно (и чаще всего благотворно) влиять на политику – в частности, примирять враждующих феодалов в периоды междоусобиц.
Монотеизм окажется прочнее монархии, а церковь прочнее государства. Русь будет дробиться, потеряет независимость, несколько раз сменит название, а православная церковь сохранится и поможет сохранить страну в самые критические моменты ее истории.
Но, наверное, самым главным благом крещения стало зарождение новой морали, основанной на христианских представлениях о Добре и Зле. Были объявлены вне закона человеческие жертвоприношения и кровная месть, хорошим тоном стало считаться милосердие. Убийство было заклеймено как тяжкий грех, за который нужно каяться. Разумеется, кровь по-прежнему проливали, но как бы признавая, что это нехорошо. Сильные угнетали слабых не меньше, чем прежде, однако теперь нищих и убогих полагалось жалеть – это уже немало. При Владимире Святославиче зародилась традиция христианской благотворительности. Летопись пишет, что князь «повеле нищю всяку и убогу приходити на двор на княжь и взимати всяку потребу: питье и яденье». По улицам возили продовольствие, вопрошая: «Кде болнии, нищии?» – и «тем раздаваху». Это довольно впечатляющий контраст с дохристианскими временами.
Приверженность Христову Закону, впрочем, никогда не мешала земным государям воевать и завоевывать. Укреплением своей державы Владимир занимался еще больше, чем спасением души. При этом князе Русь постоянно с кем-то воюет.
Первый христианский храм: Десятинная церковь в Киеве (996 г.). Реконструкция
Были войны экспансионистские, направленные на увеличение территории и доходов. Владимир «ходил» на родимичей и вятичей, неисправно плативших дань, на усиливающихся поляков, на литовцев, на «белых хорватов». Захватил далекую Тамань, где возникла русская колония Тмутаракань. На востоке воевал с волжскими булгарами и окончательно разгромил пришедший в упадок хазарский каганат.
Но самая тяжелая война, то утихающая, то обостряющаяся, шла с печенегами. Летопись перечисляет шесть русско-печенежских конфликтов. Во время одного из них, в 996 году, Владимир потерпел поражение и еле остался жив («одва укрыся от противных»).
Для обороны от «противных» к востоку от Киева создали оборонительную линию из крепостей, застав и земляных валов. Она растянулась на сотни километров и, вероятно, обошлась казне очень дорого. Защитить Русь от большого нашествия эта заградительная система, конечно, не могла, но по крайней мере не позволяла врагам застигнуть внутренние области врасплох.
За время своего 37-летнего правления (978–1015) Владимир Святославич достиг многого. Вместо рыхлого предгосударственного образования, которое сохраняло черты варяжского боевого сообщества, кормящегося за счет грабительских или наемничьих походов, на карте Европы появилась большая страна, обладавшая довольно высоким статусом и всеми признаками тогдашней цивилизации: монотеистической религией, церковной организацией, письменностью и «мирной» экономикой.
Завершилось это княжение, правда, кризисом, который сам Владимир и устроил. Опять, как после Святослава, произошла междоусобная война – по той же причине.
Политическая преемственность была одной из самых больных проблем в Древней Руси. Закона о престолонаследии не существовало, укоренившейся традиции передачи власти тоже. Государство представлялось правителю чем-то вроде личной вотчины, и казалось естественным поделить ее между родными детьми. Предполагалось, что один из наследников будет считаться главным и «сидеть» в Киеве, а остальные – подчиняться ему и платить дань, но при этом каждый из «меньших» князей чувствовал себя в своем регионе полновластным хозяином.
Ситуация осложнялась еще и тем, что преемником вовсе необязательно становился старший сын. С точки зрения Владимира, он как хозяин страны был вправе сам решать, кому передать престол. И старший из живых сыновей, Святополк, в качестве наследника его не устраивал.
Еще при жизни Владимир «рассадил» своих сыновей (их было не то двенадцать, не то даже четырнадцать) по разным областям. Второй по значению город, Новгород, достался второму сыну, Ярославу, а первый по старшинству, Святополк, должен был довольствоваться малозначительным Туровым. Однако, судя по сохранившимся сведениям, Владимир собирался передать Киев не тому и не другому, а одному из младших сыновей – своему любимцу Борису, правившему в Ростове.
Во избежание междоусобицы, которая неминуемо возникла бы между братьями после смерти отца, старый князь вознамерился, пока жив, устранить главных конкурентов Бориса: Святополка арестовал и поместил под стражу, а к Ярославу в Новгород снарядил экспедицию под предлогом того, что обиженный княжич перестал выплачивать положенную дань.
Но в разгар военных приготовлений старик «разболевшюся» и «умре», оставив державу в крайне шатком положении. Старший сын хоть и сидел под арестом, но находился в столице и мог быть провозглашен киевским князем; Ярослав в Новгороде призвал на помощь заморских варягов; печенеги затеяли очередное нашествие.
Приближенные попытались скрыть смерть правителя. Летопись пишет, что тело великого реформатора перенесли в церковь тайно, «в ковьре опрятавши». Надеялись дотянуть до возвращения Бориса, который повел войско отбиваться от печенегов. Но утаить новость не удалось, и разразилась буря, едва не разрушившая всё выстроенное Владимиром государственное здание.
Несмотря на массу сведений, сообщаемых Летописью, очень трудно понять, что собою представлял Владимир Святославич как человек. Личные черты почти не просматриваются. Он безусловно был умен, масштабен, решителен – это видно по деяниям. Но добр или зол, честен или подл, жесток или милосерден, великодушен или мстителен – бог весть. В «Повести» можно найти подтверждение для любого из вышеперечисленных качеств, в том числе взаимоисключающих.
Для беллетриста это, в сущности, прекрасно. Можно рисовать Владимира Красное Солнышко каким угодно.
Шестая заповедь
рассказ
По весенней воде из Корсуни приплыл епископос Софрониос – верховный волхв новой веры. Прежний посредник между князем и небом, Змеебой, за упрямство был посажен в сырую яму, где от зимней студености помре. Не помогли ему Перун, Сварог и Мокошь.
Долгожданного гостя вышел встречать сам князь с лучшими мужами, с большим серебряным крестом в руках, с трепетным волнением в сердце.
Год назад Софрониос крестил Владимира Святославича, нарек христианским именем Василий, в честь базилевса, и целую неделю обучал науке праведной жизни. Князь слушал внимательно, всё запоминал. Он знал, что, отвергнув старых богов, сможет уберечься от их мести только если полюбится новому богу Исусу Христосу. Греческий бог был сильнее, вон как он вознес греков. Вознесет и Русь, надо лишь твердо держаться угодных Христосу правил.
Чернобровый и черноусый, но седобородый епископос благословил дородного правителя русов снизу вверх – Владимир-Василий был на голову выше и вдвое шире.
– Во имя Отца и Сына и Святаго Духа, – проворковал Софрониос уютным грудным голосом. Он был дунайский болгарин и говорил почти на том же языке, только произносил звуки немного по-другому, кое-где иначе ставил ударения и временами вставлял непонятное слово. – Вот и аз, сыне. Получил патриархово благословие принять киевскую кафедру, дождался, когда сойдет лед, и прибыл.
Облобызал по-пастырски: в чело. Задрав голову, посмотрел на холм, опоясанный деревянной стеной – там меж острых бревенных концов густо чернели головы. На берегу-то было пусто, если не считать выстроенных вдоль дороги дружинников. Они начистили шеломы и щиты, всё сияло, сверкало – заглядение.
– Ладно ли прошло крещение? – спросил Софрониос. – Не было ли упоритов, кто запротивился твоей воле? Коли были, обошелся ли ты с ними по-христиански, как я учил?
– Клянусь Христосом, пальцем никого не тронул, – истово перекрестился князь. – В яме только подержал, чтоб подумали, не отвлекаясь на суетное. Все кроме одного вразумились. А один помер. Но сам, сам.
– На то воля Божья.
Епископос заметил, что Владимир искоса поглядывает куда-то вниз и влево, а сам поворачивает собеседника вправо. Стало любопытно, обернулся.
Из черной днепровской воды торчала ужасная носатая рожа, блестела круглыми глазами. Софрониос чуть не отпрыгнул, сотворил крестное знамение.
– Что это?!
– Перун, будь он неладен, – с досадой ответил Владимир. – Раньше наверху, перед теремом стоял. Прошлым летом я велел сволочь да в реку кинуть. Думал, потопнет, он понизу железом окован. Он и потоп. А лед сошел – сызнова вынесло. Люди баграми отгоняют – возвращается, не берет его течение. Привязывают грузила – тонет, а после опять всплывает.
– Бес тешится, – кивнул Софрониос. – Ничего. Я кадилом помашу, молитвы нужные прочту. А после вынем, на дрова порубим. Сказано: «Диавольское отдай пламени». К исповеди ходил?
– Тебя ждал. Я князь, мне открывать душу перед смердом зазорно.
До прибытия епископоса киевскую паству окормлял поп Хрисанф, почтенный клирик из Георгиевского монастыря, но Софрониос пенять князю за гордыню не стал. С неофитосами, в особенности державными, потребна терпеливая постепенность, как при объездке дикого степного коня. Взнуздал – сразу вскачь не гони, шпорами не понукай, плеткой не бей.
– Распирает, поди, душу от грехов? – соболезнующе молвил архиерей. – Пойдем, сыне, исповедуешься. Отпущу, сниму тяготу. Церковь-то построили?
Оказалось, что нет. Возводить деревянную храмину, как старым богам, посовестились, а каменную – это уметь надо.
Поп Хрисанф пока приспособил для служб малую трапезную. Чудотворный образ Богоматери Хиосской, который русскому князю прислал на крещение цесарь, Владимир забрал к себе в опочивальню, чтоб оберегаться по ночам от Перуновой мести. Попу пришлось самому намалевать на стене временного храма Лик Господень, и получился он некрасен: пученные глазищи, борода метлой. Но страх Божий икона внушала, а это главное.
Под нею и устроились: исповедник стоял с распятием в одной руке, другую возложил на лоб кающемуся. Тот опустился на колени, побагровел от волнения. Боялся.
Выяснилось, однако, что раб божий Василий (князь Владимир Святославич остался за порогом храма) заповедей не нарушал.
– Так-таки ни одной? – усомнился епископос. – А про кару за лукавство перед Господом помнишь?
– Перед Христосом врать нельзя, я знаю. – Василий покосился на лик, поежился. – Трудно было, но я держался. Все десять блёл.
– Блюл, – поправил епископос. – Ну коли так, отпускаю тебе все грехи – даже те, кои ты совершил сам того не ведая. Целуй крест.
Прочитал разрешительную молитву, помог грузному князю подняться, почтительно взяв под локоть.
Вышли наружу, где остались приближенные. Владимир прислушивался к себе.
– Хорошо стало в груди. Просторно.
– Это тебе на душу ангел слетел.
А все же Софрониос княжеской безгрешности не очень поверил. Спросил:
– Которая заповедь далась тебе трудней всего?
Обернулся, погрозил свите сухим пальцем: отдалитесь, государь с духовником про сокровенное беседует.
– Других богов кроме Христоса не чтил – наоборот, велел повалить и палками бить, – стал перечислять князь. – Кумира себе не сотворял. Имени Божьего всуе не поминал. Один день в неделю ничего не делал, хоть это и скучно. Четвертая заповедь – отца с матерью чтить. Мои померли, чтить некого, но я по ним тризну справил…
Епископос на языческий обычай вздохнул, но корить не стал. Намерение-то благое.
– Красть, понятно, не крал. Зачем? Всё вокруг и так мое. Чужого не желал – на кой мне, своего хватает. Свидетельства ложна не послушествовал… Что тяжко было – это прелюбы не сотворять.
Владимир закручинился.
– Прежних-то жен, как в Корсуни обещал, я от себя отженил, не жалко. Старшая, грекиня, старая уже, ну ее совсем. Обещал монастырь ей построить. Рогнеда надоела, всё ей вечно не так. Эту отослал назад, в ее родной Полоцк. Болгарыню жалко было, но я ей за стеной двор поставил, чтоб к деткам поближе. С женками тоже расстался по-доброму, всех замуж повыдавал. Таких красавиц, да с хорошим приданым враз разобрали.
– «Женки» это кто? – не понял монах.
– Малые жены, – объяснил князь. – Которые не для важности, а для отдохновения.
– А-а. И что, ни одной себе не оставил?
– Самая любимая, звать Лебедь, заупрямилась, не съехала. Который месяц из светлицы не выходит. То поет, то плачет. Громко. – Владимир вздохнул. – Всё сердце мне измучила. Я иногда под окном стою, слушаю… Грех это? – вдруг испугался он.
– Ежели искушаешься, но не поддаешься – наоборот, подвиг. Вижу я, сыне, что вера в тебе великой крепости. Блюди себя тако и дале – быть тебе святым.
Владимир зарделся, что при такой румяности, казалось, было и невозможно. Круглое лицо князя совсем запунцовело – прямо красное солнышко.
– Плоти только тягостно, – пожаловался он. – Очень уж во мне здоровья много.
– Так церковь не возбраняет, ежели не пост, – утешил его епископос. – На то у тебя закнная супруга.
– Супруга… – Владимир скривился, будто надкусил арабский плод «лемони». – Это как если привык вкушать за трапезами пироги разночинные, мясы многопряные, рыбы всякосоленые, сласти пресладкие, а потом сиди, жуй один и тот же финик сушеный. Моя-то, багрянородная, сам знаешь – кожа да кости. И ничего на ней не торчит кроме носа. Черная клювастая скворчиха! Где ей против моей белой Лебедушки?
Епископос подумал, что пора, пожалуй, и строгость явить.
– Что ж, порадуй беса, – сурово изрек он. – Откажись ради бренного плотолюбия от небесного царства, обреки себя на муки Ада, где черти прелюбодеям жгут раскаленными щипцами срамные уды.
Князь посерел, схватился за чресла, замотал головой.
– Нет, не поддамся!
Стало Софрониосу его жалко. Да и речено мудрыми: «Не перегибай палку дабы не треснула».
– Оно, конечно, всегда покаяться можно, – задумчиво, как бы сам себе, молвил пастырь. – Христос милостив. Раскаяние грешника Ему в радость. Коли не устоишь перед плотским соблазном – покайся на исповеди. Я наложу на тебя епитимью. Исполнишь – Господь простит.
– Что наложишь? – заопасался князь.
– Искупление. Прочтешь десять раз «Отче наш» и сделаешь пять земных поклонов.
Он хотел сказать «десять», но подумал, что государю при его тучности это нездорово будет.
– А так можно было? – встрепетал Владимир и вдруг заторопился куда-то. – Ты, отче, верно, пристал с дороги. Тебя проводят в архиерейские покои, отдохни. У меня дело, спешное…
– Погоди. Не обо всем еще тебя спросил. Ты пропустил шестую заповедь. «Не убий». Ее никакой государь соблюдать не может, но Бог сурово карает того, кто чрезмерно жестокосерден.
Вопрошающе устремил на князя прищуренный взгляд. Год назад Софрониос с ужасом наблюдал, как русы творили расправу в павшем Херсонесе. Все пленные, взятые с оружием в руках, несколько сотен, были выведены в поле и зарезаны там один за другим, как бараны. Грозный вождь варваров смотрел на казнь из седла, похожий на апокалиптического всадника по имени Смерть. Эта страшная картина снилась Софрониосу по ночам, он просыпался в холодной испарине, молился.
Голубые глаза Владимира смотрели на духовника невинно.
– Соблюдаю, а как же. Раз велено «не убий» – никого не убивал. Я ведь теперь христианин.
– Ну, это потому, что пока войны не было.
– У меня всегда война, не с теми, так с этими. Держава-то большая. Осенью ходил на радимичей – больно дерзки стали. Зимой по льду пришли печенеги, с ними бился.
– А говоришь «никого не убивал», – укорил епископос.
– Я долго думал про это. И придумал. – Князь оживился. Он гордился остротой своего ума. – Из луков стрелять – это ничего, это можно. Бог рассудит, в кого стреле попасть, а в кого нет. Помер кто – не моя вина. С мечами-копьями труднее. Но нету же такой заповеди «не рань»?
– Нету.
– Вот я и велел воинам: бейте, но не добивайте. Ведь редко кого с одного удара насмерть кладут. Почти всегда потом доканчивать надо. А это я строго-настрого запретил. Кто упал, говорю, тому голову не отсекать, глотку не взрезать. И еще приказал: колите-рубите без злобы, а с кротким сердцем. Святая Книга, говорю, нас учит: кто кроток и смирен сердцем, тот спасется.
Читать бесплатно другие книги:
