Яркие люди Древней Руси Акунин Борис
Мстислав успокоился. Всё, теперь никуда не денется.
Раздвиул щиты, пошел. Ножом убивать передумал. Зачем? Взять пальцами за шею и смотреть, как полезут из орбит водянисто-серые глаза. Братья были от разных матерей: светловолосый Ярослав – от варягини, чернявый Мстислав – от хазарчанки. В ту пору их отец еще поклонялся Перуну, держал много жен, и все они ненавидели друг дружку. То же и дети.
На остров Мстислав вышел много быстрее. Нетерпеливо ждал, пока дохромает Ярослав.
Как наказывала Анастасия – прикончить змееязыкого, пока тот не раскрыл рта, не вышло, потому что Ярослав начал говорить еще издали.
– Дурак я, что обманул тебя, не дал обещанное, – сказал старший брат, остановившись посреди брода, будто бы перевести дух. – Нет ничего глупее жадности. Жадный платит вдесятеро, и я ту цену вчера уплатил. Ныне дам тебе больше, чем сулил. Вот, гляди, что я принес.
Достал из-под плаща нечто рыжее, ворсистое, скатанное трубкой.
И как же было его убить, не посмотрев?
Мстислав давно не виделся с братом, забыл эту особенность разговора с ним: когда Ярослав начинал говорить, его хотелось слушать. Стало любопытно.
– Как это ты не побоялся ко мне один прийти? – спросил Мстислав, когда брат кряхтя ступил на сухое и стал разворачивать то, что принес – кусок коровьей или конской шкуры.
– Ну, убьешь ты меня, – скривил тонкие, бескровные губы Ярослав. – Сядешь княжить в Киеве. И скоро завоешь, как волк на луну.
– Почему это?
– А ты думаешь великим князем быть – это что? Пиры пировать, да на соседей войной ходить? От пиров голова болит, а с больной головой денег не добудешь. Не будет денег – нечем воевать. Войско больших расходов требует. Дальний поход – еще того дороже. Нет, Мстиславушко, великому князю надо с утра до вечера цифирь исчислять, да соображать, как свести дебитум с кредитумом.
– Что свести? – сдвинул густые брови тмутараканский князь.
– Это слова латынские, их объяснять долго. Великому князю надобно постичь много мудреностей, иначе он останется нищ и слаб, все земли против него восстанут, поляки с печенегами одерзеют, а воевать с врагами будет не на что. Любишь ты, брате, цифирь сводить?
– Не люблю.
– А знаешь, в чем главная жизненная наука? Как жить надо – знаешь?
– Скажи, – недоверчиво молвил Мстислав. Его гнев куда-то подевался. Посмотреть, как полезут из орбит Ярославовы глаза, уже не хотелось.
– Надо делать то, что любишь и умеешь. А что не любишь и не умеешь – не делай.
– Да как же государю делать только то, что он любит?!
– Очень просто. На все прочие потребы находи тех, кто для них лучше тебя гож. Погляди на нас, от одного отца сыновей. Я хорош для мира, ты – для войны. Так?
– Ну, так…
– А державе бывает надобно жить то в мире, то в войне. Верно?
– Верно, – опять кивнул Мстислав. Ему не нравилось соглашаться с ненавистным врагом, но ведь всё и вправду так.
– Ты для мирной жизни неладен, тебе от нее скука. Я же – неохотный вояка. Вот я и подумал: а что нам с Мстиславом делить? Из-за чего каинствовать? Давай Русью вместе править. Я буду ведать деньгами, про которые знаю всё, ты – ратным делом, где тебе нет равных.
– Воеводой что ли при тебе быть? Навроде Хакона Слепого? – подозрительно сощурился младший. – Под тобою сидеть, а ты меня будешь с поводка спускать на кого захочешь? Накося! – Сунул Ярославу под нос увесистый кулачище, сложенный срамным куком. – Я желаю сам по себе государствовать!
– И будешь. Мы Русь напополам поделим. Смотри сюда.
Мстислав увидел, что посередине шкуры начертана извилистая линия, там и сям нарисованы малые кружки.
– Что это?
– Русская держава. Вот Днепр течет. Вот города. Твоя Тмутаракань здесь. – Показал на нижний угол. – Чернигов – тут, наверху. Будем править по-братски. Всё, что справа от Днепра – мое. Слева – твое.
– Ага, – засмеялся Мстислав. – Тебе и Киев, и Новгород, и Владимир-Волынский, и Смоленск, все богатые земли, а мне, кроме Чернигова, – голую степь?
– На что тебе богатые земли, если ты денег копить не умеешь? – терпеливо молвил Ярослав. – А в степи ты скучать не будешь. То печенеги нападут, то немирные касоги нагрянут, то еще какое-нибудь лихо восточным ветром принесет. Денег я тебе присылать буду. На хорошее войско хватит. На всё хватит. А взамен, если на меня кто нападет, ты на помощь придешь. Чай, не томно тебе будет с поляками или венграми подраться?
– Не томно, – ответил Мстислав. – А чтобы всю мою дружину в греческое железо заковать, денег дашь?
Ему давно мечталось снарядить своих воинов в крепкие византийские кольчуги, но где ж взять столько золота?
– Дружина у тебя будет вдвое больше, а то и втрое. Моя забота. Все денежные докуки с тебя снимутся. Станешь деять только то, что любишь. Это, брате, и есть счастье. Твой меч – моя мошна, и оба довольны. Нам хорошо, Руси хорошо, всем хорошо. Что скажешь?
Протянул длань – на пожатие.
Младший брат свою придержал. Стало страшно жены. Мало того, что слово свое нарушил – не убил Ярослава, так еще и ряд с ним заключил? Ох, прогневается Анастасьюшка…
– Из-за княгини сомневаешься? – будто подслушал великий князь. – Она, чай, тебе говорила, что, если ты меня не убьешь, так я тебя рано иль поздно со свету сведу?
Очень Мстислав удивился. Именно это и почти в тех же словах супруга ему, расставаясь, и сказала.
– Передай Анастасии от меня вот что. Ярослав сводит со свету только тех, кто ему помеха, а кто ему подмога и опора – тех он ценит предороже злата. Она поймет, она у тебя мудрая.
Мстислав вдруг подумал: кабы Анастасия была замужем не за мною, а за Ярославом, от столького ума Русь, пожалуй, засохла бы. И еще подумалось: с мудрой женой да с мудрым братом можно и без ума счастливу быть.
Мысль для тмутараканского князя была трудная, задерживаться на ней он не стал.
Просто сжал сухую узкую ладонь Ярослава своей мясистой ручищей.
И от того дня бысть на Руси тишина велика.
Комментарий
В этой новелле мужские персонажи – такие, какими они, судя по летописи, были в действительности (включая перехваленного витязя Хакона Слепого), а женские – мои, фантазийные. Про вторую супругу Ярослава шведскую принцессу Ингигерду-Ирину кое-что еще известно, но про жену Мстислава Храброго совсем ничего, даже по поводу ее имени ведутся споры. Однако договоренность, достигнутая между братьями после Лиственской битвы и обеспечившая Руси спокойную жизнь, описана вполне точно. Не сумев победить брата, умный Ярослав, как теперь говорят, «обратил дефект в эффект» – даже из поражения сумел извлечь пользу для себя и своей державы. А поскольку сыновей у Мстислава не осталось, вся заднепровская территория потом отошла к Мудрому без войны и затрат.
Ярослав Владимирович – самый прославленный и в то же время, в отличие от Святого Владимира, вполне «фактопроверяемый» деятель киевской истории, поэтому литературы о Мудром очень много.
Мне больше всего была полезна капитальная биография «Ярослав Мудрый», написанная А. Карповым (2001). Из научных публикаций, попавших в поле моего зрения, могу порекомендовать исследование С. Азбелева «Ярослав Мудрый в летописях», статью А. Шайкина «Лики Ярослава Мудрого в “Повести временных лет”» и весьма интересный отчет «Антропологическая экспертиза останков из саркофага Ярослава Мудрого» (коллектив авторов).
«Гореславич»
Олег Святославич
биографический очерк
После смерти Ярослава Мудрого его последняя воля казалась мудрой недолго. Первые полтора десятилетия «лествица» кое-как держалась, в ней даже стало меньше «ступеней», потому что двое братьев умерли и страну поделили между собой старший Изяслав, князь киевский и новгородский, средний Всеволод, которому достались Переяслав с Ростовым, и младший Святослав, владевший Черниговом.
Но уже начали проявляться симптомы болезни, которая подорвет силы государства. Великий князь не являлся полноценным монархом, он был всего лишь первым среди равных, и его решения не воспринимались всеми членами большого рода как нечто неоспоримое. При распределении «освободившихся» земель Изяслав сумел договориться с братьями, но имелись и другие родичи, которые чувствовали себя обойденными.
Эта коллизия потом будет повторяться множество раз, порождая войны, убийства и всяческие злодейства. Возникнут так называемые «князья-изгои», возмутители спокойствия. «Изгоем» называли княжича, чей отец умер, не дойдя до высшей ступеньки «лествицы», так что сын оставался либо с маленьким уделом, либо вовсе без наследства. Если такой человек оказывался честолюбив, он начинал бороться за свои права с мечом в руке – ведь, согласно воле Ярослава, Русь принадлежала всему роду Рюриковичей, а не старшему сыну старшего сына.
Первый из плеяды «перераспределителей уделов», Всеслав Брячиславич Полоцкий, правнук Владимира Красное Солнышко, впрочем, не был малоземелен, ему просто хотелось большего. Это весьма колоритный персонаж, его прозвали Чародеем. Всеслав родился с каким-то «язвеном» на голове – то ли кожным наростом, то ли прилипшей частицей плаценты, и современники увидели в том нечто мистическое. Свое «язвено» князь потом носил в ладанке, повергая окружающих в суеверный трепет. Бурная судьба Всеслава, его чрезвычайная жестокость (он был «немилостив на кровопролитье») и увлечение колдовством («волхованьем») потом объяснялись волшебной силой амулета.
Всеслав вознамерился прибрать к рукам весь северо-запад. Спалил окрестности Пскова, разграбил Новгород, прогнал оттуда киевского наместника, но трое Ярославичей объединились против агрессора, нанесли ему поражение, а потом заманили в ловушку и взяли в плен.
В это время на противоположном краю страны сеял смуту другой обиженный – племянник «триумвиров» Ростислав Владимирович. Его отец, старший сын Ярослава, умер, не дожив до великого княжения, поэтому дядья не пускали молодого человека на ту «ступеньку», которой он, по его мнению, заслуживал. Ростислав был предприимчив, «добр на рать» и решил взять свое силой. Он напал на Тмутаракань, где сидел сын Святослава Черниговского, забрал себе это небольшое, но выгодное по торговым связям княжество.
В 1068 году, когда на Русь обрушится грозное испытание, хрупкая Ярославова конструкция и без того уже шаталась.
Всеслав Полоцкий был схвачен, но убить его не решались, он был популярен у киевлян. Опасаясь чародейства, пленника поместили в «поруб» – бревенчатую тюрьму без двери, лишь с узким оконцем (такие темницы возводили вокруг узника).
В Тмутаракани копил силы Ростислав Владимирович, с которым Святослав Черниговский не мог справиться самостоятельно.
В это смутное время проявился еще один фактор нестабильности киевского государства. Столица находилась на самом востоке страны, в опасной близости от Великой Степи. Оттуда, из глубин Азии, после тридцатилетнего затишья, нахлынула очередная миграционная волна – тюркский народ, который на Руси называли «половцами», то ли потому, что они пришли из «поля», то ли от древнего слова «половый», желтый, и тогда это перевод самоназвания «сары-кипчаки», «желтые несчастливцы» (одна из версий перевода старотюркского «кыпчак»). Несчастливость была традиционная, степная: более сильные соперники, уйгуры, прогнали половцев с родных пастбищ, и кочевой народ вслед за своими стадами постепенно докатился по ничейным пространствам до естественной преграды, Киевского государства.
Половецкий воин XII–XIII веков. Реконструкция Г. В. Лебединской
Нельзя сказать, чтобы пришельцы были столь уж многочисленны. Разделенные на полтора десятка сообществ-орд, «несчастливцы» суммарно насчитывали около полумиллиона человек, но зато все мужчины были воинами, и, если орды объединялись для общего похода, собиралось внушительное войско. (Обычный военный коэффициент у кочевых орд составлял 1:5, то есть при полной мобилизации за оружие бралась пятая часть всего населения.)
Именно это произошло в 1068 году. Кочевники избрали кахана («хана ханов») по имени Шарукан и вторглись на восточно-русскую территорию в количестве, которое наша хроника лаконично определяет как «мнозе».
Наследник Ярослава великий князь Изяслав, как сообщает летопись, был «взором красен, телом велик, незлобив нравом», но, увы, «прост умом». Это заметно по тому, как он себя повел во время кризиса. Изяслав явно недооценил противника. Половцы были отличные воины: дисциплинированные, выросшие с луком в руках, сплошь конные. Русское войско, хоть и составленное из дружин всех трех главных князей, по-видимому, было недостаточно сильным. В ночной битве половцы «победиша», а Изяслав, Всеволод и Святослав «побегоша» – притом побегоша в разные стороны: двое старших братьев в Киев, младший – спасать свой Чернигов.
Изяслав совершенно пал духом. Киевляне призывали его собрать новое войско, но он бездействовал. Тогда горожане восстали, изгнали слабого правителя и вызволили из «поруба» Всеслава Чародея, который стал великим князем.
Освобождение Всеслава. Миниатюра Радзивилловской летописи
Половецкое наступление скоро закончилось. Святослав сумел защитить свою Черниговщину, и кочевники, насытившись добычей, вернулись в степь, но на Руси началась междоусобица, длившаяся с перерывами много лет.
Когда четверть века спустя половецкая орда явилась вновь, Русь находилась в плачевном состоянии.
За годы, минувшие со времен первого нашествия, Рюриковичи окончательно между собой перессорились. Чехарда на великокняжеском престоле не прекращалась. Всеслав Полоцкий в Киеве продержался недолго, но слабый Изяслав Ярославич тоже не сумел восстановить свое положение. Он то возвращался, то снова бежал, несколько лет скитался по иноземным дворам, вымаливая помощь – и долгое время ниоткуда ее не получал. Братья отказались признавать его власть. В Киеве сел сначала Святослав, потом, после его смерти, Всеволод. Тут (в 1077 году) опять объявился Изяслав, наконец выпросивший подмоги у польского короля, и согнал младшего брата с престола.
В этот момент на грозовом русском небосклоне загорается яркая, но зловещая звезда, которая скоро затмит тусклых Ярославичей. Их племянник Олег Святославич принесет Руси не меньше горя, чем в свое время Святополк Окаянный. И прозвище у этого авантюриста не менее красноречивое: Гориславич (пишут и «Гореславич»).
Это был один из сыновей Святослава Ярославича, несколько лет бывшего великим князем. Дядья – вернувшийся в Киев Изяслав и переместившийся в Чернигов Всеволод – оставили молодого человека без собственного удела. Тогда Олег бежал в Тмутаракань, которая со времен Мстислава Храброго не раз становилась пристанищем для обиженных членов правящего рода. Маленькое княжество, отделенное от основной русской территории тысячей километров, находилось в непосредственной близости от византийских владений, и греки, сеявшие раздор в соседних странах по принципу «разделяй и властвуй», часто помогали русским «князьям-диссидентам» бороться с центром.
В 1078 году, объединившись с еще двумя беглецами-«изгоями», Олег в первый раз наслал на Русь беду: пришел отвоевывать Чернигов с половецким войском. Это было не иноземное нашествие, как десять лет назад, а всего лишь эпизод междоусобной борьбы за ступеньку на «лествице». Русский князь привел заклятых врагов Руси для того, чтобы убивать соотечественников.
Он захватил Чернигов, но Изяслав и Всеволод снарядили большое войско. Осенью того же года старшие князья разгромили младших, но в бою пал Изяслав. Наследник Ярослава Мудрого погиб в стычке с собственным племянником – злая и жалкая участь.
В Киеве сел последний из Ярославичей, Всеволод; в Чернигове – его сын Владимир, который войдет в историю под именем Мономаха. (Час его величия наступит еще нескоро.) Олег же бежал обратно в Тмутаракань, но там не задержался. При каких-то драматических, но неизвестных историкам обстоятельствах мятежного князя схватили некие хазары и увезли в Константинополь.
Началась византийская глава головокружительной повести о приключениях «Гореславича». Нам известна лишь их общая канва, остальное потомки могут только домысливать.
По какой-то причине Олег вызвал гнев старого императора Никифора III. Похоже, что неугомонный князь принял участие в неудачном заговоре русско-варяжской гвардии базилевса, после чего был сослан на остров Родос. Там Олег, вероятно, и сгинул бы, но год спустя в Царьграде случился переворот, и новый император Алексей Комнин решил использовать бойкого русича в своих целях.
Олег во второй раз привел чужое войско, на сей раз византийское. Он захватил Тмутаракань и, по некоторым сведениям, передал этот важный черноморский пункт под власть Византии. Но, даже став вассалом Константинополя, князь не перестал зариться на русские земли.
Несколько лет он выжидал, готовился.
Удобный момент настал, когда в 1093 году умер великий князь Всеволод. Согласно «лествичному» праву, ему наследовал старший из племянников, Святополк Изяславич. Неизбежной при смене власти сумятицей решили воспользоваться половцы.
Началось второе половецкое нашествие, еще более масштабное, чем первое. Оно могло окончательно уничтожить подточенную неурядицами державу. Хан Тугоркан, вошедший в былины как страшилище Тугарин Змеевич, привел большую орду, которая сначала разбила союзную княжескую рать, а затем, дойдя до Киева, разгромила и дружину великого князя Святополка.
В этот тяжелый для Руси час Олег нагрянул из своей Тмутаракани – помогать не соотечественникам, а половцам. Князю хотелось вернуть себе богатый Чернигов, где когда-то правил его отец Святослав.
Ослабленный борьбой с захватчиками Владимир Мономах, теперешний владетель Чернигова, был вынужден уйти оттуда. Заодно «Гореславичу» достались соседние Рязань и Муром. На время Олег стал самым сильным из князей, поскольку не враждовал с половцами, «бе бо сам повелел им воевати».
Великий князь Святополк был вынужден заключить унизительный мир с Тугорканом и даже принял в жены дочь «Змеевича» – разительный контраст с русской матримониальной географией времен Ярослава Мудрого.
Однако передышка позволила Святополку и его союзнику Мономаху собрать новое войско. Воспользовавшись тем, что основная орда ушла, они изгнали остатки половцев и после этого взялись за Олега.
Тому пришлось туго. Он потерял Муром и оказался перед угрозой лишиться главного своего владения, Чернигова.
Начался новый виток междоусобной войны. И опять на помощь «Гореславичу» пришли половцы.
Пока русское войско отражало натиск степняков, Олег переместился в Смоленск, а оттуда ударил на Муром, которым теперь владел Изяслав Владимирович, сын Мономаха. «Гореславич» убил его, захватил весь северо-восток Руси и повел наступление на Новгород. Тут военная удача в очередной раз изменила Олегу. Он был разбит и бежал к своим друзьям половцам.
Единственное изображение Олега – на монете – удивительно точно передает характер «Гореславича»
Нет никакого сомнения, что через некоторое время «Гореславич» сызнова навлек бы на Русь беду, но здесь – нечастый в отечественной истории (да и вообще в истории) случай – внезапно возобладал разум.
В 1097 году гений компромисса Владимир Мономах сумел решить затяжной династический конфликт без кровопролития. С этого времени Олег Святославич угомонился, перестал быть для Руси вечным источником злосчастий и потом много лет, до конца жизни, вел себя тихо. Летопись, правда, все равно волнуется за душу князя-злодея: «Его же греха дабы и Бог простил, понеже много хрестьян изгублено бысть».
О том, как и почему «Гореславич» перестал сеять горе, я расскажу в следующей главе, посвященной самому интересному деятелю древнерусской истории Владимиру Мономаху.
Горькая доля
рассказ
Радость распрямляет человека, горе горбит. Пригорюнившись, сгорбившись от гробовой грусти, смирив гордыню, ехал князь горестной юдолью вдоль грязной после ночной грозы речки Горыни на свою Голгофу, испить горькую чашу. А давно ль был на иной горе, превысокой и сияющей, но за грехи свои низринут в геенну горящую, и позади гарь, гром и грохот, впереди – горе.
Еще месяц назад славен и богат был Олег Святославич, сын и внук великих князей, а и сам по себе владыка немалый, держатель червоного Чернигова, златонивной Рязани, медового Мурома, выводивший в поле до десяти тысяч шеломов, сотрясавший кованым топотом всю русскую землю. Но подлый ворог Святополк, что гадюкою вполз на киевский стол, ужалил откуда не ждалось. Не смогши взять верх в честном бою, поклонился Тугар-кахану, попросился к нему в зятья, и великий хан окончил войну, бросил верного союзника волкам на терзание. Те накинулись на Олега, одинокого, половцами отринутого, и отобрали всё добытое великими трудами и ратями. Одна осталась надежда – умолить Тугара о помощи, иначе что же? Только гибель. Не простит двоюродный Святополк убитого отца, не простит двоюродный Мономах убитого сына, и все прочие, кого Олег обидел (а многие, ох многие им обижены), тоже не спустят.
Затем и скакал князь, еще недавно черниговский, муромский да рязанский, а ныне безместный, вслед за ушедшей ордой. Хорошо, она, отягощенная многой добычей, двигалась небыстро.
На травянистой равнине, где речка Горынь впадает в Дон, увидел Олег тысячи дымов, меж ними плешивый холм, на холме златое сиянье – каханову ставку.
Подъехав к подножью, спешившись и поднявшись по склону один – дружинников не пропустили, – князь понял, что ханский шатер сшит из парчовых риз, в какие священство обряжается по великим праздникам. Ох грех, ох святотатство!
Вошел – а внутри того хуже. Пол весь застлан святыми хоругвями. Прямо на Олега глядел лик Спасителя, изгибал скорбные брови. Не посмел князь на образ ногами ступить, пал на колени, пополз, приложился к челу Божьего сына устами. Прошептал: «Прости меня, пресвятый Исусе».
И рек с вышины звучный глас, по-половецки:
– Хорошо входишь ко мне, смиренно. Теперь садись. Зачем пожаловал, Олег-опа?
Князь распрямился.
На помосте, на ворохе соболей восседал половецкий владыка Тугар-кахан, близ него, поджав ноги, несколько данишманов, половецких бояр. Пили из серебряных церковных чаш кобылье пиво, по жидким бородам стекали белые капли.
Раньше-то Тугар звал «Олег-ханом». «Опа» у половцев меньше хана, правит не княжеством-ордой, а всего лишь куренем. Стало горько пуще прежнего.
Великий хан был ликом страшен, во лбу дырка от стрелы, не пробившей кость, в дырку – жуткая жуть – вставлен индейский лал баснословной цены. Два ока, узких, черных, смотрят насмешливо, третье – круглое, кровавое – грозно. Прозвище Тугару было Елан, это по-ихнему Змей.
– Процветания, тучных пастбищ и быстрых коней тебе, о владыка, – произнес Олег обычное приветствие.
Половецкий язык он выучил еще пятнадцать лет назад, когда впервые отправился в степь просить помощи у кривых сабель.
И повел речь укоризненно-осторожную, сто раз обдуманную. Не верой-де и не правдой ли служил я тебе, великий хан? Не я ли посоветовал тебе, когда по Руси ударить, да какою дорогой в тыл зайти? Пошто же покинул ты союзника, пошто бросил на растерзание врагам? Отобрали они у меня все земли, терзают со всех сторон. А и собрал бы я силы ударить по Святополку, так теперь не могу – ведь ты отдал ему свою дочерь. Как стану я биться с зятем великого Тугар-кахана?
До этого места Змей послушал, а тут рассмеялся, рукой махнул.
– Нет, я Святапылк-кахану дочь не отдавал. Это я его отдал дочери. Наши женщины не то, что ваши, русские. Йылдыз мужа взнуздает и в поводу поведет. Как моя старшая жена Эргюль меня всю жизнь на узде водит.
Данишманы тоже засмеялись.
– Твоя Эргюль-кахатун кого хочешь оседлает, верхом поедет, – сказал один.
– У нее галопом поскачешь, – подхватил другой.
Подождав, пока они отвеселятся, Олег скорбно молвил:
– На Святопола меня променял? После всех моих служб? И что ж мне, сгинуть?
Раньше Тугар сажал его подле себя, потчевал, ныне же разговаривал, будто не с князем, а с челядинцем.
– Зачем сгинуть? Ты человек полезный, – сказал Змей. – Хочешь, чтоб враги не посмели тебя убить – тоже женись на половчанке. Пусть на Руси будет побольше княжат нашей крови.
Остальные опять было засмеялись, но поскольку кахан не улыбнулся, стихли – поняли: говорено всерьез.
Понял это и Олег.
– Но я женат, – растерянно молвил он. – Мы не вы, нам только одна жена положена.
Тугар пожал плечами:
– Так прогони ее. А лучше накрой войлоком да придуши. Чай зазорно будет, если твою жену, даже бывшую, кто-то другой топтать будет.
– Я ее люблю, – пролепетал Олег. – Она – свет моей жизни. Мы вместе тринадцать лет!
Он встретил прекрасную Феофанию в Константинополе, при дворе базилевса, и полюбил с первого взгляда. Она была рядом в победах и в поражениях, в бури и в вёдро, в час сладости и в час горести.
– Бог Тенгри дает всякому человеку выбор. Выбирай и ты, – сказал великий хан, прикрыв живые глаза и оставив открытым мертвый. – Хочешь – оставайся с любимой женой, и скоро она станет вдовой. А хочешь – становись вдовцом сам. Сохранишь и жизнь, и княжество. Решай прямо сейчас. Мне на тебя время тратить недосуг.
И окоченел Олег Святославич. Вот так, в единый миг, призывает душу на испытание и Бог Саваоф, вопрошает: кто ты и что ты, куда тебя – в рай или в ад?
Колебаться, однако, времени не было. Олег и не колебался.
Коли человек родился на свет князем, рано или поздно приходится выбирать, кто ты – человек или князь, и Олег свой выбор давно сделал. Если ты не князь и своего княжества не имеешь, ты никто и ничто. Лучше уж, смилуйся надо мной Господи, попасть в Твою преисподню, чем быть никем и ничем. Злая, горькая доля лучше, чем обездоленность.
– Для меня великая честь стать твоим зятем, великий хан, – склонился Олег. – Пожалуй мне в жены одну из твоих дочерей.
Он знал, что у Тугара девок не то семь, не то восемь.
– Мою дочь тебе жирно будет, – ответил Змей. – Ты не русский кахан, не Святапылк. Ты просто хан. Значит, женишься на дочери одного из моих ханов. С кем бы тебя породнить? – Немножко подумал. – Пожалуй, с Селюком. Тенгри дал ему четырех дочерей, но ни одного сына. Орда Селюка самая ближняя к русским землям. Он выводит в поле семь тысяч всадников и своего зятя никому в обиду не даст. Служи верно моему слуге, и будешь цел. Поезжай к Селюку в становище, женись. Отправлю с тобой сотника, он передаст хану мою волю. Всё, ступай.
Когда Олег полз на коленках, задом вперед, к выходу, один из данишманов, не стесняясь, что русский услышит, спросил:
– Какой верности можно ждать от того, кто предал и свою родину, и свою жену? Зачем тебе такой союзник, Елан?
– А он не союзник, он – баярдым, – засмеялся Тугар-кахан, и все тоже засмеялись.
– Что такое «баярдым»? – спросил Олег у проводника, когда маленький отряд, оставив половецкий стан за рекой, шел на рысях по бурой осенней степи.
Сотник сидел на коне, как на скамье – подвернув одну ногу, за поводья не держался. Должно быть, в седле он проводил больше времени, чем на земле.
– Когда перед зимой режут овец, их нужно привести в загон, где бойня. Баран, что ведет отару, называется «баярдым», – ответил половец и снова затянул нескончаемую песню, которой потом изводил Олега на протяжении всего пути. Утром, запрыгивая на коня, начинал мычать и прерывался, только чтобы поесть. Даже ночью, во сне, сотник то храпел, то пытался выть свою нуду. На русских он не смотрел, они были для него ничто. Открывал рот, только если о чем-нибудь спрашивали.
На третий день достигли айлага, летнего кочевья Селюковой орды на берегу реки Донель. Миновали несколько небольших становищ, где кибитки стояли кольцами в окружении пасущихся табунов и стад: с восточной стороны конский молодняк, с северной взрослые лошади, с западной овцы, с южной горбатые вельблуды – скоты, каких на Руси до половцев не видывали. Коров кипчаки не держали, потому что от них нет шерсти, только молоко да мясо.
Завидев чужих, несколько раз налетали всадники, но сотник махал кахановым бунчуком, и ничего, расступались.
Незадолго перед закатом добрались до ханской ставки. На холме у каменной бабы, которая была здесь и до половцев, и до печенегов, и до русских, кругом стояли нарядные юрты белого войлока. Здесь обитала вежа, то есть родня самого Селюк-хана. В низине, тоже вежами, горбились серые и коричневые чадиры – шатры простолюдинов.
Лошадей привязали на вытоптанной плеши. Там сено, водопойные колоды. Дальше князь пошел с сотником вдвоем.
Перед встречей с будущим тестем Олег весь подобрался. Про Феофанию было много и горько думано по дороге, плакано бессонными ночами. И решено: отослать в монастырь, пускай молит Всевышнего за грехи раба Божьего Олега. Ей, Феофании, что? Она спасется и пребудет со ангелы, а ему, зломычному, гореть в огне. Хотя патриарх цареградский в проповеди сказывал, будто для государей у Господа свой аршин, и что не простится рабу, может проститься кесарю, ибо с кесаря при жизни больше спрашивалось.
Но тревожиться про загробное следовало не сейчас, а в более покойную минуту. Сейчас же у Олега решалось, скоро ль ему попасть туда, за гроб, или еще доведется пожить. Ну как Селюк-хан откажет? Половецкие князья своего кахана иногда слушают, иногда нет.
У хана юрта была такая же, как у родичей, только побольше и рядом высокий шест, на нем три конских хвоста: белый, черный, рыжий. Поверху курился дымок.
Идя пеш, Олег поглядывал вокруг, и всё больше на баб и девок. Половчанки собою были непригожи: плоскомордые, чумазые, утястые. А еще неподобно шустрые, оборотливые, на работу спорые. Одна сшивала конскую шкуру, другая взбивала что-то в бочке, третья гнала коз. Несколько всадниц пронеслись мимо на полном скаку, с посвистом, у седла колчаны со стрелами – издали и не подумаешь, что бабы.
И наглые. Нет – глаза опустить. Так и пялились на чужого человека, некоторые скалились и говорили нескромное.
Тревожно было Олегу, сомнительно: как с этакой половецкой страхолюдью ложе и стол делить? Надеялся, однако, что ханская дочерь посдобней, помасленей.
Помолясь и перекрестившись, вошел в чертог. Там в середине сверху вниз розоватым столбом сочился свет, по бокам же было сумрачно. Сотник куда-то подевался, князь стоял один.
Но зрение приобыклось, и Олег увидел, что провожатый у противоположной стенки, шепчет на ухо бритоголовому кряжистому мужу в грязном бархатном халате, поперек которого златой пояс, а сапоги красной кожи, носок на них с загибом. Бритоголовый, видно, и был сам хан Селюк.
– Желание кахана почтительно услышано, – сказал негромкий жирный голос.
Хан вышел на середину. Падавший сверху луч осветил румяное и надутое, сейчас кожа лопнет, лицо, блеснул на золотой серьге. Крепкая рука поманила Олега.
– Подойди, дай на тебя посмотреть.
Сказано было по-русски.
Князь приблизился ни жив ни мертв. «Желание услышано» еще не означало, что оно будет исполнено.
– Знаю о тебе. Как не знать, – только и сказал Селюк. – Пусть моя жена на тебя поглядит. У нас, кипчаков, мать решает, за кого дочь отдавать.
Пока ходили за ханшей, так молча и стояли друг против друга: Олег узкий и высокий, половец широкий и низкий.
Князь боялся, что хан спросит: сколько у тебя воинов, сколько табунов, сколько земель. Но Селюк не спросил. Может, уже знал, что Олег гол, как ощипанная курица. Коли хан кочует по соседству и говорит по-славянски, так, верно, и вести из Руси получает.
Пришла ханша Кызылгуль. Была она на полголовы выше мужа, телом бочковатая. На войлочной шапке, как положено знатной половчанке, торчали серебряные рога, на шее висело ожерелье из крошечных круглых зеркал, они сверкали, брызгали солнечными зайчиками.
– Вот, – сказал Селюк по-кипчакски, – кахан велит отдать какую-нибудь из наших дочерей за руса. Это никчемный Олег-хан, который взял половецкими саблями Чырныгыв, а стоило нашим уйти, потрял его. Что думаешь?
Олег переминался с ноги на ногу. Сотник глядел на него, прятал ухмылку, да не больно-то и прятал.
Кызылгуль-хатун, видно, была неговорлива. Подошла вплотную, посмотрела, будто примеривалась купить на торговище коня или вельблуда. Ростом они с Олегом были вровень.
Не выдержав взгляда щелястых глаз, он потупил очи. Увидел, как в зеркальцах отражается десяток собственных лиц, маленьких.
– Кахана сердить не надо, – сказала хатун, и князь перевел дух.
Селюк кивнул.
– Я тоже так думаю. Которую отдадим?
– Сагыз, Лайлу и Айдын за этого не отдам, – молвила половчанка, отходя. – Пускай берет Топалчу. Она косая и рябая, ей хорошего мужа все равно не найти.
Чертов сотник ухмыльнулся еще шире. Он знал, что русский князь понимает по-половецки.
Олег почувствовал жар в щеках. Ох, тяжко караешь, Господи.
Селюк опять перешел на русский:
– Моя дочь Топалча станет твоей женой. Если согласится. Пусть она на тебя посмотрит, князь. Иди в табун.
– Почему в табун? – удивился Олег.
– Топалча всегда в табуне. Лошадей любит.
– Сама его отведу.
Ханша махнула рукой Олегу: ступай за мной. Пошла первая, не оглядываясь.
Он ее не вдруг догнал – больно широко шагала.
– Ты по-нашему понимаешь, я по твоему лицу увидела, – сказала Кызылгуль, когда он с нею поравнялся. – Что Топалча косоглазая, это ничего – будет в оба смотреть. Что рябая, даже хорошо – от оспы не помрет. – (Олег только вздохнул.) – Она с младенчества в седле, от этого у ней ноги сильно кривые, но и то для мужа отрада – крепче будет на ложе обхватывать. Ты только не ленись на ласку, а то дочка станет на твоих нукеров заглядываться, у нее кровь горячая.
От таких разговоров стало Олегу совсем муторно. Тащился, как на казнь. Ждал увидеть идолище преужасное, молил Бога укрепить душу. А всё же подготовился недостаточно.
Невеста оказалась еще лиховидней, чем он страшился.
Облая, как колобок, девка в подвернутом до пояса загаженном халате, в тертых кожаных портах, с засученными рукавами, бегала вокруг жеребца, пихала его в лоснящийся круп, чтоб проворней лез на кобылу. Вокруг суетились слуги. Осень, когда скоты сильны и сыты, – самое лучшее время для вязки.
Конь был молодой, неопытный, двухлеток.
– Тычь в нее, тычь! – орала половецкая княжна и хватала жеребца блестящими от слизи руками за огромный уд. – Не приседай, не приседай, тварь, кнутом ожгу! – Это уже кобыле.
Ничего сейчас Олегу не хотелось – ни Чернигова, ни победы над двоюродными. Бежать бы прочь, куда глаза глядят, и не останавливаться, покуда не рухнешь.
Топалча, занятая случными трудами, матери и гостя еще не заметила.
– Повернись-ка…
Хатун пригладила шершавой рукой Олегу бороду. Велела:
– Глаза сощурь, чтоб были не такие круглые. Эх, надо было тебе волосы дегтем зачернить, а то они желтые, как щетина у свиньи.
Он попробовал улыбнуться. Ханша прикрикнула:
– Сурово гляди! У нас в важном разговоре рот до ушей не раздвигают!
Подошла к дочке, заговорила с ней. Та обернулась, уставилась на Олега.
Он все-таки улыбнулся, дрожащими губами. Спохватился, нахмурил лоб.
Вытерла нос чумазой ладонью. Переваливаясь, приблизилась. Лицо у нее было, как навозная лепеха – плоское, коричневое и бугристое. Да и пахло так же. Один глаз смотрел на жениха, другой ему за спину.
– На волосатого яка похож, – сказала Топалча и потрогала пахучим пальцем Олегов ус. – Ладно. Пусть ночь в моей юрте проведет. Утром скажу, согласная я или нет.
И вернулась к жеребцу, который наконец вскарабкался на кобылу.
– Пойдем, не будем мешать, – молвила Кызылгуль, очень довольная. Похоже, даже суровая ханша побаивалась своей дочери.
– Ты уж постарайся ночью, – втолковывала она оцепеневшему князю, уводя его от невесты. – Явишь себя молодцом, завтра же вас и обженим. И потом мою доченьку тоже не обижай. Если Топалча будет тобой довольна, летом, когда ожеребятся табуны, муж придет к тебе с войском, поможет совладать с врагами.
Хатун остановилась, погрозила пальцем.
– Если же Топалча будет недовольна, муж тоже придет. Привяжет тебя за ноги к двум лошадям, а дочке даст кнут.
Олег слушал, покорно кивал. Думал: вон оно каково, князем быть. Мало кто сдюжит. Высокая доля, но горькая. Горькая, но высокая.
Комментарий
Биографий Олега Святославича, родоначальника «Ольговичей», черниговских князей, никто не писал, да он, вероятно, подобной чести и не заслуживает.
Впрочем, как и в случае Святополка Окаянного, следует учитывать, что Летопись заказывал и контролировал Владимир Мономах, давний враг «Гореславича», поэтому в действительности, вполне возможно, наш герой был не таким уж монохромно черным, но ничего не поделаешь: кто пишет историю, тот ею и владеет.
Читать бесплатно другие книги:
