Яркие люди Древней Руси Акунин Борис
Софрониос слушал, хлопая глазами.
– И что воины?
– Всё исполнили. Они у меня послушные. С печенежьей сечи уходили – вся снежная поляна была от крови красная, раненые вороги вопили, иные просили добить их как принято, по-честному, чтоб не издохнуть от холода, в мучениях. Меня жаль брала, но я не поддался искушению. Уезжал – плакал. Слезлив стал в последнее время.
– Это в тебе душа умягчается, – озадаченно сказал епископос и почесал седую бороду.
Некое время шли через широкий княжий двор молча.
– С войной-то устроилось, – вздохнул Владимир. – Вот с разбойниками плохо. Не знаю, как и быть…
– А что разбойники?
– Так ведь их тоже убивать нельзя – шестая заповедь. На Руси прежде грабежей и убийств почти не было. Преступников карали лютой смертью, чтоб неповадно было. А теперь беда. У нас теперь по-христиански: жизни никого не лишаем, на убийцу виру кладем – сорок гривен за погубленную душу. Кто не может заплатить – в яму сажаем. Зимой еще ничего, боялись – в яме студёно. А сейчас потеплело, да еще и хлеб по весне почти весь съеден. Так находятся пройды, кто нарочно зарежет кого-нибудь и приходит: вот он я, сажайте в яму. Сидят там, корми их. А после, отъевшись, сбегают. И много таких! Я их увещевал: душу свою погубите, в аду вам гореть. Смеются.
Софрониос часто заморгал.
– Ты не казнишь разбойников и убийц?! Но без сей меры не устоит ни одно государство!
– А что, в Святой Книге где-нибудь написано, что преступников дозволяется убивать? – с надеждой спросил Владимир. – Может, Исус Христос где-нибудь речет, что плохих людей можно кончать?
– Нет, Христос такого не говорил, но…
Ученый муж сбился.
Подле открытых ворот детинца, за которыми находился городской посад, раздались громкие голоса. Владимир, подобно матери, всегда знающей, на какой крик ребенка надо тревожиться, а на какой можно не обращать внимания, сразу обернулся.
По двору, сдергивая на ходу шапку, быстро шел Мышата, начальник сегодняшнего караула.
– Княже, он опять, – прогудел Мышата, с любопытством посмотрел на греческого волхва и, чтобы сделать важному человеку приятное, размашисто перекрестился огромной лапищей. «Мышатой» великана прозвали для смеха, надо было бы «Медвежатой».
– Кто «он»? Что «опять»? Говори ясно! – нахмурился князь.
– Сызнова Гноило нищего порешил. Прямо на торжище. При всех. Подошел к убогому, тот милостыню попросил, а Гноило ему: «На-кося!» – и нож в глаз, по самую рукоятку. Нищий от этого помер.
– Нищих у меня в Киеве теперь много, – горделиво пояснил Софрониосу князь. – Раньше на Руси их вовсе не было, а ныне полным-полно, не хуже, чем в Царьграде. Ты же меня поучал, что надо «благовествовать нищим», вот и благовествуем. Иные работать вовсе перестали, Христа ради кормятся, помогают остальным душу спасать. А Гноило этот – купец богатый. Со скуки людей убивает. Нашел себе потеху, смрадень. Четвертого нищего уже насмерть кладет. Потом платит виру, у него серебра много, и ничего с ним, извергом, не сделаешь.
– А почему он убивает только нищих? – спросил епископос, не уставая поражаться киевским порядкам.
– Потому что не дурак. Выбирает, у кого родни нет. – Владимир засмущался. – Не буду лжу речь, девятую заповедь нарушать. Признаюсь тебе честно. Мои людишки не все пока Христовой кротостью прониклись. За убитого родича могут и кровавую виру взять. Вот Гноило и выбирает, за кого мстить не будут. Поймали убийцу? – повернулся князь к Мышате.
– А он и не убегал. Сам к воротам пришел. Серебро принес. Стоит, зубы скалит.
– Ну пойдем. Постыжу его, поувещеваю, – вздохнул государь. – Эх, по старому бы закону с ним поступить…
– А как бы поступили по старому закону? – поинтересовался Софрониос, идя следом за князем.
– С закоренелым человекоубийцей-то? – Владимир мечтательно улыбнулся. – Перво-наперво содрали бы кожу с руки, которая убивала. По локоть. Потом обжарили бы над костром, на вертеле – не до смерти. А под конец вбили бы гвоздь в голову – медленно, несильными ударами.
– Да, я думаю, с таким наказанием у вас редко убивали, – уважительно покивал архиерей.
– Почти никогда. Только если спьяну. Но таких у нас жалели. Сразу гвоздь в темя заколачивали, без терзательства.
Между стражников прохаживался щеголь – в алых сафьяновых сапогах, в расшитых портах, в распашне греческого сукна, кунья шапка набекрень.
– Вона, князь, вира-то! – закричал нарядный человек, толкнув ногой кожаный мешок. Там звякнуло. – Все сорок гривен, забирай! Пойду я, что ли? Обедать пора, брюхо подвело.
Владимир вздохнул, горько посетовал духовнику:
– Поувещевай такого. Скажи хоть ты ему, что за каждую погубленную душу черти на том свете грешника по тысяче лет на огне жгут.
Епископос посмотрел на ухмыляющегося убицу, но разговаривать с ним не стал. Обратился к князю вполголоса:
– Зачем того света ждать? Поступи с сим сатанинским охвостьем, как у вас принято.
Князь испугался.
– Чтобы черти потом тысячу лет на огне меня жгли? Ну уж нет.
– А ты покаешься. Я на тебя епитимью наложу – грех и снимется. Христос милостив. Суровой епитимьи за такого злодея накладывать не стану. Десять «отченашей» прочтешь – и хватит.
Лицо Владимира просветлело.
– У нас еще таких, бывало, заживо потрошили и давали поглядеть, как требуху свиньи жрут. Почем мне выйдет, отче, если я Гноилу сам, своей рукой, выпотрошу?
– Это уже грех труднопростительный, собственные руки кровянить, – сурово ответствовал пастырь.
Взглянул на выродка еще раз. Тот, не догадываясь, о чем переговариваются князь с попом, всё посмеивался.
– Ладно, – смягчился архиерей. – Вдобавок еще четверть часа перед иконой на коленях постоишь, посокрушаешься.
– Обязательно посокрушаюсь, – обещал Владимир.
Подошел к Гноиле, взял его могучей рукой за локоть, повел.
– Идем-ка, раб божий, на скотный двор, к свинарне. Мешок с серебром себе оставь, виру с тебя брать не буду. Да помалкивай, мне молиться надо.
Забормотал «отченашижеесинанебеси», готовясь загибать пальцы. Думал о приятном: о душегубцах, что сидят в яме.
Комментарий
Этот рассказ менее фантазиен, чем может показаться. Сюжет – правдивый или нет, неизвестно – позаимствован из Летописи.
Она повествует, что в первое время после крещения князь Владимир трактовал христианские заповеди слишком буквально.
«Владимир же жил в страхе Божьем. И умножились разбои, и сказали епископы Владимиру: «Вот умножились разбойники; почему не казнишь их?» Он же ответил: «Боюсь греха». Они же сказали ему: «Ты поставлен Богом для наказания злым, а добрым на милость. Следует тебе казнить разбойников».
Тогда Владимир отменил штраф за убийство «и нача казнити разбойникы». (Интимная жизнь государя, видимо, тоже как-то наладилась.)
Литературы, посвященной князю Владимиру, много – как благоговейной, так и научной. Из совсем свежих исследований могу порекомендовать интересную статью А. Полякова «Поход на Корсунь князя Владимира и обстоятельства крещения Руси» (2021), а из больших текстов – биографию А. Карпова «Владимир Святой» (1997), совмещающую информативность с легкостью изложения.
Главный злодей
Святополк Окаянный
биографический очерк
Это главный антигерой (выражаясь по-японски, «акунин») всей древнерусской истории. Как же я могу не включить его в сборник? Чего-чего, а яркости Святополку Владимировичу было не занимать.
Напомню, что мать князя, бывшая греческая монахиня, перешла к Владимиру Святославичу в качестве военного трофея после убийства брата Ярополка. В это время вдова была «непраздна», то есть беременна. Новый правитель признал родившегося в 978 или 979 году ребенка своим, но говорили, что тот «от двою отцю» – весьма сомнительная привилегия. Во всяком случае, великий князь этого сына-племянника ущемлял и в наследники не прочил, хотя к 1015 году, после смерти двух старших братьев, Святополк шел по возрасту первым.
Ему досталось малозначительное Туровское княжество, находившееся на западе, вблизи польских владений. Поэтому Святополк женился на дочери будущего первого польского короля (в то время еще князя) Болеслава Храброго, правителя воинственного и активного.
И вот старый Владимир в 1015 году умирает. Престол должен унаследовать Борис, но он повел войско прогонять печенегов. Святополка отец предусмотрительно посадил под замок и держал поблизости, в пригородной резиденции Вышгород.
Разумеется, как только Владимира не стало, нашлись интриганы, поставившие не на Бориса, а на Святополка. Они помогли ему освободиться.
Первое, что сделал претендент, – привлек на свою сторону столичных жителей, «нача имение имь даяти, а они приимаху». И хоть Летопись утверждает, что «не бе сердце их с нимь», видимо, все-таки «бе» – почему бы горожанам не поддержать столь щедрого государя?
Оставалась угроза, что киевское войско, находившееся под командованием Бориса, вернется и прогонит узурпатора, но армия перешла на сторону Святополка. «Повесть» утверждает, что это произошло из-за кротости Бориса Владимировича, не пожелавшего «вьзняти рукы на брата на старейшаго», но скорее всего воины сами не захотели идти с мечом на своих родных, оставшихся в Киеве.
Не удовлетворившись захватом власти, новый князь принялся укреплять ее, истребляя опасных конкурентов – своих сводных братьев. Опасными он счел четверых: во-первых, разумеется, Бориса, в кротость которого не поверил; во-вторых, Борисова родного (то есть и по матери) брата Глеба Муромского; в-третьих, Ярослава, который уже при жизни отца начал вести себя в Новгороде независимо; в-четвертых, Святослава Древлянского, судя по дальнейшему поведению, человека отважного.
Действовал Святополк быстро и без сантиментов. К Борису и Глебу он подослал убийц. Церковь потом объявит братьев святыми, уподобив «агням непорочным».
Древлянский Святослав «агнем» быть не пожелал, попробовал скрыться, а когда враги его догнали, стал биться и пал в бою вместе с сыновьями. Церковь храброго князя святым не признала, и монаха, писавшего «Летопись», он интересует гораздо меньше, чем никчемные Борис с Глебом.
Ярослав же оказался крепким орешком. Застать его врасплох, как Бориса и Глеба, не удалось. Выбить силой, как Святослава, тоже: новгородский князь, как когда-то его отец, нанял в Скандинавии тысячу варягов.
Несколько месяцев противники готовились к столкновению, вероятно, пытаясь склонить на свою сторону остальных братьев, правивших различными областями страны. Судя по всему, те предпочли сохранить нейтралитет, и это было для Святополка дипломатическим поражением. Как киевский князь, он был вправе рассчитывать на поддержку региональных правителей, но те, должно быть, не простили ему братоубийства.
Убийство Глеба. Миниатюра Радзивилловской летописи
В 1016 году, решив весьма непростые проблемы в Новгороде (о них в следующей главе), Ярослав выступил в поход. К его тысяче варягов присоединилось местное ополчение – согласно «Первой новгородской летописи», три тысячи человек.
Святополк вывел навстречу «бещисла вои – руси и печенег».
Сошлись на Днепре, около Любеча, и «стояша за три месяце противу собе [напротив друг друга]». «Повесть» рассказывает, что киевляне дразнили новгородцев, крича: «Вы зачем пришли с Хромцом? (Ярослав был хромоног). Хоромы нам строить?».
В конце концов, выбрав ночь, когда Святополк пировал с дружиной, новгородско-варяжская рать внезапно атаковала и разгромила противника. Печенеги, стоявшие отдельным лагерем, на помощь союзнику прийти не успели.
Святополк бежал в Польшу, к тестю, а Ярослав «седе в Кыеве». Но смута на этом не закончилась. Два года спустя Святополк появился вновь – теперь с польским войском.
Я счел нужным включить историю Святополка Владимировича в свою книгу еще и потому, что это первый случай, когда русский государь в борьбе за власть привел в собственную страну интервентов – да не в качестве наемной силы (такое-то происходило часто), а в качестве завоевателей.
Вернее сказать, это поляки его привели, поскольку силами вторжения командовал Болеслав Храбрый. Это был грозный воин, не зря заслуживший свое прозвище. В сражении на реке Буг он наголову разгромил Ярослава, так что тот «убежавь с четырми человекы к Новугороду».
Болеслав без труда захватил Киев, однако не отдал власть зятю, а принялся хозяйничать на русских землях сам, разослав по городам своих людей.
Оставшийся ни с чем Святополк составил против алчного тестя заговор. Воспользовавшись тем, что польские силы рассредоточены, князь велел повсюду избивать иноземцев. «Ляхы» были «избиша», сообщает Летопись, а Болеслав «бежа из Кыева». Однако непохоже, что «бежа». Скорее, предпочел не задерживаться во враждебных землях, а уйти домой с богатой добычей. Польский князь ретировался явно безо всякой спешки: помимо «имения» он взял с собой множество невольников, киевских бояр и даже жену Ярослава, очевидно, превратив ее в наложницу. На обратном пути Болеслав еще и оккупировал западнорусские области – Червоную Русь.
Киев достался Святополку, но без поддержки тестя тот продержался недолго. Когда с севера подошел Ярослав с новым варяжско-новгородским войском, Святополку пришлось бежать.
Теперь неугомонный князь обратился за помощью к печенегам. В 1019 году он вернулся со степной ратью «в силе тяжьцы» – то есть легитимизировал своим титулом уже второе иноземное нашествие. «Бысть сеча зла, яка же не была в Руси». Святополк потерпел поражение, на сей раз уже окончательное.
Летопись мстительно описывает дальнейшую судьбу Окаянного. Когда князь бежал, «нападе на него бес и раслабеша кости его», так что больного понесли на носилках. Потом рассказано, что злодей впал в паранойю. Хоть никто его не преследовал, Святополк всё оборачивался и кричал, что его догоняют, нигде не смел остановиться, «пробеже пустыню межи Чяхи и Ляхы», и там «испроверже живот свой зле», то есть издох в муках. От могилы же «до сих дний» (то есть сто лет спустя) «исходить смрад зол», фантазирует Летописец.
Святополк. В. Верещагин
«Смрад зол» сопровождает Святополка Владимировича и через тысячу лет после смерти. Имя «Окаянный» стало символом предательства и национальной измены. Некоторые авторы даже считают, что само слово «окаянный» происходит от библейского братоубийцы Каина и вошло в русский язык благодаря Святополку. (На самом деле, «каять» на древнеславянском – «проклинать», и «Окаянный» значит «Проклятый».)
Репутация этого исторического персонажа настолько монохромна, что поневоле хочется выступить в роли «адвоката дьявола» – подвергнуть пункты обвинения некоторому сомнению.
Начнем с того, что наша Летопись – «история, написанная победителями», а князь Святополк Владимирович – проигравший, и заступиться за него было некому.
«Повесть временных лет», как мы знаем, была составлена по заказу Владимира Мономаха, внука заклятого Святополкова врага Ярослава. Требовалось противопоставить «мудрого» князя «окаянному». Есть предположение, что на Святополка свалили братоубийство, на самом деле совершенное Ярославом, который расчищал себе дорогу к престолу. В скандинавской «Саге об Эймунде», где довольно подробно описана борьба «конунга Ярислейфа» за власть, рассказывается о том, как его варяги убивают «конунга Бурислейфа». Уж не наш ли это святой Борис, задаются вопросом современные историки? Всё возможно.
Далее. Некоторые авторы считают, что прозвище «Окаянный» Святополк получил не столько за братоубийство (Святой Владимир в этом смысле вел себя не лучше), сколько за организацию иноземных нашествий. Однако в те давние времена национального чувства еще не существовало. Служили не Родине, а конкретному государю. Хоть Летопись и безжалостна к «Окаянному», но ни разу не упрекает его за то, что он приводил на Русь чужаков. Упорным, предприимчивым, хитрым, властолюбивым Святополк безусловно был. «Национал-предателем» – нет, не был.
Время и место его гибели на самом деле тоже неизвестны. Лишь то, что он бежал куда-то на запад – и вряд ли «в Ляхы», ибо Болеслав должен был относиться к коварному зятю враждебно.
Когда история чего-то точно не знает, она умолкает и дает слово беллетристике.
Все-таки первый
рассказ
Когда нохор Ратыбор ушел в лес добыть для своего господина что-нибудь съестное, Талмат с Гилдаром немного посидели подле шалаша – вдруг больной что-нибудь попросит. Рус бормотал невнятное, причитал, постанывал, но ничего не просил. Его укачала, умучила тряска в шубуке, полотняной люльке, натянутой меж двух лошадей. Когда жалостные звуки сменились сонным похрапом, оба бахадура тихонько поднялись и вернулись на поляну, к своим.
Русы не могут ночевать без крова, поэтому Ратыбор построил для своего хана шалаш, да еще под разлапистой елью. Степным же людям нужно небо над головой, без неба тесно, и печенеги встали отдельно, на поляне, в полусотне шагов. Там пылал костер, двое молодых воинов ворошили на углях убогий ужин. Протянули старшим печеные корешки – больше ничего не было. Пить пришлось подогретую воду с травами.
Поев, бахадуры заспорили всё о том же.
– Как хочешь, а только зря мы едем, – сказал Талмат. – Хан Ярыслыв за него даст больше.
Гилдар не согласился:
– Хан Балыслав богаче и щедрее. Надо ехать к нему.
– Да врет Сватыпылк, что тесть его простил! Измену никто не прощает!
– Может, и не простил, – не стал спорить Гилдар. – Но тогда он хорошо заплатит за то, что мы привезем ему изменника. Балыслав толстый, полнокровный, гневливый. Такие люди долго помнят обиды и радуются мести. А еще вот что учти. В прошлом году Балыслав увез из Кыива сто возов с добычей. Он богат. А Ярыслыв должен расплатиться со своими варагами. Они остригут его, как осеннюю овцу. Расплатиться с нами новому хану будет нечем. Он даст мало.
Собеседник вздохнул – возражение было веское. Но пришел в голову новый довод.
– К Балыславу его нужно везти живого, а Сватыпылк в седле сидеть не может. Это недели три ехать. Да обратно, считай, еще две. А Ярыслыву он живой не нужен. Христиане не любят братьев убивать, это у них кырдыз. Можно привезти голову. Повернем назад – налегке, с одной головой в мешке, за два перехода домчим. Да, наверно, получим награду меньше, чем от Балыслава. Зато быстро.
Теперь задумался Гилдар.
Младшие воины в беседу не вмешивались, знали свое место.
– Давай и молодежь спросим, – предложил Талмат. – Иногда зеленая ветка ближе к свету, чем старый сук. Говорите вы, двое.
– Я бы лучше домой вернулся, – сказал первый эсгер. – У меня жена. Соскучился.
Второй поддержал:
– Три недели туда, две недели обратно – ни поесть толком, ни коням волю дать. Тенгри с ней, с большой наградой. Домой хочется.
– Видишь, Гилдар, – повернулся Талмат к товарищу. – Больше никто не хочет к ляхам тащиться. Прикончим его прямо сейчас, отрежем голову, да поедем обратно.
– Да я не против, коли вы заодно. Но до утра все равно с места не тронемся. Дождемся Лабыра, а то он обидится, что без него решили. Он вернется, когда зайдет луна.
– Да Лабыр первый предложил отрезать хану Сватыпылку голову!
– И всё же без Лабыра нехорошо. Он ради нас по темной чаще бродит, а мы без него распорядимся?
На том и порешили: дождаться пятого воина. Он ушел на уханье филина – вдруг удастся добыть ночную птицу, хоть поесть немного мяса. Двое суток гнали без еды, без отдыха, чтобы оторваться от преследования.
Стало тихо. На краю поляны бесшумно качнулись ветви.
Святополк сжал челюсти, чтобы не застучали зубы. Малейший звук мог его выдать, и тогда степные псы не станут ждать захода луны.
Один из законов, которым научила жизнь, был таков: когда ты силен, делай вид, что ты еще сильнее – будут бояться; когда слаб, прикидывайся, что ты еще слабее – утратят бдительность.
После ужасного разгрома на берегах Альты желалось только одного: нестись прочь на полном скаку, чтобы не догнала смерть. Но ум оказался сильней малодушия. Ум сказал: «Люди Ярослава гнаться за тобой не станут, ибо не ведают, в какую сторону ты бежишь. Они не опасны. Опасна печенежская охрана. Стерегись ее». А для этого нужно было, чтобы печенеги не стереглись его – никуда, мол, он от них не денется, ничего им не сделает. И Святополк занемог. Повалился с коня, выбрав место, где трава погуще и помягче. Расслабился телом, слюну на подбородок пустил, правой рукой-правой ногой двигать перестал, закривил рот, будто половина лица не слушается. Верному Ратибору шепнул: так-де надо. Потом, на коротком привале, объяснил.
Ехать в тряске, качаясь меж двух коней, было тяжко. Зато печенеги не шибко приглядывали. В шалаше вон одного, без присмотра, оставили.
Другой закон умного человека: таи знание, в нем – главная сила. Если ведаешь что-то, чего не ведают другие, ты сильнее их.
У отца-отчима личная охрана была из степняков. Владимир (вот кто был истинно умен) доверял чужим больше, чем своим. Вернее так: доверял своим еще меньше, чем чужим. Печенежскую речь Святополк понимал с детства. Но с этими, которых приставил к нему для обережения союзник, хан Хатын, ни разу по-печенежски не заговорил. Чтоб знать, о чем они между собой переговариваются. Сейчас вот подслушал страшное.
Не поверили, значит, что тесть его простил. Сомневаются. Правильно не поверили. Болеслав, кабан свирепый, уходя из Киева, велел передать зятю: наступит день – кожу твою змеиную срежу, на щит натяну, гадина неблагодарная. И срежет, если к нему в лапы попасть.
Замысел был такой: добраться с печенежской охраной до Угорских гор, а потом враз исцелиться и сбежать – к Дунаю. Земли там спокойные, опасаться лихих людей нечего. Цесарь греческий приютит-прикормит, он любит беглых государей привечать, это грекам выгодно.
А потом видно будет.
И вот на тебе. Нынче ночью бежать надо. Но куда? Вокруг дикие леса. С одним только Ратибором, в богатом наряде, на хороших конях далеко не уедешь. Любая разбойная ватага сожрет да кости выплюнет. А и на чем ехать? Кони-то на поляне, у печенегов.
Жестоко играла судьба со Святополком, ох жестоко. А он всегда от нее только одного добивался, по рождению положенного. Коли ты явился на свет чадом, какого никогда не бывало – не от одного великого князя, а от двух, это ль не знак особой возвышенности? Никогда он это зазором не считал. Наоборот, залогом величия. Какое чудо чудеснее: родиться от непорочного зачатия, яко Христос, или родиться от двух государей – это еще поглядеть надо.
Ясно, что такому двойному цесаревичу (вот хорошее, правильное слово) по справедливости положено быть из первых первым, над всеми людьми вознесенным. И Святополк всегда знал, что однажды станет первым, судьба сама всё устроит.
Она поначалу и прикидывалась, что поднесет первенство на златом блюде. Он, третий сын, стал вторым, потом первым. Убрала судьба с пути двух старших братьев – Вышеслав свернул себе шею на охоте, Изяслав помер червивой болезнью.
Но то был не дар судьбы, а ее испытание.
Вызвал вдруг Владимир сына к себе в Вышгород. Святополк примчался, думая: вот оно, настало! Хворает старик, хочет перед смертью к престолу подвести, над остальными братьями поставить.
А Владимир сказал:
– Первым хочешь стать? Я такой же был. Может, ты все-таки мой сын, не Ярополков? Но первым тебе не бывать. Великим князем оставлю по себе Бориса. Будешь при нем вторым?
Поглядел своими острыми, насквозь проницающими глазами – сам себе ответил:
– Не будешь. Тогда посиди взаперти, пока не помру и Борис в силу не войдет. После поедешь восвояси. Завещаю Борису в Киев тебя не подпускать, чтоб не ужалил. Не высовывайся из Турова, знай свое место.
Но Святополк и так свое место знал – над всеми первое. По смерти отца ни на кого и никогда снизу вверх смотреть он не будет, не для того рожден. И понял: это судьба его испытывает, достоин ли.
Доказал ей, что достоин. Взлетел соколом к самому небу, сшиб острым клювом соперников, канули они вниз мертвыми камнями.
Но недолго прокружил там, надо всеми, в величественном одиночестве. Суровая судьба обрушила новые испытания. А затем другие. И опять.
Подобно уже не соколу, а неопалимой птице Феникс возрождался Святополк к первенству – и сызнова опалял себе крылья. «Хочешь быть первым? – потешалась судьба. – Ан нет, будешь вторым!».
Был вторым при тесте. Изловчился, спихнул жирного борова – да воссиял ненадолго. Налетела с севера черная туча, заслонила солнце.
Вернулся снова вторым, при печенежском хане Хатыне. Думал: ты мне только тучу новгородскую прогони, а после я от тебя избавлюсь, вновь первым стану.
Не попустила судьба. Полегли печенеги на реке Альте, посекла их черная туча огненными молниями. Остался Святополк с обугленными перьями, сам-второй, если не считать горстку печенегов – а все равно Феникс. Крылья вырастут новые, поднимут кверху. Только бы нынешнюю ночь пережить…
Князь лег в шалаш. Не забывал похрапывать – на случай, если кто-то из печенегов подкрадется проверить. Глядел на лунный луч, пробивавшийся сквозь ветки, трепал бороду.
Думай, голова, думай. Ты велимудрая. Из каких только ям не вытаскивала. Вытащишь и на сей раз.
Еле дождался Ратибора.
Тот, слава Исусу, вернулся, когда луна еще ярко светила. Пригнувшись, вошел в шалаш, возбужденный и довольный.
– Гляди, чем я разжился! Хлеба коврига, лосятины кус, а самоглавное вот! – Поставил на землю жбан. – Мед хмельной, крепкий! Самое целебное снадобье! Теперь на поправку пойдешь!
Святополк не перебивал. Знал устройство бычьей башки брата. Пока она не опорожнит одно, ничего другого не вместит.
Ратибор был брат неопасный. Не соперник. Родился от того, первого отца, Ярополка, и сенной девки, рабыни. Святополка с самого малолетства оберегал от любых напастей, как сторожевой пес. Они были друг на друга похожи: оба одной стати и золотистого, в Ярополка, волоса. Для пущего сходства с князем Ратибор еще и такую же бороду отпустил – длинную, до середины груди.
Во время сечи, когда князю положено в первых рядах и биться, Ратибор надевал алый плащ и золоченый доспех младшего брата, опускал на лицо щиток, и все думали, что это Святополк. Тот же до исхода дела затаивался где-нибудь в безопасном месте. Потому что знал: судьбе доверять нельзя, может погубить.
Третьего дня, после жестокой рубки с Ярославовой ратью, Ратибор прискакал в овраг, где Святополк ждал с пятью печенежскими телохранителями. Был Ратибор весь помятый, забрызганный кровью. Крикнул:
– Всё пропало! Спасайся, брате!
И погнали прочь с проклятого места, где судьба опять надсмеялась над своею игрушкой.
– …Тут за ельником ручей, за ручьем тропинка. Эге, думаю. Коли протоптали – значит, есть там что-то. Пошел, – оживленно рассказывал Ратибор. – Хорошо луна яркая. Вдруг вижу – широкая вырубка. Костры. Землянки. Голоса. Перун деревянный торчит, зубищи скалит. Ага, смекаю, скобленые рожи в лесу деревню поставили. Выхожу к ним. Заметили. Орут: «Бородатый! Бородатый! В железной рубахе! С оружьем!» Один – видно, ихний старой – вопит: «Имай его, христопоклонника!» Сунулись было. Да где им с топоришками против меча? – Ратибор засмеялся. Он в драке был непобедим. – Двоих порубал, старому тоже башку рассек. Остальные-прочие разбежались. Прошел по землянкам. Скудно живут, из еды только вот это. Но тебе хватит. Мед сам пить не буду, он весь твой.
Лишь теперь, когда брат выговорился, можно было перейти к делу.
Сначала Святополк героя, конечно, похвалил. Для Ратибора это самая главная награда, на иные можно было и не тратиться.
Молвил задушевно:
– Истинно ты мой ангел-хранитель, Ратиборушко. Всю жизнь за тобою, как за стеной детинца. Мёд я после выпью. А ты ложись на мое место. Поспи, умаялся.
Возражений не слушал, чуть не насильно уложил, укрыл попоной.
– Помнишь, как в детстве-то? – растроганно сказал Ратибор. – Мы с тобою шкурой медвежьей накрывались и страшные сказки сказывали? Про Бабу-Пожируху, про Мертвую Деву?
– Помню, помню, – ответил Святополк, косясь на лунный луч. Тот уже начинал гаснуть. Времени оставалось мало.
Но Ратибор всегда засыпал, как камень. Пробормотал что-то, улыбнулся и через мгновение-другое засопел. Теперь хоть в колокол над ухом звони.
Князь быстро положил поверх попоны свое алое корзно. Лицо брата от чела до носа прикрыл шелковым платком – сам так накрывался, чтоб комары меньше досаждали. Поставил жбан с медом на видное место. Потом выполз, удалился от шалаша, спрятался за соседней елью.
Ждать пришлось час или полтора. Вот луна поасла, лес сделался черен, но печенегов всё не было. Уж не отговорил ли их охотник на филина?
Нет. Явились. Впереди крался Лабыр, что означает «Кот» – этот кривоногий печенег видел в темноте по-кошачьи. За ним еще четыре тени.
В шалаше хрястнуло, взметнулся медвежий рык – это рассталась с богатырским телом Ратиборова душа.
– Голову после отрубим, когда светло станет, – донесся голос Талмата. Он у них был за старшего. – Красиво надо, по самому низу шеи, чтоб подбородок не задеть.
– Э, тут в кувшине мёд! Крепкий! – сказал другой голос, молодой. – Ай, вкусный!
– Много не пей! Дай сюда! По кругу пустим, по кругу! – зашумели другие.
Печенеги, известно, до славянских хмельных медов охочи. У них в степи пчел нету, никакого питья кроме забродившего кобыльего молока они делать не умеют.
На то был и расчет. Прежде, чем уйти из шалаша, Святополк насыпал в жбан тайного греческого порошка, который всегда носил при себе в перстне.
Теперь ждал недолго. Раздался стон. Потом другой. Кто-то выполз на четвереньках, захлебываясь рвотой, повалился. Согнувшись пополам, вышел кривоногий Лабыр. Захрипел, упал.
Через минуту-другую стало тихо, покойно. Только закричала вдали ночная выпь.
Святополк не спешил. Просидел за елью до тех пор, пока тьма не начала сереть. Но и тогда подкрался осторожно и каждого печенега – двух снаружи, трех в шалаше – на всякий случай пырнул мечом в горло.
Пригорюнившись, встал над Ратибором. Бедняга лежал с разинутым в смертном крике ртом, желтая борода потемнела от крови.
– Прими, Господи, душу раба Твоего, – прошептал князь, утирая слезу. Жалко было брата, любил его. Но еще больше было жалко себя. Ну, перехитрил судьбу, остался живой. А проку? Никто не защитит, никто не поможет. Главное – идти некуда. Хотел быть первым, а стал один-одинешенек.
Зато живой. Это лучше, чем мертвый.
Перекрестившись, начал исполнять задуманное.
Снял с пояса у мертвого печенега булаву, железное яблоко. С размаху ударил Ратибора по лицу, а потом вдругорядь – размозжил в красную лепёху. Потом, кряхтя, стащил с трупа потрепанные сапоги, вместо них натянул свои, ало-сафьяновые. Трудно было.
Накрыл брата княжеским корзном.
Так, с этим всё.
Острым, арапской стали ножом отрезал себе под корень бороду и соскоблил что осталось. Усы не тронул, это у них можно.
Кольчугу скинул, остался в одной рубахе. Пояс узорчатый с мечом тоже долой, может выдать.
Напоследок, прочтя покаянную молитву, снял с шеи крестик, бросил наземь.
На Бога только дураки надеются, и зря. Бог дураков не любит.
Ручей нашел быстро – он журчал, а тропинку не сразу.
Но нашел. Пошел по ней.
Сначала услышал вой и плач, потом вышел на расчищенное от деревьев место. Постоял за дубом, посмотрел.
Деревенька была убогая. Два десятка землянок, избенка с резным коньком, вдали колосилось ржаное поле. Им, стало быть, и кормятся.
Под высоким Перуньим столбом толпились людишки, с сотню. Выли бабы. Должно быть, над покойниками, которых давеча порубил Ратибор.
Святополк подошел незаметно. Встал за спинами, да как возопит:
– Слава Перуну!
Все на него обернулись. Ты что за человек, спросили, откуда, пошто к нам пришел – и прочее.
Святополк помолчал, чтоб утихли.
– Я вольный волхв, между лесных людей хожу, подальше от христолюбов. Имя мое – Велимудр. О чем плачете? Не говорите. Сам спознаю.
Смежил вежды, губами пошевелил.
– Беда у вас. Пришел бородатый, весь в железе, осиротил вас. Так?
Глядели на него разно. Бабы – те поверили, рты поразинули. Мужики, однако, по большей части щурились. Бритые рожи, они недоверчивы.
Бороды на Руси отпускали те, кто нового бога принял, – потому что у Исуса борода. Люди исконные, старой веры, считали это зазором. Борода у Перуна, смертным ее нельзя.
– Пришел из лесу железный бес с желтой бородой, – сказала старуха. – Берендея, волхва нашего, убил. И еще двоих. Вот, плачем. Кто теперь будет за нас перед Перуном заступничать?
– Видно, затем меня к вам тропа и вывела. Не оставлю вас, поотечествую над сиротами.
Мужики по-прежнему супились, но Святополк на них не смотрел, только на Перуна.
– Бог честной Перуне, будет тебе треба, а сей мирной общине воздаяние!
Простер руку, возгласил:
– Здесь ждите. Пойду обидчика вашего искать!