Не прощаюсь Акунин Борис
Пристроил в лодку железную штуковину на треноге. Сел, потянулся, зевнул.
Залез к себе в сапог и Скукин, но извлек оттуда не нож, а маленькую флейту в аккуратном чехольчике.
– Никто не возражает? Это помогает мне снять напряжение.
Возражающих не было.
Минуту спустя южнорусская ночь сделалась еще сиропнее – над рекой полилась тихая, волшебная мелодия. Играл Скукин изумительно, извлекая из своей дудочки ледяные звуки поразительной точности, прозрачности и чистоты.
Мона слушала и ежилась. Один ее спутник только что хладнокровно зарезал двух человек. Другой застрелил троих. Оборвалось пять жизней. Толстой с Достоевским написали бы про каждую по великому роману, Леонид Андреев – душераздирающую повесть. А сейчас гражданская война, и все привыкли. Один убийца зевает, другой музицирует, блаженно прикрыв глаза. Как мальчик Кай, у которого вместо сердца сосулька.
Под волшебную музыку неудержимо заклонило в сон, хоть часу не прошло с тех пор, как Мона проснулась. Это несомненно было следствие потрясения.
Она опять легла на дно, зажмурилась, покатилась куда-то вниз, вниз, на мягкое, илистое дно, оттолкнулась от него – и вынырнула уже в утро. Страшной ночи будто и не было. Может, она приснилась?
Баркас беззвучно парил в серой дымке, под которой бликовала гладкая вода. Новорожденное солнце играло с туманом в сложные цветовые игры. Вместо флейты – и ничуть не хуже – пели птицы.
Это первобытная жизнь, это естественный отбор, сказала себе Мона. Природа ни о чем не жалеет и ни в чем не раскаивается. Кто-то хотел тебя сожрать, ты не дался и сожрал его сам. За это тебе светит солнышко и поют птички. Рефлексировать не из-за чего.
И стало ей хорошо, радостно, просто. Правда, ее спутники – не почтительные рыцари, верно служащие прекрасной даме, потому что они не особенно почтительны и уж точно ей не служат. Зато с ними надежно.
Я как Гекльберри Финн, плывущий по Миссисипи, подумала Мона.
Отец Сергий, опершись о руль, что-то писал в блокнотике. Офицеры сосредоточенно играли в карты. На скамейке между ними лежал ворох советских дензнаков.
– Вскрою, пожалуй, – протянул Скукин. – …Ага! Блефуете. Так я и знал.
Потянул все бумажки к себе.
– Много вам от них будет пользы у белых, – засмеялся Канторович. – Давайте, что ли, на щелбаны, как в гимназии.
– Я учился в Пажеском корпусе. У нас на щелбаны не играли. А деньги есть деньги, к ним следует относиться с уважением.
На Мону никто не обращал внимания, и ей пришла в голову другая литературная ассоциация: трое в лодке, не считая собаки.
Хорошо бы помыть голову и привести себя в порядок, а то действительно похожа на подзаборную дворняжку…
День прошел без приключений. Ну – почти.
Плыли то просто по течению, то под парусом, а однажды отец Сергий и Канторович еще и сели на весла. На гребле в четыре сильных руки да под развернутым парусом лодка побежала почти так же споро, как с включенным двигателем.
Мимо сел и деревень все же проходили на моторе, и штабс-капитан на всякий случай ложился к пулемету. Но никто путешественников не трогал. То ли места были мирные, то ли дуло «гочкиса» отлично заменяло пропуск.
Мона всё время поглядывала на Скукина. Минувшей ночью он произвел на нее большое впечатление.
Прирожденный вождь. Холодный, расчетливый и, что удивительней всего, никакой рисовки. А какой музыкант! Ей теперь нравилось в нем всё, даже то, что на вечернем привале подполковник занялся полировкой ногтей. Прав Пушкин, прав: быть можно дельным человеком и думать о красе ногтей.
Этому Каю нужна Герда, которая расколдует его оледеневшее сердце, нежно думала она.
Тут Скукин поднял глаза, поймал ее взгляд и своим обычным сварливым голосом сказал:
– Мне знакомо это умильное выражение у женщин. Оно означает: «Я определила среди самцов лидера и хочу от него приплода». Остыньте, сударыня. Я, конечно, самец-лидер, но потребности в самке не имею.
Вспыхнув от оскорбления и стыда (да-да, стыда, потому что дым был не без огня), Мона прошипела:
– Вы не самец-лидер, а самец-пидер! Потому вам и самки не нужны!
И отошла. С хамами она никогда не вела себя как леди. Не считала нужным.
Хорошо, остальные двое не слышали – они о чем-то разговаривали, чистя пулемет.
Еще вся кипя, Мона подошла, послушала. Ничего интересного в беседе не было.
Говорили про следующую проблемную территорию, которую лучше тоже миновать ночью – Зеленошкольскую Директорию. Она не признает ни красных, ни белых, там какие-то диковинные порядки, атаман называется «директором», а фамилия его Жовтогуб.
Оба склонялись к тому, чтобы дотемна отсидеться здесь.
Настроение у Моны было испорчено, спутники ей разонравились.
Один – хам и, очень возможно, представитель «третьего пола» (это более интеллигентное выражение, чем то, которое она употребила сгоряча); другой – старик и тоже не шибко любезный; третий – с сомнительным чувством юмора («Шаечка»!).
А впрочем, к третьему стоило приглядеться повнимательней, сказала она себе, посмотрев на широкие плечи и оголенные по локоть руки штабс-капитана.
Он был очень даже ничего. Уж покрасивее Скукина.
Прозлилась Мона недолго, потому что река сияла ленивым предвечерним золотом, шелестели юные листочки, чудесно пахла печеная рыба, а грубиян Скукин еще пожалеет.
Всё в общем было неплохо. Второй день рискованного путешествия подходил к концу.
Зеленая Школа
Во время ужина Мона села в стороне – лицом к кустам, спиной к обществу. Ела с прутика замечательно вкусного леща, додумывала план.
План состоял в том, чтобы перестать быть собакой, которую не считают, заставить мужчин относиться к ней по-другому.
Для этого понадобится:
1. Отойти в укромное место, чтобы искупаться и помыть голову.
2. Расчесать и уложить волосы. Тут одно из двух: «баранка» на затылке и взбитая челка на лбу или просто – волной по плечам (не очень практично, но смотрится еще лучше).
3. Переодеться. Балахон снять, все равно в нем по такому теплу жарко; юбку перевернуть настоящей, шелковой стороной кверху; достать из мешка сатиновую блузку, припрятанную для цивилизации.
4. Эффектно вернуться в общество.
5. Канторовича прикормить, с отцом Сергием вести себя так, будто он еще мужчина хоть куда, Скукина игнорировать.
Она отшвырнула рыбий скелетик, вытерла пальцы о траву. Оглянулась. Три богатыря на нее не смотрели, обсуждали что-то мужское.
Берегитесь, три поросенка. Сейчас к вам придет серый волк, зубами щелк, хищно улыбнулась Мона, звезда петроградских салонов.
Она подхватила мешок, скользнула в кусты – и наткнулась на неподвижно стоящего человека.
Вскрикнуть не успела – жесткая ладонь зажала ей рот.
Очень близко, в двух вершках, яростно щурились глаза. Тихий шепот приказал:
– Цыть у меня! Только пикни.
И еще кому-то:
– Давай, детки. Тихохонько.
Слева и справа обозначилось шевеление. Кто-то медленно двигался там, не шурша травой, не беспокоя ветки.
Мона скосила глаза. Увидела двоих слева, одного справа. Они были в одинаковых солдатских гимнастерках без погон. У каждого винтовка.
Тот, что зажимал ей рот – немолодой, вислоусый, – поцокал языком, покачал головой:
– Гляди, баба, не зашуми. Осерчаю – пожалеешь. Моргни, если поняла.
И так весомо, страшно он это сказал, что Моне и в голову не пришло ослушаться. Она моргнула.
Тогда он отнял руку, крепко взял Мону за локоть. В другой руке у вислоусого был «наган».
– Пора! – крикнул он.
И все четверо с треском вывалились на полянку.
Сидящие успели лишь обернуться. Увидели наведенные стволы – медленно подняли руки. У всех троих сделались одинаковые лица: сосредоточенно-застывшие, двигались только глаза.
Командир выпустил Монин локоть, подтолкнул:
– Ступай к ним. Сядь.
Она отбежала к своим, тоже плюхнулась на землю, прислонилась к мужскому плечу. (Это был противный Скукин, но сейчас обиды не имели значения.)
Наконец смогла рассмотреть лесных людей.
Трое с винтовками были молодые, бритые. На левом рукаве зеленая повязка. Оружие держали не абы как, а каждый целил в одного из сидящих. У немолодого тоже была повязка, но немного другая – с белым кружком.
Были они совсем не такие, как те ночные, с парома. На бандитов не похожи, но сразу видно, что очень опасные. Особенно начальник.
– Грамотно нас взяли, – прошептал Канторович.
– Сидеть тихо! – прикрикнул усатый. – Руки не опускать.
И своим:
– Пойду лодку посмотрю. Не зевай, ребята. Кто шелохнется – бей.
– Ого, чего тут у них! – заорал он от баркаса. – «Гочкис»! И две ленты!
Солдаты повернули головы.
Воспользовавшись этим, Скукин цапнул из нагрудного кармана удостоверение, швырнул в кусты.
– Слушай приказ, – быстро шепнул он. – Каждый за себя. Мы друг друга не знаем. Я попросился меня подвезти.
Точно так же избавился от документов и Канторович.
Вернулся усатый. В одной руке он держал снятый с треноги «гочкис», в другой – большой бинокль отца Сергия, обычно лежавший на корме.
Спросил:
– Чьи будете? За кого воюете?
– Ни за кого я не воюю, мил человек, – сказал отец Сергий. – Бинокля моя, на базаре сменял. В речном деле штука годная. Я лодошник.
Говорил он не так, как всегда, а мягко, по-южнорусски. И совсем не заикался. Кто бы мог ожидать от него таких актерских способностей?
– «Гочкис» мой, – поднял одну руку выше Канторович. – Ты его, дядя, за радиатор не держи, погнешь. Я тоже ни с кем не воюю. Пока.
– На что ж тебе пулемет? – весело удивился командир.
– На то, что я пулеметчик. С войны уходил – машинку прихватил. Гуляю по свету, ищу хорошую службу. Вы кто такие? Нужны вам хорошие пулеметчики? Сговоримся – буду ваш.
– Хорошие пулеметчики сейчас везде нужны. А сговориться – сговоримся. У нас в Зеленой Школе всем нравится.
Ах вот это кто, поняла Мона. И пожалела, что плохо слушала недавний разговор отца Сергия с Канторовичем. Всё, что осталось в голове: «Зеленошкольская Директория» против красных и против белых. И что атаман у них называется «директор». Какая-то смешная фамилия.
– Ну, а ты кто? – спросил усатый Скукина.
– Музыкант. Из Москвы. Там есть нечего. Пробираюсь на юг.
– Где ж твой струмент?
Подполковник достал флейту.
– Сыграть?
Засвистел «Камаринскую».
– «Пошла плясать, ногой топнула, ажно хата покачнулась, и дверь хлопнула» – подпел усатый, шлепнул Скукина по плечу. – Давай к нам, музыкант. Подхарчишься.
Мону он спросил не так, как других:
– Ты, тетка, при ком?
Очевидно, в его мире не предполагалось, что женщина может быть сама по себе.
– Дочка это моя, – ответил за Мону отец Сергий. – С Белгорода мы, обое. И баркас мой. Энтих двоих не знаю. За плату взл, по дороге.
– Что ж ты из Белгорода так далёко заплыл?
– В Луганск нам надо. Там больница психическая. Добрые люди присоветовали. Дочка у меня не в себе. Бесноватая.
Все посмотрели на Мону. От неожиданности она замигала.
– Так-то она ничего, тихая, – вздохнул отец Сергий. – Но от мужиков сатанеет. Как найдет на нее бабья течка – кидается. Говорят, психические дохтора от этой хворобы лекарствие дают. Вот и поплыли.
– Пускай накинется, мы не против, – сказал конопатый солдат. – Правда, дядя Семен?
И все, включая командира, засмеялись.
– Зря ты так, сынок, – пригорюнился отец Сергий. – Сбереги тя от такого Господь. Моя Федосья, когда у ей припадок, мужику рожу царапает, зубами горло грызет. Одному чуть хозяйство с корнем не вырвала. Беда!
Мона ему подыграла. Поглядела конопатому на пах, облизнулась. Парень попятился.
– Ладно, послушали вас, – досмеялся командир. – Теперя поглядим.
И начал рыться в мешках, не торопясь, тщательно. У Канторовича нащупал за подкладкой какие-то бумаги. Вынул.
– Что за цифирь?
Шифровальные коды, догадалась Мона. Штабс-капитан рассказывал, что похитил их у красных.
– Леший знает. На раскурку подобрал.
Усатый покопался еще. Вдруг выпрямился и ударил Канторовича кулаком в лицо.
– Это тоже на раскурку?! Гнида золотопогонная!
В другой руке он держал развернутую тряпицу. В ней поблескивали эмалью ордена. Мона увидела белый крестик офицерского «георгия».
В лоб штабс-капитану уперлось дуло винтовки. Он сидел побледневший, сплевывал кровь.
– Та-ак, – протянул командир, увидев на траве скукинский ремень с кобурой и его же кожаный футляр с морским биноклем. – А это чье?
– Мое, – сказал Канторович, которому терять теперь было нечего. – Я человек военный. И между прочим, я не говорил, что я не офицер. На войне я командовал пулеметной ротой.
– Подымись-ка. И ты тоже, второй! – приказал дотошный сыщик.
Примерил Канторовичу ремень – оказался мал. Зато Скукину пришелся в самый раз.
– Офицерье. Брехуны! Вяжи их, ребята.
Офицерский орден Св. Георгия 4 степени
Штабс-капитану и подполковнику скрутили руки, обоих обшарили. Нашли и маленький пистолет в скукинских галифе, и нож в сапоге у Канторовича.
– Это вы с вашими побрякушками виноваты! – зло сказал Скукин штабс-капитану. – Вы что, и в Красной армии их хранили? Идиот! Из-за вашей чертовой сентиментальности…
Командир двинул его в скулу:
– Заткнись, благородие! Побалакаешь еще.
Повернулся к Моне и отцу Сергию, всё еще сидевшим.
– Поплыли, папаня с дочкой. У нас в Зеленях дохтура не хуже, чем в Луганске. Полечат.
А своим сказал:
– К директору доставим, пущай разберется. Неспроста эта цифирь, ребята. Я такую на фронте, в штабе видел. «Шифра» называется.
Все погрузились на баркас, который от тяжести низко осел. Поплыли. Из-за рокота мотора не разговаривали. Мона испуганно смотрела на своих рыцарей, оказавшихся не такими уж надежными.
У Канторовича зло подергивался разбитый рот, Скукин напряженно о чем-то думал – наверняка прикидывал, как будет выкручиваться. Безмятежным выглядел только отец Сергий, который, надо отдать ему должное, держался молодцом. С другой стороны, у него было меньше причин для тревоги, чем у офицеров, и руки не связаны.
Минут через сорок моторного хода, то есть, вероятно, верст на десять ниже по течению, на высоком правом берегу, неблизко от реки, показалось селение. Было оно изрядное, в сотню или две белостенных мазанок, а посередке блестели железные крыши каменных домов и золотились купола пятиглавой церкви.
– Вот они, наши Зеленя. Может, здеся навсегда и останетесь, – зловеще сказал командир. – На перегной пойдете. Будет от вас земле польза.
С этим напутствием, под дулами винтовок, арестованные поднялись по крутой тропинке от пристани на обрыв.
Наверху был большой зеленый луг. Пастух гнал к домам стадо толстых коров, болтающих тугими выменами. До вечера, впрочем, было еще далеко – в конце мая дни длинные.
Вдаль, насколько хватало взгляда, тянулись распаханные, уже покрывшиеся яркой зеленью поля. Меж хат белели и лиловели сиренью сады – даже издали несся ее одеколоновый аромат. У самой околицы, на пустыре, учились штыковому бою юнцы в гимнастерках, с уже знакомыми зелеными повязками. Поочередно разбегались, с криком втыкали штык в чучело, выдергивали, возвращались в строй. Командовал усач с хорошей военной выправкой. У него на рукаве тоже была повязка, с двумя белыми кружками.
– Где «гочкиса» добыл, Семен? – крикнул он.
– Да вот, офицера подарили. Вечерять скоро думаешь, сотенный?
– Полчасика ишшо мальков погоняю – тогда. Заходь, десятник. Таисья борщу наварила.
– Зайду.
Говорили мирно, по-соседски, будто и не было никаких арестованных, из которых двое шли со связанными за спиной руками.
Село оказалось зажиточное. Дома все чисто беленные, заборы ровные и даже крашеные. На лавках сидели старики со старухами, глазели на чужих, но без большого любопытства. Видно, зрелище было привычное.
Улица вывела на площадь с рыночными рядами, где, несмотря на предвечернее время, шла бойкая торговля. Имелись и лавки – много, десятка два. Мона пробежала глазами по вывескам. «Мясо», «Булочная», «Москательные товары», «Бакалея», «Мануфактура», «Сапоги-галоши». Даже «Книги»! Да здесь больше магазинов, чем на полумертвом Невском, теперь Проспекте 25-го октября!
Каменные дома, окружавшие площадь, тоже выглядели нарядно – это при всероссийской-то разрухе. Из открытых окон длинного дома с вывеской «Четырехклассное народное училище» доносилось стройное пение – там занимался детский хор. Картина была бы совсем идиллической, если б в толпе не преобладала блеклая зелень фуражек и гимнастерок.
Задержанных подвели к особнячку в четыре колонны, с широкой лестницей. «Волостное правление», прочла Мона на скучной казенной табличке. Но выше, прямо по штукатурке, огромными затейливыми буквами было выведено «ДИРЕКТОРСКАЯ».
– Глаз не спускать, – приказал Семен конвою и взбежал по ступеням. – Пойду доложу директору.
Украинское село
Минут через пять, показавшихся Моне бесконечными, дверь правления с нехорошим скрипом начала открываться, да замерла. Кто-то собирался выйти, но приостановился.
– Считаешь, расстрелять? – спросил властный, далеко слышный голос. – Сейчас поглядим.
Мона приготовилась увидеть кого-то очень страшного.
На крыльцо, однако, вышел человек весьма мирной, даже скучной наружности. Был он преимущественно сер: полуседые волосы в кружок, такая же бородка а-ля Чернышевский, железные очки. Под мышастым пиджачком виднелась рубашка навыпуск с украинским вышитым воротом. В руке человек держал стакан с чаем. Оружия на нем не было.
– Здравствуйте, ребята, – кивнул он конвойным. – Коля, на тебя соседи жалуются. Ты ко мне потом зайди. Сайкин, книжку прочитал? Как твоя мать, Тиша? Не выздоровела?
Все трое почтительно поздоровались, называя его «господин директор». Каждый что-то ответил, но Мона не слушала – у нее громко стучало сердце. В этом Чернышевском, в его мягких движениях, в тихом, по-учительски поставленном голосе было что-то пугающее. Точно так же приготовишкой она боялась грозную директрису.
Человек не спеша спускался по ступеням. Теперь он смотрел на задержанных. Глаза у него оказались тоже серые, внимательные.
За директором шел десятник Семен, показывал на каждого пальцем, вполголоса что-то объяснял.
«Ордена… Шифра… Психованная», – разобрала Мона и, поймав на себе изучающий взгляд атамана, пару раз судорожно дернула головой.
– Господин начальник! – громко сказал Канторович. – Разрешите обрати…
Получил от конвойного удар прикладом под ребра, поперхнулся.
– Будешь говорить, когда вызовут к доске, – укоризненно покачал головой директор. – Никакой дисциплины, а еще офицер. Отдай ему ордена, Семен. Он их честно заслужил. Смелый человек – по глазам видно. И опасный. Второй тоже непрост. Отведи их в инспекторскую, к Степану Аимовичу. Пусть допросит про шифры и прочее. А вы, – обратился он к отцу Сергию, – пожалуйте ко мне, поговорим. И дочку прихватите.
К возражениям атаман, видно, не привык. Отдав распоряжение, повернулся и пошел назад в дом.
Десятник похвастался конвойным:
– Не зря я лодошника доставил. Слыхали? Сам с им говорить будет. А я сразу скумекал: дедок непростой.
Канторовича со Скукиным повели к воротам. Мона с ними не простилась, даже не посмотрела вслед. Она знала: сейчас решится судьба.
От волнения она толком не разглядела внутренность правления. Кажется, там сидели за столами люди, где-то стучала пишущая машина. Мона смотрела только на сутуловатую спину директора.
Он толкнул дверь, поманил за собой:
– Пожалуйте.
Эта зловещая вежливость пугала больше всего.
Они оказались в кабинете, очень похожем на учительскую. Ничего воинственного – книжные шкафы, на столе несколько тетрадей, даже что-то вроде классного журнала с разграфленными страницами, исписанными аккуратным почерком.
Директор сел к столу, показал рукой на два стула.
– Ну-с, кто вы на самом деле? Что не отец с дочерью, это видно. И про психическое заболевание тоже врать не нужно. У нас в больнице работает отличный психоневролог из Харькова. Если что – проверит…
– Психоневролог? В сельской больнице? – удивился отец Сергий.
Мона недоверчиво покосилась на него. Это единственное, про что он хочет спросить?
– У нас в Зеленой Школе есть любые врачи. Сами приезжают из города. Потому что у нас сытно и спокойно. – Директор погрозил пальцем. – Но вы меня, пожалуйста, не перебивайте. Я еще не закончил. Итак, вы не отец с дочерью, женщина не психическая, и никакой вы, разумеется, не лодочник. Говорите правду. За ложь я наказываю.
Вроде бы не самое грозное по военным временам слово «наказываю», но Мона задрожала.
Отец Сергий же смотрел на атамана безо всякого испуга, скорее с любопытством.
– Про б-бесноватость я сказал, чтобы ваши вояки не приставали к даме.
– У нас не насильничают. За это – наказание третьей степени.
Директор разглядывал отца Сергия с неменьшим интересом.
– Послушайте, за тридцать пять лет педагогической работы я научился очень хорошо видеть людей. В вас ощущается личность недюжинного масштаба…
Мона с удивлением уставилась на отца Сергия. Он, конечно, был старец солидный, но чтобы прямо «недюжинного масштаба»? Или она что-то в нем упустила?
– Вы, конечно, не шпион, как предположил десятник, – продолжил директор. – Не тот калибр. Кто же вы тогда?
Он допил чай и внезапно – Мона вскрикнула – швырнул пустой стакан отцу Сергию прямо в лицо. Стакан был перехвачен в воздухе.
Директор довольно рассмеялся.
– Я же вижу – поразительная точность каждого движения. Как у циркового акробата. Кто вы?
– В том числе и акробат, – невозмутимо ответил отец Сергий, ставя стакан на стол.
– А помимо того?
– Исследователь. У меня этнографическая экспедиция. Изучаю русский анархизм. С этой точки зрения ваша «республика» мне очень интересна.
Мона не верила своим ушам. Как можно так разговаривать с человеком, который в любую минуту может отдать приказ о твоем расстреле?!
Но директор не рассердился.
– Давайте познакомимся, – сказал он. – Никодим Львович Жовтогуб. Только у меня здесь, упаси боже, не республика, а школа. Зеленая Школа. И по части анархизма вам лучше не к нам, а в Гуляйполе, к Нестору Ивановичу Махно. Он, по молодости и склонности к романтизму, любит «черную правду». А у нас тут правда зеленая.
– Что это такое – «зеленая правда»? Расскажете? – спросил отец Сергий так, словно это была самая обыкновенная светская беседа.
– С удовольствием. Нечасто доводится поговорить с умным, взрослым человеком. Вечная проблема педагога – всё время ты окружен детьми.
На Мону оба не обращали ни малейшего внимания, и ее это отлично устраивало. Она бы вообще охотно убралась отсюда, но боялась лишним движением напомнить мягкоречивому атаману о своем присутствии.
– Если позволите, сначала расскажу о себе. Чтобы вам было понятно, как возникла Зеленая Школа… Двадцати лет от роду, еще не закончив Харьковского университета, я «ушел в народ», понес «дикому мужику» высокие идеалы свободы-равенства-братства. – Жовтогуб усмехнулся. – Со временем, когда я узнал жизнь и народ получше, из трех идеалов сохранился только один, главный: братство. Свободы и равенства не существует. Это городские химеры, а Расея – страна крестьянская. Не черная от фабричного дыма, а зеленая от полей и лесов. И русская правда тоже должна быть зеленая, крестьянская. Простая и суровая, но честная и не заемная, а своя.
Отец Сергий слушал очень внимательно.
– Какая же?
Читать бесплатно другие книги:
