Не прощаюсь Акунин Борис
Через село шли медленно, потому что двое конвойных пятились спиной, наставив штыки Романову в грудь.
– Уважают, – сказал штабс-капитан. – А вы, Скукин, не заслужили.
– Я на охрану не нападал, «инспектора» по морде не бил, – ответил подполковник. – Меня, собственно, и расстреливать не за что.
Встречные глазели на процессию с любопытством. Мальчишки пристраивались сзади.
– Рыжая-то чего? – крикнул один.
– Шпиёнка. Кончать будут.
Наконец довели до правления.
На ступеньках стоял директор, разговаривал с каким-то городским человеком в летнем песочном костюме и соломенном канотье, с приличным саквояжем. Откуда здесь только такой взялся?
Пожали друг другу руки. Городской обернулся.
Мона мельком заметила тонкое лицо, черные усики. Смотрела она на Жовтогуба.
Директор спустился во двор, неторопливо приблизился. Лицо у него было укоризненное.
– Ну и спутники у вас, – сказал Жовтогуб, качая головой. – Черт знает что устроили. Могло плохо кончиться.
Обращался он к городскому.
Тот тоже подошел. Поднял шляпу, чтобы вытереть платком высокий лоб. Аккуратно подстриженные волосы были седы, но усы черные и лицо моложавое. Странно знакомое. Впрочем, Мона на него по-прежнему не смотрела.
– Елки, – пробормотал Романов, – это ж наш странник!
Канотье
Только теперь Мона узнала отца Сергия. Какая метаморфоза!
– Я же вам сказал, всё устроится, – сердито сказал чудесно преобразившийся старец. – Хорошо хоть, никого не убили, иначе Никодим Львович бы вас не отпустил.
– Нас отпускают? – быстро спросил Скукин. – Но почему?
– Потому что господин директор с уважением относится к батьке Махно. А у меня пропуск из м-махновского штаба. На меня и на всех, кто со мной.
– Я же не знала, – пролепетала Мона. – Вы говорили мне только про письмо…
– Изъятые вещи вам вернут, – объявил Жовтогуб. – Все кроме пулемета. Он нам пригодится. Братский привет Нестору Ивановичу и Арону Воле. Передайте им мое предложение. Обязательно скажите, что медлить нельзя. В ближайшие месяцы всё решится.
Директор еще раз сжал отцу Сергию руку и вернулся в дом.
– Послушайте, как вас там на самом деле! – Скукин и тут был недоволен. – Почему вы не предъявили свой мандат сразу? Штабс-капитана вчера чуть не расстреляли! А заодно и меня.
– Штабс-капитан сам виноват. Нечего было лупить по сусалам п-почтенного инспектора Степана Акимовича. Невежливых людей никто не любит.
Романов легкомысленно заметил:
– Да. Если б не Елизавета Анатольевна, я уже переместился бы на следующий круг перерождений. Вы знаете, что китайцы с японцами верят, будто душа живет много раз?
– Что-то такое слышал. – Отец Сергий посмотрел на Мону. – Елизавета Анатольевна?
– Турусова. А вы?
Он поклонился, двумя пальцами коснувшись шляпы: – Эраст Петрович Фандорин.
– Ой, – тихо сказала Мона. И повторила еще раз, тише: – Ой…
У нее закружилась голова.
– Где это вы так приоделись, господин Фандорин? – спросил не заметивший ее реакции Романов.
– На б-базаре. Городская одежда здесь дешева. Никто ее не покупает.
– Не рано отказались от маскарада? Нам ведь по реке дальше плыть. Будете привлекать внимание. Кстати, если уж у нас тут срывание масок, я отрекаюсь от Шаи Канторовича. Алексей Романов, прошу жаловать.
– Маскарад больше не понадобится. Жовтогуб дал мне сопроводительный документ для соседней республики батьки Ковтуна. Дальше уже территория белых. Там будут встречать по одежке.
– А что за поручение к батьке Махно вам дал директор? – заинтересовался подполковник.
– Мечтает о союзе с анархистами. Я не стал его огорчать, но ничего из этого не выйдет. «Черная» и «зеленая» правды не просто разные. Они противоположные. Одна – правда свободы, другая – правда несвободы… Ладно, господа, идемте к нашему плавсредству… А вы что же, Елизавета… Анатольевна? – оглянулся он на застывшую Мону, не сразу вспомнив отчество.
Она молча кивнула, совершенно потрясенная.
Эраст Петрович Фандорин?!
Молчала она и по дороге к пристани, и потом, когда баркас тронулся в путь. Всё смотрела, не отрываясь, на Фандорина и не могла поверить.
Всю жизнь, с детства слышала она это имя. Оно звучало для нее так же, как «Ланселот», или «граф Монте-Кристо», или «Денис Давыдов». Нечто прекрасное, старинное и совершенно нереальное.
Кстати о старинном. А сколько Фандорину лет? Мать говорила, что он был годом или двумя младше ее. Значит, что – шестьдесят два или шестьдесят три? Совсем немного для исторической личности, но слишком много для…
Для чего? – одернула себя Мона. Ты неисправима!
Мать виновата. Это она всё время говорила о Фандорине как о несостоявшемся возлюбленном. Наверное, поэтому Мона сейчас такими глазами на него и смотрела: не как на шестидесятилетнего старика, а как на мужчину, способного вызвать очень сильную и долгую любовь.
По правде говоря, в новом обличье Эраст Петрович совсем не выглядел стариком. Красивый (даже, пожалуй, слишком красивый), элегантный мужчина средних лет, рано и импозантно поседевший.
Господи, Турусова, эти слова – «элегантный», «импозантный» – совсем не из твоего лексикона, они всегда казались тебе пошлыми, сказала себе Мона, но ничего не поделаешь, Фандорин был именно таким: элегантным и импозантным. Только никакой пошлости в нем не было. Потому что пошлость – это когда низменное прикидывается возвышенным, а Эраст Петрович был явно не из тех, кто прикидывается.
Он сидел на корме, брил свои и без того идеальные щеки опасной бритвой: острое лезвие порхало стрекозой, в изящно отставленной левой руке сверкало зеркальце. Воротнички расстегнуты, видно мускулистую шею. Рукава засучены, и предплечья еще красивее, чем у Романова, – тонкие, но сильные.
Почувствовав ее взгляд, Эраст Петрович улыбнулся:
– Год не брился. Приятно. Да и наскучило быть к-каликой перехожим…
Мать говорила, что Фандорин очаровательно заикался, вдруг вспомнила Мона. Никаких сомнений. Это действительно он.
И поразилась: как это она раньше не видела «отца Сергия» по-настоящему. Неужели дело только в том, что он побрился и переоделся? Нет конечно. Это сила легенды. Легенда озаряет человека ослепительным сиянием, и он волшебно преображается. Однажды, еще до войны, Мона увидела в ресторане за соседним столиком какого-то жеваного субъекта с растрепанными волосами и сказала подруге: «Погляди-ка. Это же надо есть бифштекс с таким гордым видом, будто решаешь судьбы мира». Подруга прошептала: «Боже! Александр Блок! Тот самый! Поэт!» Мона взглянула снова – увидела небесный блеск в глазах, одухотворенный профиль, изящный изгиб худых, тонких пальцев. Боже, Блок! Как он прекрасен!
К Эрасту Петровичу всё приставал Скукин, выспрашивал про директора и директорию. Больше всего его интересовали последние слова Жовтогуба – про то, что нельзя медлить, так как в ближайшие месяцы всё решится.
– Что решится?
– Кто победит – белые или красные. По мнению директора, «третья сила» имеет шансы на успех, пока исход этого п-противостояния не определился. Потом будет поздно.
– Исход уже определился, – уверенно сказал Скукин. – Белое дело побеждает, это очевидно. На востоке адмирал Колчак дошел до Волги, на западе генерал Юденич идет на Петроград, армия моего дяди вот-вот возьмет Харьков и оттуда повернет прямо на Москву. Единственное, чего не хватает белым армиям, – координации действий. Это как раз тема моей выпускной работы в академии: «Координация действий и распределение обязанностей при войне в условиях коалиции». Я больше не сержусь на вас, Романов, – обернулся он к штабс-капитану. – Хоть вы человек взбалмошный и авантюрист, благодаря вам я вовремя перешел на правильную сторону.
– Да, – съехидничал Романов. – Белой армии страшно повезло. Ваша выпускная работа решит судьбу России.
– Несомненно, – кивнул подполковник. Чувство юмора в число его достоинств не входило.
– Послушайте, шкипер, а далеко ли отсюда до Харькова? Если напрямую, через степь? – спросил штабс-капитан Фандорина.
– Верст сорок-пятьдесят.
– Скукин, не рвануть ли нам поближе к драке? Наши воюют, а мы будем по речке кататься?
Подполковник задумался.
– Хм. Пожалуй. Я определенно желал бы участвовать во взятии Харькова. Это крупный стратегический пункт. Будут повышения, награды.
И решительно потребовал:
– Приставайте к правому берегу!
– А вы? – Романов посмотрел на Мону.
Она с трудом отвела взгляд от Фандорина.
– Что?
– Елизавете Анатольевне нужно к морю, – ответил за нее Эраст Петрович. – И мне тоже.
– Правда?! – воскликнула она. – А как же ваша экскурсия в Гуляйполе?
– Пожалуй, не поеду. Довольно с меня Зеленой Школы. Возвращение к простым нравам, будь то «черная правда» или «зеленая», меня не привлекает. Я за сложные н-нравы. Я за цивилизацию. Коли моя страна хочет опроститься – ради бога, но без меня. Вы не будете возражать, если я составлю вам компанию до Ростова? Полагаю, за неделю мы туда доберемся.
– Я не буду возражать, – тихо ответила Мона.
Лодка заскрипела по дну.
– До свидания, – кивнул Скукин и, подхватив свой мешок, выпрыгнул на берег.
Так и пошел, сухой человек, даже не оглянулся.
А Романов задержался.
– Мона… Вы ведь позволили вас так называть… Мне ужасно не хочется с вами расставаться. Поверьте, если бы не долг…
– Ну что вы, – нетерпеливо перебила она. Ей хотелось поскорей остаться вдвоем с Фандориным. – Я понимаю. Долг офицера. Берегите себя, Алексей Парисович.
– Вы обиделись, – грустно вздохнул он. – Дайте мне время. Может быть, мы еще встретимся, и тогда…
– Нет-нет. Я же сказала, вы для меня слишком молоды.
Романов определенно был неглуп. Он приподнял бровь, покосился на Фандорина. Взгляд стал вопросительным.
Мона с улыбкой кивнула. Ее переполняло восхищение мистической непредсказуемостью жизни.
Романов поцеловал ей руку, поклонился Эрасту Петровичу и рысцой побежал за Скукиным.
– Почему он назвал вас «Мона»? – спросил Фандорин.
– Мама (ее зовут Варвара Андреевна)… – Мона сделала паузу и загадочно улыбнулась, – в детстве говорила: «Что ты всё загадочно улыбаешься? Тоже еще Мона Лиза нашлась». И прозвала меня Моной.
– Мона, желаю счастья! – крикнул с берега трогательный Романов.
Она, не оборачиваясь, помахала рукой.
Елизавета Третья?
Счастье, собственно, уже наступило, и Мона наслаждалась каждой его минутой.
Река, лодка, никого лишнего. И так будет долго, несколько дней!
Конечно, она его уже полюбила, не могла не полюбить. Это чувство досталось ей, можно сказать, по наследству.
Ни о чем не догадываясь, Фандорин сидел у руля, глубокомысленно глядя вдаль. Вероятно, думал о судьбах России или о чем-нибудь в этом роде, а Мона поглядывала на него и всё время улыбалась. Он был похож на кролика, не подозревающего, что вокруг уже оплелось гибкое тело голодного питона.
Но серьезные мысли приходили в голову и ей.
Что вся предыдущая жизнь была не более чем закуской перед основным блюдом. Настоящее начинается только теперь. Главное – не поторопиться и всё не испортить. Время есть.
Есть-то оно есть, но хочется есть, шепнул питон.
– Чему вы всё посмеиваетесь? – наконец заметил ее состояние Фандорин.
А Моне вспомнилась фраза из гимназического прошлого. Семь лет любовалась на нее с задней парты. Над школьной доской висела, каллиграфически выписанная: «Предначерташе молодого поколешя россиянъ – осуществить чаяшя предковъ. Государь Николай II». Вот именно: осуществить чаяния предков. Что не получилось у матери сорок лет назад, получится у дочери.
Смешные они были в девятнадцатом веке. Как это мама находилась с ним рядом, влюбленная, часто наедине, и своего не добилась? Объяснение тут может быть только одно, уверенно подумала Мона. Этому человеку на роду написано стать не моим отцом, а просто – моим.
– Скажите, вы верите в судьбу? – спросила она. – В то, что каждое событие имеет смысл, что ничего случайного не происходит и что у твоей жизни есть некий предначертанный сюжет?
Эраст Петрович ответил так, будто давно обдумал этот вопрос.
– Предначертанных сюжетов несколько. Даже много. Но по какому из них пойдет твоя жизнь, решаешь ты сам. Это и называется «карма». В принципе, всякий человек, каким бы путем он ни шел, имеет шанс прийти к одной и той же высшей точке: стать босацу, бодхисатвой – существом с полностью пробудившимся сознанием и полной свободой от всякой т-телесности.
Мона выслушала эту маленькую лекцию внимательно и с почтением, но «свобода от всякой телесности» ее насторожила.
– И вы тоже этого хотите?
– Конечно. Как можно этого не хотеть?
Следующий вопрос будет трудный. Мона собралась с духом.
– И что, вы уже… освободились от телесности?
– Увы, – печально молвил Эраст Петрович. – Хоть это и странно. Видите ли, я перенес… долгую болезнь, когда сознание спало и никакой телесности не было. Можно было надеяться, что она уже не вернется. Как бы не так. Я еще слишком молод. Впрочем, удивляться нечему. Старости ждать еще долго. Я пока даже не достиг возраста з-зрелости, мне до него остается больше полугода.
– Возраста зрелости?
– Да. У правильно живущего мужчины зрелость наступает в шестьдесят четыре года. Это восемь восьмерок – пора физического и интеллектуального совершенства. Считается, что перед человеком открывается самый плодотворный и п-приятный этап жизни, движение от земного совершенства к небесному, к мудрости, которая тоже состоит из двух восьмерок, но не перемноженных, а соблюдающих равновесие: восемьдесят восемь лет.
Возраст совершенства
«Я бы очень хотела провести этот приятный этап с вами», сказала бы Мона, если б была дурой. Но она была умная и просто слушала, кивала.
– Японец, который когда-то научил меня владеть волей и телом, рассказывал, что стал полноценным человеческим с-существом лишь в шестьдесят четыре года, – продолжал Фандорин. – Это так называемый возраст «первого совершенства»: тело и ум полностью развиты, и наступает черед духа. На это уходит два двенадцатилетних цикла, после чего тело и ум утрачивают значение. Остается только зрелый дух.
– А что потом, после восьмидесяти восьми лет?
– Ничего. Развитие останавливается. Мудрец живет до тех пор, пока не угаснет интерес к этой жизни, а потом уходит. Старцы-даосы владеют мастерством останавливать свою жизнь на выдохе – в любой момент, который покажется им подходящим.
– У них, наверное, после такой духовной жизни и мощи не тлеют? – насмешливо спросила Мона, которой вся эта китайщина очень не понравилась. Придумана она, ясное дело, исключительно для мужчин. Вообразить себя старухой без ума и тела, с одной только духовностью, нормальной женщине неприятно.
– Не тлеют, – серьезно ответил он. – Говорят – сам я, правда, не видел, – что в тайных склепах, ход куда знают немногие, совершенномудрые старцы сохраняются в нетленном виде веками и будто бы даже после смерти способны воздействовать на людей. Это очень возможно. В таком человеке накапливается очень много д-духовной энергии, а она тоже подвластна закону сохранения. Метафизика в этом отношении ничем не отличается от физики.
Шутит он или нет, Мона не поняла. Наморщив лоб, занялась арифметикой.
Сколько ей будет лет, когда он достигнет этого чертова возраста мудрости? Пятьдесят девять? Ну ладно. Это произойдет только через двадцать пять лет, в тысяча девятьсот, прости господи, сорок четвертом году. К тому времени на Земле все революции и войны давно отбушуют, и, может быть, Эраст передумает становиться даосом или бодхисатвой (кстати, какая между ними разница?).
Однако пора было поворачивать разговор в более перспективном направлении. Мона перешла в атаку.
– А мне не хочется избавляться от телесности. – Она мечтательно вздохнула и проделала элементарный женский трюк – подтянула кверху бюст и по-кошачьи потянулась. – Я люблю свое тело.
– Есть за что, – пробормотал Фандорин и отвел глаза. Но взгляд был правильный, мужской. Мона осталась довольна. Кажется, кролик начал что-то подозревать.
Маленькое отступление, чтобы не насторожился.
– Хотела спросить: а откуда у вас взялся саквояж? И что в нем?
– Купил в Зеленях, – с явным облегчением стал объяснять Эраст Петрович. – Внутри сменное белье, две рубашки, воротнички, т-туалетные принадлежности. У них там почти всё есть – по нынешним временам удивительно. Я и для вас кое-что приобрел, предположив, что вы тоже пожелаете переодеться.
– Как мило! – воскликнула она, заинтересовавшись. – Я так вам благодарна! Мне тоже ужасно надоело ходить нищенкой!
Про то, что юбка переворачивается приличной стороной кверху и про сатиновую блузку, конечно, говорить не следовало.
– Простите, покупал на свой вкус…
Фандорин достал шелковое платье, бордовое, в жуткую желтую розочку.
– Прелесть! – лицемерно восхитилась Мона.
Зато башмаки были недурны. Примерила – в самый раз.
– Вы угадали размер!
– Я не угадывал. У меня хороший глазомер.
– Не думала, что вы успели так хорошо присмотреться к моим ногам, – весело сказала она. – А дессу не купили? Только чулки?
Он смутился.
– Дамского б-белья в лавке не было. Очевидно, у местных жительниц оно не пользуется спросом.
– Придется надеть платье прямо на голое тело, – невинной овечкой проблеяла Мона.
Эраст Петрович мигнул.
– Прямо сейчас и переоденусь! С наслаждением! Только сначала искупаюсь.
Опять замигал. Нет, он еще совсем не бодхисатва!
– Да-да, я отвернусь.
И пересел на нос, принял позу каменного истукана.
Мона разделась донага, встала на заднюю скамейку и раскрыла руки – реке, солнцу, воздуху, миру.
Мгновение, ты прекрасно, но не останавливайся!
Нырнула в восхитительно холодную воду, сделала русалочий кульбит, поплыла за баркасом.
Ну, сабли наголо!
Вскрикнула:
– Ай!
Фандорин стремительно обернулся.
– Что?!
– Что-то скользнуло по ноге! Здесь могут быть водяные змеи?
– Не знаю. Может быть, ужи.
– А-а-а! – завопила, заколотила руками по воде она. – Вытащите меня отсюда! Скорей! Глаза закройте и тащите!
Он послушно зажмурился. С силой, но бережно потянул.
Мона перекинула через корму одну ногу, другую. Встала на колени. Сделала вид, что не может удержать равновесие. Ухватилась мокрыми руками за шею Эраста Петровича. Его покрасневшее лицо с закрытыми глазами было совсем близко, и она решила, что хватит разводить китайские церемонии. Он не подросток, она не институтка.
Прошептала:
– Поцелуйте меня. И ни о чем не думайте.
Глаза открылись.
– Но… – пробормотал Фандорин. – Вы… уверены?
А Моне вдруг пришло в голову, что всё это сон. На самом деле утром ее расстреляли. Сейчас ее мертвая башка торчит на шесте и наслаждается фантазиями.
Хотя какая разница? Сон так сон.
Ммм, какой поцелуй… А какой запах! Мужчины всегда пахнут как-то не очень, а этого она выжала бы в флакон, чтоб получился одеколон «Фандорин», и потом душилась бы каждое утро. Правильно написала одна умная романистка: будем учиться любви у зверей, они любят не глазами, а носом.
Она любила его всем, что в ней было, без остатка. Река, солнце, воздух, мир не мешали, терпеливо ждали. Мгновение длилось и длилось.
Очнувшись после блаженного полуобморока, Мона не позволила себе почивать на лаврах. Нужно было развивать первый успех, двигаться дальше. «Эраст для меня, дурочки, был слишком сложен», – вздыхала бедная мама, дитя невинного века. Но слишком сложными бывают только слабые мужчины. Чем они сильнее, тем с ними проще.
Мона решительно перешла на «ты», потому что любовники всегда одного возраста – пусть он сразу себе это уяснит и не смеет относиться по-отечески.
– Ты совсем еще не освободился от телесности.
– Слишком долго к-копилась энергия Ки, – непонятно ответил он.
Мона положила ему голову на плечо и скоро уснула. Это связывает еще прочнее страсти. Солдат спит, а служба идет.
Сквозь сон слышала, что завелся мотор, но просыпаться не стала, потому что его плечо никуда не делось – как-то он, значит, дотянулся до рычага, не потревожив ее. Мона чмокнула бицепс (хорошо бы, чтоб был помягче), снова крепко уснула.
В следующий раз они любили друг друга уже под звездами, и ночной мир был ничуть не хуже дневного.
А еще в темноте очень хорошо разговаривать.
– Мне больше нечего делать в России, – печалился Эраст Петрович, перебирая ее распущенные волосы. – Я столько лет пытался как-то изменить ее злосчастную карму, отвести б-беду, но карму не изменил и беду не отвел. Я выиграл столько боев, а войну проиграл. И теперь уезжаю, потому что не знаю, с кем воевать. С землей? С воздухом?
Она слушала, терпеливо дожидаясь, пока он заведет речь о главном. Самой наводить его на эту тему будет неправильно.
Попредававшись мужскому самобичеванию, посетовав о печальной судьбе России, Фандорин наконец задал вопрос, которого Мона ждала с замиранием сердца.
– Я довезу тебя до Ростова, а оттуда до Севастополя. Что потом? Отправишься в Швейцарию, к родителям?
Про мать она ему пока не говорила – оставила на потом, когда первые радости начнут приедаться и настанет время вывести отношения на новый, провиденциальный уровень. Пусть Фандорин тоже проникнется трепетом перед высоким замыслом судьбы.
Умнее, конечно, было бы сейчас удивиться и ответить: «Ну да, в Швейцарию, а куда же еще?» Пусть бы он поразмыслил о том, понравится ли ему с ней расставаться. Через день-другой такой идиллии сам предложил бы остаться вместе, а она согласилась бы с видом великой милости.
Но сейчас, под звездным небом, Моне не хотелось быть умной. И она сказала:
– Я хочу остаться с тобой. Хочу быть там, где будешь ты, а остальное мне все равно.
Фандорин заворочался, и она испугалась, что всё испортила. Но оказалось, что он тревожится по другому поводу.
– В Севастополе меня ждет мой друг Маса. Мы сорок лет неразлучны и, надеюсь, не расстанемся до смерти. С ним тебе будет непросто. У него всегда был неважный характер, а с годами стал хуже. Да и ты, з-знаешь, тоже не рукавица.
– Я люблю всё, что любишь ты, – кротко молвила она, вспомнив, как Кити разговаривала с Левиным. – Значит, полюблю и твоего японца.
Сама же подумала: какие пустяки. В ее распоряжении имелись рычаги влияния, не доступные никакому другу. И прибавила, свирепо:
– Я люблю тебя так, как никто никого никогда не любил!
И тут вместо того, чтоб ответить столь же страстно или по крайней мере неизобретательно прошептать «я тоже», он пробормотал нечто загадочное:
– Елизавета Т-Третья? Это уж будет чересчур…
Мона села, взяла его двумя руками за горло и потребовала немедленно объяснить, что значат эти слова.
Объяснял он долго и нескладно, несколько раз пытался по-черепашьи спрятаться в панцырь или по-ежиному ощетиниться, но Мона, конечно, не отстала, пока всего не выяснила.
Тогда отодвинулась и стала думать.
Что обеих его жен тоже звали «Елизаветами» – это хорошо. Значит, у него такая, как ее, карма.
Что оба брака паршиво закончились – это плохо. Хотя разве было бы лучше, если б они оказались удачными?
И вообще: бог любит троицу. А еще надо дать ему то, чего Елизавета Первая дать не успела, а Елизавета Вторая не смогла или не пожелала.
В ту же секунду Мона с легкостью решила вопрос, над которым веками ломали голову мистические философы: как воплотить бесплотное и уловить неуловимое.
А очень просто.
Крепко обволакиваешь неуловимого, берешь маленькую его частицу в плен своего тела и выращиваешь из этой крохи полную свою собственность. Конечно, придется пересмотреть свои принципы, изменить отношение к проблеме размножения, но принципиальность – удел умных мужчин и глупых женщин.
Волнуясь из-за затянувшегося молчания и сильно заикаясь, он робко спросил:
– Я не д-должен был г-говорить про «Елизавету Третью». Я всё испортил? Что я могу сделать, чтоб ты меня п-простила?
Мона повернулась, погладила его по щеке.
– Я, может, и Третья, зато последняя. А прощу я тебя при одном условии. Если у тебя осталось еще немножко энергии Ки.
Мгновение остановилось
На следующий день они плыли через владения какого-то атамана Ковтуна. Здесь недавно прошла война, и встречные деревни были трех видов: безлюдные, мужские и женские.
Читать бесплатно другие книги:
