Тайный дневник Верити Гувер Колин

10

Сама не знаю, чему я удивляюсь, когда убираю рукопись обратно в ящик. Содержимое грохочет, когда я с гневом его захлопываю. Почему я злюсь? Это не моя жизнь и не моя семья. Прежде чем приехать, я читала отзывы на работы Верити, и в девяти из десяти читатели признавались, что хотели швырнуть книгу об стену.

Мне хочется сделать то же самое с ее автобиографией. Я надеялась, что она увидела свет с рождением девочек, но этого не произошло. Она увидела лишь еще большую тьму.

Она кажется такой холодной и жесткой, но я не мать. Возможно, многие матери чувствуют сначала такое по отношению к детям? Если да, то они точно в этом не признаются. Это как когда мать уверяет, что у нее нет любимчика среди детей, хотя на самом деле он есть. Матери о таком не говорят. Или об этом невозможно узнать, пока не появятся собственные дети.

А может, Верити просто не заслуживала быть матерью. Иногда я думаю о детях. Мне скоро тридцать два, и сказать, будто меня не беспокоит уходящее время, было бы обманом. Но если когда-нибудь и появится мужчина, от которого я захочу детей, это будет кто-то вроде Джереми. А Верити обижалась на него и не ценила, какой он прекрасный отец.

Любовь Джереми к девочкам казалась искренней с самого начала. И кажется искренней до сих пор. А ведь он потерял их совсем недавно. Я постоянно забываю. Возможно, он еще проходит стадии принятия горя, пока справляется с Верити, проводит время с Крю и заботится, чтобы семейные доходы, к которым они привыкли, не иссякли окончательно. Даже малая доля этого всего может показаться некоторым людям невыносимой. Но он справляется со всем одновременно.

На этой неделе я нашла в кабинете у Верити коробки с фотографиями. Спустила одну на пол, но фотографии пока не смотрела. Кажется, с моей стороны это будет очередным вторжением в личное пространство. Эта семья, во всяком случае, Джереми, доверила мне закончить цикл, а я продолжаю отвлекаться на свою одержимость Верити.

Но если Верити вкладывает в свои книги так много себя, мне действительно нужно узнать ее как можно ближе. Это не праздное любопытство, а исследование. Вот и все. Оправдание готово.

Несу коробку с фотографиями на кухню, открываю крышку и достаю стопку снимков, задаваясь вопросом, кто их распечатал. В наше время люди не так часто печатают фотографии благодаря изобретению смартфонов. Но здесь столько снимков детей. Кто-то потрудился над тем, чтобы каждая фотография обрела физическую форму. Ставлю на Джереми.

Беру портрет Частин. Крупным планом. Смотрю на ее шрам. Вчера его история никак не выходила у меня из головы, и я полезла в Гугл, чтобы выяснить, может ли попытка аборта действительно навредить ребенку в утробе.

И больше я никогда не стану искать подобные вещи в Гугле. К сожалению, многие дети выживают и рождаются с куда более значительными увечьями, чем просто маленький шрам. Частин действительно оказалась везучей. Как и Харпер.

Ну… До определенного момента.

На лестнице слышатся шаги Джереми. Я даже не пытаюсь спрятать фотографии – сомневаюсь, что он будет против.

Когда он заходит на кухню, я улыбаюсь ему и продолжаю рассматривать снимки. Он медлит по дороге к холодильнику, и его взгляд падает на коробку на столе.

– Мне кажется, если я узнаю ее получше, мне будет легче продолжать ее работу, – объясняю я. И снова опускаю взгляд на снимок Харпер, которая редко улыбается.

Джереми садится рядом со мной и берет одну из фотографий Частин.

– Почему Харпер никогда не улыбалась?

Джереми наклоняется и берет у меня снимок Харпер.

– Ей диагностировали синдром Аспергера, когда ей было три. Она была не слишком экспрессивна.

Он проводит пальцем по фотографии, откладывает ее в сторону и достает из коробки другую. Верити с девочками. И протягивает ее мне. Все трое одеты в одинаковые пижамы. Если Верити и не любила девочек, то на этой фотографии она очень правдоподобно изобразила любовь.

– Последнее Рождество перед рождением Крю, – поясняет он. Достает еще несколько снимков и начинает просматривать. Периодически останавливается на фотографиях девочек, но быстро пролистывает снимки Верити.

– Вот, – говорит он, вытаскивая одну из стопки. – Это моя любимая фотография. Редкая улыбка Харпер. Она обожала животных, поэтому на их пятый день рождения мы повели их в зоопарк.

Я с улыбкой смотрю на фото. Но в основном потому, что у Джереми со снимка абсолютно счастливый вид.

– Какими они были?

– Частин была защитницей. Маленький вулкан. Даже когда они были совсем малышками, она чувствовала, что Харпер была другой. Частин опекала ее. Пыталась объяснить мне и Верити, как быть родителями. И господи, когда появился Крю, мы думали, что придется отдать его ей. Она с ума по нему сходила, – он кладет фотографию Частин в стопку уже просмотренных фотографий. – Из нее могла получиться прекрасная мать.

Он берет фотографию Харпер.

– Харпер была для меня особенной. Иногда я сомневаюсь, что Верити понимала ее так же хорошо, как я, но я словно мог ее чувствовать, понимаешь? У нее были проблемы с выражением эмоций, но я знал, когда она радуется и грустит, даже хотя она не очень понимала, как сообщить об этом миру. В целом она была счастлива. Хотя и не сразу проявила интерес к Крю. Пока ему не исполнилось три или четыре и он не начал с ней играть. До этого момента он был для нее словно предмет мебели, – он берет фото детей втроем. – Он про них не спрашивал. Ни разу. Даже не упоминал их имен.

– Это тебя тревожит?

Он смотрит на меня.

– Сам не знаю, тревожиться или испытывать облегчение.

– Возможно, и то и другое, – признаю я.

Он берет фотографию Верити и Крю сразу после рождения Крю.

– Несколько месяцев он ходил на терапию. Но я испугался, что это может стать просто еженедельным напоминанием о трагедиях, поэтому забрал его. Если с возрастом появится в ней необходимость, я снова отведу его к врачу. Чтобы убедиться, что он в порядке.

– А ты?

Он снова смотрит на меня.

– Что я?

– Как ты?

Он не отводит взгляда. Не медлит с ответом.

– Когда Частин не стало, мой мир перевернулся. А потом, когда умерла Харпер, он разрушился окончательно, – он опускает взгляд на коробку с фотографиями. – Когда мне позвонили насчет Верити… У меня осталась только одна эмоция – гнев.

– На кого? На бога?

– Нет, – тихо отвечает Джереми. – Я злился на Верити.

Он снова смотрит на меня, и ему даже не нужно объяснять, почему он на нее злился. Он думает, что она въехала в дерево нарочно.

В комнате тихо… В доме тоже. Все замерло.

Потом Джереми подается назад и встает. Я встаю вместе с ним, потому что чувствую: он впервые признался в своих чувствах другому человеку. И, возможно, даже себе. Джереми явно не хочет показывать мне свои эмоции, отворачивается и сцепляет ладони на затылке. Я опускаю руку ему на плечо и встаю перед ним, хочет он того или нет. Кладу руки ему на талию, прижимаюсь лицом к его груди и обнимаю его. Он с тяжелым вздохом обнимает меня в ответ. И крепко сжимает – становится ясно, что ему уже очень давно не хватает таких объятий.

Мы стоим так дольше, чем следует, и постепенно нам обоим становится ясно, что пора друг друга отпустить. Его руки расслабляются, и в какой-то момент мы больше не обнимаемся. Мы просто держим друг друга. Чувствуя, насколько давно каждый из нас не испытывал ничего подобного. В доме тихо, и я слышу, как он пытается задержать дыхание. Чувствую его неуверенность, когда его рука медленно перемещается к моему затылку.

Мои глаза закрыты, но я открываю их, потому что хочу на него посмотреть. Какая-то неведомая сила откидывает мою голову назад, в его ладонь, и я поднимаю лицо с его груди.

Он смотрит мне в глаза, и я не знаю, хочет ли он поцеловать или отстраниться, но, в любом случае, уже слишком поздно. Я поняла все, о чем он пытался умолчать, по его объятиям. По тому, как он перестал дышать.

Я чувствую, как он притягивает меня к своим губам. Но потом резко поднимает взгляд и опускает руки.

– Привет, дружок, – говорит Джереми, глядя через мое плечо. Отпускает меня. Делает шаг назад. Я хватаюсь за спинку стула – мне кажется, я стала весить в два раза больше, когда он меня отпустил.

Оборачиваюсь и вижу Крю, мальчик смотрит на нас. Безо всякого выражения. Сейчас он очень напоминает Харпер. Он замечает коробку с фотографиями на столе и спешит к ней. Почти прыгает.

Я поспешно отхожу назад, напуганная его поведением. Он берет фотографии и сердито бросает их обратно в коробку.

– Крю, – мягко говорит Джереми. Он пытается взять сына за запястье, но Крю отдергивает руку. – Эй, – Джереми наклоняется к мальчику. Я слышу в его голосе смятение, словно он впервые видит Крю в таком состоянии.

Крю начинает плакать, продолжая бросать снимки в коробку.

– Крю, – повторяет Джереми, не в силах скрыть беспокойства. – Мы просто смотрим фотографии.

Он пытается прижать мальчика к себе, но тот вырывается из объятий. Джереми снова хватает Крю и прижимает к груди.

– Убери их! – кричит мне Крю. – Я не хочу их видеть!

Я собираю оставшиеся фото и складываю в коробку. Закрываю ее крышкой, поднимаю и прижимаю к груди, пока Крю пытается вырваться от Джереми. Джереми берет его на руки и поспешно покидает кухню. Они отправляются наверх, а я остаюсь стоять на месте, потрясенная и напуганная.

Что это было?

Наверху все тихо уже несколько минут. Я не слышу, чтобы Крю дрался или кричал, и, наверное, это хороший знак. Но чувствую слабость в коленях и тяжесть в голове. Мне нужно лечь. Возможно, не стоило принимать два ксанакса. Или, возможно, не стоило вытаскивать фотографии и рассматривать их перед семьей, которая еще не оправилась от потери. Или же не стоило почти что целоваться с женатым мужчиной. Я потираю лоб, внезапно чувствуя острое желание убежать прочь и никогда не возвращаться в эту обитель горя.

Почему я до сих пор здесь?

11

Даже в разгар дня, когда солнце несет дозор над нашей частью мира, в этом доме как-то жутковато. Сейчас четыре часа. Джереми снова работает на пристани, а Крю играет рядом на песке.

Дом наполнен тревожной энергией. Она здесь всегда, и, кажется, я никак не могу от нее избавиться. Ночью становится еще хуже, мрачнее и напряженнее. Уверена, основная проблема – в моем восприятии, но от этого не легче, потому что происходящее в нашем сознании может быть не менее опасно, чем реальные угрозы.

Вчера вечером я проснулась, чтобы сходить в туалет. Мне показалось, я услышала в коридоре звук шагов – легче, чем у Джереми, и тяжелее, чем у Крю. Затем, вскоре после этого, будто бы скрипели ступеньки, одна за другой, словно кто-то крался по ним, стараясь ступать как можно осторожнее. Я не сразу смогла снова заснуть, потому что в доме такого размера звуки неизбежны. А в воображении писателя любой звук становится угрозой.

Моя голова резко поворачивается в сторону двери кабинета. Я начеку, даже теперь, но слышу лишь голос Эйприл, которая разговаривает с кем-то на кухне. Такой успокоительный тон она обычно использует в разговорах с Верити, словно пытаясь уговорить ее вернуться к жизни. Я никогда не слышала, чтобы Джереми разговаривал с женой. Но он признался, что злится на нее. Интересно, он ее еще любит? Сидит в ее комнате и рассказывает ей, как скучает по звуку ее голоса? Мне кажется, это в его духе. Или было бы в его духе. Но теперь?

Джереми заботится о Верити, иногда помогает ее кормить, но я никогда не видела, чтобы он обращался к ней напрямую. А значит, возможно, он не верит, что она вообще хоть что-то осознает. Словно человек, о котором он заботится, больше не его жена.

Иду на кухню, потому что хочу есть, но еще и потому, что хочу посмотреть, как Эйприл взаимодействует с Верити. Интересно, проявляет ли Верити хоть какую-то физическую реакцию на это взаимодействие.

Эйприл сидит за столом с обедом Верити. Открываю холодильник и наблюдаю, как она ее кормит. Челюсть Верити движется вверх и вниз, почти как у робота, когда Эйприл отправляет ей в рот ложку пюре. Ее всегда кормят только мягкой едой. Картофельное и яблочное пюре, измельченные овощи. Пресная больничная пища. Беру порцию пудинга и сажусь за стол с Эйприл и Верити. Эйприл приветствует меня беглым взглядом и кивком, но не более.

Съев несколько ложек, я решаю немного поговорить с этой женщиной, которая отказывается со мной общаться.

– Давно вы работаете сиделкой?

Эйприл вынимает изо рта у Верити ложку и снова погружает обратно в пюре.

– Достаточно долго, чтобы до пенсии осталось единичное число лет.

– Здорово.

– Но ты моя любимая пациентка, – говорит Эйприл Верити. – Определенно.

Она адресует все свои ответы Верити, хотя вопросы задаю я.

– А как давно вы работаете с Верити?

Эйприл снова обращается к Верити.

– Как давно мы этим занимаемся? – спрашивает она, словно Верити вот-вот ответит. – Четыре недели? – Она смотрит на меня. – Да, меня официально приняли на работу около четырех недель назад.

– Вы были знакомы с этой семьей? Ну, до происшествия с Верити?

– Нет, – Эйприл вытирает Верити губы и кладет поднос с едой на стол. – Можно вас на секундочку? – Она кивает головой в сторону коридора.

Я замираю, пытаясь понять, зачем нам выходить из кухни, чтобы поговорить. Но встаю и следую за сиделкой. Прислоняюсь к стене и кладу в рот очередную ложку пудинга, Эйприл прячет руки в карманы формы.

– Я и не ждала, что вы можете это знать, особенно если прежде вы не имели дело с людьми в состоянии Верити. Но невежливо обсуждать людей вроде нее в их же присутствии, делая вид, что их нет.

Я на мгновение замираю, не успев вытащить ложку изо рта, а потом опускаю ее обратно в стаканчик.

– Простите. Я не знала.

– Тут легко ошибиться, особенно если думаешь, что человек тебя не узнает. Очевидно, мозг Верити работает иначе, чем прежде, но мы не знаем, насколько много она осознает. Просто следите за речью в ее присутствии.

Я выпрямляюсь и отодвигаюсь от стены. Я и не думала, что веду себя невежливо.

– Разумеется, – киваю я.

Эйприл улыбается, и на этот раз, похоже, искренне.

К счастью, неловкий момент прерывается благодаря Крю. Он врывается в заднюю дверь, неся что-то в руках. Пробирается между мной и Эйприл и вбегает на кухню. Эйприл спешит за ним.

– Мама, – восторженно восклицает Крю, – мама, мама, я нашел черепашку.

Он встает перед ней и показывает черепаху. Гладит животное по панцирю.

– Мама, посмотри на нее.

Он поднимает руку выше, пытаясь сделать так, чтобы взгляд Верити сфокусировался на черепахе. Разумеется, ничего не выходит. Ему всего пять, и, возможно, он не способен осознать всех причин, по которым она больше не может с ним говорить, смотреть на него или разделять его радости. Мне сразу становится его жаль, ведь, возможно, он по-прежнему ждет полного выздоровления матери.

– Крю, – подхожу я к нему, – покажи мне свою черепашку.

Он поворачивается и демонстрирует ее мне.

– Это не каймановая черепаха. Папа говорит, что у них отметины на шее.

– Ух ты, – восхищаюсь я. – Как здорово. Пойдем на улицу, подыщем для нее домик.

Крю подпрыгивает от восторга и уносится прочь. Я выхожу за ним из дома и помогаю обыскать окрестности, пока он не находит старое красное ведро. Крю сажает туда черепаху, плюхается на траву и ставит ведро себе на колени.

Я сажусь рядом, отчасти потому, что начинаю очень сильно сочувствовать этому ребенку, но еще потому, что с этого места прекрасно видно Джереми, который работает на причале.

– Папа сказал, мне нельзя оставить черепашку, потому что я убил предыдущую.

Я поворачиваюсь к Крю.

– Убил? Как именно убил?

– Потерял в доме. Мама нашла ее под своим диваном, когда она уже умерла.

А. Ясно. А то в моем сознании уже начали возникать куда более зловещие картины. На мгновение я подумала, что он убил черепашку умышленно.

– Мы можем отпустить ее прямо здесь, в траве, – предлагаю я. – Так ты сможешь увидеть, куда она уползет. Может, она даже приведет тебя к своей секретной черепашьей семье.

Крю достает животное из ведра.

– Как думаешь, у нее есть муж?

– Возможно.

– Может, даже дети.

– Вполне вероятно.

Крю сажает черепаху на траву, но, естественно, она слишком напугана, чтобы двигаться. Какое-то время мы наблюдаем за ней, дожидаясь, пока она высунется из панциря. Краем глаза я вижу – к нам направляется Джереми. Когда он подходит ближе, я поднимаю взгляд, закрываясь рукой от солнца.

– Что вы тут нашли?

– Черепаху, – говорит Крю. – Не волнуйся, я ее не оставлю.

Джереми благодарно мне улыбается. И садится на траву рядом с Крю. Мальчик придвигается к нему поближе и берет за руку, но сразу отстраняется.

– Фу. Ты вспотел.

Он действительно вспотел, но мне это противным не кажется.

Крю вскакивает с места.

– Я голодный. Ты обещал, что мы поедем сегодня в ресторан. Мы не были там кучу лет.

Джереми смеется.

– Лет? Да я водил тебя в «Макдоналдс» всего неделю назад.

– Да, но мы постоянно ездили в рестораны, пока не умерли мои сестры.

Я вижу, как напрягаются от этого замечания плечи Джереми. Он говорил, что Крю не упоминал о девочках с момента их смерти, значит, произошло нечто важное.

Джереми тяжело вздыхает и хлопает Крю по спине.

– Ты прав. Иди, вымой руки и собирайся. Мы должны вернуться до ухода Эйприл.

Крю несется в дом, начисто позабыв о черепахе. Джереми провожает его задумчивым взглядом. Потом встает и протягивает мне руку.

– Хочешь с нами? – предлагает он.

Он приглашает меня на дружеский ужин с ребенком, но тоскующее сердце содрогается, словно меня пригласили на свидание. Я улыбаюсь, отряхивая джинсы.

– С удовольствием.

У меня не было причин уделять особое внимание внешности с тех пор, как я приехала к Джереми. И хотя ничего особенного перед отъездом я не сделала, Джереми наверняка заметил тушь для ресниц, блеск для губ и тот факт, что я впервые распустила волосы. Когда мы приехали в ресторан и он открыл передо мной дверь, он тихо произнес:

– Здорово выглядишь.

Его комплимент запал мне в сердце, и я чувствую его до сих пор, хотя мы уже поели. Крю сидит рядом с Джереми. Он рассказывает анекдоты с тех пор, как доел десерт.

– И еще один, – говорит Крю. – Что стоит между окном и дверью?

Джереми даже не пытается отвечать на вопросы Крю, потому что слышал их уже тысячу раз. Я улыбаюсь мальчугану и делаю вид, что не знаю ответа.

– Буква «и», – сообщает Крю, покатываясь от хохота. Его реакция на собственные шутки веселит меня гораздо сильнее самих шуток.

Он продолжает:

– Может ли страус назвать себя птицей?

– Даже не знаю, – протягиваю я.

– Нет, так как он не умеет говорить!

С тех пор как он начал рассказывать анекдоты, я смеюсь, не переставая.

– Твоя очередь, – заявляет Крю.

– Моя? – переспрашиваю я.

– Да, твоя очередь шутить.

Господи. На меня давит пятилетка.

– Хорошо, дай подумать. – Через несколько секунд я щелкаю пальцами. – Вспомнила. Что это такое – зеленое, пушистое и может убить тебя, если упадет с дерева?

Крю наклоняется вперед, положив руки на подбородок.

– Хм… Не знаю.

– Пушистое зеленое пианино.

Крю не смеется над моей шуткой. Как и Джереми. Сначала.

Через несколько секунд Джереми начинает хихикать, и я улыбаюсь.

– Не понимаю, – говорит Крю.

Джереми продолжает смеяться, качая головой.

Крю смотрит на Джереми.

– Что смешного?

Джереми обнимает Крю.

– Ничего. Смешно, потому что не смешно.

Крю смотрит на меня.

– Анекдоты работают по-другому.

– Хорошо, у меня есть еще, – отвечаю я. – Что это такое – красное и в форме ведра?

Крю пожимает плечами.

– Синее ведро, покрашенное в красный.

Джереми сжимает челюсть, пытаясь сдержать смешок. Его смех – возможно, лучшее из случившегося с тех пор, как я сюда приехала.

Крю морщит нос.

– Ты не очень хорошо рассказываешь анекдоты.

– Да ладно. Смешные же.

Крю расстроенно качает головой.

– Надеюсь, ты не пытаешься шутить в своих книгах.

Джереми откидывается на спинку сиденья и хватается за бок, пытаясь сдержать смех, когда подходит официантка со счетом. Джереми берет его и умудряется выдавить:

– Я оплачу.

Когда мы возвращаемся домой, Крю забегает внутрь раньше нас.

– Беги наверх и скажи Эйприл, что мы вернулись, – кричит Джереми ему вслед.

Джереми закрывает дверь гаража, и мы оба медлим, прежде чем идти дальше в дом. Мы стоим в затемненном углу рядом с лестницей, но полоска света из кухни падает ему на лицо.

– Спасибо за ужин. Было весело.

Джереми снимает куртку.

– Да.

Улыбаясь, он вешает куртку на крючок рядом с дверью. Сегодня он выглядит как-то иначе, словно жизнь тяготит его меньше обычного.

– Нужно почаще вывозить Крю.

Я согласно киваю, засунув руки в задние карманы джинсов. Следующие несколько секунд наполняются насыщенным молчанием. Почти как в конце настоящего свидания, когда не можешь выбрать между поцелуем и объятием.

Разумеется, в данном случае все это неуместно, потому что никакого свидания не было.

Но почему сложилось впечатление, что было?

Мы отводим взгляды, когда Крю начинает спускаться по лестнице. Взгляд Джереми на мгновение опускается вниз, но прежде, чем он уходит, я замечаю короткий выдох, словно Крю помешал ему сделать то, о чем бы он пожалел. Но я не уверена, что об этом пожалела бы я.

Тяжело вздыхаю, иду в кабинет Верити и закрываю за собой дверь. Нужно отвлечься. Я чувствую пустоту – боль в животе, которая не собирается никуда уходить. Словно мне нужно с ним больше мгновений. Мгновений, которых мне не получить. Мгновений, которые мне не положены.

Пролистываю страницы рукописи Верити в надежде отыскать интимную сцену с Джереми.

Не знаю, как относиться к собственному поступку – чтение этой автобиографии кажется неправильным по многим причинам, но это не так плохо, как если бы я пересекла с ним черту физически.

Он не может стать моим в реальной жизни, но я могу узнать, каков он в постели, и, возможно, использовать это в своих фантазиях.

Я была близка к нервному срыву. Я это чувствовала. Или как минимум к скандалу. Вспышке гнева. Истерике. Хотя это было бы неправильно.

Но я уже просто не выдерживала. Если одна из них не плакала, то плакала другая. Если одна из них не хотела есть, то хотела другая. Они редко спали одновременно. Джереми очень помогал и брал на себя половину забот, и если бы у нас был только один ребенок, я бы отдыхала. Но их было двое, так что каждый из нас становился одиноким родителем одного ребенка.

Джереми по-прежнему работал риелтором, когда родились девочки. Он взял две недели отпуска, чтобы мне помогать, но они прошли, и ему пора было возвращаться на работу. Няню мы позволить себе не могли, мой аванс за первую рукопись был небольшим. Я ужасно боялась оставаться одна с детьми, когда ему каждый день придется уходить из дома на девять часов.

Но когда Джереми вернулся к работе, это оказалось лучшим, что со мной когда-либо случалось.

Он уходил в семь утра. Я просыпалась вместе с ним, чтобы он видел, как я забочусь о девочках. Когда он уходил, я клала их обратно в колыбели, отключала видеоняню и возвращалась в кровать. Со дня его возвращения на работу я начала высыпаться лучше, чем когда-либо прежде. Мы жили в угловой квартире, и их комната не соприкасалась с другими жильцами, поэтому никто не слышал, как они плачут.

Даже я не слышала, как они плачут, когда использовала беруши.

Спустя три дня после возвращения Джереми на работу я почувствовала, что жизнь налаживается. Я спала целыми днями, но перед возвращением Джереми я кормила их, купала и начинала готовить ужин. Каждый вечер, когда он заходил домой, дети вели себя спокойно, потому что о них наконец позаботились, из кухни доносился аромат еды, и он приходил в полный восторг от того, как здорово я справляюсь.

Ночные кормления меня уже не напрягали, мой режим перестроился. Я отсыпалась, пока Джереми был на работе. А девочки довольно неплохо спали по ночам, потому что уставали после целого дня плача. Но, возможно, плакать было даже полезно. По ночам, когда все спали, мне удавалось писать, так что у меня даже продвигалась карьера.