Путевые записки эстет-энтомолога Забирко Виталий

Завтрак мне предоставили, зато о том, чтобы я смог умыться, сивиллянки не позаботились. Возможно, общение между собой у них проходит на одорантно-тактильном уровне, как у общественных насекомых и некоторых цивилизаций, входящих в Галактический Союз. Мне не приходилось встречаться с представителями этих цивилизаций, но, по слухам, умывание для них равносильно отрезанию языка – смывая с себя одорантный слой, они полностью лишались речи. Хотя, наверное, такое заключение весьма далеко от истины – наиболее вероятно, что сивиллянки устраивали мне очередной тест. Только на ЧТО в этот раз?

Даже руки вытереть было нечем – мёртвый биотратт комбинезона и материал куртки обладали абсолютным несмачиванием. Сколько ни вози по ним мокрыми руками, ни молекулы воды не впитают. Дожидаться же, пока солнце рассеет туман, и руки обсохнут, было глупо. Пришлось завтракать «руками в крови».

В этот раз я не стал очищать многоножку от панциря, а, стараясь не запачкать мясо, надеюсь нетоксичным, соком багряной травы, аккуратно разломил сваренное членистоногое по сегментам, чтобы потом, не мудрствуя, высасывать из сегментов содержимое. Затем открыл банку пива. Пиво оказалось светлым, что меня немножко развеселило. Исправляют потихоньку сивиллянки свои ошибки, может быть, дождусь и того, что в будущем буду просыпаться рядом с криницей.

Покончив с завтраком, я занялся ногами – нарвал травы и обтёр со ступней глину. Как и ожидалось, лечение Тхэна дало поразительные результаты – ни следа волдырей и потёртостей я не обнаружил. И всё же ставшие удивительно мягкими кроссовки натянул на мокрые от сока ноги с некоторым опасением. Заверениям Тхэна, что теперь в кроссовках невозможно натереть ноги, я верил, однако не знал, как на них подействует липкий сок. Может, он содержит дубильные вещества, и кроссовки вновь превратятся в жёсткие кандалы? Гадай, не гадай, всё проверится на практике.

Наконец я встал и огляделся. Туман, укрывавший равнину плотной пеленой, не достигал колен, и я почувствовал себя этаким вольтерьянским Микромегасом, голова которого находилась в стратосфере, а ноги утопали в густой облачности тропосферы. К своему удивлению я не обнаружил в небе ни одного хоровода Moirai reqia . Странно. Если на западе находится их родовище или гнездовье, то, по аналогии с птицами, утром они должны разлетаться из гнёзд, – однако ничего подобного не наблюдалось. Разве что, уверовав в иллюзию своего безмерного гигантизма, представить, что хороводы сивиллянских экзопарусников проплывают над равниной ниже кромки облачности. То есть на уровне моих щиколоток.

Шутка часто выручает в сложных ситуациях. Вот и сейчас я иронизировал, подшучивая над собой, но на душе было неспокойно. Впервые я попал с ситуацию, когда надо мной проводили эксперимент. Причём неизвестно какой и зачем. К тому же сам дал на него согласие, не представляя, чем рискую, но надеясь, что получу взамен желаемое. Как бы мне, в соответствие с притчей элиотрейцев, не оказаться на месте мальчика с открученной гаечкой, потому что эксперимент сивиллянок очень похож на поиски клапана, перекрывающего доступ к моей психике. Вчера ночью они зондировали мой мозг, тестируя сознание, и пока, надеюсь, не добились ожидаемого результата. Однако это была только пристрелка, и я предчувствовал, что следующий «выстрел» будет «в яблочко». Предчувствия меня никогда не подводили, но если во время охоты, зачастую, – к счастью, то теперь, однозначно, – к сожалению.

И, к сожалению, иного пути, как идти на запад, у меня не было. Как нет его у крысы в лабиринте – либо она бежит туда, куда хочет экспериментатор, либо сдыхает с голоду. Я ещё раз посмотрел на чистое-чистое зелёное небо, повернулся спиной к солнцу и пошёл размеренным шагом по хрустящей траве.

Когда солнце поднялось выше и туман рассеялся, я увидел, что местность начала меняться. Равнина стала более холмистой, и хотя склоны холмов всё ещё сохраняли пологость, перепады высот уже достигали метров двадцати. В низинах остались клочки не растаявшего тумана, вполне возможно, скрывавшего открытую воду, но я ни разу не позволил себе спуститься и проверить. Путь мой стал извилист, так как я старался идти склонами холмов, чтобы для обзора открывалась как можно более широкая панорама. Не знаю почему, но мне казалось, что новый эксперимент над моей психикой будет поставлен в уединённом месте, а более уединённого, чем в низинах между холмами, здесь не было. И хотя я понимал, что очередного эксперимента не избежать, как мог оттягивал его начало.

Наконец-то появились деревья, а то я уж было подумал, что в данной «климатической зоне» Сивиллы ничего, кроме травы, не растёт. Такие же багряные, как и трава, невысокие, не более трёх метров, с гладкими полупрозрачными стволами и широкими листьями, они вначале встречались по одному, затем всё чаще и гуще, хотя никогда не росли рядом друг с другом, и между аккуратными, будто остриженными под конус, кронами всегда оставался широкий просвет. Их рощи очень напоминали искусственные лесонасаждения, что и не удивительно при столь однообразно унылой благоустроенности планеты. Будь по-прежнему в моём теле биочипы, я бы постарался с их помощью определить таксономическую группу, к которой относилась растительность Сивиллы, что позволило бы обосновать вероятностные рамки биогеоценоза планеты и на его основе построить несколько гипотез о возможных местах расселения и гнездовья экзопарусника. Но в данной ситуации я был лишён такой возможности, и оставалось только одно – шагать на запад без особой уверенности, что направление, «предложенное» сивиллянками, приведёт меня к гнездовью Moirai reqia .

Как ни были разрежены рощи деревьев, всё же они сильно сузили обзор, поэтому появившихся в небе экзопарусников я заметил только к полудню. К тому же летели они не с запада, как ожидалось, а медленно надвигались с востока у меня за спиной. Как и вчера. Идеальные круги стаек из пяти особей противоречили основам эволюции жизни во Вселенной – любые стаи любых животных передвигаются гуськом, клином, иногда бесформенной массой, однако всегда впереди находится вожак – сильнейшая и умнейшая особь, своим наличием удостоверяющая, что естественный отбор, как основа эволюции биологических видов, продолжается. Равнозначность же положения особей Moirai reqia в стайках говорило о том, что эволюция этого вида в лучшем случае остановилась. Может быть, и не только этого вида, а всей биосферы Сивиллы. Похоже, ощущение осени, царящей на планете, вызывали не только багряный цвет растительности и запах прели, но и сама биоэнергетика экосферы. От полного безветрия, статичности пейзажа, пропитанного запахом увядания, веяло безразличием всего живого к продолжению существования и тихим умиранием. Древняя природа планеты как бы замерла в ожидании конца, покорившись своей судьбе.

Мне не было никакого дела до старческой немощи Сивиллы и её обитателей. Смерть – сугубо индивидуальное явление, и посторонним в него лучше не вмешиваться. Когда приходит пора, можно только сопереживать, если нет своих забот. У меня такая забота появилась. Сегодняшнее направление полёта экзопарусников Сивиллы подвергало сильному сомнению вероятность, что где-то на западе находится их гнездовье. Как вчера, так и сегодня, экзопарусники летели строго с востока на запад, словно сопровождали солнце и никогда не опускались на землю, всё время находясь на дневной стороне планеты. Правда, для того чтобы за сутки обогнуть Сивиллу, они должны быть гигантских размеров и лететь со скоростью звука в верхних слоях стратосферы, но, поскольку я не знал их истинных параметров, это предположение имело право на существование.

И без того не радужное настроение совсем упало, и я невольно замедлил шаг. Как Тхэн и обещал, умягчённые кроссовки не тёрли ноги, зато потеряли водоотталкивающие свойства, насквозь пропитались соком травы, и теперь внутри при каждом шаге хлюпало и чавкало. Я так расстроился своим выводам, что не сразу заметил необычное поведение одной из стаек экзопарусников. И только когда рядом с этой стайкой проплыла другая, понял в чём дело и остановился, внимательно вглядываясь в небо. Эта стайка, в отличие от остальных, не плыла на запад, а крутила медленную карусель на одном месте, и точка, над которой она висела, находилась за ближайшим холмом точно по моему курсу. И ещё одна особенность была у стайки – вместо пяти особей в ней было четыре, но они не образовывали квадрат, а по-прежнему сохраняли вид равнобедренной пентаграммы с пустующей вершиной одного угла.

Вот, обмерло сердце, вот оно то, ради чего я сюда шёл. Вряд ли за холмом было гнездо экзопарусников, да это для меня и не имело никакого значения. Я был уверен почти на сто процентов, что на земле за холмом находился один из Moirai reqia .

Холм оказался самым высоким из ранее встреченных и с более крутым склоном, так что взбираться по нему пришлось почти на четвереньках из-за скользкой травы. Уже возле вершины я услышал за холмом равномерный гул. Первые звуки на Сивилле, исключая хруст багряной травы под ногами.

Взобравшись на вершину, я поднялся с четверенек и распрямил спину. Передо мной, зажатая со всех сторон холмами, предстала узкая долина со змеящейся по ней неширокой речушкой. Вытекала речушка из озерца у подножья холма, а равномерный гул исходил от водопада, срывавшегося в озерцо под моими ногами.

От вида воды у меня пересохло в горле, а тело, как по команде, начало зудеть от пота и липкого сока. Но радость от одного тут же сменилась глухим разочарованием от другого – нигде я не увидел особи Moirai reqia . Зато на противоположном берегу озерца стояла сивиллянка и смотрела на меня снизу вверх.

Тоскливо заныло сердце. Обманулся я в своих ожиданиях. Не встреча с экзопарусником ожидала меня в долине, а новый психологический тест сивиллянок. Я глянул в небо – четыре экзопарусника крутили разорванный круг точно над озером, и мне стало не по себе от вида пустого места в хороводе, где должен находиться пятый экзопарусник. Отдельные фрагменты воспоминаний о млечнике и заклятия монаха Барабека переплелись странным образом и оформились в предположение, дикое по своей сущности для моей атеистической натуры. В средние века млечника, покидавшего тело человека с разрушенной нервной системой, принимали за душу, отлетающую в рай. Наложенное на эту легенду кликушество Барабека отводило моей «бессмертной душе» пустующее место в хороводе экзопарусников Сивиллы – стоит мне спуститься к озеру, окунуться в воду, и душа воспарит в небо особью Moirai reqia

Тёмное воспоминание в глубине сознания колыхнулось, мистически притягиваемое неполным кругом экзопарусников Сивиллы, как роса Луной, и мне стоило громадных усилий совладать с собой, чтобы вернуть душевное равновесие и трезвость мыслей. Не дождётесь от меня психического срыва!

С этой стороны склон холма был ещё круче, и я не спустился, а скатился к водопаду по траве как со снежной горки. Здесь я помыл руки, умылся, затем напился ледяной воды, всё время ощущая на себе взгляд сивиллянки, но и не думая обращать на неё внимание. Мне нужен был экзопарусник, а от сивиллянок – ничего. Они же хотели что-то от меня, значит, пусть и обращаются ко мне, а не я к ним.

Искупаться в переохлаждённой воде водопада я не рискнул и отошёл по берегу озерца туда, откуда брала своё начало речушка. Сивиллянка стояла на противоположном берегу как раз напротив, но я на неё по-прежнему не глядел. Будто её не было. Неторопливо раздевшись, потрогал ногой воду. Нагретая солнцем, здесь она была значительно теплее, но в то же время сохраняла кристальную прозрачность – несмотря на рябь на поверхности от водопада, каменистое дно у берега хорошо просматривалось. Глубокое озерцо, в которое хотелось нырнуть без оглядки.

Всё же я не выдержал и посмотрел на сивиллянку, как бы спрашивая, что они собираются со мной делать в этот раз? Но сивиллянка молчала. Смотрела на меня добрым, всепонимающим взглядом и улыбалась. Как с иконы. С таким выражением грустного умиротворения на лице смотрят на проказничающих детей и с таким же точно выражением провожают в последний путь до могилы. Всепрощение мадонны было написано на лице сивиллянки, но я его не просил. Не нуждался в прощении грехов, потому что никогда не отождествлял свои даже самые жёсткие поступки с грехом. Это удел слабых. Не способен на поступок – не совершай его, чтобы потом не каяться.

Закутанная в жёлто-солнечный хитон сивиллянка стояла неподвижно, а её отражение играло на мелких волнах разноцветными бликами, будто зеркальное эго раскинуло руки и хитон полоскался на неощутимом ветру.

Я скользнул взглядом по её отражению, и сердце у меня остановилось. Под водой, скрываемый от взгляда отражением сивиллянки и рябью озера, трепетал великолепный экземпляр экзопарусника Сивиллы с трёхметровым размахом крыльев!

Кажется, я удивился – более простой охоты в моей жизни ещё не было, – но эта мысль промелькнула где-то на задворках сознания и тут же исчезла. Предстояла отнюдь не лёгкая ловля экзопарусника голыми руками и под водой, а сивиллянки, естественно, ничем не помогут.

– Ты уверен, что не хочешь узнать свою судьбу? – внезапно спросила сивиллянка с того берега.

Вопрос прозвучал настолько неожиданно и не к месту, что я, занёсший уже ногу, чтобы тихо ступить в воду, вздрогнул и неуклюже замахал руками, балансируя на берегу и стараясь не свалиться в озеро с шумом и плеском. Прощай тогда охота…

– Слушай, не мешай, – сквозь зубы прошипел я, чтобы не спугнуть плещущегося под водой экзопарусника. – Сколько тебе можно повторять, что свою судьбу я творю сам? Собственными руками. Как прошлую, так и будущую. И так будет всегда.

Я аккуратно вошёл в воду и, раскинув для равновесия руки, сделал шаг, второй. Глубина у берега была большой, и я погрузился по грудь. Экзопарусник тотчас исчез из поля зрения, и я на всякий случай выждал пару минут – вдруг он заметил меня и выпорхнет из-под воды? Подобное поведение экзопарусников, одинаково вольготно чувствующих себя как в воздушной, так и водной средах, встречалось впервые, но тем ценнее будет экспонат. Если, конечно, я его поймаю.

– А ты уверен, что прожил именно свою судьбу? – тихо-тихо спросила сивиллянка. В голосе её было столько горечи, словно она жалела меня. Жалела мою пропащую и неприкаянную душу. Почти как монах Барабек, только с абсолютно противоположными эмоциями.

Но я не принял ни её жалости, ни всепрощения. Какое мне до этого дело, когда под водой ждала мечта последних лет – таинственный экзопарусник Сивиллы Moirai reqia . Он – моя судьба, и я сделаю всё от меня зависящее, чтобы претворить её в жизнь. Сосредоточившись на предстоящей охоте, я мягко оттолкнулся от дна ногами и бесшумно нырнул.

И в тот самый момент, когда голова оказалась под водой, дремавшее на дне памяти забытое воспоминание выплеснулось в сознание тёмным всепоглощающим мраком.

10

– Руку! Руку давай! – кричала Тана, раскачиваясь на серой бахроме дыхательных корней гигантских мангров.

Хватая ртом воздух, я вынырнул из солёной, как рапа, мутной воды, попытался схватить протянутую руку, но не достал и снова погрузился под воду, если так можно назвать коричневую жижу, насыщенную танином и взвесью гумуса.

Вынырнув второй раз, я понял, что до руки Таны мне не дотянуться, и схватился за мёртвую, высохшую лиану, палкой свисающую к воде.

– Не трогайте бандачу! – запоздало заорал Кванч.

Лиана треснула, разломилась, на голову посыпалась труха и какие-то насекомые, а я снова погрузился в воду. Но всё же, благодаря лиане, удалось продвинуться немного вперёд, и когда я вынырнул в третий раз, то дотянулся до руки Таны. Кванч перепрыгнул с гнутого ходульного корня на вертикальный корень-насос, прилепился к нему пальцевыми присосками и схватил за левую руку. Вдвоём они подтянули меня поближе, подхватили под мышки и выдернули из зловонного болота на нижний ярус мангровых дебрей.

– Где ногокрыл?! – яростно отплёвываясь, заорал я на Кванча.

Кадык на тонкой шее зеленокожего проводника дёрнулся, Кванч виновато моргнул, и большие выпуклые глаза втянулись в глазницы, превратившись в щелочки.

– Ушёл… – как плетью махнул Кванч тоненькой ручкой куда-то влево.

Из дебрей гигантских мангров доносился треск ветвей, ломаемых удаляющимся ногокрылом-отчимом, и его затихающее взрёвывание. Вовремя на моём пути оказалось болото, иначе ногокрыл просто-напросто раздавил бы меня своей тушей.

– Ещё одна такая выходка, – процедил я, испепеляя взглядом проводника, – и утоплю в болоте!

– Да, бвана Алексан, – смиренно мигнул Кванч, не проявляя никаких эмоций. Утопить земноводного аборигена мне вряд ли бы удалось.

– Камень на шею привяжу, и пойдёшь ко дну, как миленький! – уточнил я, и тут же понял, что сморозил очередную глупость. Острова гигантских мангров на Аукване представляли собой сложный растительный конгломерат, где и песчинки не найдёшь, не говоря уже о камне. А минеральное дно, к которому крепились опорные корни гигантских мангров, находилось в сотне метров от поверхности океана Аукваны.

– Либо, что проще, пристрелю, – понизив тон, пообещал я, чтобы хоть как-то выпутаться из глупой ситуации.

– Алек… – придушенно прошептала Тана у меня за спиной, и я резко повернулся.

Бледная как мел Тана смотрела поверх меня широко раскрытыми глазами, и в них плескался страх. И я тут же ощутил, что волосы на голове шевелятся. Но не от страха – кто-то копошился в них.

– Что там? – с опаской спросил я, не рискуя притронутся к голове руками. Слишком много ядовитой живности водилось в дебрях гигантских мангров на Аукване.

– А… Акартыши…

И только тогда страх сжал сердце.

– Аммиак! Быстро!..

Не отрывая взгляда от моей головы, Тана зашарила дрожащими руками по портупее, нащупала баллончик с аммиаком и вырвала его из карманчика.

– Брызгай!

Я наклонил голову и зажмурился. Вонючая струя ударила в темя, едкая жидкость обожгла кожу, струйками стекая на лицо.

– Хватит! – остановил я и глубоко вдохнул.

Лучше бы я застрелился, чем вдыхать, согласно инструкции, пары аммиака. Этот радикальный метод предохранял от заражения лишь на пять процентов… Огнём обожгло носоглотку, лёгкие, рассудок помутился, и я, кашляя, судорожно выгибаясь, повалился на переплетение корней мангров.

Я потерял сознание, но ненадолго. Очнулся лёжа на том же месте, только голова покоилась на коленях сидящей Таны. Она вытирала мне лицо, волосы влажным платком и, как заведённая, повторяла одно и то же:

– Лучше бы я… Лучше бы меня…

Боль и отчаяние в её голосе, искреннее желание самопожертвования шли из глубины души, от самого сердца, но мне до этого не было никакого дела. Не на неё, а на меня из трухлявой лианы посыпались акартыши, и поменять нас местами не мог никто и ничто. Не признавал я сослагательного склонения, и все эти «абы да кабы» ничего, кроме раздражения, у меня не вызывали.

Кванч торопливо расстёгивал на мне комбинезон, одновременно освобождая от пояса и портупеи. Аборигены Аукваны не знакомы с одеждой, поэтому получалось у него весьма неуклюже.

Я приподнял голову.

– Ты что делаешь? – спросил проводника, с трудом соображая. Обожжённое аммиаком горло саднило, тело было ватным, чужим, мысли ворочались тяжело, как жернова.

Кванч прекратил расстёгивать комбинезон и виновато заморгал.

– Так акартыши… – пролепетал он.

Откуда-то из глубины заторможенного сознания медленно выплыла информация об этих насекомых. Для животного мира Аукваны они не представляли никакой опасности, но вот для людей… Хитиновая пыль панцирей, натирающаяся у взрослых особей между сочлениями, обладала прогрессирующей паразитивно-регенеративной функцией, обусловленной высокой биохимической активностью свободных радикалов. Попадая на повреждённые участки кожи или слизистые оболочки, она легко внедрялась в клеточную структуру организма человека и, изменяя биоэнергетические потенциалы, начинала строительство клеток хитина из «подручного материала». Перерождение клеток происходило с невиданной скоростью и получило мрачное название: скоротечная саркома Аукваны. За три-четыре дня живой человек превращался в хитиновую мумию, и единственным средством, способным нейтрализовать свободные радикалы хитиновый пыли, был аммиак. Но только в том случае, если пыль ещё не проникла в поры кожи…

Я оттолкнул Кванча, сел и начал самостоятельно расстёгивать комбинезон непослушными пальцами. На случай прямого контакта с акартышами инструкция настоятельно рекомендовала избавиться от одежды и принять душ из слабого раствора аммиака.

Тана протянула руку, чтобы помочь, но я отстранился.

– Хватит одного заражённого, – сказал, еле ворочая непослушным языком. Происходящее воспринималось заторможено и отстранённо, как будто сознание наблюдало за телом со стороны и с трудом управляло им. – Организуйте лучше душ…

Пока я раздевался, Кванч вырубил трёхметровых отрезок полой лианы, проткнул толстую стенку корня-насоса и вставил в дырку конец импровизированного шланга. Из другого конца толчками забила пресная вода.

– Мы готовы!

– Сейчас… – пробормотал я, снимая ботинки с самоцепляющимися подошвами, в которых можно ходить даже по потолку, и выбираясь из маскировочного комбинезона. Ногой отодвинул одежду и обувь в сторону и поднялся. Меня шатнуло, но я всё же удержался на ногах.

– Начинайте, – вяло скомандовал, рефлекторно зажмуриваясь. Слизистую носоглотки обожгло настолько, что вряд ли когда смогу различать запахи, но это, как говорится, полбеды – попадание аммиака на сетчатку грозило полной слепотой.

Кванч направил на меня струю опреснённой манграми воды, а Тана начала распылять в неё из баллончика аммиак. Холодный душ в жарком пекле тропиков Аукваны сам по себе приятная вещь, к тому же, учитывая моё состояние, помогал прийти в себя. Так бы и стоял. Вечно.

– Хватит аммиака, – наконец сказал я, – обмывайте чистой водой!

Поворачиваясь под струёй, промыл глаза, основательно прополоскал носоглотку, и попытался откашляться. В лёгких сипело, хрипело, обожжённая трахея вызывала ощущение вставленной в горло жёсткой трубки, и ничего у меня не получалось.

Внезапно Кванч отвёл шланг в сторону и поднял вверх тонкую длинную руку.

– Тихо! – предостерегающе шикнул он и застыл, прислушиваясь. Только он мог различить в какофонии птичьих голосов мангрового леса посторонние звуки. – Егеря летят… Уходим! Быстро!

Он выдернул полую лиану из отверстия в насосном корне, залепил дырку древесным варом и юркнул в заросли нижнего яруса мангров.

– За мной!

С трудом соображая, зачем нужно бежать, я замешкался, и Тана подтолкнула меня в спину. И только тогда я устремился вслед за Кванчем, больше доверяя стадному инстинкту, чем заторможенному сознанию. Бег босиком по осклизлым корневищам гигантских мангров давался с трудом, ноги то и дело разъезжались, меня мотало из стороны в сторону, и если бы не Тана, поддерживавшая под руку, я либо сорвался бы между корней в болото, либо переломал ноги.

Сзади с шипением ухнуло, в спину ударила жаркая волна, и лишь тогда я понял, в чём заключалась опасность. Егеря Лиги защиты возможно разумных животных не церемонились с браконьерами, на период появления птенцов ногокрыла ставя всех трапперов вне закона и устраивая на них беспрецедентную охоту как на хищных зверей. Не интересовало егерей, что я охотился не на птенцов, а на взрослого ногокрыла-имаго, – они вначале стреляли, а затем разбирались в кого. Если от траппера после плазменного удара что-нибудь оставалось.

– Погоди… Погоди… – задыхаясь от бега, попросила Тана. – Да остановись же!

Из последних сил она дёрнула меня за руку, и я, с трудом удержавшись на ногах, остановился.

– Сейчас… Сейчас… – Тана лихорадочно зашарила по карманам. – Надо накидку… Они тебя на тепловом сканере видят…

Она выдернула из кармана пакет, разорвала его и набросила на меня саморасправляющуюся пелерину, экранирующую инфракрасное излучение. Накидка тут же начала облегать тело, и пока её структура ещё находилась в аморфном состоянии, Тана быстро провёла рукой по моему лицу, освобождая от ткани глаза и рот. Будто нос ребёнку вытерла.

– Чего застряли?! – заорал Кванч, выныривая перед нами из зарослей. – Быстро за мной!

Он схватил меня за руку и увлёк в заросли. И не успели мы сделать нескольких шагов, как то место, на котором только что стояли, превратилось в огненный столб.

Около часа мы с максимально возможной скоростью петляли по мангровым зарослям, чтобы высадившиеся с птерокара егеря не смогли взять след. Ведущий нас Кванч то и дело растворялся в рябящей в глазах ржаво-зелёной кипени сельвы, затем возникал из зарослей то слева, то справа, менял направление, затаскивал нас на средний ярус леса, где приходилось прыгать с ветки на ветку, вёл мелководными болотами и всё время поторапливал.

От суматошного бега я уже окончательно ничего не соображал. Не всё ли равно, от чего погибнуть – от скоротечной саркомы Аукваны или от плазменного луча? Последнее даже предпочтительнее – мучиться не буду…

Как мы оказались в схроне – убежище, сплетённом из лиан между нижним ярусом мангровых зарослей и болотом, – не помню. Понял вдруг, что стою на дне громадной раскачивающейся корзины, вокруг темно, душно, и бежать никуда не надо. Сердце бешено колотилось, лёгкие, работая как мехи, хрипели.

– Ложись, ложись в гамак… – суетилась вокруг меня Тана.

Я упал в гамак, потерянным взглядом обвёл схрон и увидел, как Кванч сноровисто «зашивает» лианами входной лаз. Таких схронов в переплетении ходульных корней гигантских мангров Аукваны у каждого проводника браконьеров имелось не менее двух десятков, и были они настолько хорошо замаскированы, что егеря считали большой удачей, когда случайно их обнаруживали.

– Тише, тише… Успокаивайся… – шептала Тана.

Она присела рядом с гамаком и гладила меня по груди, по рукам. А я всё никак не мог отдышаться. В груди угрожающе клекотало, я задыхался, обожжённые аммиаком лёгкие отказывались принимать кислород. И вдруг жёсткая трубка, в которую превратилась трахея, сломалась внутри со стеклянным хрустом. Я отчаянно закашлялся, и из горла полетели сгустки алой крови…

Очнулся я под вечер. Дышалось легко и спокойно, ничего у меня не болело, и лишь непомерная слабость напоминала о том, что произошло. Силы нашлись только на то, чтобы с огромным трудом приоткрыть чугунные веки.

Тана и Кванч сидели на чурбаках и собирали из блоков походный диагност. Такого лица у Таны я ещё не видел – отрешённое, скорбное, с потухшими глазами. Зрачки смотрели в одну точку, и она, похоже, не видела, что делают руки. Кванч, заглядывая в инструкцию, то и дело подправлял её действия. По щекам Таны катились слёзы, а губы что-то непрерывно, как молитву, шептали. Кажется, всё то же: «Лучше бы я… Лучше бы меня…»

В этот раз её слова не вызвали у меня никакого отторжения. Апатия царила в душе, и было всё равно, кто что думает и делает в мире, в котором мне осталось находиться три дня. Я пребывал по одну сторону бытия, они – по другую, и ничего нас уже не связывало. Страх смерти отсутствовал – было лишь невыносимо жаль, что меня в этом мире не будет, и всё, чему в нём суждено случиться, будет происходить без меня.

Мысли текли вяло и равнодушно, по привычке анализируя создавшуюся ситуацию. Наверное, старики точно так вспоминают прожитые дни, без эмоций прокручивая в памяти «кино» своей жизни и не имея никакого желания что-либо изменить в «сценарии». Нет, не вспоминалась мне вся моя жизнь, а лишь последние месяцы – подготовка к экспедиции и дни, проведённые на Аукване. Скорее всего, эти воспоминания были вызваны к жизни горечью понимания, что экспедиция на Ауквану будет последней. И единственной, которую мне не удалось завершить. Не суждено мне дожить до глубокой старости, дабы, сидя в кресле-качалке, обозревать коллекцию экзопарусников и с тихой улыбкой вспоминать перипетии, происходившие при ловле какого-либо экземпляра коллекции. Не будет у меня тихой спокойной старости. Ничего не будет. C’est la vie, c’est la mort… [7]

Pediptera Auqwana vulgaris – ногокрыл Аукваны обыкновенный, не считался среди эстет-энтомологов уникальным видом. И в то же время у маститых коллекционеров если и имелись экземпляры ногокрыла, они не экспонировались. Выставляли на показ ногокрылов только начинающие коллекционеры, так как на рынке экзотических животных невозможно приобрести неповреждённый экземпляр. Объяснялось это тем, что Ауквана была закрыта для охоты из-за хищнического разграбления биологических видов с уникальными фармакологическими показателями. К таким видам относился и ногокрыл, но не в стадии ногокрыла-имаго, представлявшего интерес исключительно для эстет-энтомологов, а в стадии новорожденного ногокрыла-птенца, мясо которого обладало поистине чудотворным плацентарным эффектом, способствующим омоложению клеток. Несмотря на объявление Аукваны галактическим заповедником, браконьерство здесь процветало, и от него не спасала егерская служба, специально созданная Лигой защиты возможно разумных животных. Даже драконовские меры, вводимые на период появления в гнёздах птенцов, – уничтожение егерями без суда и следствия застигнутых на месте преступления трапперов – не могли полностью искоренить браконьерство. Очень многим в Галактике хотелось помолодеть и жить дольше.

В отличие от земных насекомых жизненный цикл Pediptera Auqwana vulgaris был несколько сложнее (два закукливания в начальной и конечной стадиях, а также гиперметаморфоз личинки) и делился на пять стадий: яйцо – птенец – личинка (ногокрыл-отчим) – личинка (старец-одиночка) – имаго. Раз в год, перед сезоном слоистых туманов, из отложенных старцем-одиночкой яиц вылуплялись птенцы, биологический смысл существования которых не совсем ясен, поскольку они ничем не питались и существовали как особи на протяжении всего шести дней, ревностно оберегаемые ногокрылами-отчимами. По истечении шести суток птенцы закукливались, и через месяц из первичных коконов выходили ногокрылы-отчимы, чья длина на этот момент не превышала пяти сантиметров. Вопреки названию, личиночная стадия имела очень коротенькие бескрылые ножки, на которых ногокрыл отправлялся на поиски гнезда с отложенными старцем-одиночкой яйцами. За время путешествия, а затем охраны гнезда ногокрыл-отчим, подобно земным гусеницам усиленно питался растительной пищей и вырастал до пятнадцати метров в длину, достигая массы десяти тонн. Но на период, когда птенцы вылуплялись из яиц, он прекращал питаться, становился агрессивным, усиленно охраняя птенцов, чьё появление на свет привлекало к себе как многочисленных естественных хищников Аукваны, так и галактических браконьеров. За это время ногокрыл-отчим терял до половины своей массы и к моменту закукливания птенцов превращался в худое дряблое существо, за что и получил название старца-одиночки. В таком виде он существовал ещё год, медленно пробираясь сквозь чащу гигантских мангров и выискивая укромное место для гнездования. Где-то за месяц до сезона слоистых туманов старец-одиночка закукливался, и вторичная куколка раскрывалась спустя ровно сутки после того, как все птенцы закукливались в первичные куколки. При этом во время последнего метаморфоза ногокрыла стволы гигантских мангров вокруг куколки раздвигались, образуя небольшую полянку, просвет над которой между деревьями напоминал круглый колодец в стометровой многоярусной системе островной сельвы Аукваны. Приблизительно девять из десяти раскрывшихся вторичных коконов содержали кладки яиц, а из десятой куколки появлялась краса и гордость мангровых зарослей – Pediptera Auqwana . По своему строению ногокрыл напоминал раскрытый зонтик трёхметрового диаметра необычайно яркой расцветки, а название своё получил из-за метаморфизованных сочлений хитинового панциря, превратившихся в спицеобразные распорки крыльев и очень напоминающих тонкие ножки насекомых. По аналогии с большинством земных бабочек-однодневок пищеварительный тракт у ногокрыла отсутствовал, и единственным смыслом его существования являлось оплодотворение отложенных яиц. Чуть покачивая крыльями, ногокрыл медленно взлетал над мангровыми зарослями, выискивал круглые прогалины в сплошном лиственном пологе верхнего яруса сельвы, опускался туда и надолго зависал над кладкой яиц. Псевдочешуйки, пыльцой опадая с крыльев, медленно осыпалась на кладку, оплодотворяя яйца и одновременно превращая разложившиеся останки ногокрыла-старца в голубоватую жижу, обладающую сильнейшим анабиозным действием и прекрасно защищающую яйца на период созревания. Около суток ногокрыл парил над одной кладкой, затем направлялся на поиски следующей. С оплодотворением каждой кладки крылья ногокрыла всё более блекли и после пятнадцатой-восемнадцатой кладки становились совсем прозрачными. Тогда ногокрыл погибал. Некоторые, не найдя более шести-семи кладок, тоже погибали, и вот этих-то особей егеря и экспортировали на рынок.

Сведения о Pediptera Auqwana я почерпнул из Большого энтомологического словаря Аукваны, иллюстрированного прекрасными стереокадрами, отснятыми специальной экспедицией Центра Биологической классификации при Галактическом Союзе под бдительным наблюдением егерей Лиги защиты возможно разумных животных. Меня мало интересовало, что поведенческие функции ногокрыла носят исключительно описательный характер, и нигде не даётся объяснения многоступенчатой стадии развития. Пусть этим вопросом занимаются рядовые энтомологи. Зато стереокадр ногокрыла-имаго, заснятого в момент появления из кокона и расправляющего твердеющие на воздухе крылья с режущей глаз сочной расцветкой, произвёл на меня неизгладимое впечатление. Такой экземпляр экзопарусника просто необходимо иметь в коллекции, если ты считаешь себя эстет-энтомологом.

Как ни странно, с субсидированием экспедиции на Ауквану получилось неожиданно просто. Финансовую сторону экспедиции и фрахтовку челночного катера, который должен был ожидать окончания экспедиции на орбите планеты для контрабандного вывоза ногокрыла, взяла на себя Тана. Честно говоря, я не ожидал такого продолжения нашей связи. Тана была красивой, эффектной женщиной, с которой мы познакомились на выставке моей коллекции и какое-то время провели вместе. Но, обычно, на этом с моей стороны всё и заканчивалось. Женщины всегда были для меня только сексуальным придатком. И не более. Однако на этот раз прозаического окончания связи не случилось, но отнюдь не потому, что я изменил своему кредо. Были в моей жизни случаи, когда женщины пытались перевести наши чисто сексуальные отношения в нечто большее, но как только с их стороны начинали проявляться капризы и требования, я уходил. Без сожаления. С Таной получилось по иному. Она ничего от меня не требовала – я был для неё непререкаемым авторитетом, она во всём меня поддерживала, словно являлась не только сексуальным придатком, но и моим эго. Что, в общем-то, при её эффектной внешности, относительной финансовой независимости и достаточно трезвом уме (вопреки сложившемуся мнению, что все красавицы – глупышки) было для меня несколько странно. Это тешило самолюбие, но отнюдь не меняло моих жизненных позиций. Пока это меня устраивало, я не спешил разрывать отношения.

Как и большинство трапперов, промышляющих охотой на птенцов ногокрыла, мы инкогнито высадились на Аукване за полтора месяца до объявления Лигой защиты возможно разумных животных блокады заповедных островов гигантских мангров. Парадоксально, но труднее всего оказалось найти проводника, хотя чуть ли ни каждый десятый абориген занимался контрабандной охотой на птенцов ногокрыла. Но когда они узнавали о цели экспедиции, то отказывались наотрез. И вовсе не потому, что охота на ногокрыла-имаго была для них табу – они совершенно не понимали, зачем нам нужен именно ногокрыл, когда все пришельцы охотятся исключительно на птенцов. В конце концов нам удалось нанять одного аборигена за тройную цену, но, похоже, он нам всё равно не поверил, считая, что мы зачем-то хитрим и однозначно будем охотиться на птенцов.

Из-за вынужденной задержки отбыли мы на острова гигантских мангров за три недели до сезона слоистых туманов, когда все водные пути и тропинки на подступах в сельву начали усиленно контролироваться егерями. Поэтому вместо суток пришлось затратить четверо, но, к счастью, удалось незамеченными миновать все контрольные посты. Проводник попался опытный и добросовестный, выполнял свои функции выше всяких похвал, тем не менее, я то и дело натыкался на его скептический взгляд. Категорически не верил Кванч в цель нашей экспедиции, хоть ты его убей. Каждое утро он сообщал, что поблизости находится гнездо с яйцами ногокрыла, однако я пропускал его информацию мимо ушей и требовал поисков вторичных коконов. Кванч с видимым неудовольствием подчинялся, а затем с неприкрытым скепсисом наблюдал, как я сканирую вторичные коконы. За две недели мы обследовали восемнадцать коконов, но во всех них формировались яйца, и ни один не предвещал появление на свет красы и гордости мангровой сельвы планеты – Pediptera Auqwana .

Я начал нервничать и подозревать, что Кванч водит меня за нос, специально подсовывая коконы с яйцами, и пару раз на повышенных тонах высказал проводнику свои претензии. Но Кванч только недоумённо пожимал узенькими плечиками, разводил в стороны непомерно длинные тонкие руки, растягивал губы в извиняющейся улыбке, вдвигал и выдвигал глаза. Я ему не верил. В масляно-преданных глазах играло лукавство себе на уме аборигена. Мол, знаю, на что ты охотишься, – не проведёшь на мякине!

Однако когда из яиц начали вылупляться птенцы, а я по-прежнему требовал от него поиска вторичных коконов, скепсис и лукавство в глазах Кванча сменилось откровенным изумлением, перешедшим в открытое непонимание, а затем нежелание продолжать экспедицию. Только моё твёрдое слово и выплата на месте половины обещанного вознаграждения, – суммы, превышающей обычный заработок проводника у галактических контрабандистов птенцов, – несколько поколебали его уверенность в своей сермяжной правоте и заставили продолжить поиски вторичных коконов. Тем не менее, каждое утро он со всё возрастающей тревогой в голосе сообщал об очередном гнезде с птенцами, обнаруженном им во время ночной разведки, и мой неизменный отказ забрать птенцов встречал чуть ли не в штыки. Будь Кванч человеком, я бы сказал, что он находится на грани психического срыва, и, возможно, повёлся с ним деликатнее. Но я не придал этому значения. И поплатился.

Сегодня утром Кванч не стал говорить, что рядом где-то находится гнездо с птенцами, а на вопрос, нашёл ли он очередной вторичный кокон, бросил лаконичное «да» и повёл меня в чащу. Я было подумал, что проводник наконец-то поверил в мою цель, но глубоко ошибся. С удвоенной осторожностью пробираясь сквозь чащу и заставив меня делать то же самое, Кванч вывел меня к гнезду с птенцами.

При виде в двух шагах от себя гнезда с птенцами я обомлел, но, переведя взгляд на довольное лицо проводника, лучащееся счастьем оттого, что он наконец-то выполнил свою миссию, не сдержался и выругался. Совсем забыв, что гнёздо птенцов охраняется не в меру агрессивным ногокрылом-отчимом… Спасло меня от судьбы быть раздавленным многотонной тушей ногокрыла-отчима болото, если можно считать спасением замену смертного приговора через раздавливание на смертную казнь через заражение инфекцией.

Ничего теперь нельзя было изменить. И самое обидное заключалось в том, что винить кого-либо в происшедшем не имело смысла. Сам виноват, что необдуманно последовал за Кванчем, а затем выругался у гнезда ногокрыла…

Кажется, я застонал от бессилия и униженного состояния, потому что Тана встрепенулась и посмотрела в мою сторону.

– Алек… – Она вскочила с чурбака, стремительно скользнула к гамаку и наклонилась надо мной. – Ты проснулся? Как себя чувствуешь?

Голос у Таны дрожал, и меня передёрнуло. Сам не умел жалеть, и, тем более, не терпел жалости по отношению к себе. Унизительное чувство.

– Нормально… – с трудом разлепив губы, прошептал. – Слабость только…

– Это мы сейчас… Погоди…

Тана засуетилась, открыла аптечку, извлекла шприц-тюбик с тонизатором, уколола в руку. Мурашки побежали по коже, меня содрогнуло, по лицу градом покатился пот. Слабость таяла на глазах.

– Я хотела вызвать катер… – Лицо Таны скуксилось. – Погрузить тебя в криогенную камеру и доставить в ближайший медицинский центр. Но… Но…

Только отчаяние могло подвинуть её на такое решение. Да, при анабиозе скоротечная саркома Аукваны замедлялась, и, возможно, в Центре межвидовой хирургии путём корректировки биоэнергетических потенциалов клеточной структуры удалось бы спасти мне жизнь. Но в сложившихся обстоятельствах это было неосуществимо. Мешало ненавистное сослагательное склонение.

– Не глупи, – тихо сказал я крепнущим голосом. – Никого ты вызвать не сможешь. Егеря установили частотно-волновую блокаду Аукваны, через которую не пробьётся ни один сигнал.

Тана быстро заморгала, лицо перекосилось, и она отвернулась. Плечи у неё мелко дрожали. Надежда, что я подскажу решение, рухнула.

– Готово, бвана Тана, – сказал Кванч, вставая с чурбака.

– Ты собрал диагност? – встрепенулась Тана. – Молодец…

Сомнительная похвала. Собрать походный диагност мог и ребёнок – его блоки сцеплялись в единственно возможном порядке.

Тана подошла к панели диагноста, защёлкала клавишами.

– Сейчас мы тебя проверим… Может быть, и не заразился… – сказала она, не смея смотреть на меня. Будто я не знал о своём диагнозе, и взгляд мог его выдать.

– К чему? – пожал я плечами. – И так всё ясно.

Слабость исчезла, её место заняла апатия. Ничего в этом мире для меня уже не имело значения. К чему все эти анализы, мельтешение, лишние телодвижения? «Не тратьте, кум, напрасно силы, идите ко дну», – иронично советовали мои славянские предки по поводу бесполезных действий. Только сейчас я понял глубокий смысл поговорки и не увидел в ней иронии. Всё-таки кусочек загадочной славянской души был и во мне.

Тана извлекла из ниши датчик-паучок, попыталась активировать его, но ничего не получилось.

– Подключи поводок, – отстранённо посоветовал я. – Дистанционно в блокированном районе ничего работать не будет.

Несмотря ни на что, какая-то часть моего сознания ещё пыталась контактировать с миром живых. Но это ненадолго. Максимум трое суток.

Тана подключила поводок к датчику-паучку и поставила его мне на грудь. С минуту электронный анализатор стоял, поводя по сторонам лапками-сенсорами, затем принялся бегать по телу, изредка приостанавливаясь для замеров. От прикосновений лапок было щекотно, но не смешно. Не выношу щекотки, но сейчас это чувство словно атрофировалось.

– Кушать хочешь? – спросила Тана, чтобы отвлечь и себя, и меня от гнетущих мыслей. Бегать «паучку» предстояло долго. Около часа.

От слова «кушать» сквозило ненавистной жалостью, но сознание отметило это равнодушно, где-то на периферии. Чувства зациклились сами на себя и не желали откликаться на чужое сочувствие из-за разделявшей нас черты. Только сугубо рациональное восприятие связывало меня с действительностью.

Я подумал. Есть не хотелось. Умирать тоже. Что-то во мне ещё держалось за этот мир и не хотело уходить из него вопреки сложившимся реалиям.

– А что ты можешь предложить? – неожиданно вырвалось.

Тана растерялась.

– Как – что? Грибы…

Поскольку экспедиция была браконьерской, и снаряжение мы могли нести только на себе, пришлось ограничиться крайне необходимым, учитывая при сборах чуть ли не каждый грамм веса. Поэтому, предварительно разузнав, что мангровые заросли Аукваны изобилуют съедобными грибами, являющимися основной пищей аборигенов, продовольствия мы не взяли.

– Не хочу, – поморщился я. Грибами мы питались уже месяц, и если первое время – с удовольствием, то последнее – через силу. Не приспособлен цивилизованный человек к однообразной пище, кусок не лез в горло.

– Слушай, у нас же есть НЗ! – излишне эмоционально воскликнула Тана. – Сублимированный апельсиновый сок и шоколад. Будешь?

– Нет, – снова поморщился я. Зачем вообще спросил о еде? Ничего мне не хотелось.

Возможно, Тана приняла мой отказ за каприз умирающего, но на самом деле всё было не так. Мои мысли и желания пошли вразброд, потеряв логическую связь.

– Я всё-таки разведу сок, – не согласилась Тана. Места она себе не находила, нервно двигая руками и не сводя глаз с бегающего по мне «паучка».

– Как хочешь… – безразличным выдохом вырвалось из меня. Будто и не я сказал.

И в это мгновение многоногий датчик диагноста застыл на моём животе и замигал зелёными глазками-индикаторами. Ошибся я, предположив, что Тана будет проводить всестороннюю диагностику – она запрограммировала аппарат на экспресс-анализ.

Забыв обо всём, Тана бросилась к диагносту, щёлкнула клавишей, и аппарат выстрелил тонкую ленту распечатки. Схватив ленту, Тана пробежала по данным глазами раз, второй, мотнула головой, словно ничего не понимая, и принялась в третий раз медленно перечитывать, беззвучно шевеля губами.

Сердце у меня ухнуло. Всё-таки тлела во мне надежда…

Внезапно Тана уронила ленту и посмотрела на меня широко раскрытыми глазами. А затем её лицо перекосилось, и она громко, страшно зарыдала, сотрясаясь всем телом.

– Зачем… – досадливо скривился я. И без её истерики было тошно.

– Ал… л-лек… – заикаясь сквозь рыдания, хрипя горловыми звуками из-за непослушных губ, со стоном выдавила Тана. – Т-ты… Ты… з-з… з-здо… здоров…

– Что?!

Это было как удар грома. Страстно, до боли в сердце, захотелось жить, но я не захотел поверить в блеснувший лучик надежды. В таком состоянии Тана могла принять желаемое за действительное.

– Дай статусграмму! – затребовал я распечатку.

И только когда собственными глазами убедился, что меня не обманывают, во мне будто что-то перевернулось. Мир встал вверх тормашками, а роковая черта, отделявшая меня от мира живых, лопнула, как струна, с оглушительным звоном.

Дальнейшее я воспринимал смутно. В голове продолжало звенеть, и мысли никак не могли упорядочиться. Сознание и тело воссоединились, но абсолютно не работали – я был похож на заводную куклу, которая двигалась и говорила исключительно автоматически.

Тана, не столько не веря показаниям диагноста, сколько самой себе, перепрограммировала его на всесторонний анализ и провела повторную диагностику, но на мою эйфорию это никак не сказалось. Экспресс-анализ достаточно грубый метод, но будь в моём теле хоть одна клетка с нарушенным биоэнергетическим потенциалом, она была бы обнаружена. Поэтому всесторонняя диагностика могла выявить во мне всё, что угодно, хоть целый букет заболеваний, но не скоротечную саркому Аукваны. Иные же болезни можно излечить.

Пока шла повторная диагностика, я вдруг страстно захотел есть и заказал грибного супчика. Тана сварила его на мини-печи, и я выхлебал супчик с превеликим удовольствием, хотя вкуса не ощутил. Окончательный диагноз я воспринял как должное, а Тана опять расплакалась, но теперь без истерики, счастливыми слезами. По-моему, она меня любила по-настоящему, и это оказалось для меня открытием. Этого чувства я не понимал – для меня в отношениях между мужчиной и женщиной существовал только секс.

Затем мы пили разведенный в опреснённой манграми воде сублимированный апельсиновый сок из неприкосновенного запаса, ели шоколад… Потом выгнали из схрона Кванча, и любили друг друга. Любили яростно и неистово, словно в последний раз…

Эйфория, застилавшая разум, схлынула только глубокой ночью, когда Тана, вымученная, спала на моём плече, а я, лёжа в гамаке и обнимая её хрупкое тело, никак не мог смежить веки. Ни пылинки сна не было в глазах. Эйфория ушла, уступив место спокойной радости неожиданного избавления от смертельной опасности. Всего пять процентов было на моей стороне, и они, как это изредка бывает в рулетке, выпали на мою долю. Какое это всё-таки сладкое чувство – знать, что ты живёшь и, главное, будешь жить.

Плетёные из лиан стены схрона слабо светились в темноте, и за их пределами продолжал жить активной ночной жизнью заповедник гигантских мангров Аукваны. Шелестела листва, на все лады стрекотали ночные насекомые, в болоте что-то стонало и плюхалось, изредка ухала аукванская сова. От её уханья, наполовину состоящего из инфразвука, обмирало сердце, в глазах темнело, и всё живое на некоторое время обездвиживалось. Но затем ночная какофония возобновлялась. Первыми несмело подавали голос скрежетцы, затем подключались перекваки, и вот уже ночной хор голосов живой природы вновь звенел во всю мощь. И не было для меня музыки слаще.

Под эту музыку жизни я и уснул.

Утром я чувствовал себя хорошо, но на задворках сознания угнездилось тревожное ощущение, что сегодня обязательно случится что-то скверное. Психологически моё состояние объяснялось остаточными явлениями вчерашних коллизий, но от понимания этого на душе легче не становилось.

Тана проснулась позже и выглядела совершенно разбитой. Лицо у неё осунулось, под глазами набрякли мешки – вчерашний стресс отразился на ней в гораздо большей степени, чем на мне. Как будто её слова: «Лучше бы я… Лучше бы меня…» – мистическим образом перенесли психологические перегрузки с меня на неё.

Дожидаясь возвращения Кванча из ночной разведки, мы позавтракали сырыми грибами. Но если вчера вечером я выхлебал грибной супчик с удовольствием, то сегодня давился, силком пропихивая в горло куски. Надоели грибы до чёртиков. Тана тоже ела через силу, морщилась.

– Живот болит, – пожаловалась она, запивая завтрак чаем из листьев тонкоствольного мангра.

Я промолчал, но встретил это известие с неудовольствием. Женщины в экспедициях – всегда обуза, и как Тана не клялась, что с ней проблем не будет, я знал – рано или поздно биологические отличия женского организма от мужского проявятся и могут серьёзным образом осложнить охоту. Впрочем, на данный момент у меня появилась иная забота – подыскать замену оставленным вчера у болота одежде и обуви.

Сменная одежда нашлась, а вот с обувью оказалось хуже. Никоим образом я не мог предвидеть, что ботинки с самоцепляющимися подошвами – идеальную обувь для ходьбы по скользким корням манграм – придётся бросить. Хорошо, Тана догадалась взять мне обыкновенные кроссовки, иначе пришлось бы продолжать охоту босиком. Что ж, на будущее наука.

Обувая кроссовки, я представил, как буду оскальзываться на каждом шагу, и поклялся впредь в экспедиции брать две пары спецобуви. И никогда не изменять этому правилу.

Наконец вернулся Кванч. Он прошмыгнул в лаз и замер у входа с мрачным видом.

– Что, опять к гнезду поведёшь? – сквозь зубы процедил я. Настроение портилось с каждым мгновением. – Смотри у меня… – Я демонстративно похлопал ладонью по кобуре с парализатором.

– Уходить, бвана Алексан, надо, – сказал Кванч. – Вчера егеря нашли остатки вашей одежды и теперь собираются прочёсывать местность.

Я не стал интересоваться, какая сорока принесла на хвосте эти известия. У аборигенов свои информационные каналы, по мнению ряда исследователей напрямую связанные с общим энергополем биосферы, в чём я имел возможность не раз убедиться – например, Кванч мог по запаху щепки определить внешний вид того, кто к ней прикасался. Именно поэтому я не верил, что он не знает, в каком вторичном коконе ногокрыла зреют яйца, а в каком – ногокрыл-имаго. Но сейчас Кванч мог получить сведения и более прозаическим способом, повстречав в сельве одного из проводников контрабандистов.

Так или иначе, но ситуация выглядела серьёзной. Не став задавать лишних вопросов, я встал с чурбака, развернул над полом трёхмерную карту и подозвал Кванча.

– Куда предлагаешь перебазироваться?

Кванч минуту вглядывался в карту, затем ткнул длинным пальцем в рыжее пятно на северо-востоке.

– Сюда, бвана Алексан.

Брови у меня взлетели сами собой, и я недоверчиво уставился на Кванча.

– Полгода назад здесь был пожар… – протянул с сомнением.

– Да, бвана. – Глаза Кванча втянулись в глазницы, затем снова выпучились. – Лучшего места не найти. После пожара тут не осталось гнёзд, поэтому егеря участок не контролируют. Зато сюда двинулось много старцев-одиночек.

Я немного подумал. Что ж, в словах проводника был резон. Знай заранее, поиски вторичного кокона с ногокрылом-имаго следовало начинать отсюда. И никаких бы «казусов» тогда не случилось.

– У тебя там схрон есть?

– Да, бвана.

– Собираемся, быстро! – бросил я Тане, которая, скорчившись, лежала гамаке.

Ни слова не сказав, она поднялась и, сгорбившись, принялась укладывать рюкзаки. Лицо её было серым, движения медленными, осторожными – видимо, боль была сильной. Но она не жаловалась.

Шесть часов мы пробирались сквозь дебри к месту новой «дислокации». Вопреки моим опасениям, сцепление подошв кроссовок с естественным древесным настилом первого яруса мангровых зарослей оказалось достаточно сносным, и обувь скользила лишь на отмерших корнях с отслоившейся корой. Различить же под ногами белые, будто полированные, мёртвые корни не составляло особого труда. Пару раз оскользнувшись, я приноровился и теперь шагал почти как по земле.

С места мы снялись вовремя, потому что, пройдя километра два, услышали за спиной беспорядочные выстрелы, а затем уханье фотонной бомбарды. Видимо, кроме нас, в этом районе промышляла группа контрабандистов, которая попала под прочёсывание сельвы, и теперь её расстреливали и с земли, и с воздуха. О такой ситуации можно было только мечтать – барражирующие в свободном поиске над сельвой птерокары егерей отвлекались на боевые действия, и мы могли спокойно, почти не маскируясь, передвигаться.

Но чем дальше мы уходили, тем больше меня начинало беспокоить состояние Таны. Она не жаловалась, старалась поспевать за мной, но на глазах теряла силы. В который раз я убеждался, что женщин можно брать на пикник, но ни в коем случае в экспедицию. Наше счастье, что егеря вели бой с группой контрабандистов, а не шли по нашим следам.

Три раза мы были вынуждены делать краткосрочные привалы, и я перегрузил часть снаряжения из рюкзака Таны в свой. Заставить нести Кванча рюкзак я не мог – конституция аборигенов, не имеющих скелета, не позволяла им переносить тяжести.

Лишний вес согнул меня в три погибели, и я практически ничего не видел вокруг, сосредоточив всё внимание на том, чтобы нести груз и не поскользнуться. Поэтому, когда мы наконец добрались до схрона, у меня хватило сил лишь сбросить с плеч рюкзак и в изнеможении сесть на чурбак.

Тана без сил рухнула в гамак.

– Я немножко полежу, ладно? – с просительными нотками в голосе прошептала она.

Я ничего не ответил, но твёрдо решил, что больше никогда не позволю ни одной женщине влезать в мои дела. Даже если из-за этого будет отказано в субсидировании экспедиции.

Отдышавшись и немного придя в себя, я огляделся. Все схроны контрабандистов похожи друг на друга – плетёная из лиан овальная корзина длиной шесть и высотой в два метра; три гамака, четыре чурбака. И всё. О существовании за пределами схрона цивилизации свидетельствовала лишь тонкая паутина экранирующей сети, натянутая под потолком, чтобы егеря не могли просканировать обитателей биолокатором.

Надо было поесть, чтобы восстановить силы, но Кванч куда-то исчез, и некого было послать за грибами. Однако, вспомнив, как запасливая Тана упаковывала в пакет остатки завтрака, я расшнуровал её рюкзак и достал два небольших сморщенных гриба.

– Есть будешь? – спросил я.

– Нет… Не хочется… Слабость сильная…

– Слабость? – переспросил я. – Это дело поправимое.

Отложив в сторону грибы, я раскрыл аптечку, взял шприц-тюбик с тонизатором, но, повертев его в руках, вернул на место. Что-то вроде жалости шевельнулось во мне. А может, и не жалости, а элементарной целесообразности. Мне нужен бодрый, здоровый, хорошо отдохнувший член экспедиции, а не человек, загруженный тонизаторами, который может сломаться в самый неподходящий момент. И в данное время я мог позволить Тане проспать до утра, чтобы восстановить силы. Так что альтруизмом в моих действиях и не пахло.

Покопавшись в аптечке, я нашёл шприц-тюбик со снотворным и подошёл к гамаку.

– Сейчас всё будет в порядке, – сказал Тане, массируя ей в руку.

Я не успел выдавить весь шприц-тюбик, как она закрыла глаза и уснула. И тогда я словно впервые увидел, насколько ей досталось: лицо осунулось, кожа посерела и стала дряблой, как у крайне измождённого человека. Одним переутомлением такое недомогание не объяснишь.

Выдернув иглу, я не выбросил пустой шприц-тюбик, а долго в задумчивости стоял, уставившись на острое жало. Наконец, тяжело вздохнув, завернул шприц в стерильную обёртку и вернулся к своему рюкзаку. Поглядывая на спящую Тану, распаковал рюкзак и принялся собирать диагност. В отличие от Кванча с Таной, собиравших диагност около часа, я управился за несколько минут, опустил использованный шприц-тюбик в приёмную кювету и запустил анализатор. Микрочастичек тканей на игле достаточно для полного анализа состояния организма.

Пока шёл анализ, я перекусил. Сорванные вчера, и ещё сегодня утром относительно свежие, грибы к этому времени успели постареть и на вкус напоминали резину, упругую и плохо жующуюся. Но выбирать не приходилось. Появится Кванч, отправлю его за свежими.

Страницы: «« ... 4567891011 »»

Читать бесплатно другие книги:

«Умирая, царь Иоанн Васильевич оставил царство сыну своему Федору. Понимал он, что немощный сын не в...
Создатель неподражаемых Дживса и Вустера, неистового Псмита, эксцентричных Муллинеров повзрослел. Те...
В эту женщину были влюблены самые блестящие люди века. Ее красоте завидовала Мария Антуанетта. И меч...
Его загадки при жизни были ничем по сравнению с его загадками после смерти. Есть свидетельства очеви...
«Это обвинение написал и клятвенно засвидетельствовал Мелет, сын Мелета, пифиец, против Сократа, сын...
«Горе, горе тебе, великий город Вавилон, город крепкий! Ибо в один час пришел суд твой» (ОТК. 18: 10...