Путевые записки эстет-энтомолога Забирко Виталий

На починку сенсоров ушло около пяти минут, зато на уборку система жизнеобеспечения затратила более четырёх часов и это притом, что я отдал категорический приказ не отсортировать личные вещи бывшего обитателя модуля от мусора, а всё отправлять в утилизатор. Если мне понадобится, к примеру, тот же Каталог частных коллекций экзопарусников в материальном, а не виртуальном исполнении, закажу его воспроизвести снова, а этот, к которому прикасался профессор Могоуши, брать в руки не желал. Я хотел лишь одного, но глобально, – чтобы не то, что вещей, но и духа Могоуши на модуле не ощущалось. Надеюсь, что только в этом страстном желании я чем-то походил на профессора.

Пока шла уборка, я подсел к пульту управления и включил внешний обзор. Плоскость космической станции располагалась перпендикулярно плоскости эклиптики звёздной системы, и хотя половину неба заслоняла тень фотонного корабля, он не закрывал звезду, видимую отсюда маленьким, размером с булавочную головку, солнышком, освещавшим станцию тусклым сумеречным светом. Чуть в стороне от звезды едва различимым невооружённым глазом серпиком просматривалась Сивилла. При виде этого серпика на душе оттаяло, и все мои недавние заботы, в том числе и антипатия к профессору Могоуши, отошли на второй план. Пальцы сами собой забегали по клавиатуре пульта, и серп Сивиллы начал увеличиваться, пока не заполнил весь экран.

Освещаемая солнцем сторона планеты была затянута густой белой облачностью, сплошь испещрённой спиральными бороздами вихревых потоков, будто на поверхности свирепствовали ураганы. При этом почему-то казалось, что и полный мрак на теневой стороне за линией терминатора тоже закручен вихревыми потоками. Планета не имела ни следов переменного биополя, свидетельствующих о наличии жизни, ни повышенного фона радиоизлучения, сопутствующего высокоразвитой технологической цивилизации. Тем не менее, не смотря на столь «агрессивный» внешний вид, никаких бурь, по свидетельству побывавших на Сивилле гостей, на поверхности не наблюдалось. Наоборот, почти все отзывалось о планете, как о сейсмически устойчивой, экологически благоустроенной, со стабильно-спокойной атмосферой, причём большинство приглашённых видели над головой безоблачное небо. Мнемоскопирование сознания некоторых гостей подтвердило их слова, из чего и был сделан вывод, что визуально наблюдаемая с космической станции планета представляет собой наведенную оптическую иллюзию, скрывающую настоящий облик Сивиллы. Выдвигаемые предположения о причинах, побудивших сивиллянок быть столь скрытными, не достигали даже уровня гипотез, поскольку не подтверждались мало-мальски достоверными фактами. Пожалуй, лишь одно предположение в какой-то степени приближалось к гипотетическим, но и оно было весьма шатким, поскольку технологии сивиллянок по преодолению пространства и времени оставалась для всех цивилизаций Галактического Союза тайной за семью печатями. Именно на тайне беспрепятственного перемещения без использования технологических средств в любом, в том числе и топологически нестабильном пространстве, а также идеально точных предсказаниях и пророчествах, свидетельствующих о возможности перемещения против вектора времени, зиждилось гипотетическое предположение, согласно которому время на поверхности планеты и время в её тропосфере разграничивалось многомиллионнолетним темпоральным сдвигом. Однако зачем это понадобилось сивиллянкам, гипотетическое предположение ответа не давало (мне было по душе полушутливое частное мнение одного из известнейших планетологов коллотопянина Эудина Криптрими, высказавшегося в том ключе, что сивиллянкам, как и всем цивилизованным гуманоидам, не нравятся, когда подглядывают в окна их дома). Вместе с тем это предположение не выдерживало никакой критики, поскольку в таком случае сканирование параметров планеты с космической станции показало бы и её массу, и спектральный анализ атмосферы, и в том числе темпоральные возмущения… Но все приборы показывали на месте видимого диска Сивиллы такой же глубокий вакуум, как и в окружающем космосе.

Попытка заслать к Сивилле автоматические зонды окончилась полным крахом. Двигаясь по направлению к планете, они уже в десяти тысячах километров от космической станции прекращали отзываться на команды и передавать какую-либо информацию, а, достигнув Сивиллы, сгорали в атмосфере, что подтверждалось визуально, но не регистрировалось никакими датчиками. То же самое, что и с автоматическими зондами, случилось и с двумя управляемыми элиотрейцами-добровольцами исследовательскими модулями, после чего и последовал известный ультиматум сивиллянок, требующий прекращения бессмысленных попыток несанкционированного посещения их планеты, так как в противном случае космическая станция будет ликвидирована.

Ценность этой информации для моего предприятия была нулевой, хотя я никогда не пренебрегал никакими, даже мифологическими, сведениями о месте намеченной экспедиции. Иногда бесполезная на первый взгляд информация оказывалась весьма кстати в экстремальных условиях. Ну что, например, мне могла дать информация об излишней наэлектризованности атмосферы Дауриты, на безводных плоскогорьях которой я охотился за экзопарусником экстра-класса радужником непарнокрылым? Казалось бы, ничего, кроме необходимости экипироваться в комбинезон из антистатической ткани. Но когда в результате землетрясения мой базовый лагерь оказался погребённым под гранитными глыбами обрушившегося в ущелье камнепада, мне удалось из обломков аппаратуры соорудить простенький атмосферный конденсатор статического электричества и с его помощью добывать воду из кристаллогидратных известняков, что помогло избежать смерти от обезвоживания и дождаться спасательной группы. Поэтому о том, лишние или не лишние сведения я накапливал, можно было судить только после окончания экспедиции. Обычно процент «лишней» информации после окончания охоты достигал девяноста процентов, но я никогда не жалел о потерянном времени на её сбор. В редких случаях, как на Даурите, эта работа окупалась сторицей.

Что касается Сивиллы, то здесь было гораздо больше вопросов, чем информации, и я, независимо от полученного приглашения, никогда бы не отважился на сафари, не имея твёрдой уверенности, подтверждённой неопровержимыми фактами, что это «спокойная и благоустроенная» планета.

Пожалуй, самым неясным и интригующим был вопрос о том, что же из себя представляют сивиллянки как раса? Почему они похожи именно на людей, почему показываются исключительно женщины, и никто никогда не видел мужчин? Косвенный ответ на все эти вопросы я получил совершенно с неожиданной стороны, но вовсе не из предоставленной на мой запрос документации Галактической службы безопасности, хотя документация тоже имела к этому отношение (несмотря на грозное название, ГСБ не является строго режимным учреждением, и более половины собираемой ею информации хотя и не подлежит широкому оглашению, не несёт на себе гриф секретности, поэтому некоторые документы и предоставляются частным лицам для ознакомления). Ответ я получил от сотрудника Галактической службы безопасности Аугицо Портасу, и был он настолько обескураживающим, что повлёк за собой лавину ещё более острых вопросов, ответов на которые не существовало.

Просматривая в кабинете Портасу распечатку конфиденциальных материалов о Сивилле, я наткнулся на копию иллюстрированного журнала Дейноциуры, где рядом со стереоснимком сивиллянки были размещены прекрасно выполненные карикатуры, изображающие сивиллянок с лицами дейноциурцев: с выпуклыми фосфоресцирующими глазами и загнутыми клювами. Фыркнув, я обратил внимание Портасу на эти карикатуры, но, странное дело, бортаец меня не поддержал.

– А вы уверены, что со стереоснимков на вас смотрит именно человеческое лицо? – серьёзно спросил он, глядя мне в глаза.

– А какое же ещё? – осторожно удивился я, ощущая себя в глупом положении.

Вот тогда-то бортаец и объяснил мне, что моментальные снимки живых существ связаны с оригиналом топологически-хронологическими координатами, поскольку являются его реальным отражением в конкретной точке пространства и времени. И если оригинал обладает абсолютными психокинетическими способностями, то на его фотографии любой гуманоид будет видеть себе подобного, причём в обличье, отвечающем самым высоким эстетическим критериям его сообщества.

Я не поверил, и тогда, собственно, Портасу и продемонстрировал свои уникальные мнемосенсорные способности, проведя эксперимент с фотографией Раудо Гриндо, произведший на меня ошеломляющее и одновременно гнетущее впечатление. Было в этом эксперименте нечто жуткое, атавистически пугающее, отчего в сознании непроизвольно проецировались призрачные фигуры средневековых ведьм и колдунов, прокалывающих иглами восковые фигурки своих врагов.

И сейчас, глядя на диск Сивиллы с гигантскими спиралями ужасающих ураганов в её атмосфере, я неожиданно подумал, что эта «негостеприимная» панорама в глазах иных гуманоидов может выглядеть совсем по-другому. Например, кроваво-красными светящимися разводами на белоснежном облачном покрывале тропосферы, означающими глобальный разгул вулканической деятельности на поверхности планеты. В общем, «в соответствии с эстетическими нормами конкретной цивилизации…»

Я отключил экран и отвернулся от пульта. Система жизнеобеспечения уже закончила уборку, и тогда за дело принялся я, полностью модифицировав внутренние помещения под планировку своей виллы в системе Друянова. И не только потому, что предыдущая планировка соответствовала запросам профессора Могоуши (чего, естественно, я стерпеть не мог), но и потому, что жить здесь предстояло долго, а в таком случае лучше проводить время в привычной обстановке. Конечно, габариты у модуля далеко не те, но кабинет, столовую, спальню, душевую и санузел я воспроизвёл почти в том же виде, что и у себя на вилле. Большего, надеюсь, мне не понадобится.

Проснувшись на следующее утро, я долго не вставал с постели. Лёжа на спине в полной амуниции, я отрешённо смотрел в потолок, и было лень повернуться, чтобы в левый бок перестал давить лежащий в кармане куртки блок электронной записной книжки, служившей своеобразным экспедиционным журналом. Знал, стоит мне поменять положение, как из другого кармана в другой бок упрётся ещё какой-нибудь прибор из минимально необходимого снаряжения. Так я и спал всю ночь, ворочаясь с боку на бок как на крупной гальке, но вынимать что-нибудь из карманов опасался, поскольку не знал, каким именно образом сивиллянки заберут меня отсюда.

О переходе гостей с космической станции на Сивиллу ходило несколько противоречивых версий, но, скорее всего, все они были равноправны и имели реальное воплощение, поскольку основывались на свидетельствах непосредственных участников, хотя документальными видеосъёмками не подтверждались – время отсутствия на станции приглашённых гостей, по своей продолжительности доходящее иногда до года, вчистую исчезало из памяти системы жизнеобеспечения модулей. Принцип переброски гостей со станции на Сивиллу основывался на мгновенном телекинезе (физическую сущность которого не раскрыла ещё ни одна цивилизация Галактического Союза), а способ приглашения варьировался между двумя крайностями: когда сивиллянки появлялись на модуле, вели долгие разговоры с предполагаемым визитёром и лишь потом переправляли его на планету, и когда такая переброска осуществлялся без каких-либо предварительных переговоров, неожиданно и почти спорадически. Как по мне, так лучше бы моя переброска на Сивиллу осуществлялась по первой «крайности» – надеюсь, удалось бы уговорить сивиллянок переправить и мой багаж. Но готовым нужно быть ко всему…

Наконец я встал, умылся и прошёл в столовую, где заказал лёгкий завтрак. Гренки с джемом и какао, хотя благодаря стараниям побывавшего на станции монаха Барабека меню на кухне было столь обширным, что могло удовлетворить любого гурмана и сибарита. Меланхолично жуя гренки и прихлёбывая какао, я пронаблюдал на панорамном экране, как от станции медленно отходит фотонный корабль «Путник во мраке», унося домой профессора Могоуши. Волей-неволей мне приходилось встречаться с профессором на симпозиумах эстет-энтомологов, хотя при этом оба старались не замечать друг друга и избегать прямых контактов, однако то, что мы вот так вот, носом к носу, столкнулись здесь, было из ряда вон выходящим событием. Какие, порой, немыслимые зигзаги выписывает наша судьба…

При слове «судьба», промелькнувшем в голове, я словно очнулся и как бы новым взглядом окинул окружающую обстановку. Воссозданная по меркам моей виллы столовая показалась чужой, и иная, чем в окрестностях системы Друянова, звёздная панорама ещё больше подчёркивала, что я вовсе не дома. Знание, что отсюда невозможно связаться с кем бы то ни было, начало оформляться в почти материальное осознание полной изоляции от привычного мира на целый год (известны случаи, когда гостей забирали на Сивиллу только под конец их самовольного заточения на модуле станции, и такая перспектива меня не устраивала). Не проведя на модуле и суток, я уже начинал понимать профессора Могоуши – от вынужденного безделья можно и с ума сойти. Гнетущая пелена никогда ранее не испытываемой клаустрофобии сдавила сердце, начала обволакивать сознание. Сопротивляясь чисто животному атавистическому чувству, я попытался взять себя в руки. Насильно запихнул в рот последний гренок, допил какао и встал из-за стола. Чтобы не позволить меланхолии овладеть сознанием, нужно найти какое-то дело. Рукам или голове – без разницы. Ещё не зная, какое это будет дело, для рук или для головы, но твёрдо уверовав, что обязательно его найду, я направился в кабинет, открыл дверь и шагнул через порог.

6

Мир осени и грусти – именно такой предстала передо мной Сивилла. Со всех сторон до самого горизонта простиралась равнина с пологими невысокими холмами, покрытая ровным ковром стелющейся оранжево-красной травы. С блекло-зеленоватого без единого облачка неба светило неяркое солнце, в тёплом влажном воздухе ощущался запах прели и увядания. Кое-где в низинах замерли призрачные дымки неподвижного тумана – здесь не было ни ветерка и ни единого звука, как будто животный мир Сивиллы в осеннюю пору погружался в спячку, либо давным-давно вымер, либо его здесь никогда не было. Полное спокойствие и умиротворённость пейзажа демонстративно подчёркивали, что на этой планете ни с кем ничего случиться не может.

Все, кому довелось посетить планету, отмечали её тектоническую стабильность и экосферную благоустроенность, хотя каждый попадал в отличные от других условия, словно гостей размещали по разным климатическим зонам. Однако со времён открытия Сивиллы для посещения «климатических зон» насчитывалось столько, что хватило бы на сотню-другую планет, а одна просто не могла вместить.

Как я ни готовился к переходу со станции на планету, это событие произошло неожиданно и вопреки желаемому сценарию. Прав оказался суперкарго фотонного корабля «Путник во мраке», никто не собирался переправлять на Сивиллу моё снаряжение…

От резкой смены обстановки у меня закружилась голова, и я сел на траву, пытаясь как можно быстрее прийти в себя, чтобы собраться с мыслями. В теле ощущалась необычная лёгкость, словно я попал на планету с меньшей гравитацией, но в то же время краешком сознания понимал, что это не так. Головокружение быстро прошло, сменившись ясностью и чёткостью мышления, будто я помолодел лет на двадцать. Если прав монах Барабек, и загробный мир существует, то я хотел бы, чтоб моя душа оказалась там именно в таком состоянии.

Ощущение лёгкости в теле не исчезало, я машинально похлопал себя по карманам и обмер. Они были пусты – всё минимально необходимое снаряжение для ловли Moirai reqia исчезло без следа. А это означало полный крах экспедиции. Конечно, оставалась призрачная надежда поймать экзопарусника голыми руками (дважды на Сивилле ещё никому не удалось побывать), хотя ценность такого экспоната, не смотря на его уникальность, будет мизерной.

Странное дело, но осознание фиаско экспедиции было почему-то на втором плане, на первом по-прежнему оставалось тревожное чувство лёгкости тела. Причина крылась не в меньшей гравитации и не в пустых карманах – что-то произошло внутри меня: в организме, в сознании, – и от этого было не по себе. Внезапно я понял, что произошло – с головы вместе с введёнными в мозг электродами исчезла экранирующая сетка, а из тела все пять биочипов, внедрённых в нервную систему специально для экспедиции. Ни один из них не реагировал на моё тревожное состояние, ни один не отзывался на запросы – растворились в неизвестности так же бесследно и мгновенно, как снаряжение из карманов. Будто их и не было. И ещё я почувствовал, как в глубине сознания, на самом дне памяти исчезла некогда наглухо установленная переборка, и что-то тягостное и скорбное из моего далёкого прошлого, от которого я, казалось, навсегда отгородился, забыл о нём, запретил себе вспоминать, плескалось теперь тёмной жутью, готовой в любой момент возродиться.

Стараясь отвлечься, чтобы не позволить тёмной жути воспоминаний выплеснуться в сознание, я попытался настроиться на уравновешенный ход мыслей, и, кажется, мне это удалось. Что-что, а железную волю и выдержку я в себе воспитал. Без этих качеств в экспедициях делать нечего – порой только они позволяют выжить и достичь цели.

Спокойно и взвешенно проанализировав ситуацию холодным рассудком, я пришёл к выводу, что сивиллянки при моей переброске удалили из тела всё, что не присуще мне как биологическому виду. Иного объяснения я не видел – другое дело, зачем? Либо эти, с позволения сказать, протезы, не поддаются совместному с живым организмом телекинезу, либо сивиллянки преследуют какие-то свои, только им известные цели. Чтобы убедиться в своей правоте, я сел по-турецки, стащил с правой ступни бригомейскую кроссовку и внимательно осмотрел, а затем ощупал лодыжку. Косметический шрам исчез без следа, а на месте искусственного шарнира находился вполне нормальный костный сустав.

Увидев метаморфозу со стопой, я испытал нечто вроде сожаления. Сустав мне раздробили железные челюсти браконьерского капкана на Элиобере, где я охотился за экзопарусником Limbus subtilis , местный хирург, оперируя в полевых условиях, вставил искусственный шарнир, и уже через неделю я смог нормально ходить, а через две – бегать, ничем не уступая другим участникам экспедиции (тогда я ещё участвовал в многолюдных сафари, но уже давно рыщу по Галактике как волк-одиночка…). Позже, в реабилитационном центре восстановительной хирургии на Каллиопе, мне предложили регенерировать сустав, однако я наотрез отказался, так как процедура регенерации и последующее привыкание к выращенному суставу занимали около двух лет, а искусственный ничем не уступал естественному.

Замена сустава вроде бы подтверждала версию о невозможности моего совместного с протезами телекинеза, однако в неё никак не вписывались перенесенные одежда и обувь, а в противовес им – исчезновение снаряжения из карманов. На вторую же версию можно было списать всё, так как цели и задачи сивиллянок были по-прежнему неясны. И вряд ли когда-нибудь разъяснятся.

Так и не придя ни к какому выводу, я неторопливо обулся. Трава подо мной была излишне хрупкой, но не вялой, листья и стебли сочными, налитыми. Нет, отнюдь не осень царила на Сивилле. Цвет травы и запах прели невольно наводили на подобный вывод, но на основе земных стереотипов о чужом мире судить нельзя. Знать бы ещё, не пытаются ли сивиллянки судить обо мне по своим меркам? Как бы не оказаться, согласно пророчеству монаха Барабека, «жуком на булавке» в их коллекции…

«Про волка разговор, и он тут как тут» – кажется, так гласит славянская поговорка. Не успел я подумать о сивиллянках, как одна из них сконденсировалась из воздуха метрах в семи от меня. В солнечно-жёлтом балахоне, скрывающем фигуру и руки, с лицом мадонны, она зависла в нескольких сантиметрах над травой и посмотрела мне в глаза долгим понимающим взглядом. Будто знала обо мне всё и всё заранее прощала.

«Если бы такую встретил на Земле – женился», – попробовал съёрничать про себя, чтобы как-то воспротивиться её чарам. Но, кажется, чары всё же меня достали. Отнюдь не показалось ёрничанье забавным – чем дольше смотрел в глаза сивиллянки, тем более правдоподобной представлялась фраза.

– Здравствуй, Бугой, – тихо сказала сивиллянка, не открывая улыбчивого рта. Ни одна мышца не дрогнула на её лице, только показалось, что проникновенный взгляд пыхнул голубым светом и перевернул мне душу.

– Здравствуй… – сказал я, сцепивши зубы и пытаясь усилием воли противиться её парапсихологическому воздействию. В какой-то степени это удалось, и слово «богиня» так и не сорвалось с губ.

Мне показалось, что она пытается ненавязчиво проникнуть в моё сознание, и я, сконцентрировав волю, напрягся из последних сил, чтобы не допустить в свои мысли никого постороннего. Будь по-прежнему на голове экранирующая сетка, я бы легко с этим справился, сейчас же приходилось напрягаться до потемнения в глазах. И вряд ли бы что получилось, но неожиданно давление на мозг исчезло, и я понял, что попытка овладения мои сознанием отменяется. И почему-то был уверен, что больше никогда не повторится.

– Вот и осуществилось одно из твоих желаний – ты на Сивилле, – сказала сивиллянка. – Ты доволен?

– Нет, – твёрдо сказал я, вытирая испарину со лба. Нелегко далась борьба за свободу сознания. Но этого мне было мало – не для того сюда прибыл, чтобы заниматься мыслеборьбой.

– Почему?

Вопрос прозвучал задушевно, участливо, но я понимал, что неискренне. Знала она всё: что было, что есть и что будет. Видела прорицательница наперёд предстоящий диалог. Однако я не знал будущего и отступать не собирался.

– Потому, что со мной нет ловчего снаряжения. Помоги доставить сюда контейнер.

– Он тебе не понадобится, – возразила она, точь-в-точь повторяя слова суперкарго фотонного корабля. – Ты без него найдёшь здесь то, что ищешь. То, ради чего ты сюда прилетел.

– Экзопарусника? Как же я его поймаю без ловчих снастей?

– А ты уверен, что ищешь именно его?

Она снова не открыла рта, и тогда я впервые подумал, что сивиллянка свободно читает мои мысли и уже давно обосновалась в моём мозгу. Впечатление состоявшейся мыслеборьбы и моей победы, скорее всего, было самообманом, чтобы успокоить бунтующее сознание.

– В своих желаниях и стремлениях я конкретен, – жёстко отрубил я.

Но сивиллянка лишь загадочно усмехнулась.

– Не всё так просто, как тебе кажется, – прозвучал в голове её голос. – Хочешь узнать свою судьбу?

А вот этот вопрос разозлил меня до крайней степени. Прорицательница, чёрт тебя побери! Не надо путать меня с идиотами, которые прилетают на Сивиллу ради столь никчемного желания.

«Если ты умеешь читать мои мысли, то ты знаешь, чего я хочу», – зло подумал я.

– Знаю, – сказал голос. – Это ты не знаешь.

– Хотеть, но не знать, чего хочешь, удел душевнобольных, – отрезал я.

– Смотря что понимать под душевной болью, – загадочно переиначила она.

Я не нашёлся, что ответить. Диалог пошёл по пути, который был мне крайне неинтересен.

И тогда сивиллянка меня отпустила.

– Ладно, – сказала она. – Ты ещё не готов к пониманию. Ты прилетел сюда в экспедицию? Так иди, ищи Moirai reqia – царицу своей судьбы.

В этот раз она переиначила название экзопарусника, зачем-то акцентировав его на моей личной судьбе, и тут же растаяла в воздухе, будто её и не было, а только привиделась. А я продолжал сидеть на багряной, псевдоосенней траве, глупо таращась на то место, где только что видел сивиллянку. Гостеприимный народ, нечего сказать!

Откуда-то налетел порыв лёгкого ветра, веером прошёлся по траве, по моим волосам. И я чуть не вскрикнул от неожиданного ощущения. Наверное, подобную гиперосмию испытывают люди, впервые начисто выбрившие голову. Мои же ощущения после удаления сетки психозащиты были значительно острее. Создавалось впечатление, что я лишился не только экранирующей сетки, или волос, как бритоголовый, но также скальпа и свода черепа, и теперь оголённый мозг пульсировал на открытом воздухе. Осторожно, боясь оказаться правым, я потрогал пальцами голову. Нет, всё в порядке: череп, кожа, волосы – всё на месте, однако неприятное ощущение оголённости мозга продолжалось, и его пульсация толчками крови отдавалась в висках и глазных яблоках, доводя до слепоты.

Ходить на модуле космической станции в кепи я не догадался, но выход из создавшейся ситуации нашёл, натянув на голову капюшон куртки. Тонкая ткань обтянула голову, и создалось впечатление, что на место трепанации черепа наложили заплату. Тем не менее, почувствовал облегчение, пульсация в висках уменьшилась, давление крови на глазные яблоки начало спадать, возвращая зрение.

– И в каком же направлении мне прикажете идти? – оглядываясь по сторонам, задал я в пустоту риторический вопрос. Со всех сторон меня окружал единообразно ржавый пейзаж волнистой низменности.

«Осмотрись внимательней, и сам поймёшь», – неожиданно пришёл ответ прямо в сознание.

Я встрепенулся, но сивиллянки рядом не увидел. Не существовало для неё расстояний в разговоре со мной. Однако я в таком ключе вести диалог не хотел. Неприятно ощущать себя подопытной крысой в лабиринте, которую направляют к выходу, похлопывая тросточкой по бокам.

Поднявшись на ноги, я ещё раз огляделся по сторонам, затем запрокинул голову и посмотрел на неяркое солнце. За время разговора с сивиллянкой солнце продвинулось по небу, и я легко определил, где восток, а где запад. Наконец-то появились хоть какие-то ориентиры в этом мире.

Свет солнца не резал глаза, как на Земле, поэтому мне и удалось разглядеть вокруг его диска странное гало. Пять маленьких солнышек медленно вращалось вокруг светила. Я задержал взгляд, пытаясь получше рассмотреть странное оптическое явление, как вдруг заметил, что гало, продолжая вращаться по часовой стрелке, смещается к западу. Край гало пересёк солнечный диск, и вращающийся круг из пяти ярко-жёлтых точек, словно оторвавшись от своего источника, выплыл на чистое небо.

Сердце обмерло в предчувствии. Я зажмурился, наклонил голову, помассировал веки, а затем снова посмотрел на небо. Даже не обладая орлиным взором, я распознал в смещающихся к западу пяти солнечных точках хоровод Moirai reqia . Вроде бы они кружили очень высоко, чуть ли не на границе тропосферы, однако могли оказаться и значительно ниже – не зная их истинных размеров, легко ошибиться в перспективе. Но в том, что это именно хоровод удивительных экзопарусников, я не сомневался. Рисунок гениального меступянина на клочке бумаги навсегда отпечатался в памяти, и вращающиеся по кругу далёкие золотистые пятнышки повторяли его контуры один к одному в пяти экземплярах.

С трудом оторвав взгляд от плывущих по небу экзопарусников, я внимательно осмотрел небосклон и к своему удовольствию обнаружил ещё несколько таких хороводов. Какая-то система в их расположении на небе отсутствовала, но все они медленно плыли на запад, и направление движения сходилось клином в одну точку на горизонте.

«Вот и определилось направление пути», – подумал я и, не раздумывая, зашагал на запад. Только в этот раз обычной уверенности, что непременно добуду желанный экземпляр, у меня не было. Была лишь призрачная надежда.

7

Размеренным шагом я шёл по равнине уже четвёртый час, но пейзаж вокруг не менялся. Сочные стебли хрустели под ногами, раздавливаясь в тёмно-кровавую кашицу, и на густом ковре стелющейся травы оставались чёткие следы. Если бы не их ровная цепочка за спиной, уходящая за горизонт, можно было предположить, что я топчусь на месте. Те же пологие холмы, та же багряная трава, тот же запах прелой листвы, те же, плывущие высоко в небе на запад, медленные хороводы экзопарусников Сивиллы. Отнюдь не редким, оказывается, был здесь этот вид, хотя никто из эстет-энтомологов о нём ни сном, ни духом не знал. Впрочем, никто толком и о самой планете ничего не знал.

Никогда раньше я не охотился за экзопарусником на планете с высокоразвитой цивилизацией. Обычно это происходило либо в необитаемых мирах с дикой природой, либо на планетах, где цивилизация не достигла техногенного уровня и разнообразие биологических видов не было раздавлено железной пятой тотальной урбанизации. Таково уж свойство разума – отсталые в развитии народы восхищаются закованными в металл и бетон планетами-мегаполисами, а народы этих самых мегаполисов с ностальгической грустью устремляются в необитаемые миры, чтобы насладиться там дикой природой. Где собирают гербарии или, как я, коллекции экзопарусников.

Бедность биологических видов Сивиллы свидетельствовала, что развитие цивилизации здесь не миновало техногенный этап, однако происходило это в такие архаичные времена, отделённые от настоящего рядом геологических эпох, что от искусственных сооружений и следа не осталось. Разница в развитии цивилизаций Галактического Союза и сивиллянок была столь велика, что не поддавалась осмыслению. Невозможно представить желания и чаяния существ, достигших уровня психокинетического владения пространством, временем и материей, поэтому я, шагая по хрустящей под ногами багряной траве, ощущал себя муравьём на равнине под бдительным оком экспериментатора. Когда приобретение материальных благ становится для представителей сверхцивилизации столь же простым и обыденным действием, как дышать воздухом, эти самые материальные блага перестают интересовать. Жалкими и никчемными с высот развитой цивилизации кажутся потуги муравья, поэтому моя ментальность вызывает у сивиллянок такую же улыбку, как у меня напыщенная самодостаточность астуборцианина возле справочного бюро космопорта «Элиотрея». Вполне возможно, что мои стремления и желания в глазах сивиллянок ничуть не выше уровня естественных потребностей организма, и они потакают им с теми же снисходительностью и умилением, с которыми человек подкармливает чаек на берегу моря, голубей на площади города, или бездомных кошек и собак в подворотне. Пожалуй, я был не прав, когда пытался разглядеть за бескорыстием сивиллянок что-то ещё, кроме самого бескорыстия. Стремление чему-то научить, передать свои знания – всегда бескорыстно, хотя, зачастую, и вовлекается в сферу финансовых операций. Корысть присутствует только в дрессировке…

Солнце всё более склонялось к горизонту, и по моим расчётам до наступления ночи оставалось не более двух часов. От однообразного пейзажа и монотонной размеренной ходьбы восприятие окружающего притупилось, и я увидел криницу с чистой водой, когда чуть не ступил в неё ногой. В общем, и не мудрено не заметить – бортик небольшой, около метра в диаметре криницы выступал из травы всего на пару сантиметров и был сплетён из стеблей всё той же багряно-ржавой растительности. Мгновение я недоумённо смотрел на воду, и только затем понял, что хочу пить. Причём давно.

Опустившись на колени, я осторожно потрогал бортик криницы, но плетение из хрупких стеблей оказалось необычно прочным, и тогда я опёрся об него ладонями, наклонился и стал пить. Вода была чистой, холодной, с едва ощутимым запахом прели. За те несколько часов, которые я пробыл на Сивилле, запах настолько въелся в сознание, что невольно вызывал в душе осеннее меланхолическое настроение. Даже желание поймать Moirai reqia поблекло как увядающая листва, утратив первостепенность и притягательность. Разбудил запах осени генетическую память поколений, и пелена безотчётной грусти окутала сердце.

Утолив жажду, я сел на траву возле криницы и усилием воли попытался вернуть утраченное настроение. Но не получилось – над всем довлело понимание краха экспедиции из-за отсутствия ловчих снастей. И даже если мне повезёт поймать экзопарусника голыми руками, вряд ли сивиллянки перебросят трофей вместе со мной на космическую станцию. Исчезновение «посторонних предметов» из карманов и тела говорило об этом более чем красноречиво. Оставалось одно – увидеть экзопарусника вблизи, внимательно рассмотреть со всех сторон в различных ракурсах, чтобы, вернувшись домой, провести мнемоскопирование мозга и создать виртуальную копию Moirai reqia . Не ахти какая «добыча», но тоже раритет, поскольку изображение таинственного экзопарусника Сивиллы не приводилось ни в одном официальном документе. О нём не было даже упоминания – ходили только слухи…

Чтобы отвлечься от невесёлой перспективы, я принялся рассматривать бортик криницы. Переплетение застывших до каменной твёрдости стеблей было неплотным, но вода в просветы не просачивалась. Знакомый эффект: аборигены Пирены ещё и не то умели – достаточно вспомнить глиняные чаши Тхэна, непоколебимо висевшие над костром, опираясь на хрупкие тоненькие прутики. Чтобы окончательно убедиться в своей правоте, я попытался расшатать край плетёной чаши – вначале лёгкими движениями, затем не стесняясь в применении силы. Бесполезно. Чтобы деформировать травяное плетение, подвергшееся психокинетическому цементированию, нужен был мощный гравитационный удар. Либо отмена психокинетического воздействия.

Сорвав в стороне оранжево-красную травинку, я рассмотрел её на свет. Хрупкий стебелёк был настолько перенасыщен влагой, что просвечивал на солнце как стеклянный. Несомненно, что основным компонентом фотосинтеза этого растения являлся хлорофилл d – именно он обусловливает красный цвет, хрупкость структуры и водянистость. Но почему небо на Сивилле зеленоватое? Кислород придаёт атмосфере голубой цвет, а из всех газов, обеспечивающих атмосфере зелёный, есть только один – хлор. Но будь в воздухе Сивиллы хлор, я бы не сидел сейчас на траве и не решал эту загадку – уже первые несколько вдохов привели бы к летальному исходу.

Я раздражённо отбросил травинку – нашёл, чем голову забивать! – и попытался встать, чтобы продолжить путь. Но тут же охнув, снова сел. Я натёр ноги! Это было настолько неожиданно, что некоторое время я в полном недоумении рассматривал бригомейские кроссовки. Натереть в них ноги невозможно ни при каких обстоятельствах! Разве что на Сивилле…

Второй раз разувшись, я уже не рассматривал ступню, а внимательно изучил внутреннюю поверхность кроссовки, ощупал её, вытащил стельку. Так и есть, псевдоживая санитарно-гигиеническая структура кроссовки умерла, и оставшаяся оболочка теперь ничем не отличалась от обыкновенной обуви. В нехорошем предчувствии я отшвырнул кроссовку, лихорадочно дёрнул молнию на куртке, расстегнул и попытался активировать биотраттовый комбинезон. Никакой реакции не последовало. Утратил биотратт свои санитарно-гигиенические и мимикрирующие свойства точно так же, как и кроссовки. Не знаю почему, но очень уж хотели сивиллянки, чтобы я предстал перед ними в чём мать родила. Фигурально говоря, конечно. Однако в одежде и обуви, утратившими функциональные особенности, я чувствовал себя приблизительно так, как чувствовал бы себя, скажем, кардинал Ришелье, появившись на приёме у короля с фиговым листком вместо мантии. Каждому уровню цивилизации свои одёжки…

Словно ощутив моё смятение, тёмная масса в глубине сознания колыхнулась, и я до крови закусил губу, чтобы не позволить ей подняться на поверхность. Почему-то представлялось, если это давнее, заблокированное некогда воспоминание всплывёт, то последствия будут аналогичны последствиям деяния Великого Ухтары на Раймонде. Только не вода озера Чако обратится в пыль, а моё сознание.

Чувствуя сквозь острую боль, как кровь медленно сбегает по подбородку, я обулся и встал на ноги. Твёрдое решение идти далее, вернуло душевное равновесие и позволило расцепить зубы. Самое главное – постоянно нагружать мозг работой, чтобы не возникали сомнения в бесполезности моей затеи. Праздность ума бередит душу и вызывает ненужные воспоминания.

Наклонившись над криницей, я смыл кровь, ополоснул лицо. Что-то с криницей было не так. Но не в чистой воде было дело, и не в плетёном бортике, зацементированном психокинетическим воздействием. Не так было с самим её существованием. Я отчётливо помнил, что почувствовал жажду лишь тогда, когда наткнулся на криницу. Значит, либо подсознательное желание напиться привело меня к воде, либо… Либо кто-то, предугадав желание, соорудил криницу на моём пути. Что ж, этого следовало ожидать, поскольку вероятность того, что жаждущий в пустыне случайно набредёт на колодец, чрезвычайно мала. Весьма благоустроенная планета, хотя лучше бы здесь природа была дикой, и при мне находились ловчие снасти… Интересно, а когда я захочу есть, передо мной раскинется молочная река с кисельными берегами? Или трава заколосится бифштексами?

Я оглянулся и увидел на рыже-багряной равнине ровную, как по линейке, цепочку своих следов, уходящую за горизонт пунктиром будто запёкшейся в кровь раздавленной травы. Ещё одно подтверждение, что отнюдь не подсознание привело меня сюда – в поисках воды я бы петлял по равнине. И ещё об одном сказали следы – на Сивилле не было крупных животных, в противном случае трава эволюционно приспособилась бы к такому воздействию – на земном лугу за мной в лучшем случае остался бы след примятой травы, но никак не раздавленной. Впрочем, не только крупных, но и мелких животных и даже насекомых я здесь пока не видел. Кроме плывущих высоко в небе экзопарусников.

В преддверие сумерек небо позеленело, и я уже не видел парящих надо мной хороводов Moirai reqia . Лишь кое-где на западе виднелись у самого горизонта еле заметные точки. Где-то там, вероятно, находилось их гнездовье, родовище, место ночлега или что-то в этом роде. И мой путь лежал именно туда.

Первые шаги дались с трудом, но затем я расходился и почти не обращал внимания на растёртые ноги. «А всё-таки любопытно, – думал я, чтобы чем-то занять голову, – почему кислородосодержащая атмосфера имеет на Сивилле зелёный цвет?» Мне дважды довелось побывать на планетах с хлорной атмосферой и видеть сквозь гипербласт гермошлема зелёное небо. Но то была иная зелень, грязно-серая, не имеющая ничего общего с изумрудно-прозрачной зеленью сивиллянской атмосферы. Исключение представляло небо Трапсидоры, земноподобной планеты с кислородосодержащей атмосферой. Но там цвет неба обусловливался живущими в стратосфере оранжевыми бактериями, отчего небо приобретало люминофорную мутновато-зеленоватую окраску и долго светилось в ночи после захода солнца. Таких же небес, как на Сивилле, мне видеть не доводилось. Возможно, на цвет неба оказывал влияние гипотетический темпоральный сдвиг на границе тропосферы – не случайно же из космоса Сивилла выглядела планетой со сплошной густой облачностью, в то время как наблюдатель с её поверхности не видел над головой ни одного облачка. Однако об этом можно только гадать. Гипотетическими артефактами, как и наличием бога, можно объяснить что угодно.

Закат на Сивилле представлял собой необычное, но отнюдь не феерическое зрелище. Чем ниже солнце опускалось к горизонту, тем сильнее, вопреки законам оптики, оно слепило глаза, наливаясь оранжевым светом. В то же время небосклон всё сильнее окрашивался густой зеленью, но ни одна звёздочка не проявлялась на нём. Вечерней зари я так и не увидел. Казалось, солнце и небо существуют отдельно друг от друга, и солнечные лучи не рассеиваются, будто атмосфера здесь отсутствовала. Солнечный диск коснулся горизонта, начал скрываться за ним, и когда над обрезом земли остался лишь краешек светила, его свет превратился в ослепительный плоский луч, отделяющий багряную равнину от ставшего почти чёрным неба.

Непроизвольно зажмурившись, я остановился. А когда снова открыл глаза, меня окружала сплошная темень. До этого я как-то не задумывался о ночлеге, но сейчас вдруг понял, что ночевать придётся посреди равнины и спать не на голой земле, а ещё хуже – в мокрой каше раздавленных растений. И если на любой другой планете ночлег на голой земле в активированном биотраттовом комбинезоне был для меня само собой разумеющимся делом, то здесь я оказался в положении первобытного человека, застигнутого ночью посреди равнины без каких-либо средств жизнеобеспечения. Хорошо ещё, что ткань комбинезона сохранила водонепроницаемость и нулевую адгезию – в отличие от биохимических свойств, чисто физические не исчезли, – но утешало это мало. Мёртвый биотратт не поддерживает внутри комбинезона оптимальную температуру, и к утру я точно замёрзну. Значит, оставалось одно – продолжать двигаться в потёмках, ориентируясь по звёздам. Спать буду днём.

Я запрокинул голову, но звёзд на небе так и не увидел. Полная чернота. И только через пару минут, когда зрение адаптировалось, я различил в зените несколько белесых туманных пятнышек. Великий Аттрактор… Не повезло мне – Млечный Путь раскинулся на небе противоположного полушария, а здесь царствовал межгалактический мрак. И не одной звезды, расположенной вне гало нашей Галактики, не было в этом секторе на многие сотни парсеков. Только сейчас я со всей остротой осознал, что нахожусь на самом краю обитаемого мира. Возможно, на самой древней планете с самой древней цивилизацией Milky Way Galaxy, представители которой со снисходительным удивлением многомудрых, уставших от жизни старцев рассматривают меня со стороны как диковинную букашку.

Опустив взгляд, я с изумлением увидел, что вся равнина начала светиться призрачным багряным светом. Тускло, не освещая ничего вокруг себя, тлела каждая травинка, и только мой след с раздавленными стеблями полыхал ярким пунцовым пунктиром. Свечение равнины колебалось, трепетало волнами холодного призрачного огня, но я не ощущал ни малейшего дуновения. Не было ветра на этой планете, полная атмосферная статичность, а то, что я испытал после разговора с сивиллянкой, оказалось прозаическим схлопыванием воздуха при её межпространственном исчезновении. Возможно, колебание свечения объяснялось атавистической памятью травы о некогда гулявшем над равниной ветре, а возможно – побочным эффектом её метаболизма, но мне, честно говоря, было всё равно. Благодаря светящемуся пунктиру своих следов, я видел, в каком направлении следовало идти. Правда, теперь придётся часто оглядываться, чтобы не сбиться с пути, но и на том спасибо.

Однако, пройдя несколько шагов, я понял, что оглядываться не нужно. Далеко-далеко впереди замигал огонёк. Нормальный огонёк обычного света с полным спектром, а не призрачный поляризованный свет биолюминесценции. Будто кто-то специально зажёг для меня в ночи маяк. Не удивлюсь, если так на самом деле и окажется.

8

Примерно через час я заметил, что огонёк начал расти. Он уже не мигал, то исчезая, то появляясь, как далёкий маячок, а горел неровным светом, будто жгли костёр. Вряд ли он указывал на гнездовье Moirai reqia , слишком простым оказалось бы тогда моё путешествие даже для такой благоустроенной планеты. Скорее всего, у маячка меня ждал ужин и тёплый ночлег – я уже основательно устал и проголодался, а после появления на моём пути криницы следовало ожидать продолжения «чудес». Во всяком случае, я на это надеялся.

Огонёк всё рос и рос, пока я окончательно не убедился, что это действительно костёр. Хотя как можно разжечь костёр на равнине, где, кроме водянистой багряной травы, ничего не росло, было загадкой. Однако весьма несущественной. Какое мне дело, из чего сложен костёр? Главное, он есть, и ночлег у огня даже без спальника меня вполне устраивал. В некоторых экспедициях условия были гораздо хуже.

Я подходил всё ближе и уже видел суетящиеся у огня тени, как внезапно вокруг что-то изменилось. Беззвучный хлопок содрогнул окружающее, и я застыл на месте как вкопанный. Костёр по-прежнему горел метрах в ста впереди, по-прежнему царила ночь, но это было абсолютно иное место. Как по мановению волшебной палочки исчезла люминесцирующая трава, а вместе с ней исчез и нагоняющий тоску запах осенней прели. Под ногами было твёрдое каменистое плато без каких-либо признаков растительности, прохладный влажный воздух сменился на сухой, жаркий и душный, и появились звуки. Воздух звенел от шуршания, скрипа и верещания ночных насекомых. Но самое главное – над головой раскинулось величественное звёздное небо, и что-то в расположении созвездий показалось знакомым. Впрочем, на своём веку я перевидал такое количество разнообразных звёздных сфер над головой, что мог и ошибаться.

По всей вероятности, сивиллянки переместили меня в одну из своих многочисленных «климатических зон» на Сивилле. Отступив шаг назад, можно было проверить, не окажусь ли снова на багряно-светящейся равнине с глухим монолитом беззвёздного небосклона, но я не стал экспериментировать. Путешествие, навязанное сивиллянками против моей воли, шло по их правилам, и я ничего не мог с этим поделать. Следовало быстрее закончить их «игру», чтобы начать свою. Если мне, конечно, предоставят такую возможность. К тому же свет костра манил к себе, обещая ужин и отдых.

Я шагнул вперёд и тут же скорчился от боли. Ходить по каменистому грунту растёртыми неудобной обувью ногами оказалось гораздо сложнее, чем по мягкому ковру багряной травы. Мне вдруг вспомнились разбитые в кровь стопы пиренита Тхэна, когда его телом завладел млечник. Мёртвому пирениту тогда было всё равно, но я то пока живой…

Стиснув зубы, я медленно, в раскорячку, направился к костру, и чем ближе подходил, тем сильнее меня охватывала тревога. Привидевшиеся ранее чьи-то тени исчезли, и рядом с костром никого не было, но отнюдь не случайно припомнились ноги Тхэна, а звёздное небо показалось знакомым. Над костром, опираясь на воткнутые в землю тоненькие прутики, висела глиняная чаша, а чуть в стороне лежала перевёрнутая вверх дном утлая лодка Колдуна хакусинов.

«Что это сивиллянки надумали?» – пронеслось в голове. Такой поворот событий меня абсолютно не устраивал. Никто не имел права копаться в моей голове и, тем более, реализовывать воспоминания.

Вокруг, куда доставал свет костра, не было ни одной живой души. В глиняной чаше активно бурлило, я принюхался и по запаху определил, что варятся многоножки Пирены. Или омары. В общем, кто-то из ракообразных, но вернее всего первое. Что ж, от такого ужина я не откажусь, даже если варево, по рецепту Тхэна, несолоно.

Я проковылял к лодке, сел на неё и принялся разуваться. Больше, чем есть, хотелось снять обувь и опустить ноги в холодную воду. Но где её возьмёшь? Криница с чистой водой осталась где-то в иной «климатической зоне» Сивиллы, и сюда её вряд ли кто перенесёт.

Слева дохнул порыв тёплого ветра и принёс запах воды и гниющих водорослей. Нунхэн, Великая река Пирены, как и в реальном путешествии текла где-то рядом. Я криво усмехнулся. Опреснителя у меня с собой не было, поэтому ни за какие блага в мире не стал бы опускать покрытые волдырями ступни в речную воду, перенасыщенную солями. Это всё равно, что сунуть ноги в костёр. Если не хуже.

Глубоко вздохнув, я поставил босые ноги пятками на землю и пошевелил пальцами. Снова дохнул ветерок и принёс натёртым ступням облегчение. Почти блаженство.

И в этот момент из глубины ночи донёсся раздирающий душу рёв пиренского голого тигра.

«Это ещё что?!» – встрепенулся я. Судя по запаху, исходившему из чаши над костром, реализация моих воспоминаний была материально овеществлённой. И если по части ужина она меня устраивала, то в отношении пиренского тигра… Никому не пожелаю встретиться с пиренским голым тигром один на один без парализатора в руке.

Рёв раздался ближе, и я окаменел, сидя на перевёрнутой лодке. Вот тебе и благоустроенная планета…

– Сахим кушать будет? – внезапно услышал я. По ту сторону костра стоял Тхэн и улыбался до самых ушей, будто был страшно рад нашей встрече. Будто никогда не умирал.

С минуту я демонстративно рассматривал фигуру Тхэна. Воссоздали его сивиллянки со скрупулёзной точностью, без малейшего изъяна, таким, каким я его встретил в селении хакусинов, и оставалось надеяться, что о жизни своего тела после смерти сознания он ничего не знал.

– Так сахим будет кушать? – повторил вопрос Тхэн. – Я на двоих готовил.

– Отгони тигра, – сказал я, вспомнив, как просто и незатейливо он это делал во время реального путешествия.

Тхэн кивнул и махнул возле лица ладонью, будто прогонял муху. Приближающиеся раскаты рёва пиренского тигра сбавили обертоны и начали удаляться.

– Так как, давать сахиму многоножку? Вкусная…

– Давай.

Хакусин опустил руку в бурлящую в чаше воду, извлёк большую многоножку и протянул мне.

– Кушайте, сахим.

– Положи на лодку, – сказал я, не прикасаясь к многоножке. От сваренного ракообразного и руки Тхэна валил пар. В реальном путешествии я чуть не обварился, когда беспечно взял угощение.

Тхэн положил многоножку на лодку слева от меня, затем достал из чаши ещё одну, сел на землю и принялся есть. Как всегда вместе с панцирем и внутренностями.

Я подождал, пока многоножка немного остынет, и стал освобождать её от панциря. И когда осторожно, чтобы не зацепить прокушенную губу, положил на язык первый кусочек, давно забытый вкус воскресил события на Пирене с такой яркостью, словно я всё ещё находился где-то в среднем течении Нунхэн и до окончания экспедиции оставалось много дней и километров пути. Особенно ярко вспомнились первые часы пребывания на Пирене, гостевая комната, куда поместил меня консул, полчища насекомых, которых по неосторожности вывел из дневной диапаузы, тёмное пиво из холодильника… Странно, почему во время экспедиции, когда ел многоножек, никогда не думал о пиве, а сейчас захотелось? Причём захотелось так сильно и страстно, что засосало под ложечкой.

– Здравствуйте, Бугой! – радостно сказал Мбуле Ниобе, выступая из темноты и протягивая мне банку пива. – Теперь-то, надеюсь, вы не откажетесь погостить у меня?

Несмотря на потёртые шорты и пробковый шлем на голове, пигмей был очень похож на Тхэна. А радушие и гостеприимство ещё более роднили его с аборигенами. Не случайно говорится: с кем поведёшься… А консул безвыездно прожил на Пирене около двенадцати лет.

Я молча взял банку пива, открыл и сделал большой глоток. Край банки зацепил прокушенную губу, и ожидаемого удовольствия я не получил. Не знаю, что там за интермедию разыгрывали сивиллянки, но я вступать в разговор с консулом не собирался. Делая вид, что его вообще здесь нет, я продолжил неторопливо есть многоножку, отделяя мясо от панциря и запивая пивом. Чересчур «близко к тексту» поставили интермедию сивиллянки – в те времена, когда я был на Пирене, мне действительно нравилось тёмное пиво, но со временем стал предпочитать светлое.

Консул уселся на лодку рядом с наполовину очищенной многоножкой и завёл свой бесконечный монолог о житье-бытье на Пирене. Однако я старался пропускать слова мимо ушей и принципиально не смотрел в его сторону. Опять переборщили со сценарием сивиллянки – ничего нового Ниобе не говорил, повторяя, как заёзженная пластинка, монолог при встрече у челночного катера. Всё то же самое об этнографических подробностях и геологических особенностях бассейна реки Нунхэн.

Наверное, сивиллянки уловили мою иронию, потому что консул вдруг запнулся на полуслове, помолчал, затем обиженно спросил:

– Вы меня не слушаете, Бугой?

И опять я никак не отреагировал. Не существовало его для меня, и я хотел, чтобы сивиллянки это поняли. К чему мне эти воспоминания? Пройденный этап, о котором я ничуть не сожалею, но и вспоминать не желаю.

– Конечно, что со мной разговаривать, – с горечью сказал Ниобе. – Вы закончили охоту, поймали своего мотылька… А меня давно уж нет – ваш друг, Геориди, меня вместе с птерокаром в пыль…

Полыхнула беззвучная вспышка, и лишь тогда я посмотрел на место, где сидел консул. Консул Галактического Союза на Пирене пигмей Мбуле Ниобе исчез, и только мелкий пепел сыпался на землю.

«К чему эти нравоучительные сентенции?» – обратился про себя к сивиллянкам. Досадливо поморщившись, сдул пепел с хвостового сегмента многоножки, очистил от панциря, положил в рот и запил глотком пива. Что может быть лучше пива с инопланетными креветками после утомительного пешего перехода?

– Сахим, дать ещё многоножку? – предложил Тхэн. В отличие от меня он, похоже, не видел появившегося, а затем исчезнувшего во вспышке Мбуле Ниобе и не слышал его монолог. В разных плоскостях пространства существовали Тхэн с консулом, и единственной точкой пересечения этих пространств был я.

– Положи сюда, – постучал я ладонью по днищу лодки справа от себя, куда пепел Мбуле Ниобе не просыпался.

Тхэн принёс вторую многоножку, вернулся к костру и снова сел на землю.

– А навар пить будете? – спросил он.

– У меня пиво. – Я показал Тхэну банку и вдруг вспомнил, что делал проводник с чашей, когда мы заканчивали ужинать. – Только костёр не гаси! – поспешно добавил. Ночевать без спальника на голой земле всё-таки приятней у костра, чем в полной темноте.

– Хорошо, сахим, – кивнул Тхэн, снял с огня чашу и с наслаждением напился крутого кипятка. Затем поставил чашу перед собой, и она тут же упала на землю комком грязи.

Я отхлебнул из банки пива, запрокинул голову и посмотрел на звёзды. Когда-то, глядя на ночное пиренское небо, я думал о млечнике, просчитывая его вероятные шаги. Если сивиллянок, судя по примеру с консулом, интересуют только моральные аспекты моей жизни, то вряд ли мне устроят встречу с ним. Тогда с кем? С Колдуном хакусинов?

– Сахим, что у вас с ногами? – обеспокоено спросил Тхэн, уставившись на мои стопы с растопыренными пальцами.

– Натёр… – безразлично пожал я плечами, и тогда меня вновь озарило – вспомнил, как хакусин за ночь залечивал потёртости хитина на долгоносах от вьючных ремней. – Подлечить сможешь?

– Смогу, сахим! – обрадовался Тхэн, с готовностью подскочил ко мне, но затем нерешительно затоптался на месте. – Сахим запретил прикасаться к себе…

– Теперь разрешаю.

Тхэн опустился на колени, бережно прикоснулся к правой ступне. Будто разряд статического электричества соскользнул с его пальцев, и я отдёрнул ногу, во все глаза уставившись на хакусина. Только сейчас я понял, что наш разговор проходил без транслингатора!

– Сахим, вам больно? – участливо спросил Тхэн.

Я молча смотрел ему в глаза, анализируя ситуацию. В реальности я разговаривал с Тхэном без транслингатора, только когда в его теле обосновался млечник. Значит… Ничего это не значит. Проделки сивиллянок. Если бы ко мне прикоснулся млечник, меня бы уже не было.

– Щекотно… – нашёлся я и, преодолевая опасливое предубеждение, вытянул ногу. – Лечи.

И рассмеялся. Причём отнюдь не деланно, а искренне. И в мыслях не мог представить, что некогда обречённый мною на заклание, как жертвенная овца, абориген оживёт, но вместо попытки отомстить, встанет передо мной на колени. Как перед богом, в чьей власти даровать жизнь и отнимать её. И, если нужно, возвращать.

Хакусин огладил ладонями одну ступню, вторую, потом обмазал их тонким слоем глины распавшейся чаши.

– К утру всё заживёт, – пообещал он, потирая ладони. Затем хлопнул ими, и глина мелкой пылью осыпалась с кистей рук. Умей я так, мне бы никогда не понадобился биотраттовый комбинезон. В нынешней ситуации это ох как бы пригодилось!

Тхэн протянул руку к кроссовкам, взял их, повертел перед глазами, недовольно цокнул языком.

– Как в них можно ходить?

– А ты попробуй, – без тени улыбки предложил я. Один раз тело хакусина уже ходило в бригомейских кроссовках. Причём именно в этой паре.

Тхэн посмотрел на свои ноги, затем снова на кроссовки.

– Нет… – покачал головой. – Мне не надо.

Он тщательно ощупал кроссовки со всех сторон, даже изнутри, и аккуратно поставил их у лодки.

– Больше сахим ноги не натрёт, – сказал. – Мягкие… Но лучше ходить босиком.

Он встал с колен подбросил в костёр сушняка, а затем неподвижно застыл, вглядываясь в темноту.

«Интересно, – подумал я, – будет он сегодня ночью «переговариваться» с Колдуном? Или Колдун сам придёт к огню – лодка его здесь…»

Но я не угадал сценарий сивиллянок.

– Пойду, посмотрю долгоносов, – сказал Тхэн и растворился в ночи.

Я съел вторую многоножку, допил пиво и бросил банку в костёр. Тонкая, металлокарбоновая жесть вначале покоробилась, а затем медленно распалась от температуры как и положено экологически безвредной упаковке.

Глина на ногах обсохла, но не затвердела, странным образом оставаясь эластичной, словно превратилась в носки. Подошвы ступней слегка пощипывало, и это ощущение было очень знакомым. Когда в марсианской клинике межвидовой хирургии мне регенерировали ноготь безымянного пальца на левой руке, я чувствовал аналогичное покалывание.

Выпитое пиво истомой разносилось кровью по всему телу, глаза начали слипаться.

«Пора укладываться спать», – решил я и принялся выбирать место, где удобнее расположиться на ночлег. Ночи на Пирене жаркие и душные, поэтому возле костра ложиться не следовало. Переворачивать лодку и спать в ней тоже не имело смысла – тёплый грунт не остывал до утра, и хотя был твёрдым, зато ровным, в отличие от ребристого днища лодки. Лучше всего расположиться у её борта на земле: с одной стороны светит костёр, с другой от темноты отделяет перевёрнутая лодка. Давно заметил, что спать у костра, когда со спины на тебя смотрит мрак чужой планеты, не очень комфортно, даже если прекрасно понимаешь, что никто тебя здесь не тронет. Атавистический страх неподконтролен сознанию, поэтому свет со всех сторон создаёт иллюзию защищённости, и подсознание, стерегущее покой спящего, не бередит сон кошмарами.

«Кстати, а почему я до сих пор не видел ни одного насекомого? – вяло подумалось. – На настоящей Пирене в ночную пору они кишмя кишели, а здесь от них остался лишь звуковой фон…» Впрочем, я тут же вспомнил, как Тхэн запретил мне пользоваться репеллентами и обезопасил от ночного нашествия насекомых парадоксальным способом. Вероятно, так он поступил и сейчас, очертив прутиком квадрат вокруг костра и лодки.

Я уже собирался лечь, как увидел возвращавшегося к костру Тхэна. Обычно он передвигался бесшумно, с присущей аборигенам мягкой грацией, но сейчас шёл будто пьяный, шаркая ногами по земле и раскачиваясь из стороны в сторону. Мою сонливость будто ветром сдуло.

Тхэн подошёл к костру и замер в неестественной угловатой позе, уставившись на огонь. Затем медленно-медленно повернул ко мне голову.

– Здравствуйте, эстет-энтомолог Алексан Бугой, – проговорил он бесцветным голосом. – Узнали?

– Узнал, – ответил я, и по спине пробежали мурашки. На ногах у Тхэна были бригомейские кроссовки. Точно такие же, как стоявшие у борта перевёрнутой лодки. А точнее, не такие, а те же, только из другого среза времени.

– На вас нет сетки психозащиты мозга. Боитесь?

– Нет. Уже нет. Чего тебя бояться? Ты лишь фантом моей памяти, хоть сейчас и облачён в плоть и кровь.

Мозг работал быстро и чётко. Ничего со мной на Сивилле произойти не могло, это я уяснил давно. Но методика постановки эксперимента надо мной мне не нравилась.

– Напрасно… – протянул млечник. – Напрасно не боитесь. – Не отходя от реалий десятилетней давности, он по-прежнему величал меня на «вы». Млечник помолчал, покачиваясь, затем сказал: – Я сяду.

Его колени начали медленно сгибаться, но вдруг подкосились, и тело рухнуло на землю. С минуту млечник тяжело барахтался в пыли, затем всё-таки сел, потянув под себя колени и охватив их руками. Кожа на левой голени лопнула, из-под обрывков выглядывала белая кость. Насчёт «плоти и крови» я оказался прав только частично. Крови в этом теле уже давно не было. Свернулась.

Внезапно лицо мертвеца задёргалось, губы раздвинулись, и послышались странные кашляющие звуки. Млечник смеялся. Вот уж никогда бы не подумал, что он умеет это делать! Страх, ярость – это мне довелось наблюдать в его поведении воочию, но вот смех…

– И что смешного ты увидел? – индифферентно спросил я.

Кашляющие звуки оборвались.

– Положение, в котором вы сейчас находитесь, – сказал он, и в его тоне проскользнули нотки торжества. Ещё одно ранее не замеченное мною проявление чувств млечника. Хотя в реальной ситуации на Пирене, когда млечник ощущал себя загнанным в клетку, трудно было ожидать от него смеха и, тем более, торжества.

– Думаешь, если на моей голове нет сетки психозащиты, то ты легко можешь овладеть моим сознанием?

Я старался говорить спокойно, однако по спине бегали мурашки. Хотелось верить, что сивиллянки в своём овеществлённом эксперименте не допустят абсолютного натурализма, но опасения всё же имелись.

– Что вы! – снисходительно пожурил меня млечник. – Здесь находится только калька моего сознания, неспособная на энергетическую атаку и захват вашей нервной системы. Поговорить с вами могу, а вот скушать – увы…

Словно камень отлёг с сердца. «Скушанным» быть не хотелось.

– В таком случае смеяться над ситуацией надо мне, а не тебе! – съязвил я.

Млечник снова растянул губы.

– Вы в этом так уверены?

На этот раз я промолчал. Пусть говорит, послушаю и сделаю свои выводы. Если сивиллянки предполагали, что из-за трагической судьбы консула меня должны мучить угрызения совести, тогда что, по их мнению, я должен испытывать к судьбе млечника, ставшего экспонатом моей коллекции?

– А смеюсь я потому, – не дождавшись ответа, начал млечник, – что сейчас вы находитесь в том же положении, в котором был я десять лет назад на Пирене.

Я упорно молчал.

– Для моей поимки вы использовали одно из основных качеств моей натуры – чувство самосохранения. Вы оказались совершенно правы, я охотился в первую очередь на тех, кто в какой-то степени приближался к разгадке тайны моего существования. Туманно намекнув, что вам кое-что известно обо мне, вы заманили меня на Пирену. – Млечник сделал паузу, а затем медленно, с расстановкой, явно подражая моей интонации во время реального разговора на Пирене, произнёс: – А как по – вашему, на какую наживку можно поймать эстет-энтомолога?

«На уникальный эстет-вид Papilionidae », – ответил я про себя, и вселенский холод начал обволакивать сознание.

– Ты хочешь сказать, – одними губами сказал я, – что ты и сивиллянки – одна цивиллизация?

– Зачем же так… – закашлял смехом млечник. – Вселенная многообразна, и ничего общего между мной и сивиллянками нет. Гораздо больше общего у сивиллянок с вами. И вы, и они – коллекционеры. Только они коллекционируют уникальные с их точки зрения личности гуманоидов, и поэтому известный всей Галактике эстет-энтомолог Алексан Бугой уже сутки как помещён в их коллекцию и пришпилен булавкой к чёрному бархату. А лично вы… Вы всего лишь его копия, которая вернётся в свой мир и будет влачить там жалкое существование вместо настоящего Алексана Бугоя.

– Почему – жалкое?

– Потому, что уникальным качеством личности для сивиллянок является целеустремлённость индивидуума. Именно на неё они охотятся, и именно её не могут воссоздать в копии, поскольку их цивилизация давно утратила это качество.

На такие заявления не отвечают. Их обдумывают. Что я и стал делать. Действительно, моё желание поймать Moirai reqia потускнело и отодвинулось на второй план из-за отсутствия ловчих снастей. Но оно отнюдь не исчезло, я по-прежнему хотел иметь в своей коллекции уникального экзопарусника. Явно лукавил млечник, пытаясь доказать, что я, как копия, напрочь потерял целеустремлённость. Ну а что касается дилеммы – копия я или оригинал Алексана Бугоя… Сообщение, что я всего лишь копия, вначале шокировало. Косвенным подтверждением моей искусственной аутентичности биологическому оригиналу вроде являлось исчезновение из организма биочипов, экранирующей сетки с введёнными в мозг электродами, восстановление костного сустава стопы, снятие блокады с участка памяти… Однако при здравом рассуждении я пришёл к выводу, что для меня, вот такого вот, нет никакой разницы, копия я, или нет. Если всё это не мстительная выдумка млечника или психологический тест сивиллянок, и мой оригинал, по образному выражению млечника, действительно «пришпилен булавкой к чёрному бархату», то это его проблемы, а не мои. Я не миелосенсорик, поэтому к своим фотографиям, даже если они представлены в виде идеальных материальных копий в единстве тела и сознания, отношусь прагматически. Пусть себе существуют, лишь бы не пытались конфликтовать со мной и не стремились занять моё место. Ибо я и только я есть настоящий оригинал эстет-энтомолога Алексана Бугоя, и никогда, ни при каких обстоятельствах не соглашусь занять место копии, даже если в действительности ею и являюсь.

Костёр догорал. Млечник в теле Тхэна сидел неподвижно, но из-за неверных бликов угасающего огня казалось, что мёртвое лицо хакусина гримасничает. Я встал, подошёл к костру, подбросил сухих веток. Огонь присел, затрещали, задымили ветки, затем вспыхнули ярким пламенем.

И только тогда я повернулся лицом к млечнику и заглянул в чёрные, не отражающие бликов света, глаза. От их гипнотической пустоты и неподвижности мысли смешались, и тёмная масса разблокированного воспоминания содрогнулась на дне сознания, пытаясь выплеснуться. Огромного усилия воли стоило противостоять гипнозу пустых глаз и утихомирить память, но взгляда я не отвёл.

– У тебя ко мне всё? – ровным голосом спросил я.

– А вам этого мало?

В голосе млечника мне почудилось удивление. Я отвернулся и возвратился к перевёрнутой лодке.

– В таком случае я буду спать, – сказал я, укладываясь на землю вдоль борта. – Не мешай мне больше пустопорожней болтовнёй.

Под голову я подложил кроссовки, мимоходом отметив, что после манипуляций Тхэна они действительно стали мягкими. Затем повернулся спиной к огню и смежил веки. Не боялся я подставлять спину млечнику, и мне было всё равно, исчез он, как Мбуле Ниобе, или продолжает сидеть, сверля меня взглядом. Я хотел спать, и ещё я страстно хотел, чтобы среди ночи меня не вздумал будить Колдун хакусинов. Только с ним я ещё не общался на виртуально-овеществлённом участке Пирены. Много вопросов имел когда-то ко мне Колдун хакусинов, но мне-то о чём с ним разговаривать?

9

Проснулся я от сырости и первых лучей солнца. Спросонья попытался протереть глаза и неожиданно почувствовал, что тру веки мокрыми и липкими костяшками. Сон сняло как рукой, я широко распахнул глаза и увидел, что кисти рук в крови.

Порывисто сев, я обнаружил, что опять нахожусь на Сивилле, и на руках у меня вовсе не кровь, а сок багряной травы. Ворочаясь во сне и давя хрупкие стебли, я основательно вывозился в соке. Даже волосы на голове слиплись.

Над равниной тонким покрывалом слался низкий густой туман, серебрившийся в лучах только что взошедшего солнца, и от этого казалось, что я сижу не на земле, а как боженька парю над облаками в горних вершинах. Со стороны посмотреть – добрый такой боженька с руками чуть не по локоть в крови.

Единственным напоминанием, что Пирена мне ночью не приснилась, были банка пива и сваренная большая многоножка, лежащие передо мной на траве. Завтрак. Впрочем, кроме завтрака, было и ещё одно напоминание. Не очень приятное на вид. Глина, которой Тхэн обмазал мне стопы, пропиталась багряным соком, и теперь на ноги нельзя было смотреть без содрогания. Любой хирург по их виду сразу бы определил газовую гангрену и назначил экстренную ампутацию.