Первая леди для Президента Соболева Ульяна

Глава 17

Лариса Николаевна медленно расчесывала мои волосы. Это успокаивало. Казалось, я сейчас могу расслабиться, но нет, наоборот, мои волосы, казалось, наэлектризовались и от того, что я вспоминала прикосновения его пальцев к этим волосам, становилось еще больнее. Как часто я вспоминала наши самые счастливые минуты. Их было так мало, что я могла их посчитать по пальцам.

Но вместо этого почему-то вспоминался тот самый первый день…когда только увидела его. Там, в гостинице. Как вышел из машины в сопровождении своей охраны, как пошел в здание. Весь прямой, величественный, отличающийся от любого, кого я знала раньше.

«– Купите меня, пожалуйста. – нервно дергая пуговицу на платье, понимаю, что могу ее оторвать, и Королевишна мне голову открутит. Это ее платье, и мне его дали на один вечер. – Я хочу уехать с вами.

Мужчина поднял голову от ноутбука и посмотрел на меня, чуть прищурив синие, очень холодные глаза. Какие же они отталкивающие, с темной, пугающей глубиной. Такие же безразличные и опасные, как океан. Лицо практически ничего не выражает. Только взгляд цепкий и хищный, такой, наверное, бывает у очень опасных и извращенно богатых людей. Взгляд, под которым хочется съежиться, стать маленькой и незаметной. Наверное, его подчиненные содрогаются, когда он на них смотрит. Мне почему-то казалось, что у него очень много подчиненных. Возможно, он военный. Генерал. Даже сидя в кресле, мужчина очень ровно держал спину. Я посмотрела на руку с бокалом и заметила толстое обручальное кольцо на безымянном пальце. Стало невыносимо стыдно, и к щекам прилила вся кровь, но я уже не могла отступить. Какая разница. Чумаков тоже женат.

– Отчим продаст меня Чумакову за документы на водоем. Продаст старому, женатому мужику в содержанки сегодня ночью.

– И?

Равнодушно и слегка раздраженно, как будто его совершенно не трогает то, что я говорю, а я не верю, что действительно это сказала. Предложила себя купить. Совершенно неизвестному мужчине, которого вижу впервые и даже имени не знаю. Если сейчас позовет своего охранника или нажмет на кнопку вызова, отчим меня убьет за то, что к гостю посмела пойти прислуживать за столом вместо Нины.

– Купите меня у отчима. Я хочу принадлежать вам, а не Чумакову. Вы можете. Я знаю.

– Почему я, а не тот? Чем я отличаюсь?

Что-то написал в ноутбуке и заинтересованно взглянул на экран, потягивая виски, потом снова на меня. Безэмоционально осмотрел с ног до головы, и у меня запекло даже кончики ушей. Мне казалось, что я стою перед ним вся пунцово-красная и такая жалкая. От уверенности в собственной красоте не осталось и следа.

– У вас больше денег и вы моложе. А еще вы можете увезти меня отсюда.

– И? Что ты будешь делать дальше? У тебя есть к кому пойти в столице? Есть деньги?

– Нет. У меня никого нет, денег тоже нет. Я хочу жить за ваш счет.

Сказала с вызовом и слегка вздернула подбородок. Умирать так с музыкой. Мои слова вызвали легкую ухмылку, как будто я сказала что-то до невозможности нелепое и смешное.

– Почему ты вообще решила, что я нуждаюсь в твоих услугах?

Мне нечего было на это ответить, и я неловко молчала. Действительно, почему я так решила? Но надо что-то отвечать. Пока этот человек проявляет хоть какое-то участие в этом разговоре.

– Мужчина не должен быть в такую ненастную ночь один. Его постель должна согревать женщина.

Кажется, я это где-то прочла, но сейчас совершенно не вспомню где.

– Зачем ты мне? Я могу купить кого-то намного лучше тебя».

Такой далекий, чужой, равнодушный. Недоступный ни для кого. Сколько раз я потом спрашивала у себя, как не узнала, как не поняла, кто передо мной. Наверное, потому что, как часто и бывает с детьми и подростками, я была далека от политики. Показывали ли нам портрет президента в школе? Нет. Так как Петр был против того, чтобы из него делали икону и чтоб его портреты висели в кабинетах и в коридорах госучреждений. А может быть, если бы и увидела, все равно не поверила бы, что стою лицом к лицу с тем, к кому и на двадцать метров подойти невозможно. И не просто стою, а нагло предлагаю ему себя в содержанки.

И где он, тот момент…момент, когда поняла, когда начала чувствовать, что люблю его. Когда это началось? У меня даже нет ответа.

Все слезы выплаканы, их больше нет, голос охрип, и, мне кажется, он уже никогда не станет прежним. Я сорвала его там…в том жутком снегу, откуда доставали тело Петра. Я так кричала, что потом несколько дней мне было больно говорить. Мне и сейчас очень больно. Кажется, что голосовые связки изодраны в лохмотья.

Не помогало даже молоко с медом и содой, которые по три раза в день готовила для меня Лариса Николаевна. Прошло уже пять месяцев, как его нет…Ровно пять месяцев с того дня, как я открыла глаза и поняла, что теперь его синие омуты никогда больше не посмотрят на меня, никогда больше не сведут меня с ума своим блеском, а его голос… он остался только в моей памяти. Или на видеозаписях его выступлений перед народом…но разве тот голос мог сравниться с тем, что он говорил со мной. Страстные, пошлые, грубые и самые разные интонации только мне…только для моих ушей. Никто не мог произнести так протяжно и так охренительно «моя сукааа». Ни черта романтичного. А кто говорит о романтике? У нас с ним свои чувства. Тоже на букву л. Только не любовь. А лють. И я бы не обменяла эту лють ни на что иное. Ни на какие нежности или сладкости. Только наша с ним перченная, ядовитая горечь. И я всеми силами хочу удержать ее привкус на своих губах.

Проклятые пять месяцев…исчисление от дня моей собственной смерти. Иногда я ненавидела себя за то, что не могу последовать за ним. Что я так слаба, так ничтожна, что не могу. И он сам сделал все, чтобы не смогла.

Сегодня День Рождения у Лизы. Мы соберемся за праздничным столом, Лариса испечет пирог, Валя сделает фирменное заливное. И я должна буду выйти к ним, должна буду улыбаться, притворяться, пытаться жить дальше.

Лариса Николаевна взяла меня за руку и вдруг замерла…большой палец нащупал множественные порезы у сгиба локтя. Она посмотрела на меня через зеркало, а я отвела взгляд, успев перехватить выражение боли на ее лице. Непонимания – почему.

– Смерть – это не конец, Марина. Смерть – это разлука. ЕЕ нужно вытерпеть, к ней со временем привыкаешь. Любимые продолжают жить в нашем сердце, разуме, воспоминаниях. Но причиняя себе боль, мы причиняем ее и им…

– Иногда физическая очень умело глушит душевную…

– Тебе надо пойти к психологу.

– Мне ничего не надо. Я справляюсь.

– В таком состоянии невозможно вынашивать малыша. Подумай хотя бы о нем.

– Только о нем и думаю. Если бы не он…

– Но у тебя есть еще дети.

– Я знаю… знаю…просто иногда боль настолько невыносима, что я не могу терпеть.

– А если Лиза увидит вот это? Или Аня!

Ткнула пальцем в изрезанную руку.

– Это же пример девочкам. Это…

– Это возможность не сойти с ума. Прошу тебя, не надо сейчас. Ладно? У нас праздник, и пусть девочки ничего не почувствуют.

– Угу…совсем ничего. Особенно если учесть, что ты в черном каждый день и никогда не снимаешь платок. Хотя бы сегодня оделась бы по-другому.

– Какая разница, в чем я? Главное, что это я и что я рядом с ней в такой день.

– Марина…да, мужчину терять больно, но ребенка терять еще больнее. Когда теряешь часть себя, свою кровь и плоть…то, что растил и лелеял. Я прошла через это. Прошла и выстояла. Ради моей дочери. Потому что она не хотела бы видеть меня мертвой. Отпусти его…дай ему уйти.

– Нет, – отрицательно качнула головой, – не отпущу. Пока я жива, я буду крепко держать его рядом. И если у него не выйдет попасть ни в рай, ни в ад, пусть застрянет между мирами. Пусть ходит там и сводит меня с ума.

– Ты терзаешь его душу. Чем сильнее мы скорбим, тем тяжелее душе на том свете.

– Пусть его душа обливается кровью, как и моя! Это он сделал с нами! Он! Зачем было бежать? Зачем было так рисковать? Можно было…можно было там. Нам бы дали видеться, он бы увидел детей. Пусть не каждый день и даже не каждый месяц. Но видел бы! Мы бы оба были живы. А так он похоронил и себя, и меня!

– Ты терзаешь его прах…это эгоистично.

– Эгоистично?

Я засмеялась. Разве мы не говорим о человеке, который вернул смертную казнь? Или не говорим о человеке, который подписывал приказы, после которых умирали сотни, а то и тысячи. Мы говорим о самом дьяволе на земле. О человеке с такими возможностями, которые есть только у самых высших существ…

– Посмотри, на кого ты похожа? Скелет, обтянутый кожей. Бледный, немощный. Из-за твоей худобы даже живот не видно. Какой вес будет у младенца?

– Нормальный. Я бываю на проверках, и с ребенком все в порядке.

– Ты даже не узнаешь, кто это – девочка или мальчик!

– Зачем? Мне все равно. Главное — это его ребенок…Все, хватит причесок.

Собрала волосы на затылке в узел, снова надела платок, пряча под него непослушные пряди.

– Льдинка сегодня целый день требует маму, я к нему. Надо одеть красавчика на праздник.

Мое любимое утешение, мой стимул просыпаться и жить дальше, мое лекарство в секунды, когда совсем невмоготу. Когда смотрю на сына, ощущаю вот это покалывание вдоль позвоночника и понимание, что не имею права сдаваться. Не имею права. Айсберг оставил мне наследство, притом такое, которое отнимает возможность выбора.

Лизе подарила часы. Специально ездили за ними в город, помог какой-то знакомый Вали, достал крутые часики. Конечно, не такие, как она могла бы купить, будь дочерью президента, но и намного круче, чем могли бы себе позволить ее сверстники в этом захолустье. Часы коннектились с ее смартфоном и выполняли очень много функций.

За столом собрался почти весь дом, вся коммуналка столпилась в коридоре, где поставили огромный длинный стол, а попросту соединили столы из всех квартир, накрыли скатертями и выставили салаты, варенную картошку, селедку и даже свинину, и сало. Кто-то притащил консервацию. Лиза сияла и улыбалась…я заметила, как она поглядывает на соседского мальчишку лет семнадцати. С бандитской физиономией, бритым затылком и с серьгой в ухе. Сын Станиславы Аркадьевны и…известного вора, по кличке Сокол. Анечка играет с новой куклой…а я смотрю на весь этот стол и почему-то думаю о том, что была бы счастлива, если бы Петя сейчас оказался здесь вместе с нами. Вот так просто сидел за столом, отмечал день рождения дочери, переживал, что ей нравится бандит Ромка Ферст, и пил вместе с мужиками самогонку.

Встала из-за стола и пошла в сторону кухни принести еще компота из сухофруктов. В тишине стало еще больнее, еще больше загорчило и, кажется, даже пересохло в горле. Выдохнула и подошла к окну. Уже давно нет снега. Первый месяц лета, везде зелено, пахнет цветами и лесом. А у меня внутри все равно зима. Я так и осталась в том снегу, пальцы так и не отогрелись после того, как наткнулись на холодное тело.

– Хоронить себя заживо – это не грех, это преступление…особенно тогда, когда не знаешь – среди мертвецов ли тот, к кому ты так жаждешь отправиться.

Вздрогнула и резко обернулась. Позади меня стоит полуслепая старуха Феодосия. Баба Федя. Так ее называли соседи. Она почти ни с кем не разговаривала, у нее не было семьи и родственников. Люди из жалости и сострадания приносили ей поесть, ухаживали за ней, вызывали врача. Говорят, ее сына осудили за убийство ее же мужа и собственного отца, в тюрьме парень не выдержал издевательств и покончил с собой. С тех пор баба Федя ни с кем не разговаривает…Раньше она работала в котельной при заводе, а еще гадала на картах за деньги. Говорят, цыганка ее научила. Вот она свое счастье и прогадала.

– Прислушайся к своему сердцу, а глаза — это самый подлый обманщик. Все люди слепы, потому что смотрят глазами, а смотреть нужно душой.

– О чем вы?

Спросила и слегка отшатнулась, когда баба Федя прищурившись посмотрела прямо мне в лицо, а потом схватила за руку и прошипела.

– Мальчика ждешь. Петра Второго. Родишь его, и солнце рассмеется, а целая толпа даст ему имя…Смотри сердцем. Жизнь не снаружи, как и смерть. Они внутри тебя…Не убивай то, что живо, и не хорони то, что не мертво…Терпи. Скоро станет светло.

Сказала и ушла, а я так и осталась стоять и держаться руками за живот, где активно начал шевелиться малыш.

«Петра Второго…Петра…да…если я жду сына, я хочу, чтоб его звали Петр. Льдинка и маленький Айсберг».

– Почему не уезжаешь? Тебя здесь больше ничего не держит. Зачем оставаться в этой дыре?

Валя поставила на плиту ведро с водой, включила на максимум газ. Ее полное и рыхлое тело колыхалось под цветастым платьем в такт ее шагам по кухне. При этом она не теряла грации и выглядела все равно красавицей. Всегда румяная, глаза блестят, улыбается. Мужчины часто на нее засматривались, несмотря на чрезмерную полноту. Светлые волосы, голубые глаза, какая-то душевность во всем облике и чувство юмора на высоте.

– Чертовый газ. Не кипит ничего по два часа. Раньше за тридцать минут могла выварить кучу белья, а сейчас…и банки закатать не получается. Только воду жду черт знает сколько.

Газ и в самом деле был отвратительным, и вода подолгу не кипела. Это злило всех хозяек на общей кухне, и они посылали проклятия правительству.

– Он здесь…как я отсюда уеду? – перед глазами холм с палкой и табличкой, и душу тисками зажимает адская смертельная тоска. – Я его одного не оставлю…

Глухо ответила и помешала сахар в чашке с чаем. Кофе теперь не пила, давление повысилось. Лариса Николаевна только руками размахивала от того, что в моем возрасте и с давлением. Но врач успокаивала, что давление может стабилизироваться после родов, и вообще это нервное.

Правда, за вес мой переживала и за анемию ругала, заставляла пить витамины, но где их тут взять. Валя с кем-то договорилась, и мне из города привезли препарат с железом и рыбий жир в капсулах. Они вместе с Ларисой Николаевной следили, чтоб я это выпила до дна.

– Нет его нигде. Это ты себе в голову вбила. Так тело и то истлело уже, тем паче, что хоронили без гроба.

От ее слов по коже мороз пробежал.

– А душа…

– Душа там, где ты. Хоть за тысячу километров отсюда. Нечего хоронить себя здесь. Знаешь, когда умерла моя мама, я на кладбище ходила каждый день. Не могла не пойти. Утром встаю. А меня туда тянет, и сколько не говорили мне, что нельзя так, что мертвых отпускать надо, я, наоборот, держала ее все крепче и уехать боялась куда-то. Вдруг…вдруг, как далеко уеду, сниться мне перестанет. А потом так случилось – сюда пришлось…а мама, она, оказывается, со мной приехала. Также во сне приходит, также молюсь ей вместе с Богом, также прошу о чем-то и присутствие чувствую. Не на кладбище они. Всегда рядом с нами. А кладбище — это так…место, куда цветы принести можно. Так отнеси и на улице положи. Все то же самое.

– Я и не хороню. Не хочу никуда. У меня на то есть веские причины.

Подумала о смерти Гройсмана и о том, что девочек могли искать. Самое лучшее место для них здесь. Никто и никогда не подумает, что дочери президента могут жить на Крайнем Севере в притюремной коммуналке. Пусть в бедноте, да не в опасности.

– Ребенку бы родиться в нормальной больнице, не то, что у нас тут. Подумай. Зачем рисковать так.

Продолжает ворчать Валя и скидывать белые простыни в таз.

– Ничего, раньше и в поле рожали.

– Угу, а сколько в поле умирали…

– Валя! – прикрикнула на нее Лариса Николаевна, и та сразу стушевалась. Ларису Николаевну уважали, прислушивались к ее мнению. Очень ценили. Она почти у всех ребятишек репетиторствовала и в школу местную устроилась учителем. А к учителям и докторам всегда большое уважение. Через пять месяцев ей уже предложили завучем стать.

– Что? Я разве неправду говорю? Ей бы в городе родить в хорошей клинике. А то тут из врачей пару фельдшеров и гинекологша шестидесятилетняя и УЗИ допотопное, что часто ставит плод замерший, а девки потом на аборты идут, а дите живое. Вот и как тут рожать?

– У Тимофеевны родит. Опыта там отбавляй.

Зашла вторая соседка на кухню с чайником. Зинке лет сорок пять, волосы короткие, стрижка «под горшок», челка забавная. Платье в косую полоску с «фонариками» рукавами. Фигура у нее ширококостная, большая и походка резкая, грубая. Зинка санитаркой работает в больнице много лет. Про повышение не думает. Говорит, что некому тогда ее работу выполнять будет, а кто-то должен это делать – за больными ухаживать и горшки выносить.

– Тимофеевна старая и полуслепая. – снова проворчала Валя.

– Она наощупь вытащит. Вон, моя Сонька когда рожала, Инесса Тимофеевна выдернула мелкого несмотря на то, что тот жопой повернулся во время родов. И ниче. Живой. Нервы нам всем треплет, микроб поганый. А Ильинишна пять лет назад в сороковник двойню рожала. Раньше срока. И ничего, родила. У Тимофеевны руки золотые.

– Но в городе лучше будет.

– Ой, чем там лучше. Ничем. Одно слово – город, а так. Одни практиканты. Только строят из себя черте что. Это ж не столица.

– Так нехай в столицу едет. Все ж не в нашем захолустье.

– Не поеду…, – сказала тихо и чай отпила, – как суждено будет, так и рожу. В столицу точно не хочу. Была я там. Ничего хорошего и интересного.

– Угу…совсем ничего. Разве что на трех языках болтаешь, шьешь, рисуешь…приборы на столе укладываешь, как аристократка.

Я усмехнулась. Знали бы они, как приборы эти меня заставляла Эллен выучивать наизусть, и что и с какой стороны класть. По рукам линейкой как даст, искры из глаз сыпались. И сама я из такого же Мухосранска.

– Она еще и поет, и танцует, – похвастала Лариса Николаевна.

– Вот на свадьбе моего Фильки споешь. Через месяц как раз, – заулыбалась Зинаида.

– До свадьбы еще дожить надо.

– Тьфу на тебя! Что ты каркаешь сегодня и каркаешь! С самого утра! То кошка у тебя под машину вот-вот попадет, то руки обожгу о сковородку и, б*ядь, таки обожгла. Хватит каркать. Уймись!

– РОдить можно и тут…, – в кухню зашла баба Федя со щербатой чашкой в старушечьей руке, шаркая тапочками. В длинном халате не с плеча, выцветшем спереди и очень ярком сзади. Седые волосы заколоты на затылке. – Только она тут не будет. Далеко поедет. И очень скоро. Не вижу я ее здесь среди нас. Да и не место ей. Иного полета птица…Далеко улетит и высоко.

Пробормотала, потом своими полуслепыми глазами на Зинку посмотрела.

– Можно кипяточку бабе?

– Можно, конечно, баб Федь. Вы б не шли на кухню, послали кого из ребятни.

– Да я и сама могу. Вставать надо и ходить. Движение – жизнь.

Она словно забыла про то, что сказала, и теперь смиренно ждала, когда ей в чашку нальют кипятка. Пользуясь моментом, Валя положила в чашку пакетик с чаем и насыпала две ложки сахара. Бабуля не заметила, она в окно смотрела.

– Гроза будет. И…проблемы.

Изрекла как-то очень уверенно. Хотя на небе ни облачка. Сумасшедшая она какая-то. У меня от нее мороз по коже и мурашки. Очень странно слышать ее изречения, когда словно мимо тебя глазами своими светлыми смотрит.

– Маринааааа! – в кухню забежала Анечка. Глаза огромные, испуганная, – Лизка заперлась в квартире! Что-то творит…они с Ромкой поссорились…она вся в слезах закрылась. У Ромки другая девка. Любка звать. Только из столицы приехала. Мне страшно.

Я выронила чашку с чаем и побежала к квартире, но дверь, и правда, заперта изнутри.

– Лиза! Лизонька, ты что! Лиза, открой! Лизаааа!

Долблюсь в дверь, но никто не открывает.

– Черт, и из мужиков никого нет дверь взломать.

– Я сейчас…сейчас!

Бросилась на улицу, по пути хватая молоток возле двери, выбегая во двор.

– Стремянку несите! – закричала, глядя вверх на окно на втором этаже.

– Совсем рехнулась? Куда лезть с пузом? Ты что! Вдруг упадешь!

– Не упаду! Быстрее!

Сердце бьется сильно тревожно, так, что хочется кричать от ужаса и предчувствия нехорошего.

– Лизааа! – закричала еще раз с улицы. – Лиза! Немедленно прекрати! Лиза!

Черт! Что ж такое делается! Как я не заметила, что с Ромкой этим не просто взгляды! Вся в себя ушла, вся в свое горе. Идиотка! Это же его дочь! ЕГО! Я должна была смотреть! Обязана! Он мне их доверил! Женщины притащили стремянку, и я стремглав влезла по ней, только со второго раза разбила окно и ввалилась в квартиру. Лизка бледная на полу сидит, из стороны в сторону раскачивается. Дверь отворила, вбежали женщины. Валя бросилась к ней.

– Бледная сильно! Губы синие! Что ты наделала? Что выпила, говори? Говори!

И по щекам ее со всех сил, чтоб в себя пришла, а она реветь давай, и изо рта запах керосина.

– ДУРА!

Еще раз по щекам все сильнее. Снаружи послышался сильнейший раскат грома, и начался проливной дождь. Баба Федя не ошиблась.

– Марганцовку давайте, срочно. Пошлиии!

За шиворот девчонку и в туалет, на колени над унитазом.

– Быстро два пальца в рот. Несите воды теплой с марганцем и побольше!

Мне совсем нехорошо, и тошнота к горлу подкатывает, трясет всю. Как же так? Как же у меня перед носом.

Потом часом позже, Лиза плачет, уткнувшись мне лицом в грудь, худенькие плечи трясутся.

– Он меня целовал…трогал. Все красиво так было. Мечтали, как в конце лета вместе в город умчим…а потом эта…эта приехала, и он больше не приходил. А потом…потом с ней. А вчера на озеро ее повез. Наше озеро, там же с ней сидел. На нашем месте, и целовал.

Я ее по голове глажу, а самой стыдно до боли в костях. Ничего я не видела, ничего не понимала.

– Лизонька, девочка моя. Ты что…из-за него вот так?

– А ты из-за папы? Ты на себя посмотри. Тень, а не человек. Я с тобой уже почти полгода не разговариваю. Тебя как будто нет с нами. И Льдинку ты не замечаешь.

– Лизааа! – обняла и сильнее к себе прижала, – Прости меня. Я просто…очень скучаю по нему. И… Рома твой жив, а папа…

– А папа…папа, может, тоже жив! – выпалила она, и я отстранила ее от себя, глядя в заплаканное и опухшее лицо.

– Ты же видела…

– Что видела? Ничего я не видела. На том человеке та же фуфайка была, так она у всех зеков есть. Что я видела? Лица нет, рук нет. Что я могла увидеть? Только крестик…так он мог отдать его или украли.

– Лиза! – прервала ее я, – Не надо! Не надо, меня это сведет с ума!

– Почему не надо? А если ты хоронишь его, а он жив? И себя хоронишь! И нас вместе с собой!

– Лизааа! – рывком обняла ее и сильнее прижала к себе, – Прости, моя хорошая. Пожалуйста. Прости. Теперь все будет иначе, я обещаю. Клянусь.

А рано утром в квартиру постучались. Очень рано, часов в семь. Все еще спали, только баба Федя шаркала тапочками по коридорам. Она выносила свой ночной горшок очень рано, чтоб никто не увидел и не узнал. И все делали вид, что не знают.

– Кто там? – тихо спросила я.

– Мне нужна Марина Алексеевна.

Осторожно открыла дверь и выглянула из-за натянутой цепочки.

– Это я.

За дверью стоял человек в форме, и у меня по коже пробежали мурашки. Стало не по себе.

– С вами хотят говорить. Пройдемте со мной.

– Сейчас? Это срочно?

– Да, это срочно. Я жду вас внизу.

Глава 18

За мной приехала военная машина темно-зеленого цвета, за рулем усатый водитель дымит сигаретой без фильтра, на нем военная форма, фуражка, как и на том, что приехал за мной. Мне это все не нравится, меня все это настораживает, и вдоль позвоночника ползут электрические разряды паники. На улицу следом за мной выбежала Челси, и мне пришлось тащить ее обратно в дом под тяжелым взглядом офицера, которого это явно раздражало, но он не показывал вида и терпеливо нас ждал.

Стало страшновато. Вдруг…вдруг это арест, или кто-то нашел нас всех. И может, лучше прямо сейчас бежать? Но дома дети, и я не смогу их оставить.

Передо мной услужливо открыли дверцу, предлагая разместиться на заднем сиденье. Если бы мы поехали в сторону тюрьмы, я бы, наверное, потеряла сознание от ужаса, но мы развернулись по направлению к центру городка, и у меня немного отлегло от сердца.

Ребенок тревожно пошевелился в животе, и я приложила к нему руку. Военный внимательно посмотрел на меня, потом на живот и снова вперед. Если не присматриваться, то беременность практически незаметна. Просторные платья и кофты скрывают расплывшуюся фигуру. По крайней мере кто был не в теме, даже не догадывались, что я жду ребенка. На работе вообще не думали.

Только Верка из третьего цеха постоянно говорила: «То ли толстеешь, то ли худеешь. Черт его знает. Руки, ноги худые, а тут чего-то набрала. Хочешь, подгоню тебе классного тренера и диетолога?».

Я вежливо отказывалась, ссылаясь на то, что времени нет. Дети, все дела. После разговора с инцидента с Лизой на душе остался неприятный осадок, как и понимание того, что она права – я совершенно не забочусь о них сейчас, не замечаю их проблем. Так нельзя. Я Айсбергу слово дала. Это его девочки. А если бы Лиза…Тряхнула головой, отгоняя мрачные мысли.

Машина проехала через центр, свернула к набережной реки. Интересно, куда он меня везет, и кто именно захотел меня видеть.

Выдохнула и посмотрела на военного – скорее всего, посыльный, выполняет чей-то приказ. Спина прямая, руки сжаты, не расслаблены, смотрит вперед. Меня рядом как будто нет, и заговорить не пытается. Это и настораживает, и в то же время мне бы не хотелось сейчас разговаривать.

Дождь, который спрогнозировала баба Федя, лил уже второй день, а раскаты грома периодически рокотали то вдалеке, то прямо над нами. Я любила дождь в отличие от жары и духоты. Мне нравилось слышать, как падают капли на крыши домов и тротуары, как шелестит листва под срывающимся потоком воды и как громко и сильно рычит гром. Нравился запах свежести, мокрого асфальта. Я вообще, в отличие от многих людей, больше любила весну и осень…и даже зиму, а вот с летом не сложилось. Даже несмотря на изобилие фруктов, солнце, тепло. А может быть, в моей душе сейчас бушевал такой же мрачный, дождливый ураган, и природа созвучна с моим внутренним ощущением.

Машина подъехала к единственному приличному отелю в городе и остановилась напротив входа. Офицер вышел, снова вежливо распахнул передо мной дверцу и предложил следовать за ним. Что ж, в отеле меня вряд ли арестуют. Или произойдет что-то плохое. Здесь много людей, есть свидетели того, как мы заходим. Нас многие видят.

Я нарочно поздоровалась с девушкой администратором и попросила стакан воды, но меня одернули.

– Вам принесут и воду, и кофе, и все, что вы захотите. Пройдемте.

Но думаю, меня теперь точно запомнили. Мы поднялись по широкой лестнице к кабинке лифта, а затем на третий этаж. Меня провели до самых дверей номера, три раза постучали, потом открыли, впуская, и прикрыли за мной дверь.

Судорожно сжав пальцы, я посмотрела на мужчину, который ждал меня, стоя у окна. На нем не военная форма, он одет в гражданское, но по выправке видно, что он военный притом высших чинов. Невысокий, с темными волосами, посеребрёнными сединой на висках, открытым взглядом карих глаз и чисто выбритым лицом. На вид ему за пятьдесят, в уголках глаз морщины.

– Марина Алексеевна…Меня зовут Антон Витальевич, и я приехал забрать вас из этого города и отвезти в другое место.

Его заявление было как мешком по голове, от неожиданности я опешила.

– Что значит забрать? Кто вы? Зачем вам нужно меня куда-то забирать?

– У меня есть приказ свыше вывезти вас отсюда и спрятать вместе с детьми.

– Как это спрятать?

Я начала нервничать, и мне ужасно не понравилось то, как он это говорил и как смотрел на меня. Нет, никакого интереса в его глазах не было. Голое исполнение приказов без капли заинтересованности.

– Я никуда с вами не поеду!

– Поедете!

Настойчиво сказал он и снова отошел к окну.

– Вам угрожает опасность, вам и детям. Если вы останетесь здесь и дальше, это будет угрожать вашей жизни.

– А вам какое дело?

– Мне отдан приказ позаботиться о вашей безопасности!

– Кем отдан?

В груди защемило и стало не по себе.

– Вот…прочтите.

В груди вспыхнула адская радость, когда я увидела почерк, потом горечь вместе с тоской навалились и придавили каменной плитой с такой силой, что я буквально схватилась за стену, чтобы не упасть.

«Делай все, что прикажет человек, который даст тебе эту бумагу…Даже если меня не станет – это важно и это мой приказ. О тебе позаботятся. Следуй туда, куда тебя отвезут эти люди».

Понимание, что написано давно…понимание, что написал «когда меня не станет»…полоснуло по сердцу и заставило задохнуться от нахлынувшей боли.

– Когда…когда он дал вам это?

Мой вопрос проигнорировали.

– Вы больше не вернетесь в тот дом. Позвоните и скажите, чтобы дети собрались, за ними приедет машина. Вас вывезут на вертолете.

– Не только дети! Я хочу, чтобы со мной поехала Лариса Николаевна и моя собака. Без них я никуда не сдвинусь с места.