Дюна Герберт Фрэнк

– Да, но этого можно было оставить и для Хары.

(Теперь Пол припомнил, как оживились вокруг лица при этих словах. Расхохоталась и сама Хара.)

– Но он же собирался вызвать меня?

– Ты ведь учил меня своему волшебному бою…

– Конечно, но не следовало бы тебе…

– Я родилась в пустыне, Усул, и умею держать в руке крис.

Подавив гнев, он попытался убедить ее:

– Все это так, Чани, но…

– Я уже не ребенок, которому поручают ловить в ситче скорпионов на свет ручного шара, и я не играю.

Пол яростно посмотрел на нее, завороженный странной свирепостью за этим внешним спокойствием.

– Он не был достоин тебя, Усул, – сказала Чани, – и я не стану прерывать твои размышления ради подобных ему. – Она пододвинулась к нему поближе, искоса глянула и прошептала так, чтобы слышал ее слова лишь один он: – Любимый, раз всем будет известно, что бросивший вызов предстанет предо мной и примет позорную смерть от руки женщины Муад'Диба, охотников станет поменьше.

«Да, – подумал Пол, – это уже было, это истинное прошлое. И число желающих опробовать новое лезвие Муад'Диба быстро сошло почти на нет».

Где-то в мире истинном, настоящем, послышался крик ночной птицы, что-то шевельнулось.

«Я сплю, – подбодрил себя Пол. – Всему виной вечная специя в пище».

И все же чувство заброшенности не оставляло его. Он подумал, что рух, часть его личности, каким-то образом ускользнула в тот мир, где, по верованиям фрименов, она и вела свое истинное существование, – в алам-аль-миталь, мир подобий, метафизические края, в которых не существует физических ограничений. И он со страхом подумал, что ведь там, где нет ограничений, нет и точки опоры. В измерении мифов он не видел места, в котором мог бы остановиться и произнести: «Я есть, потому что я есть в этом месте».

Мать его сказала однажды: «Отношение людей к тебе двойственно».

«Надо проснуться, – подумал Пол. – Это уже было». Эти слова она уже говорила ему, его мать, леди Джессика, ныне Преподобная Мать фрименов, слова которой проницали реальность.

Пол знал, что Джессика опасается религиозной связи между ним и фрименами. Ей не нравилось уже то, что люди и грабенов, и ситчей именовали его очень просто – Он. И она изучала племена, рассылала шпионок-сайидин, собирала их сообщения и размышляла над ними…

Она процитировала ему кусочек мудрости Бинэ Гессерит: «Если религия и политика путешествуют совместно в одном экипаже, кучер может решить, что ничто уже не преградит ему путь. И он гонит вперед… все быстрей, и быстрей, и быстрей, забывает о препятствиях, о том, что, торопясь, не заметишь ямы… и конец».

Пол вспомнил, как они сидели вдвоем во внутреннем помещении, занавешенном темными гобеленами с вышитыми сценами из мифологии фрименов. Он сидел и слушал ее, подмечая, как она наблюдает за ним, даже опустив взор. На ее овальном лице появились морщинки – в уголках глаз, но волосы по-прежнему отливали полированной бронзой. Зелень широко расставленных глаз уже затягивалась синей дымкой.

– Религия фрименов проста и практична, – произнес он.

– Религия, любой аспект ее всегда далек от простоты.

Но контуры будущего тонули во мгле, и Пол сердито возразил:

– Религия объединяет наши силы. Таков смысл нашей мистики.

– Ты сознательно поддерживаешь этот дух, эту браваду, – обвиняющим тоном сказала она, – вечно доктринерствуешь.

– Этому ты меня сама научила.

Разговор их тогда почти полностью сложился из споров и противоречий. Это был как раз день обрезания маленького Лето. Некоторые из причин ее расстройства Пол понимал. Она так и не признала его союз с Чани, эту женитьбу по молодости, как считала она. Но Чани родила сына, нового Атрейдеса, и Джессика обнаружила, что не в силах отвергнуть ни дитя, ни мать.

Наконец Джессика шелохнулась под его пристальным взглядом и сказала:

– Ты считаешь меня плохой матерью?

– Конечно же, нет.

– Я вижу, как ты смотришь на нас с твоей сестрой, когда мы вместе. Ты так и не понял свою сестру.

– Я знаю, почему Алия другая, – сказал он, – она была еще частичкой тебя, когда ты преобразила Воду Жизни. Она…

– Пол, ты ничего не понимаешь!

Почувствовав вдруг, что не в силах выразить почерпнутое в грядущем знании, Пол сумел только произнести:

– Да не считаю я тебя плохой.

Джессика увидела, что он расстроен, и сказала:

– Вот еще что, сын.

– Да?

– Я люблю твою Чани. И принимаю ее.

«Это было, – сказал себе Пол. – Это было наяву, не в тусклом видении, колеблемом рукою времени».

Мыль приободрила его, позволила вновь ухватиться за мир. Кусочки реальности, вдруг пронзив сон, выступили в его восприятии. И он понял, где находится – в йереге, лагере среди пустыни. Чани разбила палатку на песке, чтобы было помягче. А значит, Чани рядом, Чани – его душа, Чани – его сихайя, прохладная пустынная весна. Чани, вернувшаяся из пальмовых рощ юга.

Он вспомнил, как перед сном она напевала:

А потом она пела песню, что поют любовники, ступая по дюнам, и ритм ее был словно осыпающийся под ногами песок.

В палатке неподалеку кто-то затренькал на бализете. И он подумал тогда о Холлике. Звуки инструмента вдруг напомнили о Гарни, лицо которого он увидел среди контрабандистов… Тот не заметил его, не должен был и заподозрить, чтобы случайно не навести Харконненов на сына убитого ими герцога.

Но манера игравшего, постановка пальцев подсказали имя музыканта внутреннему взору Пола. Это был Чатт Прыгун, капитан фидайинов, предводитель смертников, охранявших Муад'Диба.

«Мы в пустыне, – вспомнил Пол. – Мы в самой середине эрга, куда не залетают патрули Харконненов. И я должен пройти по песку, вызвать делателя, первым взобраться на него и доказать, что я настоящий фримен».

Он ощупал пояс – пистолет-маула, крис. Его окружало молчание. Обычная рассветная тишина, когда ночные птицы уже умолкли, а дневные создания еще не обнаружили себя перед лицом всемогущего врага – солнца.

– Ты должен ехать верхом в свете дня, чтобы Шай-Хулуд видел, что ты не боишься, – сказал Стилгар, – поэтому перевернем наши обычаи и выспимся этой ночью.

Пол спокойно сел в полумраке палатки, почувствовав, как болтается вокруг тела расстегнутый конденскостюм. Он двигался очень тихо, но Чани услыхала его.

Она отозвалась из темноты – тень, затерявшаяся в другой тени:

– Любимый, еще только светает.

– Сихайя, – ответил он смеющимся голосом.

– Ты зовешь меня твоей пустынной весной, – сказала она, – но учти, сегодня я – твое стрекало. Я – сайидина, и должна проследить, чтобы все обычаи были выполнены.

Он подтянул конденскостюм.

– Однажды ты привела мне изречение из «Китаб аль-Ибар», – произнес он, – и сказала: «Женщина – твое поле, иди же и возделывай его».

– Я родила тебе твоего первенца, – согласилась она.

В сером полумраке он видел, как движения ее повторяют его собственные, – она тоже готовилась выйти в пустыню.

– Тебе нужно передохнуть, – добавила она.

Услыхав в ее словах голос любви, он слегка поддразнил ее:

– Сайидина-наблюдающая не должна предостерегать или предупреждать испытуемого.

Чани приблизилась к нему вплотную и провела по щеке ладонью:

– Сегодня я и наблюдатель, и твоя женщина.

– Тебе следовало бы передать другой эту обязанность.

– Ждать известий тяжелее, – сказала она, – лучше уж я буду рядом.

Он поцеловал ее ладонь, потом прикрыл лицо маской, повернулся и разгерметизировал клапан. В воздухе снаружи угадывалась та зябкая сырость, которая позволяла надеяться на росу утром. Ветер нес и запах предспециевой массы, которую обнаружили на северо-востоке, значит, делатель был неподалеку.

Пол выполз через сфинктерный клапан, встал на песок и потянулся, чтобы разогнать сон. На востоке отсвечивала перламутром зеленая полоска зари. Палатки его отряда крошечными дюнами окружали их. Слева кто-то шевельнулся – охрана – он понял, что его заметили.

Они знали, что ожидает его сегодня. Каждый из фрименов уже проходил через нечто подобное. И теперь ему давали время побыть одному, чтобы внутренне подготовиться.

«Это нужно сделать сегодня», – сказал он себе.

Он подумал о той силе, что он получил, когда фримены стали преграждать путь погрому. Старики посылали к нему сыновей поучиться небывалому боевому искусству… Старики прислушивались к нему на советах, выполняли его планы… Мужчины, которых он посылал с поручениями, возвращались к нему с высочайшей похвалой у фрименов: «Твой план сработал, о Муад'Диб».

И все-таки самый плюгавый и захудалый воин фрименских племен мог сделать такое, чего он еще не делал. И Пол знал, что пока он не может еще быть истинным предводителем для них.

Он еще не ездил верхом на делателе.

Ох, конечно, он ездил вместе с другими в набеги, набираясь опыта, но сам в путешествие еще не пускался. И, значит, пределы его мира зависели от других. А такого не может допустить ни один настоящий фримен. Пока он еще не решился на это, громадные южные земли, что в двадцати колотушках к югу от эрга, оставались для него недоступными. Приходилось заказывать паланкин и ехать, словно Преподобная Мать или больные и раненые.

Стали возвращаться воспоминания о внутренней борьбе, пережитой ночью. Он подметил странную параллель: если он овладеет искусством езды на делателе – его власть укрепится; если овладеет внутренним оком – то же самое. Но там, впереди, все тонуло в тумане… Великая Смута, кипением своим словно охватившая всю Вселенную.

Несходство путей, которыми он познавал Вселенную, не давало ему покоя – странное переплетение точности и ошибки. Он видел Вселенную, какая она есть. Да, все, что перерождала реальность, немедленно обретало собственную жизнь и развивалось дальше… с учетом новых тонких отличий. Но ужасное предназначение оставалось. И сознание расы. И мутной волной надо всем вздымался джихад, кровавый и дикий.

Чани присоединилась к нему. Обхватив себя руками, она поглядела на него искоса вверх, как всегда, когда пыталась определить его настроение.

– Расскажи мне еще раз о водах твоего родного мира, Усул, – попросила она.

Он понимал, что она пытается отвлечь его, развеять нелегкие думы перед опасным испытанием. Светлело, он заметил, что некоторые из его фидайинов уже сворачивали палатки.

– Лучше бы ты рассказала мне о ситче и нашем сыне, – ответил он. – Так, значит, наш Лето уже взял в кулак мою мать?

– И Алию тоже, – сказала она. – Он быстро растет. Вырастет высоким.

– И как там, на юге? – спросил он.

– Вот оседлаешь делателя, сам увидишь, – произнесла она.

– Но сперва хотелось бы увидеть твоими глазами.

– Там очень одиноко, – ответила она.

Он прикоснулся к косынке-нежони на ее лбу, выступавшей из-под шапочки конденскостюма:

– Почему ты не хочешь говорить о ситче?

– Я уже рассказала. В ситче без мужчин очень одиноко. Там работают. На фабриках и в горшечных мастерских. Делают оружие, шесты для определения погоды, собирают специю для подкупов. Вокруг дюны, которые нужно засадить растениями и закрепить. Еще там делают ткани, ковры, заряжают батареи. И воспитывают детей, чтобы сила племени никогда не ослабла.

– Так, значит, в ситче приятного мало? – спросил он.

– А дети? Приходится соблюдать обычаи. Еды хватает. Иногда одна из нас может ненадолго отлучиться на север, чтобы лечь со своим мужчиной. Жизнь продолжается.

– А моя сестра, Алия… как к ней относятся?

Стало светлее, Чани обернулась и пристально поглядела на него:

– Давай обсудим это в другое время, любимый.

– Выкладывай-ка лучше сейчас.

– Тебе нужно сберечь силы для испытания, – ответила она.

По ее тону он понял, что коснулся больного места.

– Неизвестность сулит неприятности, – сказал он.

Кивнув, она сказала:

– Люди явно… не понимают странности Алии. Женщины боятся ее – девочка, почти младенец, разговаривает о таких вещах, что известны лишь взрослым. Они не понимают причин… сущности тех изменений, что сделали Алию… взрослой еще в материнском теле.

– Значит, шумят? – переспросил он, вспомнив, что в некоторых его видениях Алия вызывает волнения среди фрименов.

Чани поглядела в сторону ширящейся рассветной полоски:

– Женщины уже жаловались Преподобной Матери. Они потребовали, чтобы она изгнала демона из собственной дочери. Даже процитировали писание: «Ворожеи не оставляй в живых».

– И что же ответила моя мать?

– Она обратилась к закону и отослала женщин в смущении. Она сказала: «Увы, Алия вызывает беспокойство, но причиной тому несчастный случай, непредвиденная ситуация, которой не удалось избежать». Она попыталась объяснить им, как это случилось с Алией тогда в ее матке. Но женщины рассердились на нее, потому что она поставила их в затруднительное положение. И все разошлись, недовольно бормоча.

«С Алией все будет непросто», – подумал он. Ветер принес запах предспециевой массы, колючие песчинки жалили кожу.

– Эль-саяль – дождь из песка, который приносит утро, – проговорил он.

Перед ними в серой мгле исчезла пустыня, не знающая жалости: пески, что тонули в песках.

На юге было темнее, вдруг молния прорезала мглу, значит, буря там уже электризировала песок. С большим опозданием донесся гром.

– Голос его украшает землю, – проговорила Чани.

Люди выползали из палаток, стража от краев лагеря двинулась к центру. Вокруг все шевелилось, каждый знал свое место в издревле заведенной повседневной рутине и не нуждался в указаниях.

«Ты не должен отдавать много приказов, – говорил ему отец… когда-то… давным-давно. – Если один раз ты прикажешь что-то, потом всегда придется отдавать распоряжения о том же самом».

Фримены инстинктивно придерживались этого правила.

Хранитель воды отряда затянул заунывный утренний напев, вплетая в него призыв к посвящению в наездники пустыни.

– Мир – это труп, – нараспев голосил он; голос его раздавался над дюнами. – Кто сумеет избежать Ангела Смерти? По велению Шай-Хулуда да исполнится.

Пол вслушался… этими словами начиналась и смертная песнь его фидайинов: его смертники распевали эти слова, бросаясь в битву.

«Или сегодня поблизости появится каменный курган, возле места, где отлетела душа человека, – подумал Пол. – Остановится ли здесь прохожий фримен, бросит ли свой камень на эту гробницу, подумает ли о Муад'Дибе, что умер здесь?»

Он знал – возможен и этот исход, и такому событию находилось местечко на линиях судьбы, расходившихся из точки временного пространства, где он находился. Неопределенность видений мешала ему. Чем больше сопротивлялся он, чем сильнее старался избежать грядущего исхода, тем большее смятение возникало в пространстве предвидения. И будущее его все больше становилось похожим на бурлящую реку, несущуюся к обрыву под пологом тумана…

– К нам подходит Стилгар, – сказала Чани, – теперь я должна отойти, любимый. Наступает время… и как сайидина я должна проследить за соблюдением обрядов, чтобы все можно было точно занести в хроники. – Она поглядела на него снизу вверх, на секунду самообладание отказало ей, но, моментально справившись с собой, она произнесла: – А потом я сама приготовлю тебе завтрак. – И отвернулась.

Стилгар был уже рядом, следы его быстро заполнялись пудрой мелкого мучнистого песка. Из темных ниш глазниц на Пола взирали по-прежнему неукротимые глаза. Край бороды чуть выступал над маской, обветренные скулы казались высеченными из камня.

В руке его было знамя Пола – черно-зеленое, с водной трубкой на древке, уже ставшее здесь легендарным. Не без гордости Пол подумал: «И шага не ступишь, чтобы не сделаться тут же легендой. Они запомнят все: и как мы расставались с Чани, и как я приветствовал Стилгара, все… что случится сегодня. Живой или мертвый, я останусь легендой. Но мне нельзя умереть. Тогда останется только легенда и некому будет преградить путь джихаду».

Воткнув древко в песок рядом с Полом, Стилгар уронил руки по бокам. Синие в синем глаза глядели ровно и собранно. Пол подумал: «И мои глаза теперь начинает затягивать синяя дымка».

– Они отказали нам в праве на хадж, – с ритуальной торжественностью провозгласил, обращаясь к нему, Стилгар.

Пол отвечал, как учила его Чани:

– Кто может отказать фримену в праве идти и ехать, куда он пожелает?

– Я – наиб, – сказал Стилгар, – врагам не взять меня живьем. Я – стержень треножника смерти, что погубит наших врагов.

Их окружило молчание.

Пол поглядел на прочих фрименов, рассыпавшихся по песку за Стилгаром, они застыли в этот миг всеобщей молитвы. И он подумал, как жил бы Вольный народ с его кровавыми наклонностями – в ярости и гневе, даже не представляя, что можно жить иначе… если бы не мечта, которой заразил их Лайет-Кайнс перед гибелью.

– «Где Господь, Который вел нас по пустыне, по земле пустой и необитаемой, по земле сухой, по земле тени смертной..?» – спросил Стилгар.

– Он всегда с нами, – отозвались фримены. Стилгар расправил плечи, подошел поближе к Полу и негромко сказал: – Не забудь, что я говорил. Действуй целенаправленно и точно – никаких фантазий. Наши мальчишки учатся седлать делателя в двенадцать лет. Тебе на шесть больше, но ты не рожден в песках. И не следует выказывать храбрость. Мы и так о ней знаем. Все, что ты должен сделать, – вызвать делателя и оседлать его.

– Не забуду, – ответил Пол.

– Смотри же, не посрами учителя.

Стилгар извлек из-под одеяния пластиковый шест длиной в метр, с заводной трещоткой на конце.

– Я сам изготовил эту колотушку. Бери же. Не подведет.

Гладкий пластик стержня был теплым на ощупь.

– Твои крюки у Шишакли, – сказал Стилгар. – Он их отдаст тебе, когда ты выйдешь вон за ту дюну. – Он показал направо. – Вызови крупного червя, Усул, покажи нам путь.

В обрядной фразе Пол услышал волнение друга.

И в этот момент солнце словно выпрыгнуло из-за горизонта. Синее небо сразу же озарилось тем серебристо-серым светом, что предвещал сегодня сушь и жару даже по арракийским понятиям.

– Наступает палящий день, – провозгласил Стилгар теперь уж совершенно ритуальным тоном, – возглавь странствие, как подобает вождю.

Пол отсалютовал знамени, заметил, как обвисло черно-зеленое полотнище, – утренний ветерок утих. Он повернулся к дюне, на которую указывал ему Стилгар, – бурый склон с изогнутым гребнем. Остальные теперь направились в противоположную сторону, на укрывавший лагерь склон дюны.

На пути Пола высилась облаченная в одеяние фигура. Шишакли, командир отряда фидайинов. В узком просвете между капюшоном и маской виднелись только глаза.

Когда Пол подошел, Шишакли вручил ему два тонких прута. Стержни были около полутора метров длиной, на одном конце поблескивали крюки из пластали, на другом – шероховатая надежная рукоять. Как и требовал того обычай, Пол принял их левой рукой.

– Это мои собственные крюки, – густым басом произнес Шишакли, – они не отказали ни разу.

Пол кивнул, соблюдая приличествующее молчание, оставил того позади и принялся взбираться по склону дюны. С вершины ее, оглянувшись, он увидел остальных – они разбегались, словно насекомые, одеяния развевались от быстрых движений. Теперь он был один на песчаном гребне, откуда пустыня просматривалась до горизонта, плоского и неподвижного. Стилгар выбрал хорошую дюну, обзор с нее был получше, чем с соседних.

Нагнувшись, Пол глубоко вонзил колотушку с подветренной стороны гребня, где пески были плотнее, а звук от колотушки – громче. И в нерешительности замер, припоминая уроки, представляя все те действия на грани жизни и смерти, что предстояло совершить.

Едва он отпустит курок, колотушка начнет стучать. И где-то в песках гигантский червь, делатель, услышит зов и явится полюбопытствовать. С помощью хлыстов-крючьев надо было успеть вскарабкаться вверх по крутому боку червя. И если сдвинуть крюком назад передний край какого-нибудь сегмента, открыв его для песка и пыли, громадная тварь не уйдет вниз, на дно пустыни. Напротив, чудовище вылезет на поверхность, по возможности удаляя от песка открытый участок.

«В видениях я все это делал уже не раз», – подумал Пол.

Он глянул на крюки в левой руке, представил, как нужно просто перебирать ими вдоль громадного бока делателя, чтобы тварь поворачивалась в нужную сторону. Он видел, как это делается. Ему помогали взобраться на червя для коротких тренировочных путешествий. На черве ехали долго, пока он не выдыхался и не замирал, обессиленный, на песке… Тогда вызывали нового делателя.

«А если пройду испытание, – напомнил себе Пол, – мне будет по силам и путешествие на двадцать колотушек к югу, где среди заповедных пальмовых рощ укрыты от погрома дети и женщины».

Подняв голову, он глянул на юг, напоминая себе, что дикий делатель из эрга всегда был чем-то неизвестным… об этом не следовало забывать.

«Внимательно следи за приближающимся червем, – пояснял Стилгар, – ты должен стоять вблизи, чтобы успеть взобраться, и поодаль, чтобы он не поглотил тебя».

Внезапно решившись, Пол спустил курок, кулачок завертелся, и пески огласило громкое «тук… тук… тук…».

Он выпрямился, оглядел горизонт, вспоминая слова Стилгара: «Внимательно следи за направлением его движения. Помни, иногда червь движется к колотушке в глубинах, невидимо. Поэтому слушай. Нередко его можно услышать раньше, чем увидеть».

Припомнились слова Чани, наставления, которые шептала она ночью: «На пути делателя стой тихо. Совсем тихо. Ты должен казаться себе песчинкой. Укройся под одеянием и всем существом стань маленькой дюной».

Он медленно огляделся, прислушался, готовый увидеть и услышать признаки приближения червя.

Оно донеслось с юго-востока – дальнее шипение, шепот песка. Наконец на фоне зари он увидел контур громоздящейся над исполином горы и понял, что делателя такой величины он еще не видел. Даже слышать о подобных ему не приходилось. Он был, пожалуй, в пол-лиги длиной, и вокруг его передней оконечности вздымалась гора песка.

«Такого я не видел ни в видениях, ни в реальности», – напомнил себе Пол. И поспешил навстречу, думая лишь о том, что должно совершиться.

«Следите за чеканкой монет и судами, пусть все остальное достанется сброду», – так советует вам Падишах-Император. Он говорит вам: «Хотите иметь доход – правьте». В его словах есть правда, но я спрашиваю себя: «Кто есть сброд? И кем правят?»

(Из секретного послания Муад'Диба Ландсрааду) Принцесса Ирулан. «Арракис Пробуждающийся»

Непрошенная мысль шевельнулась в голове Джессики: «В любой момент может оказаться, что Пол проходит испытание наездника именно сейчас. Они хотят, чтобы я не знала об этом, но все и так очевидно».

И еще: «Чани отправилась по какому-то неизвестному делу».

Джессика отдыхала в своей гостиной в перерыве между вечерними занятиями. Комната была уютной, но все же поменьше, чем в ситче Табр, откуда они бежали, опасаясь погрома. Однако и здесь были толстые ковры на полу, мягкие подушки, низкий кофейный столик, пестрые гобелены на стенах и неяркие желтые светошары над головой. Комната была насквозь пропитана кисловатым кожевенным запахом фрименского ситча, означавшим теперь для нее безопасность.

Но селения фрименов никогда не станут родными для нее, она знала это. И ковры, и гобелены лишь скрывали от глаз острые углы.

Из коридоров донеслось далекое звяканье, хлопки, барабанный бой; Джессика поняла – праздновали роды. Вероятно, это Субиэй, ее время близилось. Она знала – теперь ей вот-вот принесут ребенка для благословения – синеглазого херувимчика. Знала она и что дочь ее, Алия, будет на празднестве и все ей расскажет.

Время для ночной молитвы прощания еще не настало. Праздник рождения нужно было начинать до времени ежедневного обряда, когда оплакивали увезенных в рабство с Поритрина, Бела Тегейзе, Россака и Хармонтепа.

Джессика вздохнула. Она прекрасно понимала, что гонит от себя все мысли о сыне и грозящих ему опасностях: ловчих ямах с отравленными копьями в них и набегах Харконненов. Впрочем, набеги становились все реже, фримены заметно поубавили число налетчиков – да и топтеров тоже – новым оружием, которое дал им Пол, но оставались и обычные опасности пустыни: жажда, пыль и делатели.

Она было уже решила попросить подать ей кофе, но вдруг вновь задумалась над этим привычным парадоксом: насколько же лучше живут фримены в своих пещерах-ситчах, чем пеоны грабенов… хотя неизмеримо больше скитаются они в своей вечной хаджре по открытой пустыне. Прислужники барона не способны на это.

Рядом с ней раздвинула занавески темная рука; оставив на столике чашку кофе, она исчезла. От чашки поднимался аромат кофе со специей.

«Гостинец с праздника», – подумала Джессика.

Она взяла чашку, пригубила и улыбнулась собственным мыслям. «Где еще, на какой планете, в каких краях нашей Вселенной, – подумала она, – я, человек высокого положения, могу принять чашку кофе неизвестно от кого и выпить, не опасаясь за жизнь? Конечно, теперь я и сама могу изменить в себе любой яд, прежде чем он успеет причинить мне вред, но об этом не знает никто, кроме меня».

Она осушила чашку, ощутив прилив сил от ее горячего и вкусного содержимого.

И вновь подумала, где еще умеют столь непринужденно уважать уединение и покой, не навязывая свое общество. В даре этом чувствовалось почтение и любовь… и капелька страха.

«Еще одна мнимая случайность, – пришло ей в голову. – Только подумала о кофе – и пожалуйста!» Она прекрасно знала: ни о какой телепатии не могло быть и речи. Обычное «тау» – единство всех людей ситча, компенсация за постоянное употребление слабого яда, специи. Почти никто из них не мог даже надеяться, что зерно специи просветит их так, как когда-то ее… Их не учили и не готовили для этого. Разумом своим они отвергали все, чего не могли и не умели понять. Но иногда вели себя словно единый организм.

И мысль о каких-то там совпадениях даже не приходила им в головы.

«Удалось ли Полу пройти испытание в песках? – вновь подумала Джессика. – Он способен справиться с деятелем, но несчастный случай подстерегает и самых способных».

Ах, это ожидание!

«Скука, – подумала она, – можно ждать и ждать, но всегда скука ожидания одолевает».

В жизни своей ей пришлось уже изведать все виды ожидания.

«Мы здесь уже больше двух лет, – подумала она, – и не следует надеяться, что попытка вырвать Арракис из рук губернатора Харконненов, мудир-нахья Твари Раббана, может принести успех раньше, чем еще через дважды столько же лет».

– Преподобная Мать!

За тяжелым покрывалом входа раздался голос Хары, по-прежнему остававшейся в доме Пола.

– Да, Хара.

Покрывала раздвинулись, и Хара скользнула внутрь. На ней были ситченские сандалии, красно-желтый халат, оставлявший руки открытыми до плеч. Расчесанные надвое черные волосы охватывали голову надкрыльями жука. Остроносое, хищное лицо хмурилось.

За Харой следовала Алия, дитя примерно двух лет от роду.

Завидев дочь, Джессика, как всегда, невольно отметила ее сходство с Полом в этом возрасте: тот же серьезный вопрошающий взгляд, те же темные волосы, твердый рот. Были и кое-какие отличия… в том числе и то, что делало Алию несносной, с точки зрения взрослых. Дитя, чуть побольше младенца, держалось со спокойствием и самообладанием, не соответствующими возрасту. Взрослых шокировало, когда она улыбалась тонкой игре слов, касающихся взаимоотношений между полами. Или когда в нетвердом еще лепете ее неокрепшей гортани вдруг улавливали лукавые замечания, которые ну никак не могли принадлежать двухлетнему ребенку.

С преувеличенным вздохом Хара осела на подушки, хмурясь Алие.

Девочка подошла к матери, уселась на подушки и обхватила ее руку. Контакт плоти вновь восстановил ту душевную связь, которая была между ними с самого дня зарождения Алии. Здесь речь была не о мыслях, хотя и мгновения телепатии иногда случались, когда Джессика преобразовывала яд для церемоний, а дочь прикасалась к ней. Это было нечто куда более существенное – мгновенное ощущение единения с другой живой искрой, острое, дурманящее чувство нервного сближения, эмоционально связывавшего их в единое целое.

Джессика приветствовала Хару словами, подобающими в обращении с домочадцами сына:

– Субах уль-кахар, Хара. Хорошо ли провела ночь?

С той же привычной вежливостью та ровным голосом ответила:

– Субах ун-нар. Мне хорошо.

А потом вздохнула.

Джессика чувствовала оживление Алии.

– Гханима моего брата сердится на меня, – отвечала та полумладенческим голосом.

Джессика отметила слово, которым Алия назвала Хару, – гханима. У фрименов слово это означало боевой трофей, используемый отныне не по своему прямому назначению. Например, наконечник копья, который подвесили к шторе в качестве гирьки.

Хара нахмурилась вновь:

– Не пытайся одернуть меня, дитя, я знаю свое место.

– Что ты наделала теперь, Алия? – спросила Джессика.

За девочку ответила Хара:

– Не только отказалась играть с другими, но и отправилась куда не следовало бы.

– Я спряталась за занавесками и следила за родами Субиэй, – сказала Алия. – У нее мальчик, он все кричал, кричал! Такие легкие! И когда он уже накричался…

– Она подошла, тронула его, – перебила Хара, – и он замолчал. Каждый знает, что фрименский младенец должен откричать свое дома, в ситче, чтобы не выдать всех криком во время хаджры.

– Он уже накричался, – отозвалась Алия. – Я просто хотела прикоснуться к искорке его жизни. И все. А когда он почувствовал меня, то не захотел больше кричать.

– Люди опять будут говорить, – сказала Хара.