На изломе алого Логвин Янина

-23-

Два месяца спустя

Италия. Провинция Ломбардия. Остров Монте-Изола

Декабрь

Хозяин небольшого белого катера – разговорчивый итальянец Марко, пожелал незнакомцам хорошей погоды, заглушил мотор речного судна и причалил к берегу. Двое из его пассажиров, не дожидаясь остальных, вспрыгнули на деревянный помост пристани и огляделись. На неширокой набережной было тихо и не так уж многолюдно, прогуливалось с десяток человек, и Игнат легко нашел среди них Вишневского - одетого в простую куртку и вязаную шапку, но тем не менее статного пожилого профессора с тростью.

Они практически не были знакомы, но тепло обнялись. Подошедший вслед за парнем мужчина пожал художнику руку. К этому моменту всех троих связывали узы, сродни родственным, и напряжения от встречи не было.

- Как она, Генрих? – спросил рослый темноволосый гость, и профессор грустно вздохнул, пожав плечами.

- Все так же. Не помнит ничего из случившегося. Ни детства, ни юности. Только моменты учебы и знакомство со мной. Какие-то отрывочные детали из жизни.

- А врач? Вы же были в Риме? Что сказал врач? – с волнением поинтересовался парень. Здесь, на малонаселенном острове, где количество жителей не превышало двух тысяч человек, красивый, высокий Игнат сразу же привлек внимание местных зевак, и многие косились на незнакомца. – Вам удалось попасть в клинику Сальваторе Карбоне?

- Кто это? – подал голос мужчина с черным взглядом, и старик пояснил:

- Известный в Италии специалист - невролог и психиатр. Очень авторитетная личность в мире медицины. Да, удалось, - ответил, - хотя Саша совершенно не расположена идти на контакт. Увы, - старик развел руками, - Карбоне повторил все то же самое, что и специалист до него. У девочки частичная амнезия, фрагментарная утеря воспоминаний после пережитой травмы психического характера. Довольно известное явление, когда мозг человека блокирует воспоминания, которые несут в себе тяжелое эмоционально потрясение, с которым человек не в силах самостоятельно справиться. Реакция и речь Саши дают надежду на то, что потеря памяти кратковременна, но ей нужна нейропсихологическая реабилитация. Ей нужен покой и желание однажды все вспомнить, вот потому мы здесь.

- Отличное место, Генрих, - согласился мужчина, окинув взглядом высокую зеленую гору перед ним и прибрежные дома деревеньки. – Монте-Изола – тихая гавань мира. Спасибо тебе, что привез ее сюда. Значит, надежда есть?

- Да, есть, - кивнул Вишневский, - Саша молода и здорова. Но по тому, как она закрывается, Карбоне считает, что девочка сама противится, не хочет помнить. Сеансы гипноза не помогли, она абсолютно не внушаема…

- Ты смеешься, Генрих? – мужчина, удивившись, не сдержал горькой усмешки. - Подобная ерунда точно не для моей Саньки! Ты-то должен знать, вы прожили вместе три года!

Старик развел руками.

- Я испробовал все, что мог. Была надежда на помощь арт-терапии – дать выход спящему подсознанию через творчество и я с радостью ухватился за нее, но она отказывается рисовать. Совершенно не желает! – сокрушился он. – И если бы вы знали, как я, насколько Саша талантлива, вы бы поняли мое отчаяние! Последнее место, где мы с ней были – знаменитая Галерея Уффици. Работы Микеланджело, Боттичелли, Леонардо да Винчи! Мировые шедевры на расстоянии вытянутой руки! Увы, - он покачал головой, – никакого интереса в глазах. Ох, что и говорить, - отмахнулся, - все это весьма печально. Эта история с пленением очень сильно отразилась на девочке. И твое ранение, – Вишневский взглянул на Игната. - Мальчик мой, мы все так испугались! Ты чуть не истек кровью!

- Да, мне повезло, что оперировал знакомый отца, и что пуля прошла навылет, не задев важные органы, а у друга оказалась одна со мной группа крови. Так что проживу сто лет, - сказал Игнат. - Вот вместе с Алькой и проживем, - твердо добавил.

- И все-таки, Генрих, ты не договорил, - настоял мужчина.

- Да, - вновь кивнул художник. – По мнению врача, положительный результат может дать воздействие на причинно-следственный фактор. Но это самое грубое воздействие на психику, и мы должны быть осторожны. Поэтому я и просил у вас время. Надеялся, что все пройдет для Саши как можно мягче. Понимаешь, Дима, я люблю эту девочку, как родную дочь.

Он вдруг поперхнулся под черным взглядом и кашлянул в кулак.

 – Э-э, как внучку.

Дмитрий Шевцов, а это был именно он, все еще рослый и крепкий, каким природа его создала (вот только во взгляде что-то неуловимо изменилось), смотрел на художника без злости. Скорее с затаенной горечью.

- Да ладно тебе, Генрих. Вот если бы видел, что лжешь – утопил бы, - просто сказал.

Старик икнул, а Игнат положил руку Вишневскому на плечо.

- Да шутит он, Генрих Соломонович. Мы пока долетели, я думал, что сам его утоплю посреди моря. Чертов циник! Нам с вами придется его перевоспитывать.

Черные как угли глаза встретились с упрямыми синими. У обоих мужчин, взрослого и молодого, напряглись на скулах желваки.

- Интересно посмотреть, мальчишка, как это у тебя получится, - рыкнул взрослый. - Лучше иди и найди мою Саньку, пока я добрый, - на голове у мужчины низко сидела бейсболка и он недовольно зыркнул из-под нее. - Иначе я сделаю это первым. И не факт, что разрешу ей с тобой встретиться.

Поздно было Игната страшить отцовским запретом, и оба это прекрасно понимали. Но парню и самому уже не терпелось увидеть Альку и он повернулся к Вишневскому.

- Где же она, Генрих Соломонович?

Художник приосанился. Скорее по привычке, чем и вправду намеревался произвести впечатление на гостей.

- Я не хотел ее волновать встречей и послал к молочнику, – объяснил он. - К обеду из деревни на материке привозят сыр и молоко, а Саше нужны витамины. Он живет выше улочкой, там одна вывеска, так что не ошибешься. Иногда Саша гуляет на холме… Постой, Игнат!

Парень уже сорвался с места, но обернулся.

- Мальчик мой, - повысил голос старик, взмахнув тростью, - умоляю, будь терпим! Мне больно об этом говорить, но может статься, что она тебя не вспомнит!

Игнат покачал головой, словно услышал нелепость.

- Нет, - улыбнулся, - это невозможно…

- Ради Саши!

Старик с Шевцовым молчали, и парень нехотя кивнул. Сглотнул волнение, которое на мгновение тисками сжало сердце, стоило только представить, что все сказанное художником оказалось правдой, и он вдруг стал для Альки чужим. Незнакомцем, после всего, что было. Но он тут же прогнал от себя эту мысль. Взглянул на мужчин с загоревшимся в глазах светом.

– Я помню! А значит, и любви моей хватит на двоих! Она полюбит меня снова, даже если забыла, - уверенно сказал. - Вот увидите! Иначе для нас просто не может быть. Слышите! – крикнул, улыбаясь. – Не может!

Он отвернулся и побежал по узкой набережной – стройный, широкоплечий парень навстречу своему чувству, которое вело его всю жизнь, и художник, взмахнув рукой, вздохнул.

- Охо-хо. Вот упрямец, и договорить не дал. Боюсь, что на двоих его любви уже не хватит. Понадобиться немногим больше…

Дмитрий Шевцов тоже смотрел вслед парню и в отличие от Игната прекрасно расслышал старика. Но на его лице не дрогнул ни один мускул, когда он задал вопрос. И все же Вишневский уловил в спокойном голосе мужчины стальные предупреждающие нотки. Этот черноглазый однозначно был из тех, кого следовало обходить стороной.

  - Что ты имеешь в виду, Генрих?

Генрих Соломонович повернул голову и посмотрел на идеальный зрелый профиль человека, который видел изнанку мира без прикрас и многому в этой жизни знал цену. Глядя на жестко сомкнутые губы Шевцова и начисто выбритые щеки, на заострившиеся от времени скулы, ему внезапно пришла в голову шальная мысль: «А что если нарисовать его?»

Ничего удивительного, Генрих был художником, и вдохновение подобное этому ловил в жизни не раз. И все же случаи подобного наития мог пересчитать по пальцам. Он вдруг увидел штормовое море, темную, просмоленную пиратскую шхуну и морского разбойника на капитанском мостике – рослого, плечистого и бесстрашного. Именно таким черноглазым и опасным, как настоящий отец Саши, мог быть знаменитый Джек Рекхем, придумавший пиратский флаг – прямоугольный черный квадрат с голым черепом и скрещенными под ним двумя саблями. Что если ему нарисовать пирата?

- Ответь, Дима, если бы я сразу сказал, что девочка в положении, вы бы согласились с Игнатом подождать? Еще тогда, когда она только приходила в себя и даже со мной не хотела говорить, а мальчишке необходима была медицинская помощь?

- Что? – брови Шевцова вскинулись в удивлении, но тут же нахмурились. Глаза впились крючьями в старика. – Моя Санька в положении?! Неужели эти твари, неужто они…

 - Нет, нет! – замахал руками Вишневский. – Что ты! Им не удалось! Наша девочка смогла себя защитить, не сомневайся! Нет, - художник неожиданно по-доброму смутился, поправив на голове смешную вязаную шапку, - это ребенок их с Игнатом. – Он улыбнулся. - Скоро пять месяцев уже. Вот, смотри, что у меня в кармане есть, - засуетился, расстегивая карман куртки, – снимок! Сейчас делают в клинике при ультразвуковом обследовании. Видишь, здесь уже человечек! И ручки, и ножки есть. Так что ты почти дед…

- Ах ты ж, старый…

- Дима, только попрошу без рук! В конце концов, я тебе в отцы гожусь!

- … дуралей! Иди, что ли, обниму тебя, - Шевцов вдруг рассмеялся. – Вот это сюрприз так сюрприз! Спасибо тебе, Генрих! Как бы мне ни хотелось увидеть Саньку, пожалуй, нам с тобой лучше не соваться и дать им время.

Мужчины неловко обнялись, хотя это скорее Шевцов смял старика, но тот особо не сопротивлялся. И сам довольно закряхтел, похлопывая ладошками по крепким плечам. В телефонных разговорах Дмитрий сразу же перешел с художником на «ты» и потребовал крайне интеллигентного Вишневского ответить тем же, и неожиданно такое панибратство упростило разговоры и сблизило их.

- Я так надеюсь, что Саша вспомнит Игната, - вздохнул Генрих. – Она крайне мало говорила о нем, но то, что я увидел своими глазами в доме Шкуратова, убедило меня, что этот мальчик ей очень дорог.

 - Знаю. Давно знаю, – вздохнул Шевцов. – Я помню, как в детстве она его защищала от меня, от своего папки, и правильно делала. У них ведь эта любовь еще в школе началась, представляешь?

Монте-Изола – рай, а не остров, но в этот декабрьский день с озера дул ветер, и мужчины перебрались под крышу теплого кафе. Благо оно, доступное для жителей деревни и туристов, находилось тут же, в каких-то десяти метрах от пристани. Уселись за отдельный столик, заказав кофе и панини. Оба были взволнованы встречей, чтобы как следует пообедать.

- Помню, пухлый такой мальчуган, розовощекий, как творожный пряник. И такой же празднично упакованный. Боялся меня, но не отступал. Я был уверен, что эта симпатия у него быстро пройдет, не того мы поля ягоды. Да и родителям его моя Санька не нравилась. А он все вертелся рядом, смотрел на нее, будто и не было больше никого вокруг. Я прогнать хотел, а потом рукой махнул. Подумал: а вдруг зря я? Он ведь ей нравился, вдруг бы что-то и вышло? Так и простоял под окнами не один год, а потом…

- А что было потом? – Вишневский размотал и снял с шеи легкий шарф. Прислонил аккуратно к столу дорогую трость.

- А потом я пропал. На долгих пять лет исчез из жизни дочери. Простить себе не могу. Знаешь, Генрих, вот если бы можно было вернуться назад, в мое детство, я бы себя пристрелил без жалости. Чтобы сам не мучился и других не мучил. Мне ведь, сколько себя помню, всегда приходилось выживать. Сначала в детдоме, потом на улице, в армии, а потом… неважно, - Шевцов крепче сжал пальцы, обхватив чашку. Поднял темные ресницы, открыв карий взгляд. - Никому до таких, как я, дела не было, понимаешь? И в грязь мокнуть можно, и в дерьмо. Один хрен! Все равно никто не спросит и никто не ответит. Вот и я учил Саньку выживать, как сам понимал. Чтобы ни одна мразь обидеть не могла! Хотел сделать ее мир лучше, чем был у меня, чем видел сам. А в итоге все что смог, это купить квартиру и заливать водкой то, что оставалось со мной во сне. Когда вернулся и узнал обо всем, думал, землю переверну, а Саньку и тебя найду. Моя она, люблю ее, как никого не любил, а все равно скажу: если бы отцом был ты, Генрих, ее жизнь была бы лучше – чище и светлее. И Санька была бы другой, счастливее. Так что в долгу я у тебя. Спасибо за все, старик.

- Э-э, - Генрих растерялся. Смутился неожиданно под прямым взглядом. - Ну что ты, Дима. Я ведь и сам очень привязан к Саше, - сказал. - Можно сказать, что… - он с опаской посмотрел на мужчину. – Она мне как внучка. Любимая внучка, понимаешь?

Шевцов усмехнулся. Они успели выпить с художником по паре глотков кофе и закусить остывшим сырным панини, прежде чем он все-таки ответил.

- Понимаю. Я знаю свою Саньку лучше себя самого. Она любит тебя, иначе ты бы и следа ее не увидел, так что не объясняй больше. Я и сам вижу, как ты к ней относишься, не слепой, и мне этого достаточно.

- Да уж.

- И все же, Генрих, - сказал мужчина, - как бы мы с тобой нашу Саньку ни любили, нам придется уступить ее Игнату. Она должна его вспомнить ради себя и ребенка, а мы должны помочь.

И снова художник согласился, хотя и не без грусти в голосе. Качнул седой головой.

- Это да. Верно ты говоришь.

Дмитрий Шевцов редко ошибался, вот и сейчас интуиция заставила мужчину встать со стула и потянуться за курткой профессора. Набросить ее Генриху на плечи и самому влезть в свою.

- Ну что, старина, пошли, что ли? Не могу больше ждать! Нутром чувствую: нам пора!

Высокий зеленый холм, усыпавшие его подножие двух и трехэтажные дома, небольшие дворики и узкие длинные улочки, мощеные гладким камнем, с множеством кривых проулков и тупиков. Простая и удивительная архитектура тихого Монте-Изола, которая неподготовленного туриста может свести с ума.

Игнат бежал, и в этом лабиринте незнакомых улочек, хитросплетении поворотов и каменных ступеней, сердце безошибочно вело его к Альке, указывая учащенным биением правильный путь.

Он увидел ее за стеклом небольшого магазинчика и остановился. Впился жадным взглядом в худенькую фигуру девушки у витрины, в тонкий знакомый профиль, который вспоминал бесконечное число раз. Она вышла из лавки молочника с бумажным пакетом в руке, притворила дверь и медленно пошла по улочке. Побрела, какая-то неживая, словно застывшая тень себя прошлой, в легком осеннем пальто и туфлях-лодочках. Поправила рукой волосы, которые волной падали на плечи из-под простенькой блеклой шапки. Они заметно отрасли и Игнат вдруг улыбнулся, вспомнив, какие они у Сашки красивые. Вспомнил свои пальцы в ее густых, шелковых прядях. Как перебирал их и гладил, как пил губами теплоту у нежного девичьего виска. Он подумал о том, что Сашкиным каштановым волосам и серым глазам подойдет цвет осенней листвы – еще яркой, солнечной, не потускневшей под зимним ветром.

Игнат затаил дыхание, глядя на девушку. Мимо прошла пожилая пара, но она даже не взглянула на них. Лишь слабо кивнула на вежливое приветствие.

Саша Шевцова, девчонка-соседка из его детства. Он до сих пор помнил день, когда впервые ее увидел. Когда впервые взял за руку и поцеловал. Когда узнал секрет: почему для всех она Чайка.

Нет, она не могла его забыть, не могла.

Ноги не слушались. Тяжелые и ватные, они будто приросли к земле, но грудь расширяло счастливое дыхание и хотелось кричать. Оттого, что Сашка здесь, что он наконец-то может ее видеть … и может обнять. Может жить, потому что жизнь без нее бессмысленна.

- Аля, - губы выдохнули негромко. Игнат позвал осторожно, боясь напугать. Скорее потому, что не мог молчать. - Аля!

Она не должна была услышать. В лицо парню дул несильный ветер, относя звуки голоса к озеру, но прямая спина девушки вдруг напряглась, а шаг сбился. Сашка остановилась и замерла.

Игнат шагнул навстречу.

- Аля…

Медленно, так медленно, словно время в этот момент застыло, Саша повернула голову. Не сразу взглянула, будто эхо услышала. Но, наконец, оглянулась.

У Игната от радости закричало сердце, едва он увидел любимые черты. На лице парня расцвела улыбка, от которой тысячи девчонок еще сойдут с ума, но принадлежать она будет всегда только одной. Только ей. Его сероглазому Алому.

Однако серые, пустые глаза скользнули по нему невидящим взглядом и закрылись. Он никак не мог ожидать, что она вдруг отвернется и сделает несколько шагов. Вновь споткнется и простоит так томительные секунды, пока пакет не выпадет из рук, а у ног разольется молоко.

- Алька!

Он помнил о предупреждении Генриха, но не мог не идти к ней, повторяя ее имя.

Она вдруг стремительно обернулась, схватилась рукой за воротник у горла, вздохнула, силясь что-то сказать… и не смогла. Распахнутый взгляд застила пелена, губы задрожали, а в глазах встали слезы. Лицо всегда сильной Сашки исказила такая боль, что последние разделяющие их метры Игнат пробежал. Ослабевшие ноги подкосились, и она упала бы, если бы он не удержал. Не обнял крепко, прижав к себе.

- Это я, Алый. Я!

- Ты… - только и смогла выдохнуть. – Ты…

Он прижимал ее к груди, гладил волосы. Стянув с головы шапку, зацеловывал любимое лицо, а слезы все катились из глаз. Соленые и горькие, непролитые за столько лет, они блестели на щеках, и Игнат чувствовал губами их вкус. Горечь невысказанной тоски, оплётшей измученное сердце его Альки, и сладкий вкус радости, возвращающий к жизни.

Сашка плакала, а пальцы впивались, цеплялись за крепкие плечи…

- Пух, как ты мог меня оставить? Как ты мог?! Ты ведь сказал, что я больше не одна, а сам…

- Не мог, Алечка. Не мог!

…целовала шею, подбородок, губы. Гладила скулы. Она спрятала лицо на его груди, прижалась щекой, и теплая ладонь легла на девичий затылок.

Эти двое наконец-то встретились. И снова было дыхание на коже и пальцы в волосах. Теплая, хрупкая, уже не стальная Алька в сильных руках Игната.

- Игнат, я ведь умерла.

- Ну что ты такое говоришь.

- Правду. Теперь я знаю, что жизни после смерти не существует. Жизни без тебя не существует. Не оставляй меня больше никогда.

- Не оставлю!

В его глазах тоже стояли слезы, но на губах цвела улыбка. Как же она ей нравилась, всегда нравились ямочки на смуглом синеглазом лице и белозубое счастье, живущее в соседском мальчишке. Сашка подняла голову и провела по его губам пальцами. Прикоснулась нежно к лицу.

- Пух, это ты. Это на самом деле ты! – снова прижалась к нему, закрыв глаза и крепко обняв за шею. – Но я же видела, как в тебя…

- Не вспоминай, - он успокоил ее поцелуем. – Не надо. Я не мог умереть, потому что у меня есть ты – мой Алый. Я знал, что ты не забудешь.

- Игнат!

- Алька!

Он обнял ее за талию, собираясь поднять, закружить от нахлынувшего счастья встречи, но она остановила его внезапным:

- Осторожнее!

… и парень вдруг замер, распахнув глаза, и девчонка тоже. Они уставились друг на друга, говоря взглядами.

- Аля, ты что? – Игнат сглотнул волнение, когда она взяла его ладонь и приложила к своему животу. – Ты ждешь ребенка?

Сашка еще не успела ответить, а в синих глазах уже плескалось море чувств, от изумления до радости. Он все понял без слов.

- Неужели это правда, Аля? – задохнулся от новости. - И ты скоро станешь мамой?!

- Да, Пух. Почти пять месяцев уже, - Сашка улыбалась сквозь слезы и сама смущенная. – А ты папой, - потянувшись, ласково отвела длинную челку со лба парня. - Мне кажется, мы зачали его на крыше, когда ты спас меня, помнишь? – сказала. - В тот день ты был моим хранителем. Ты всегда им был, Пух. И моими крыльями.

В ее глазах впервые так ярко и неприкрыто отражались чувства к нему.

- Алька, но это же… С ума сойти! – у Игната не хватало слов.

- Не знаю, чем я тебя заслужила. Однажды в дождь я загадала желание. Мне захотелось, чтобы в моей жизни произошло настоящее чудо, и тем же вечером я впервые увидела тебя сквозь стекло. Столько окон, а ты почему-то нашел именно мое.

- Я помню. Тогда мне подсказало сердце.

- Я всегда знала, что ты необыкновенный, Пух. И всегда тебя любила.

- Алый мой, - он ее поцеловал.

- Я так рада, что наконец-то могу тебе об этом сказать. Что теперь ты знаешь. Что ты жив! Игнат…

Игнат засмеялся, прижимая Сашку к себе.

- Жив, Алька! И наша жизнь с тобой только начинается! – искренне пообещал. - А твой секрет никогда и не был для меня тайной. Я верил, что однажды услышу. Для меня ты всегда была и будешь единственной. Я бы не разрешил тебе любить другого, никогда!

Очень близко, буквально в метре от них раздался недовольный мужской голос:

- Ты смотри, какой уверенный! Не разрешил бы он. А кто за тебя в школе пацану нос расквасил и дружкам его навалял? И что ты в нем нашла, Санька? Да ты у меня в сто раз красивее! Вся в отца. А он как был сопляком, так им и остался. Только щеки спали и кадык появился. А так все тот же маменькин сынок. Надо было его еще в детстве по заднице отхлестать нотной папкой, чтобы голову тебе не морочил.

Игнат, улыбаясь, крепко обнимал Сашку, давая ей, вмиг застывшей в его руках, время очнуться.

- Ну, не такой уж и сопляк, раз могу себя обеспечить. А Альку я все равно заберу.

- И занимаешься черт знает чем!

- Вообще-то учусь на дипломата и играю в довольно известной группе. Кстати, при желании, могу будущего тестя пригласить на концерт.

- Да ты и поешь-то наверняка фальшиво! Позориться не хочу.

Игнат не растерялся и очень чисто спел:

А Шевцов рассмеялся.

- Ну-ну! Не зарекайся, умник! Но уел, признаю. Генрих, ты слышал, как он меня? Нет, ну что она в нем нашла, мы ведь с тобой лучше, скажи, старина!

Генрих Вишневский тактично кашлянул в кулак. Художник был так растроган и счастлив за свою девочку, что у него у самого в глазах стояли слезы.

- Ну, не знаю, Дима. Мне кажется, Саше он нравится. И я почему-то склонен думать, что тебе тоже.

- Думаешь? – удивился мужчина. - Хотя…

- Папа?!

Шевцов не выдержал и протянул к дочери руки:

- Санька!

Обнял ее, птицей влетевшую в его медвежьи объятия и прижал к груди. Прижался и сам щекой, чувствуя, как в душе проворачивается ком.

- Папа… Папка! Я знала, я верила, что ты живой! Где же ты так долго был?!

Вспоминать не хотелось. Он поклялся себе, что если выберется  – забудет.