В высших сферах Хейли Артур

1

— Значит, вы сообщили кабинету министров, — сказал Брайан Ричардсон. — Как министры это восприняли?

Глава партии потер рукой уставшие глаза. Со времени возвращения накануне премьер-министра из Вашингтона Ричардсон большую часть времени провел у его стола. Он всего десять минут назад ушел оттуда и на такси приехал на Парламентский холм.

Глубоко засунув руки в карманы пиджака, Джеймс Хоуден продолжал стоять у окна своего кабинета в Центральном блоке и смотрел на послеполуденный поток подъезжающих и отъезжающих. В последние несколько минут приехал и уехал один посол; внизу прошли и исчезли из глаз трое сенаторов, похожих на древних браминов; появился, словно предвестник беды, священник в черном одеянии, с видом коршуна; важно вышагивали рассыльные из учреждений с кейсами, на которых стоят монограммы; парламентарии возвращались после ленча или прогулки и чувствовали себя как дома, словно они члены клуба; и всюду — неизбежные туристы: иные останавливаются, чтобы их сфотографировали рядом со стеснительно улыбающимися конными гвардейцами.

«Какое все это имеет значение? — думал Хоуден. — К чему в конечном счете все сводится? Все вокруг нас кажется таким неизменным: длинная череда лет; скульптуры; многоэтажные здания; наша система правления; наша просвещенность, — или по крайней мере так мы считаем. И однако же, все такое временное, и сами мы наиболее хрупкая и временная часть всего.

Так зачем же мы боремся, стараемся, стремимся чего-то достичь, когда лучшие наши деяния со временем сводятся к нулю?»

Он полагал, что ответа на эти вопросы нет. Ответа нет никогда. Голос главы партии вернул его на землю.

— Как они это восприняли? — повторил Брайан Ричардсон. Утром состоялось заседание кабинета министров в полном составе.

Отвернувшись от окна, Хоуден спросил:

— Восприняли что?

— Акт о союзе, конечно. А что еще?

Джеймс Хоуден ответил не сразу. Они оба находились в парламентском кабинете премьер-министра — комнате 307С, маленькой и более интимной, чем кабинеты в Восточном блоке, но отделенной всего лишь лифтом от палаты общин.

— Странно, что вы спрашиваете — что еще? Акт о союзе большинство членов кабинета приняли удивительно хорошо. Конечно, будут расхождения во взглядах, — возможно, даже сильные, — когда мы снова станем это обсуждать.

Брайан Ричардсон сухо заметил:

— Это важно, верно?

— Полагаю, что да. — Хоуден прошелся по комнате. — Но, опять-таки, может быть, и нет. Крупные концепции часто быстрее принимаются, чем более мелкие.

— Это потому, что у большинства людей мелкие умишки.

— Не обязательно. — Цинизм Ричардсона нередко раздражал Хоудена. — По-моему, вы были тем, кто уже давно говорил, что мы движемся к Акту о союзе. Более того: я нынче оговорил условия, чрезвычайно благоприятные для Канады. — Премьер-министр помолчал и задумчиво продолжил: — Самым удивительным в сегодняшнем заседании кабинета было то, что кое-кто стремился куда больше говорить об этом злополучном деле иммигранта.

— Разве не все? Я полагаю, вы видели сегодняшние газеты? Премьер-министр кивнул, затем сел и жестом предложил Ричардсону сесть на стоявший напротив стул.

— Этот адвокат Мейтленд в Ванкувере, похоже, причиняет нам немало неприятностей. Что нам о нем известно?

— Я проверял. Кажется, просто молодой парень, достаточно умный, никак не связан с политическими кругами.

— Возможно, сейчас не связан. Но подобного рода дело — хороший способ их начать. Есть возможность связаться с Мейтлендом не напрямую, предложить ему участвовать в выборах в парламент, если он не будет так напирать?

Глава партии отрицательно покачал головой:

— Слишком рискованно. Я навел кое-какие справки и получил совет держаться подальше. Если сказать нечто подобное, Мейтленд использует это против нас. Он такого типа человек.

А Хоуден подумал, что в молодые годы сам был таким.

— Ладно, — сказал он. — Что еще вы можете предложить?

Ричардсон медлил. Все эти три дня и три ночи с тех пор, как Милли Фридман показала ему злополучную фотокопию сделки между премьер-министром и Харви Уоррендером, его ум не переставал перебирать варианты возможностей.

Брайан Ричардсон был убежден, что где-то существует рычаг, который сработает против Харви Уоррендера. Всегда есть такой рычаг: даже у шантажистов есть секреты, которые они предпочитают хранить в тайне, хотя проблема остается все та же — как вырвать секрет. Немало было политических деятелей — членов партии и не членов, чьи секреты были сообщены Ричардсону или он их случайно узнал. И в запертом сейфе в его кабинете лежала тоненькая книжечка в коричневой обложке, где содержались все они, застенографированные личным секретарем, так что только он мог прочесть.

Однако под фамилией «Уоррендер» в коричневой книжечке не было ничего, кроме новой записи, внесенной день или два назад.

Да… так или иначе… рычаг должен быть найден, и Ричардсон знал, что если кто-то его и найдет, то это будет он.

Три дня и три ночи он выворачивал память наизнанку… пробовал углубляться во времени… вспоминал случайно оброненные слова, инциденты, второстепенные события… перебирал лица, места, фразы. Прежде это приносило результат, но не на этот раз.

Вот только последние двадцать четыре часа его не покидало чувство, что он близок к разгадке. Он что-то знал, и это было где-то почти на поверхности сознания. Лицо, воспоминание, слово могло помочь. Но пока что не получалось. Вопрос был в том, сколько времени на это уйдет.

Его так и подмывало сказать Хоудену о соглашении, заключенном девять лет назад, провести с ним обстоятельный откровенный разговор. Это прочистит воздух, может даже родиться план, как противостоять Харви Уоррендеру, даже может извлечь из его ума то, что в нем таится. Но для этого придется привлечь Милли, которая сидит сейчас в комнате перед кабинетом и охраняет их уединение. А Милли не следует в это вовлекать — ни сейчас, ни потом.

Премьер-министр спросил:

— Что еще вы посоветуете?

— Есть очень простая мера, шеф, которую я предлагал раньше.

Хоуден резко возразил:

— Если вы имеете в виду, что безбилетника следует принять как иммигранта, то об этом не может быть и речи. Мы заняли определенную позицию и будем ее держаться. Отступить — значит признать свою слабость.

— Если Мейтленд настоит на своем, суды могут отменить ваше решение.

— Нет! Не выйдет, если правильно вести дело. Я намерен поговорить с Уоррендером по поводу чиновника, который там занимается этим.

— С Крамером, — сказал Ричардсон. — Он временно направлен туда заместителем директора.

— Его придется отозвать. Опытный человек никогда не допустил бы специального расследования. Согласно газетам он сам предложил это после того, как было отказано в приказе о нарушении Habeas corpus. — И Хоуден с гневом добавил: — Из-за этой глупости и реактивировалось это дело.

— Возможно, следует подождать, пока вы сами туда не поедете. Тогда вы лично сможете устроить ему баню. Вы просмотрели график?

— Да. — Хоуден поднялся с кресла и подошел к своему заваленному бумагами столу у окна. Опустившись в стоявшее за столом кресло, он потянулся за раскрытой папкой. — Учитывая, что вам был дан очень маленький срок, — одобрительно произнес он, — вы составили мне хорошую программу.

Хоуден пробежал глазами по списку. При том, что палата представителей должна была объявить об Акте о союзе через десять дней, пять дней было отведено для скоропалительного турне по стране с выступлениями — на запланированный ими период «обработки». Он начнет свое турне послезавтра в Торонто на совместном заседании влиятельных клубов — «Канадского» и «Эмпайр» — и закончит в последний день в Квебек-Сити и Монреале. Между этими двумя событиями будет посещение Форт-Уильяма, Виннипега, Эдмонтона, Ванкувера, Калгари и Реджайны.

— Я вижу, вы включили обычную квоту памятных мест, — сухо заметил Хоуден.

— Я всегда считал, что вы их коллекционируете, — сказал Ричардсон.

— Можно и так это назвать. Я держу их в подвале номер двадцать четыре вместе с индейскими головными уборами. И то и другое в равной мере полезно.

Ричардсон широко улыбнулся:

— Никогда не позволяйте это цитировать. Мы тут же потеряем голоса индейцев и интеллектуалов. — И добавил: — Вы сказали, что кабинет министров не стал заниматься делом Дюваля, как и Актом о союзе. Из этого сделан какой-то вывод?

— Нет. Только тот, что оппозиция навяжет сегодня палате дебаты. От имени правительства выступит Харви Уоррендер, и если потребуется, вмешаюсь и я.

Ричардсон произнес с усмешкой:

— Надеюсь, более сдержанно, чем вчера.

Премьер-министр стал красным как рак и озлобленно ответил:

— Подобного рода замечания не требуются. Вчера в аэропорту, признаю, я совершил ошибку. Но всякий временами допускает ляпсусы. Даже вы время от времени допускаете ошибки.

— Я знаю. — Глава партии с унылым видом потер кончик носа. — И видимо, я только что совершил одну такую. Извините.

Слегка успокоившись, Хоуден сказал:

— Возможно, Харви Уоррендер сам сумеет справиться.

Собственно, подумал Хоуден, если Харви будет говорить так же хорошо и убедительно, как на заседании кабинета, он вполне может вернуть правительству и партии утраченные позиции. Утром, обороняясь от резких нападок других министров, Харви отстоял действия департамента по иммиграции, показав, что они разумны и логичны. В нем не было никакого буйства — он был сдержан и разумен, хотя беда с Харви заключалась в том, что никогда нельзя было быть уверенным, когда у него изменится настроение.

Премьер-министр снова поднялся и встал у окна спиной к Брайану Ричардсону. Он заметил, что людей внизу стало меньше. Большинство, как он полагал, пошло в Центральный блок, где через несколько минут соберется палата общин.

— По правилам в палате могут состояться дебаты? — спросил Ричардсон.

— Обычно нет, — ответил, не поворачиваясь, Хоуден. — Но сегодня есть дополнительный запрос, и оппозиция может выбрать любую тему для обсуждения. До меня дошел слух, что Бонар Дейц может предложить в качестве темы иммиграцию.

Ричардсон вздохнул. Он уже представлял себе, как это будет освещено по радио и телевидению, какие новости появятся завтра утром.

В дверь легонько постучали. Она открылась, и вошла Милли. Хоуден повернулся к ней.

— Вот-вот пробьет половина, — объявила Милли. — Если вы намерены идти молиться…

Она улыбнулась Ричардсону и кивнула. По пути в кабинет премьер-министра глава партии вручил ей сложенный листок, на котором значилось:

«Жди меня вечером в семь. Это важно».

— Да, — сказал премьер-министр. — Я пошел.

Высоко над ними, в Вестминстерской части башни Мира, забили куранты.

2

Звонкий характерный голос спикера палаты заканчивал чтение молитв, когда Джеймс Хоуден вошел в правительственные кулуары. Мистер спикер, подумал премьер-министр, как всегда, устраивает внушительное представление. Через ближайшую дверь в зал палаты он слышал знакомые, ежедневно повторяемые слова: «…молим Тебя… особенно от имени генерал-губернатора, сената и палаты общин… соблаговолить их наставить и содействовать успеху всех их консультаций… чтобы мир и счастье, правда и справедливость, вера и благочестие существовали у нас во всех поколениях…»

«Эти благородные чувства, — подумал Хоуден, — доводятся ежедневно по-французски и по-английски до двуязычного, по-видимому, Бога. Как жаль, что через несколько минут эти слова забудутся, погрязнув в мелочах политических споров».

Из зала донеслось звонким хором произнесенное «аминь», после того как клерк Палаты сообразно данной ему особой привилегии громко это произнес.

Теперь в зал стали заходить и другие министры и члены парламента, и он начал заполняться, как обычно, когда в начале сессии наступало время вопросов. Обходя стоявшего в кулуарах премьер-министра, сторонники его партии большинства рассаживались по местам. А Хоуден продолжал стоять — обменивался несколькими словами с членами кабинета, кивал другим, кто, почтительно поклонившись, проходил мимо.

Он выжидал, чтобы заполнились галереи, — тогда уже можно и войти.

Как всегда, при его появлении в зале начиналось движение и головы поворачивались к нему. Словно не замечая такого внимания, он не спеша прошел в передний ряд правительственного сектора палаты, где он делил двойной пюпитр с уже сидевшим за ним Стюартом Каустоном. Поклонившись спикеру, председательствовавшему, сидя в мягком, похожем на трон кресле в северном конце высокого продолговатого зала, Джеймс Хоуден занял свое место. Через минуту он любезно поклонился Бонару Дейцу, сидевшему на месте, отведенном для лидера оппозиции напротив премьер-министра, прямо через центральный сектор.

Обстрел министров правительства вопросами уже начался.

Член парламента от Ньюфаундленда был расстроен тем, что у берегов Атлантики плавает большое количество дохлой трески, — что правительство намерено в этом отношении делать? Министр рыболовства начал запутанно отвечать.

Сидевший рядом с премьер-министром Улыбчивый Джо шепотом сказал:

— Я слышал, Дейц решительно выбрал иммиграцию. Надеюсь, Харви сумеет взять на себя ответственность.

Джеймс Хоуден кивнул и посмотрел за спину, на второй ряд правительственных пюпитров, где сидел Харви Уоррендер — внешне невозмутимый, если не считать того, что время от времени у него на лице дергался мускул.

Вопросы продолжались, и стало ясно, что тема иммиграции и участи Анри Дюваля — обычно оппозиция наслаждалась, бомбардируя подобными вопросами правительство, — отсутствует. Значит, можно было не сомневаться, что Бонар Дейц и его сторонники планируют провести полноценные дебаты, когда через несколько минут будет решаться вопрос о дополнительных пунктах повестки дня.

Помрачнев, Хоуден заметил, что на галерее прессы полно народа. Все места в переднем ряду были заняты, и позади толпились остальные репортеры.

Вопросы кончились, и Улыбчивый Джо поднялся со своего места рядом с премьер-министром. Он предложил палате устроить заседание Комиссии по снабжению.

Запахнувшись в шелковую мантию, скрывшую его могучую фигуру, спикер кивнул. И тотчас на ноги вскочил лидер оппозиции.

— Мистер спикер, — решительно произнес достопочтенный Бонар Дейц и умолк, вопросительно повернув свое худое лицо ученого в сторону председательствующего.

Спикер снова кивнул, сидя, словно черный насторожившийся жук, в кресле под резным дубовым навесом.

С минуту Дейц молчал, глядя вверх — такая у него была неосознанная привычка, — на потолок зала, возвышавшийся в пятидесяти футах над ним.

Такое впечатление, подумал Джеймс Хоуден, находившийся на противоположной стороне зала, будто его главный оппонент ищет на обтянутой раскрашенным ирландским льном поверхности и на карнизах в золотых завитушках нужные для этого великого момента слова.

— Наиболее печальным примером огорчительной деятельности этого правительства, — начал Бонар Дейц, — является его политика в отношении иммиграции и повседневное руководство делами иммигрантов. Я хочу сказать, господин спикер, что правительство и его департамент по делам гражданства и иммиграции твердо стоят на позициях девятнадцатого века, когда им не надо было считаться с тем, что мир изменился, или просто с соображениями гуманности.

Недурное начало, подумал Хоуден, хотя если Бонар Дейц и взял что-то с потолка, великого момента у него не получилось. Большинство этих слов в той или иной форме уже было использовано сменявшими друг друга представителями оппозиции в палате общин.

Эта мысль побудила его послать записку Харви Уоррендеру. «Приведите примеры, когда оппозиция, будучи у власти, проводила те же процедуры, что мы сейчас. Если у вас нет фактов, велите вашему департаменту срочно их сюда доставить».

Хоуден сложил записку, подозвал рассыльного и показал на министра по иммиграции.

Минуту спустя Харви Уоррендер повернул голову в сторону премьер-министра, кивнул и дотронулся до одной из лежавших перед ним папок. «Ага, — подумал Хоуден, — все так, как и должно быть. Хороший помощник должен тщательно информировать своего министра о подобных делах».

А Бонар Дейц продолжал:

— …эта формулировка «нет уверенности…» является примером трагической ситуации, когда были безосновательно проигнорированы соображения гуманности, а также и права человека.

Дейц умолк, и в секторе оппозиции застучали по пюпитрам. А в секторе, отведенном для правительства, с задней скамьи раздалось:

— Хоть бы мы могли проигнорировать вас.

На секунду лидер оппозиции задумался.

Грубости и резкости в палате общин не слишком нравились Бонару Дейцу. С тех пор как его впервые избрали членом парламента много лет назад, палата общин всегда казалась Дейцу похожей на спортивную арену, где состязающиеся команды при малейшей возможности стараются набрать больше очков, чем противник. Правила поведения были, казалось, простыми, как у детей: если что-то нравится твоей партии, значит, это хорошо; если же это нравится другой, а не твоей партии, это автоматически плохо. Решение редко бывало где-то посредине. Точно так же сомневаться в позиции твоей партии по любому вопросу и полагать — хотя бы однажды, — что твои оппоненты, возможно, правы и оказались мудрее, считалось недружелюбным и нелояльным.

Дейц, ученый и интеллектуал, был потрясен, обнаружив, что для проявления действенной лояльности партии следует бить по пюпитру, поддерживая тем самым других членов партии, и выкрикивать через всю палату издевки и контриздевки, как мальчишки-школьники, порой с меньшей эрудицией, чем у школьных мальчишек. Со временем — задолго до того, какой стал лидером оппозиции, — Бонар Дейц научился и тому и другому, хотя редко при этом у него не сжималось все внутри.

Кто-то выкрикнул:

— Хоть бы мы могли игнорировать вас!

Инстинкт подсказывал Дейцу не замечать того, что его так грубо и глупо перебили. Но он понимал, что сторонники ожидают от него ответного удара. Поэтому он резко парировал:

— Желание уважаемого члена парламента понятно, поскольку правительство, которое он поддерживает, игнорировало столь многое столь долго. — И он погрозил пальцем противоположному сектору палаты. — Но придет время, когда уже нельзя будет игнорировать совесть нашей страны.

«Не очень хорошо получилось», — решил Бонар Дейц. Он подозревал, что премьер-министр, умевший отлично парировать, ответил бы, наверное, лучше. Но его попытка контратаковать по крайней мере вызвала стук по пюпитрам со стороны сидевших позади членов его партии.

В ответ с противоположной стороны зала полетели теперь издевки и крики: «О-о!» и «Вы что — наша совесть?»

— К порядку! К порядку! — призвал спикер, вставая и надевая треуголку.

— Я взывал к совести нашей страны, — заявил Бонар Дейц. — Позвольте сказать вам, что подсказывает эта совесть мне. Она подсказывает, что мы — одна из богатейших и наименее населенных стран мира. И однако же, правительство через своего министра по иммиграции информирует нас, что в нашей стране не находится места для этого единственного несчастного человеческого существа…

В одном из уголков сознания у лидера оппозиции таилась мысль: он неосторожен в своих словах. Опасно излагать вслух подобного рода чувства, ведь любая партия, придя к власти, быстро обнаруживает: политические деятели оказывают настолько большое давление с целью ограничить иммиграцию, что его нельзя игнорировать. Дейц понимал, что настанет день, когда он пожалеет о сказанных сейчас пылких словах.

Но в данный момент — а это был как раз такой момент — компромиссы, на какие шли политические деятели, бесконечно изворотливые речи надоели ему и вызывали отвращение. Раз в жизни он сегодня выскажется напрямик, и плевать на последствия!

Он заметил, что на галерее прессы головы обращены вниз.

И Бонар Дейц продолжал, обращаясь к палате, ратовать за Дюваля, ничтожного человечка, с которым он никогда не встречался.

Сидевший напротив центрального блока Джеймс Хоуден слушал его вполуха. Последние несколько минут он смотрел на часы в южном конце зала под галереей для дам, увенчанной шпилем, которая сегодня была занята на три четверти. Он понимал, что очень скоро треть присутствующих репортеров покинут зал, чтобы сдать материал для дневных изданий своих газет. Они в любой момент могут сорваться с места, поскольку подходит срок сдачи материалов. Хоуден внимательно слушал, дожидаясь возможности вклиниться…

— Наверняка бывает время, — заявил Бонар Дейц, — когда соображения гуманности должны возобладать над упорной приверженностью букве закона!

Премьер-министр вскочил:

— Мистер спикер, разрешит л и лидер оппозиции задать ему вопрос?

Бонар Дейц помедлил. Но вопрос был вполне допустимый, и он едва ли мог ответить отказом. И он коротко сказал:

— Да.

— Не предлагает ли лидер оппозиции, — спросил Хоуден, неожиданно превратившись в оратора, — чтобы правительство игнорировало закон, закон данной страны, принятый парламентом…

Из сектора оппозиции, прерывая оратора, раздались крики: «Вопрос, вопрос!», «Да выкладывайте же!», «Это же выступление!» А из рядов его сторонников послышалось в ответ: «К порядку!», «Выслушайте вопрос!», «Чего вы боитесь?» Бонар Дейц, севший было на свое место, снова поднялся.

— Я подхожу к существу вопроса, — громко объявил премьер-министр, перекрывая крики остальных, — и он заключается просто в следующем. — Он приостановился, выжидая, когда наступит тишина, и продолжил: — Поскольку ясно, что этот несчастный молодой человек, Анри Дюваль, никоим образом по нашим законам не может быть принят в Канаде, я спрашиваю лидера оппозиции, согласен ли он передать это дело Объединенным Нациям. И должен сказать, что в любом случае правительство намерено немедленно привлечь внимание Объединенных Наций к этому делу…

Тотчас поднялся страшный шум. Снова через зал палаты полетели крики, обвинения и контробвинения. Спикер вскочил на ноги, голос его никем не был услышан. Покраснев, сверкая глазами, Бонар Дейц смотрел на премьер-министра. Он возмущенно крикнул:

— Это уловка!

Да так оно и было.

Репортеры заспешили с галереи для прессы. Время для выступления и включения в игру было выбрано идеально…

Джеймс Хоуден мог заранее предсказать, как начнется большинство новостей, передаваемых сейчас по телефону и печатаемых на машинке: «Дело Анри Дюваля, человека без родины, возможно, будет передано в Объединенные Нации, как сообщил сегодня палате общин премьер-министр». Канадиан Пресс и Бритиш Юнайтед Пресс уже, наверное, послали сообщения-«молнии». «Дело Дюваля передается в ООН — от премьер-министра», — отщелкивали телетайпы, и вечно спешащие редакторы, лихорадочно выискивая, под каким новым углом подать новость, используют эти слова в заголовках. Оппозиция атакует; Бонар Дейц выступает с речью — об этом будет, конечно, сказано, но уже во вторую очередь.

Внутренне торжествуя, премьер-министр набросал короткую записку Артуру Лексингтону: «Составьте письмо». Если его впоследствии спросят, он сможет сказать, что вопрос об обращении в ООН был должным образом сделан министерством внешних сношений.

А Бонар Дейц возобновил свою прерванную речь. Но такое было ощущение, что она производила меньшее впечатление, что пар уже был выпущен. Джеймс Хоуден это заметил и подозревал, что и Дейц тоже.

Было время, когда премьер-министр любил и уважал Бонара Дейца, несмотря на разделявшую их пропасть. В характере лидера оппозиции, казалось, была цельность и основательность, а в действиях честность и последовательность, чем трудно не восхищаться. Но со временем отношение Хоудена изменилось, так что теперь он думал о Бонаре Дейце с едва сдерживаемым презрением.

Главным образом это произошло из-за того, как повел себя Дейц, будучи лидером оппозиции. Хоуден знал, что Бонар Дейц неоднократно пытался использовать его уязвимость по некоторым вопросам. То, что иногда подобная акция — или отсутствие ее — требовала разумной сдержанности, по мнению Хоудена, не имело значения. Лидер должен руководить и при малейшей возможности быть жестким и беспощадным. Партийная политика — это не пустое дело, и дорога к власти неизбежно усеяна разбитыми надеждами и осколками амбиций других людей.

Бонару Дейцу не хватало безжалостности.

У него были другие достоинства: интеллект и ученость, проницательность и способность предвидеть, терпение и личное обаяние. Но все эти качества не делали его равным — или, во всяком случае, никогда не казались равными — Джеймсу Макколлуму Хоудену.

Почти невозможно, считал Хоуден, представить себе Бонара Дейца премьер-министром, возглавляющим кабинет, господствующим в палате общин, маневрирующим, делающим выпад, мгновенно выступающим — как выступил он всего несколько минут назад, — чтобы одержать тактическую победу в дебатах.

А как насчет Вашингтона? Смог бы лидер оппозиции сесть напротив президента США и его внушительного помощника и отстоять свои позиции, а потом уехать, как Хоуден из Вашингтона, добившись столь многого? Скорее всего Дейц вел бы себя разумно, отнюдь не жестко, как Джеймс Хоуден, и в конечном счете уступил бы больше и выиграл бы меньше. И так будет в отношении всех проблем, какие могут возникнуть в предстоящие месяцы.

Это напомнило Джеймсу Хоудену, что всего через несколько дней он будет стоять здесь, в палате общин, и объявлять об Акте о союзе и его условиях. Вот тогда настанет время величия и великих свершений, а всякая мелочь вроде безбилетников, иммиграции и тому подобного будет забыта или проигнорирована. Им овладело чувство разочарования и досады, что происходившие сейчас дебаты считались важными, тогда как они были до смешного тривиальны по сравнению с тем, что он вскоре обнародует.

А Бонар Дейц тем временем подходил к концу своей часовой речи.

— Мистер спикер, еще не поздно, — заявил лидер оппозиции. — Еще не поздно правительству проявить милосердие и великодушие и разрешить этому молодому человеку, Анри Дювалю, поселиться в Канаде, как он того хочет. Еще не слишком поздно, чтобы помочь этому человеку избежать заточения в тюрьму, к которому он приговорен в силу случайности своего рождения. Еще не поздно Дювалю — с нашей помощью и в нашей среде — стать полезным и счастливым членом общества. Я призываю правительство проявить сочувствие. И настоятельно прошу не оставлять наши просьбы втуне.

Предложив текст официального решения: «…палата сожалеет об отказе правительства принять на себя и проявить должную ответственность в вопросе иммиграции…» — Бонар Дейц сел на место под устроенный оппозицией грохот пюпитров.

Харви Уоррендер тотчас вскочил.

— Мистер спикер, — начал министр по иммиграции своим гулким басом, — лидер оппозиции, по обыкновению, сумел разукрасить факт своей фантазией, затуманить простой вопрос сентиментальностью и превратить нормальную, соответствующую закону процедуру департамента по иммиграции в садистскую конспирацию против человечества.

Моментально раздались разъяренные крики протеста и «Возьмите слова назад!», а с другой стороны зала — аплодисменты и грохот по пюпитрам.

А Харви Уоррендер, не обращая внимания на шум, пылко продолжал:

— Если правительство повинно в нарушении закона, мы заслуживаем того, чтобы палата признала это позором. Или если департамент по делам гражданства и иммиграции не выполнил положенные по закону обязанности, проигнорировав принятые парламентом статуты, я склоню голову и приму осуждение. Но поскольку мы ничего подобного не совершили, я заявляю, что не приемлю ничего из сказанного.

Джеймс Хоуден хотел бы, чтобы Харви Уоррендер говорил менее агрессивным тоном. В палате общин бывали случаи, когда требовалось проявить тактику более резкую, бесшабашную, но не сегодня. А сейчас спокойная рассудительность была бы более эффективна. Кроме того, премьер-министр, к своему смущению, почувствовал подспудную истеричность в голосе Уоррендера. Она сохранилась и когда он продолжил свое выступление.

— В чем заключается обвинение в позорном бессердечии, которое лидер оппозиции выложил перед вами? А дело в том, что правительство просто не нарушило закон и департамент по делам гражданства и иммиграции выполнил свои обязанности точно в соответствии с Актом об иммиграции Канады, не отступив ни в чем.

Ничего плохого сказано не было — собственно, это как раз и требовалось сказать. Вот только если бы сам Харви держался менее напряженно…

— Лидер оппозиции говорил о человеке по имени Анри Дюваль. Давайте на время забудем о том, должна ли страна взваливать на себя бремя, которого никто не хочет, должны ли мы открывать двери человеческому отребью, плавающему по морям…

Рев протеста с противоположного конца палаты перекрыл все предшествовавшие стычки этого дня. Хоуден понял: Харви Уоррендер зашел слишком далеко. Даже в секторе правительства появились шокированные лица — лишь несколько членов парламента нерешительно реагировали на шум, поднятый оппозицией.

Бонар Дейц вскочил.

— Господин спикер, относительно привилегии я возражаю…

А за его спиной звучали разгоряченные протестующие голоса.

Харви Уоррендер, несмотря на возраставший шум, продолжал:

— Я говорю: давайте забудем о ложной сентиментальности и будем считаться только с законом. Закон был применен…

Его слова потонули в нараставших возмущенных криках. Особенно выделялся один голос:

— Господин спикер, пусть министр по иммиграции объяснит, что он подразумевает под человеческим отребьем!

Джеймс Хоуден почувствовал себя неловко, узнав источник вопроса. Он исходил от Арнолда Джини, члена оппозиции с задней скамьи, представлявшего один из самых бедных районов Монреаля.

Два обстоятельства отличали Арнолда Джини. Это был калека, ростом всего пять футов, с частично парализованным и искореженным телом и настолько уродливым и непропорциональным лицом, что на ум приходила мысль: природа-де устроила против него заговор и произвела на свет человека-чудище. И однако же, будучи таким невероятно изуродованным инвалидом, он сумел сделать заметную карьеру в качестве парламентария и борца за гиблые дела.

Хоуден терпеть не мог этого человека, считая его эксгибиционистом, беззастенчиво использовавшим свое уродство. В то же время, отлично понимая, что симпатии публики всегда будут на стороне калеки, премьер-министр постоянно избегал связываться с ним в дебатах.

Сейчас Джини снова спросил:

— Разъяснит ли министр, что он понимает под словами «человеческое отребье»?

Мускулы на лице Харви Уоррендера снова задергались. Джеймс Хоуден предвидел, какой ответ в спешке, не подумав, мог дать министр по иммиграции: «Никто лучше достопочтенного члена палаты не знает в точности, что я имею в виду». Это, решил Хоуден, надо любой ценой предотвратить.

И, поднявшись, премьер-министр объявил, перекрывая крики:

— Достопочтенный член палаты от Восточного Монреаля ставит под сомнение определенные слова, которые — я абсолютно уверен — мой коллега не намеревался произносить.