В высших сферах Хейли Артур
— Пусть он все-таки это скажет!
Джини, неуклюже приподнявшись с помощью костылей, прокричал эти слова так, что они перелетели через центральный сектор.
Вокруг раздались крики его сторонников: «Возьмите слова назад! Возьмите слова назад!» Сидевшие на галереях вытянули головы.
— К порядку! К порядку! — Голос спикера едва перекрывал шум.
— Я ничего не намерен брать назад! — дико закричал Харви Уоррендер, лицо его стало красным, бычья шея надулась. — Ничего, вы меня слышите!
Снова поднялся шум. Снова спикер взывал к порядку. Хоуден понял, что такое в парламенте редко бывает. Лишь глубокие разногласия или что-то связанное с правами человека могло вызвать в палате то, что произошло сегодня.
— Я требую, чтобы министра заставили ответить. — Это был все тот же настоятельно звучавший голос Арнолда Джини.
— К порядку! Перед палатой стоит вопрос…
Наконец спикеру удалось восстановить тишину. В секторе правительства премьер-министр и Харви Уоррендер вернулись на свои места из уважения к председателю. Теперь крики со всех сторон стали затихать. Один только Арнолд Джини на костылях не подчинился спикеру.
— Господин спикер, министр по иммиграции произнес в этой палате слова «человеческое отребье». Я требую…
— К порядку! Я попрошу члена парламента вернуться на свое место.
— К вопросу о привилегии…
— Если член парламента не вернется на свое место, я вынужден буду назвать его по имени.
Такое было впечатление, что Джини напрашивается на выговор. В существовавших в палате правилах было ясно сказано, что, когда спикер встает, все остальные должны сидеть. В данном случае это было подкреплено особым приказом. Если Джини будет продолжать вести себя вызывающе, придется применять какую-то дисциплинарную форму взыскания.
— Я дам почтенному члену парламента еще одну возможность, — сурово предупредил спикер, — прежде чем назвать его имя.
Арнолд Джини вызывающе произнес:
— Господин спикер, я выступаю здесь в защиту человеческого существа, находящегося в трех тысячах миль отсюда и презрительно обозванного данным правительством «отребьем»…
Модель поведения, неожиданно понял Джеймс Хоуден, была крайне проста. Инвалид Джини хотел стать мучеником, как безбилетник Анри Дюваль. Это был ловкий, хотя и циничный политический маневр, который Хоудену следовало предотвратить.
Поднявшись со своего места, премьер-министр заметил:
— Господин спикер, я считаю, что эта проблема может быть решена… — Он уже решил, что от имени правительства возьмет назад обидные слова, что бы по этому поводу ни думал Харви Уоррендер…
Слишком поздно.
Проигнорировав премьер-министра, спикер решительно произнес:
— Выполняя неприятную обязанность, я вынужден назвать почтенного члена парламента от Восточного Монреаля.
Обозленный тем, что потерял возможность получить преимущество, Джеймс Хоуден сел на место.
Формальности были быстро соблюдены. Спикер редко прибегал к этой мере — называть по имени нарушителя, но когда это случалось, остальные члены парламента автоматически и неизбежно принимали дисциплинарную меру. Авторитет спикера прежде всего должен быть поддержан. Это же авторитет самого парламента и народа, завоеванный столетиями борьбы…
Премьер-министр передал Стюарту Каустону, лидеру палаты, записку из двух слов. Там было написано: «Минимальное наказание». Министр финансов кивнул.
Быстро проконсультировавшись с сидевшим за ним генеральным почтмейстером, Каустон поднялся со своего места и объявил:
— Ввиду вашего решения, господин спикер, у меня нет альтернативы, поэтому при поддержке генерального почтмейстера мистера Голда я предлагаю удалить почтенного члена парламента от Восточного Монреаля с сегодняшнего заседания.
Премьер-министр заметил, что галерея для прессы, как на беду, снова забита репортерами. Вечерние ТВ-новости и новости по радио, а также заголовки утренних газет уже готовы.
Голосование по предложению Каустона заняло двадцать минут. «За» был подан 131 голос, «против» — 55.
Спикер официально объявил:
— Я объявляю предложение принятым.
В палате царила тишина.
Осторожно, пошатываясь на костылях, Арнолд Джини поднялся с места. И целенаправленно, шатаясь всем своим искалеченным телом, прошел мимо передних рядов оппозиции к центральному сектору. Джеймсу Хоудену, знавшему Джини много лет по пребыванию в палате общин, казалось, что тот никогда еще не передвигался так медленно. Став перед спикером, калека с патетической неуклюжестью поклонился, и на миг показалось, что он сейчас рухнет вперед. Но он выпрямился, повернулся, медленно прошел по палате, затем снова повернулся и поклонился. Как только он вышел в двери, широко распахнутые вооруженным сержантом, по залу прокатился вздох облегчения.
Спикер спокойно объявил:
— Слово имеет министр по делам гражданства и иммиграции.
Харви Уоррендер — более спокойный, чем прежде, — продолжил свое выступление с того, чем закончил. Но Джеймс Хоуден понимал: все, что произойдет дальше, будет лишь временным затишьем. Арнолд Джини был справедливо удален всего на несколько часов за возмутительное нарушение правил палаты общин. Но пресса уж разукрасит случившееся, а публика, не зная правил дебатов, да и не интересуясь ими, увидит во всем этом лишь двух несчастных людей — калеку и одинокого безбилетника — жертв жестокого, деспотичного правительства.
Впервые Хоуден задумался над тем, как долго правительство может терять популярность, как это происходит сейчас со времени появления Анри Дюваля.
3
В записке Брайана Ричардсона было сказано: «Жди меня в семь».
Без пяти минут семь Милли Фридман, далеко не готовая к приему, выходила, роняя капли, из ванны в надежде, что он задержится.
Милли часто, без особого любопытства, задавалась вопросом, почему она, выполнявшая с точностью машины работу в офисе и для Джеймса Хоудена, почти никогда не могла так же организовать свою жизнь дома. На Парламентском холме она была пунктуальна до секунды, а дома — редко. В приемной премьер-министра царил образцовый порядок, включая и то, как аккуратно было все расставлено в шкафу и как содержались подшивки документов, — Милли могла за секунды извлечь оттуда письмо пятилетней давности, написанное от руки неким малоизвестным человеком, чье имя давно уже забыто. А сейчас — что было для нее типично — она рылась в спальне в ящиках для белья в тщетных поисках чистого лифчика.
Она полагала — когда предавалась подобным мыслям, — что ее неорганизованность вне офиса является следствием подспудного нежелания подчинять свою личную жизнь привычкам и требованиям жизни за пределами дома. Она всегда противилась — даже порой упорно — выполнению посторонних дел или восприятию распространяемых идей, которые ее лишь запутывали.
Не любила она и когда другие пытались планировать ее будущее, даже когда это делалось с наилучшими намерениями. Однажды, когда Милли училась в колледже в Торонто, отец стал уговаривать ее пойти по его стопам и работать в области права. «Ты преуспеешь, Милли, — предсказывал он. — Ты умная и быстро соображаешь, так устроены твои мозги, что ты сразу проникаешь в самую суть. Если захочешь, сможешь обкручивать мужчин, как это делаю я».
Впоследствии она думала: если бы ей самой пришло это в голову, она, возможно, пошла бы по этому пути. Но ее возмутило то, что решения относительно ее личной частной жизни могут приниматься кем-то, кроме нее, даже если это ее родной отец, которого она любила.
Конечно, такая позиция была ни с чем не сообразна. Невозможно быть абсолютно независимой, как и невозможно полностью отделить свою личную жизнь от работы. Иначе, подумала Милли, найдя наконец лифчик, не было бы романа с Джеймсом Хоуденом и с Брайаном Ричардсоном, который придет к ней сегодня.
А должно было бы такое иметь место? Следовало ей разрешать Брайану прийти? Не было бы лучше держаться с самого начала твердо, настаивая, чтобы он не вмешивался в ее личную жизнь, которую она тщательно блюла, после того как наконец поняла, что с Джеймсом Хоуденом у нее не может быть будущего?
Содержательная личная жизнь, достаточно счастливая, многого стоит. Не рискует ли она утратить с Брайаном Ричардсоном свое тяжело доставшееся удовлетворение жизнью и ничего не получить взамен?
Потребовалось время — немало времени — после разрыва с Джеймсом Хоуденом, чтобы приспособить свои взгляды и образ жизни к тому, что она будет постоянно одна. Но поскольку (представлялось Милли) в ней заложено инстинктивное умение решать личные проблемы без посторонней помощи, она до такой степени приспособилась, что теперь довольна своей сбалансированной и успешной жизнью.
Милли вполне искренно больше не завидовала — как раньше — своим замужним подругам с их посасывающими трубку мужьями и неуемными детьми. Собственно, чем дольше она их видела, тем больше их жизнь казалась ей порой нудной рутиной по сравнению с ее собственной независимостью и свободой.
Вопрос состоял в том, не склоняют ли ее чувства к Брайану Ричардсону к общепринятому положению вещей.
Открыв дверцу шкафа в спальне, Милли задумалась — что лучше надеть. Так, накануне Рождества Брайан сказал, что она выглядит сексуально в брюках… Она выбрала ярко-зеленые брюки, затем снова стала искать по ящикам белую вязаную кофточку с низким вырезом. Ноги сунула в белые сандалии. Когда она была уже одета — в брюках и кофточке — и, как всегда — и днем и вечером, — слегка подкрашена, часы уже показывали десять минут восьмого.
Она провела руками по волосам, потом решила расчесать их и побежала в ванную.
Посмотревшись в зеркало, она сказала себе: «Беспокоиться абсолютно не о чем. Да, по-честному, я могла бы влюбиться в Брайана и, возможно, уже влюбилась. Но на Брайана нечего рассчитывать, и он хочет, чтобы было так, а не иначе. Значит, никаких вопросов не возникает».
Но разум настаивал: «Вопрос есть. Что будет потом, когда он уйдет? Когда ты снова будешь одна».
На минуту Милли перестала об этом думать. Она вспомнила, каково ей было девять лет назад. Пустые дни, полные отчаяния ночи, бесконечно тянущиеся недели… И она вслух произнесла:
— Не думаю, чтобы я снова смогла через это пройти.
И подумала: «Пожалуй, следует сегодня положить этому конец».
Она все еще предавалась воспоминаниям, когда снизу позвонили.
Брайан поцеловал ее, прежде чем снять теплое пальто. На лице его был легкий налет щетины, и от него пахло табаком. Милли почувствовала, что слабеет и ее решимость исчезает. «Я хочу иметь этого мужчину, — подумала она, — на любых условиях». Потом вспомнила, что несколько минут назад думала: «Пожалуй, следует сегодня положить этому конец».
— Милли, куколка, — тихо произнес он, — ты выглядишь потрясающе.
Она высвободилась из его объятий, посмотрела на него и озабоченно сказала:
— А у тебя, Брайан, усталый вид.
— Я знаю. — Он кивнул. — И мне надо побриться. Я только что вышел из палаты.
Не очень интересуясь этим, она тем не менее спросила:
— Как там прошло?
— Ты не слышала?
Она отрицательно покачала головой:
— Я рано ушла с работы. И не включала радио. А следовало?
— Нет, — сказал он. — Ты об этом довольно скоро услышишь.
— Дебаты плохо прошли?
Он мрачно кивнул.
— Я сидел на галерее. И пожалел, что там был. Они казнят нас в завтрашних газетах.
— Давай выпьем, — сказала Милли. — Похоже, ты в этом нуждаешься.
Она смешала мартини, налив поменьше вермута. Выходя со стаканами из кухоньки, она почти весело произнесла:
— Это поможет. Обычно помогает.
«Нет, сегодня нельзя заканчивать, — подумала она. — Быть может, через неделю. Но не сегодня».
Брайан Ричардсон отпил из стакана и опустил его.
Без подготовки, внезапно он произнес:
— Милли, я хочу, чтоб ты вышла за меня.
Несколько секунд, показавшихся часами, царила тишина. Затем, на этот раз тихо, он спросил:
— Милли, ты слышала, что я сказал?
— С минуту мне казалось, — сказала Милли, — я могла бы поклясться, что ты предложил мне выйти за тебя.
Произносимые ею слова казались невесомыми, словно ей не принадлежащими. У нее кружилась голова.
— Не превращай это в шутку, — хрипло произнес Ричардсон. — Я серьезно.
— Брайан, милый. — Голос ее звучал мягко. — Я вовсе не превращаю это в шутку. Право же, нет.
Он поставил стакан и подошел к ней. Они снова поцеловались — поцелуй был долгим и страстным, и она прильнула головой к его плечу. От него пахло табаком.
— Обними меня, — прошептала она. — Обними меня.
— Когда ты придешь в себя, — сказал он в ее волосы, — ты дашь мне какой-то ответ.
Инстинкт женщины подталкивал ее крикнуть «Да!» И настроение, и момент требовали быстрого согласия. Разве не этого она все время хотела? Разве она не говорила себе всего несколько минут назад, что принимает Брайана на любых условиях? А сейчас вдруг ей предложены наилучшие условия — брак, постоянство отношений…
Это же так легко и просто. Прошептать, что ты согласна, и дело будет сделано, безвозвратно…
Вот это-то и пугало ее. Это была реальность, а не мечта. Ею овладела неуверенность. Осторожность повелевала: «Подожди!»
— По-видимому, я недостаточно большая добыча. — Голос Брайана гудел в ее волосах, его рука нежно гладила ее шею. — Репутация у меня немного подмоченная, и мне предстоит пройти через развод, хотя никаких сложностей тут не предвидится. У нас с Элоизой достигнуто взаимопонимание. — Помолчал и потом медленно произнес: — По-моему, я люблю тебя, Милли. По-моему, по-настоящему люблю.
Она приподняла голову — глаза ее были полны слез — и поцеловала его.
— Брайан, милый, я это знаю, и, думаю, я тоже тебя люблю. Но я должна быть в этом уверена. Пожалуйста, дай мне немного времени подумать.
Грубые черты его лица исказила усмешка.
— Что ж, — сказал он, — я все это отрепетировал. Но по-видимому, завалил.
«Возможно, — думал он, — я слишком долго выжидал. Или все не так сделал. Или же это возмездие за то, как начался наш роман: я не слишком ценил ее, осторожно шел на сближение. А сейчас я хочу сближения и оставлен в качестве запасного козыря на потом. Но по крайней мере, — утешал он себя, — состоянию нерешительности пришел конец — метания и самоанализ последних дней; понимание, что главное — обладание Милли. А теперь, без нее, вокруг была лишь пустота…»
— Прошу тебя, Брайан. — Милли была уже спокойнее, она вновь обрела свою манеру держаться и самоконтроль. И она горячо сказала: — Я польщена и считаю за честь твое предложение и думаю, что отвечу «да». Но я хочу быть уверенной, что правильно поступаю, — ради нас обоих. Пожалуйста, дорогой, дай мне немного времени.
Он отрывисто спросил:
— Сколько?
Они сели рядом на длинный диван, сблизив головы, держась за руки.
— По-честному, дорогой, я не знаю, и надеюсь, ты не станешь настаивать на определенном сроке. Я не вынесу, если надо мной будет висеть срок. Но обещаю сказать, как только пойму.
А сама думала: «Что это со мной? Боюсь жизни? Чего жду — почему не решить сейчас?» Но осторожность требовала: «Подожди!»
Брайан раскрыл ей объятия, и она прильнула к нему. Губы их встретились, и они страстно целовались снова и снова. Она отвечала ему, и сердце ее отчаянно колотилось. Через некоторое время руки его нежно прошлись по ее телу.
К концу вечера Брайан Ричардсон вошел в гостиную, неся кофе для них обоих. За его спиной, в кухоньке, Милли готовила сандвичи с салями. Она заметила, что в раковине все еще лежат оставшиеся после завтрака тарелки. «Право же, — подумала она, — мне следует перенести домой то, что я привыкла делать в офисе».
Ричардсон подошел к портативному телевизору Милли, стоявшему на низком столике перед одним из больших кресел. Включив его, он громко произнес:
— Не знаю, вытерплю ли я это, но все-таки лучше, пожалуй, знать худшее.
Милли как раз принесла тарелку с сандвичами и поставила на столик, когда Си-би-си стала передавать «Новости».
Как теперь бывало в большинстве случаев, первое сообщение посвящалось ухудшению международного положения. В Лаосе снова вспыхнули бунты, инспирированные Советами, и Кремль воинственно ответил на ноту протеста американцев. В Европе в советских сателлитах пропали солдаты. По восстановленной оси Москва — Пекин прошел обмен любезностями.
— Приближается, — пробормотал Ричардсон. — Приближается с каждым днем.
Следующим было сообщение об Анри Дювале.
Холеный диктор прочитал: «Сегодня в Оттаве в палате общин поднялся шум по поводу Анри Дюваля, человека без родины, который ждет депортации в Ванкувере. В разгар стычки между правительством и оппозицией Арнолд Джини, член парламента от Восточного Монреаля, был лишен права присутствовать в палате до окончания сегодняшней сессии…»
Позади диктора на экране появилась фотография Анри Дюваля, а за ней следом — увеличенная фотография члена парламента, калеки. Как и опасался Ричардсон, а также и Джеймс Хоуден, инцидент с исключением Арнолда Джини и фраза Харви Уоррендера о «человеческом отребье», из-за которой это и произошло, были в центре «Новостей». И как бы точно это ни было сформулировано, безбилетник и калека неизбежно выглядели жертвами жестокого, беспощадного правительства.
«Корреспондент Си-би-си Норман Дипинг, — объявил диктор, — рассказывает о сцене, произошедшей в палате…»
Ричардсон протянул руку, чтобы выключить телевизор.
— Не думаю, чтобы я такое еще раз выдержал. Ты не возражаешь?
— Нет. — И Милли покачала головой. Сегодня, хотя она и знала значение того, что видела, ей трудно было поддерживать к этому интерес. Главный вопрос ведь был по-прежнему не решен…
Брайан Ричардсон ткнул пальцем в потемневший экран телевизора:
— Черт побери, да знаешь ли ты, какая у него аудитория? Этот канал вещает на всю страну. Прибавь к этому всех остальных — радио, местные ТВ-станции, завтрашние газеты… — Он беспомощно пожал плечами.
— Я знаю, — сказала Милли и попыталась переключить мысли на то, что не имело к ней отношения. — Как жаль, что я не могу ничем помочь.
Ричардсон поднялся и заходил по комнате.
— Ты кое-что уже сделала, дорогая моя Милли. По крайней мере нашла…
Милли понимала, что оба вспомнили про фотокопию — про роковое тайное соглашение между Джеймсом Хоуденом и Харви Уоррендером.
— Ты сделал… — нерешительно спросила она.
Он отрицательно покачал головой.
— Черт бы его побрал! Ничего нет… ничего…
— Знаешь, — медленно начала Милли, — я всегда считала, что в мистере Уоррендере есть что-то странное. То, как он говорит и действует… точно он всегда на нервах. А потом, эта история с поклонением сыну — тому, что погиб на войне…
Она умолкла, пораженная выражением лица Брайана Ричардсона. Он в упор смотрел на нее, раскрыв рот.
— Брайан…
Он прошептал:
— Милли, куколка, повтори это.
Она, стесняясь, повторила:
— Мистер Уоррендер… я сказала, что он странно ведет себя по отношению к сыну. Насколько я понимаю, он устроил у себя дома нечто вроде храма. Люди много об этом говорили.
— Угу. — Ричардсон кивнул. И попытался скрыть волнение. — Угу. Что ж, наверное, в этом ничего такого нет.
А сам думал, как быстро он может отсюда уйти. Ему нужен был телефон… но он не хотел пользоваться телефоном Милли. Есть некоторые вещи… некоторые вещи, которые ему, возможно, придется сделать… он ни в коем случае не хочет, чтобы Милли об этом знала.
Двадцать минут спустя он уже звонил из круглосуточного магазина.
— Мне плевать, что сейчас поздно, — сказал лидер партии тому, кому звонил. — Я говорю, чтоб ты сейчас же приехал в центр, я буду ждать тебя в ресторане «Джаспер».
4
Бледный молодой человек в очках с черепаховой оправой, которого вытащили из постели, нервно вертел в руке ножку бокала.
— Я, право, не знаю, смогу ли я это сделать, — жалобным тоном произнес он.
— А почему? — спросил Брайан Ричардсон. — Ты же работаешь в департаменте обороны. Тебе достаточно сделать запрос.
— Все не так просто, — ответил молодой человек. — Это же засекреченная информация.
— Какого черта! — убеждал его Ричардсон. — Такое старье… да для кого это все еще имеет значение?
— Явно для вас, — сказал молодой человек, демонстрируя, что он вовсе не глуп. — Это-то в известной мере меня и беспокоит.
— Даю тебе слово, — сказал Ричардсон, — что, как бы я ни использовал информацию, к тебе это никогда не приведет.
— Но это будет трудно даже найти. Старые папки хранятся в задних частях зданий, в подвалах… На это может потребоваться не один день, а то и недели.
— Это уже твоя проблема, — отрезал Ричардсон. — Вот только недели я ждать не могу. — Он поманил официанта. — Еще раз то же самое.
— Нет, благодарю, — сказал молодой человек. — Мне достаточно.
— Как хочешь. — Ричардсон кивнул официанту. — В таком случае одну порцию, и все.
Когда официант отошел от них, молодой человек сказал:
— Мне жаль, но, боюсь, ответ будет «нет».
— Мне тоже жаль, — сказал Ричардсон, — потому что твое имя стало приближаться к верхней строке списка. — Помолчал. — Ты знаешь, о каком списке я говорю, верно?
— Да. Знаю.
— Мне немало приходится заниматься подбором кандидатов в члены парламента. Собственно, есть люди, которые говорят, что я, по сути, подбираю всех новых кандидатов из нашей партии, которых потом выбирают.
— Да, я тоже такое слышал.
— Конечно, последнее слово за местной организацией. Но они, как правило, поступают так, как рекомендует премьер-министр. Или как я рекомендую премьер-министру.
Молодой человек промолчал. Он провел по губам кончиком языка.
Брайан Ричардсон тихо сказал:
— Заключаю с тобой сделку. Сделай это для меня, и я поставлю твою фамилию во главе списка. И не на место кого-то из стариков, а на такое, где ты непременно пройдешь.
На щеках молодого человека появились красные пятна, и он спросил:
— А если я не сделаю того, о чем вы просите?
— В таком случае, — мягко произнес Ричардсон, — я гарантирую, что, пока буду в партии, ты никогда не будешь сидеть в палате общин и никогда не будешь кандидатом на какое бы то ни было место, которое ты надумаешь завоевать. Будешь ходить в помощниках, пока не сгниешь, и все деньги твоего отца ничего тут не изменят.
Молодой человек с горечью произнес:
— Вы предлагаете мне начать политическую карьеру с разложения.
— На самом деле я оказываю тебе услугу, — сказал Ричардсон. — Приоткрываю тебе некоторые факты жизни, которые иные люди обнаруживают лишь через многие годы. — Официант снова подошел к ним, и Ричардсон спросил: — Ты уверен, что не передумал и не выпьешь еще?
Молодой человек осушил бокал.
— Хорошо. Выпью.
Когда официант отошел от них, Ричардсон спросил:
— Если считать, что я правильно поступаю, сколько тебе потребуется времени, чтобы добыть то, что мне нужно?
— Ну… — Молодой человек медлил. — Я думаю, пара дней.
— Да не унывай ты! — Брайан Ричардсон похлопал его по колену. — Через два года ты даже и не вспомнишь, что такое вообще было.
— Да, — с несчастным видом сказал молодой человек. — Этого-то я и боюсь.
Глава четырнадцатая
«Задержан и депортирован»
С рабочего стола Алана Мейтленда на него смотрел приказ о депортации Анри Дюваля.
…сим приказываю вам быть задержанным и депортированным в то место, откуда вы прибыли в Канаду, или в ту страну, к которой вы принадлежите или гражданином которой являетесь, или в страну вашего рождения, или в страну, которая может быть одобрена…
Со времени специального расследования, проходившего пять дней назад, этот приказ не выходил из головы Алана, так что он с закрытыми глазами мог воспроизвести его по памяти. И он часто повторял слова приказа, пытаясь найти в казенной фразеологии крошечную дырочку, малюсенькую слабость, ямку, в которую можно было бы воткнуть прощупывающий зонд закона.
Но ничего такого там не было.
Он читал каждый вечер до покраснения глаз и до того, что все тело начинало ныть от недосыпа, статуты и старые дела, написанные высокопарным стилем, сначала дюжинами, а потом сотнями, с трудом разбирая их запутанный язык. Большую часть дневных часов Том Льюис сидел с ним в юридической библиотеке Верховного суда, где они просматривали индексы, проверяли сокращения и изучали отчеты о судебных делах в старых, редко раскрываемых томах.
— Я не буду есть ленч, — сказал на второй день Том. — Вдоволь наглотался пыли.
Они пытались найти прецедент, который помог бы доказать, что департамент по иммиграции допустил ошибку при разборе дела Дюваля и, следовательно, решение его противозаконно. Том суммировал:
— Нам надо найти такое, что мы могли бы положить перед судьей и сказать: «Джек, эти халтурщики не могут на нас наплевать, и вот почему».
А позже, устало взобравшись на верх библиотечной лесенки, Том объявил:
— Адвокат ценен не своими познаниями, а умением найти нужное, мы же до сих пор не обнаружили нужного места.
Да и в оставшиеся для поисков дни, которым нынче пришел конец, они его не обнаружили.
— Выше головы не прыгнешь, — сказал наконец Алан. — Я считаю, нам надо складывать оружие.
Было это девятого января, во вторник, в два часа дня. И они уже час как перестали искать.
В их бдении в юридической библиотеке произошел небольшой перерыв — накануне утром совет департамента рассматривал апелляцию Анри Дюваля по поводу результата специального расследования. Но это была пустая, чисто формальная процедура с предсказуемым концом, поскольку председателем совета был Эдгар Крамер, а членами — два сотрудника департамента по иммиграции.
Эту процедуру Алан первоначально надеялся оттянуть. После того как ему ничего не удалось добиться в суде, все пошло стремительно быстро…
Алан хотя и знал, что усилия его напрасны, все же старательно изложил свои аргументы, словно перед судьей и присяжными. Совет — включая Эдгара Крамера, который на протяжении всего заседания держался чрезвычайно любезно, — внимательно выслушал Алана, затем торжественно объявил свое решение, подтверждавшее ранее вынесенный вердикт. Алан сказал потом Тому Льюису: «Это было все равно как доказывать что-то королеве из «Алисы в Стране чудес», только в гораздо более нудной атмосфере».
Сидя в крошечном, заваленном бумагами кабинете, Алан покачался на кресле, и ему стало жаль, что дело Дюваля почти подошло к концу. Похоже, он больше ничего не может сделать. «Вастервик» — ремонт судна был закончен, и его теперь заново загружали — должен отплыть через четыре дня. До этого — наверное, завтра — он должен пойти на корабль и сообщить последние новости Анри Дювалю. Но он знал, что это не будет неожиданностью: молодой безбилетник уже столько узнал о человеческом безразличии, что еще один отказ дать ему приют не слишком удивит его.
Алан поднял с кресла свое шестифутовое тело, почесал коротко остриженную голову и вышел из застекленного куба в скромную приемную. Там не было никого. Том Льюис уехал в центр в связи с делом о недвижимости, которое дня два назад им посчастливилось получить, а их вдовствующая бабушка-машинистка, измученная нагрузкой последних нескольких дней, отправилась в обеденный перерыв домой, заявив: «Надо сутки отоспаться, мистер Мейтленд, и вам советую последовать моему примеру». Может, это и разумно, подумал Алан. Его потянуло пойти домой, в тесную квартирку на Гилфорд-стрит, вытянуть из стены складную кровать и забыть все, включая безбилетников, иммиграцию и неприятное человечество вообще. Исключение составляла Шэрон. Точно: он сосредоточит мысли исключительно на Шэрон. Интересно, где она сейчас; что делала со времени их последней встречи два дня назад — нескольких минут за кофе, вырванных из сидения в юридической библиотеке; о чем думает; как выглядит; улыбается или подзадоривающе хмурится, как с ней иногда бывает…
Он решил позвонить ей. У него было свободное время: для Анри Дюваля он ничего больше уже не мог сделать. И он набрал номер Деверо с телефона в приемной. Ответил дворецкий. Да, мисс Деверо дома. Не будет ли мистер Мейтленд так любезен подождать?
Через минуту-другую он услышал легкие шаги у телефона.
— Алан! — Голос Шэрон звучал взволнованно. — Ты что-то нашел!
— Хотел бы я, чтобы так было, — сказал он. — Боюсь, мы выходим из игры.
— О нет! — В ее тоне было искреннее сожаление.
Он рассказал ей о тщетных поисках, о бесполезности продолжать дело.
— Все равно я не верю, что это конец, — сказала Шэрон. — Ты подумаешь, подумаешь, и что-то появится, как бывало раньше.
Читать бесплатно другие книги:
