Нью-Йорк Резерфорд Эдвард

Ниагара

Девочка-индианка наблюдала за тропой. Люди из лодки уже углубились в лес. Она видела, как они вышли на просторную каменистую площадку, поросшую травой, и вздрогнули от внезапного рева воды.

Ей было девять. Она пришла к могучему водопаду со своей семьей. Скоро они продолжат путь в Буффало.

Фрэнк шагал рядом с отцом. Был ясный октябрьский день. Над деревьями синело небо. Они были одни, но по желтым и красным листьям, устилавшим тропу, он мог судить, что многие прошли этим путем.

– Почти пришли, – сказал отец.

Уэстон Мастер расстегнул куртку. Туман пропитал ее влагой, но солнце нагрело. Шея была повязана большим платком. Сегодня он надел вампумный пояс. Пояс был старый; Уэстон берег его и надевал редко. Он опирался на добротную трость и дымил сигарой. От него приятно пахло.

Фрэнк знал, что отец любил находиться в семейном кругу. «Мать я не помню вовсе, – говорил он, – а отец ушел на войну, когда я был маленьким. А потом я отправился в Гарвард и больше его не видел». Вечерами он садился у камина в свое английское кресло, а вокруг собиралось все его семейство – жена и пятеро детей: четыре девочки и маленький Фрэнк; он же играл с ними или читал им вслух. Уэстон предпочитал веселые книги, например притчу Вашингтона Ирвинга о Рип ван Винкле или его забавную историю Нью-Йорка в изложении вымышленного голландца Дидриха Никербокера.

– Почему его звали Дидрихом? – спрашивал он.

– Потому что умер богачом![37] – дружно отвечали дети.

Из лета в лето они по две недели гостили в семействе тетушки Абигейл в графстве Уэстчестер, а еще две – у родни в графстве Датчесс. Чем больше было родственников вокруг, тем лучше себя чувствовал Уэстон Мастер.

Но в прошлом месяце, когда губернатор пригласил его на север к открытию большого канала, Уэстон заявил, что возьмет с собой только Фрэнка.

Фрэнк не впервые отправился вверх по реке Гудзон. Три года назад, вскоре после его седьмого дня рождения, в Нью-Йорке вспыхнула эпидемия желтой лихорадки. В порту постоянно кого-то трясло. «Корабли завозят ее с юга, – объяснял отец, – и мы постоянно рискуем заболеть. Летом, знаешь ли, в Нью-Йорке бывает жара не хуже, чем на Ямайке». Но когда люди начали массово умирать, Уэстон увез семейство в Олбани до лучших времен.

Фрэнку понравилось путешествие. Двигаясь вверх по реке, они рассматривали встававшие на западе Катскильские горы, а отец напоминал, что там-то и уснул Рип ван Винкль. Фрэнк был доволен и Олбани. Шумный город теперь стал столицей штата Нью-Йорк. Отец сказал, что это правильно, так как Манхэттен находился в нижней части штата и всяко был деловым местом, тогда как Олбани располагался ближе к центру и быстро разрастался. Однажды Уэстон отвел домашних в старый форт Тикондерога и рассказал, как американцы отвоевали его у британцев. Фрэнк не очень интересовался историей, но с удовольствием знакомился с геометрией старых каменных стен и орудийных площадок.

В этот раз, достигнув по Гудзону Олбани, Фрэнк и его отец направились на запад. Сперва их экипаж катил по старой платной дороге через северные отроги Катскильских гор до Сиракьюса, затем мимо узких, длинных озер Фингер, за Сенеку и Женеву, а дальше – до самой Батавии и, наконец, Буффало. На это ушло много дней.

Фрэнк посчитал, что знает, почему отец взял его с собой. Конечно, он был единственный мальчик в семье, но дело не только в этом. Ему нравилось познавать устройство вещей. Дома он обожал, когда отец водил его на пароходы и разрешал исследовать поршни и топки. «Принцип тот же, что у больших паровых хлопкоочистительных машин, используемых в Англии, – объяснил Уэстон. – Южные плантации, которые мы финансируем, производят главным образом хлопок-сырец, а мы переправляем его за океан на эти машины». Иногда Фрэнк ходил на пристань и смотрел, как упаковывают лед, чтобы тот не растаял за долгий путь до кухонь в особняках тропической Мартиники. Когда весной в их доме наладили газовое освещение, он до последнего дюйма изучил трубопровод.

Поэтому он рассудил, что отец естественным образом выбрал его, дабы засвидетельствовать открытие огромного инженерного сооружения на севере.

Уэстон Мастер затянулся сигарой. Тропа напоминала туннель, но там, где деревья заканчивались, уже виднелась дуга ясного неба. До нее осталось недалеко. Он глянул на сына и улыбнулся. Он был рад Фрэнку. Мальчишке полезно побыть с отцом, а кроме того, он собирался поделиться с сыном кое-чем особенным.

Прошло уже больше тридцати лет с тех пор, как в Лондоне неожиданно погиб его собственный отец. В письме от старого мистера Альбиона говорилось, что он пал жертвой уличных головорезов, – возможно, их целью был обычный грабеж. Но Джеймс Мастер задал им такую трепку, что один из них так и не оправился от удара увесистой палкой. Известие не только нанесло Уэстону тяжелейший удар, но и закрепило предубеждение, которое он сохранил до скончания дней. На протяжении всего детства, прожитого в Нью-Йорке, он по неясной для себя причине всегда воображал, будто именно Англия отняла у него мать. Война с той же Англией разлучила их с отцом, а однокашников заставила называть его предателем. И не успели затянуться эти раны, как грянула весть, что Англия, подобно некоему ненасытному древнему божеству, забрала и отцовскую жизнь. Он был разумным юношей, студентом Гарварда, но все-таки, когда это случилось, не пришлось удивляться тому, что в его душе укоренилось физическое неприятие как Англии, так и всего английского.

Со временем это неприятие расширилось. Пока он учился в Гарварде, а во Франции происходила революция, Уэстону казалось, что в этой стране, вдохновленной примером Америки, занялась заря новой европейской свободы. Но когда либеральный строй, на который надеялись Лафайет и его друзья, сменился сначала кровавым террором, а после – воцарением Наполеона, Уэстон сделал вывод, что в Старом Свете невозможны свободы Нового. Европа слишком погрязла в древней ненависти и соперничестве. Весь континент представился Уэстону опасным местом, от которого лучше держаться подальше.

Он оказался в отличной компании. Не сам ли Вашингтон в прощальной речи предостерег американский народ от вмешательства в зарубежные распри? Джефферсон, знаменосец европейского просвещения и бывший парижанин, сказал о том же: пусть Америка поддерживает честные, дружеские отношения со всеми народами, но не вступает ни с кем в альянс. Мэдисон согласился. Даже великий дипломат Джон Куинси Адамс, поживший во многих странах – от России до Португалии, сказал то же самое. Европа была источником неприятностей.

Их мудрость была доказана двенадцать лет назад, когда Британия вступила в тяжелейшую борьбу с империей Наполеона, а Соединенные Штаты, повязанные с Францией договором о дружбе, очутились в ловушке между противоборствующими сторонами. Уэстон испытал сперва раздражение, когда Британия, не будучи в силах снести нейтральные торговые отношения Америки с врагом, начала чинить препятствия американскому судоходству, затем отчаяние, когда споры переросли в более серьезный конфликт, а после – ярость, когда в 1812 году Америка и Британия вновь оказались в состоянии войны.

У него остались горькие воспоминания о ней. Британская блокада Нью-Йоркской бухты едва не разорила его торговлю. Бои вдоль Восточного побережья и дальше, в Канаде, обошлись в десятки миллионов долларов. Проклятые британцы даже спалили президентский особняк в Вашингтоне. Когда это скотство закончилось три года спустя и Наполеон сошел с подмостков истории, облегчение Уэстона дополнилось железной решимостью.

Америка впредь не должна попадать в подобное положение. Она обязана быть прочной, как крепость. Недавно президент Монро пошел и на большее. Он заявил, что в целях подлинной безопасности Америки необходимо сделать сферой ее влияния все западное побережье Атлантики – Северную Америку, Карибские острова и Южную Америку. Другие страны пусть ссорятся, если им нравится, в Европе, но не в Америках. Это было дерзкое заявление, но Уэстон был полностью с ним согласен.

Зачем американцам заокеанский Старый Свет, когда у порога есть собственный, необъятный континент? Могучие реки, пышные долины, бескрайние леса, великолепные горы, плодородные равнины – страна бесконечных возможностей, протянувшаяся на запад и обгоняющая закат. Богатство и вольница целого материка на тысячи миль – бери и пользуйся!

И эту великую правду, эту грандиозную панораму Уэстон хотел донести до сына в их путешествии на запад.

Ибо как минимум для Нью-Йорка и для Мастеров в частности недавно построенный канал был составным элементом этого величественного уравнения. И Мастер постарался растолковать Фрэнку его важность еще до отъезда. Разложив на столе в библиотеке карту Северной Америки, он показал главное:

– Посмотри, Фрэнк, вот Аппалачи, они начинаются в Джорджии и тянутся вдоль всего Восточного побережья. В Северной Каролине они превращаются в Грейт-Смоки-Маунтинс. Дальше проходят через Виргинию, Пенсильванию, Нью-Джерси и вступают в Нью-Йорк, где становятся сперва Катскильскими, а потом – Адирондакскими. Все старые тринадцать колоний находились с восточной стороны Аппалачей. Но будущее за другой стороной, Фрэнк. Великий американский Запад.

И он размашистым жестом прочертил путь до Тихого океана.

Те области, что уже принадлежали Соединенным Штатам, были закрашены. Территория, лежавшая далеко на западе, за Скалистыми горами, – нет. После войны 1812 года испанцы отдали Флориду, но их огромная Мексиканская империя еще тянулась вдоль Тихоокеанского побережья до графства Орегон – открытой местности, которую Америка и Британия контролировали совместно. Однако огромный пласт к востоку от Скалистых гор, простиравшийся от Канады до самого Нового Орлеана, был закрашен. Это была Луизианская покупка – территория величиной со старые тринадцать штатов, взятых вместе, которую Джефферсон за бесценок приобрел у Наполеона.

– Наполеон был великим полководцем, но никудышным дельцом, – сказал Уэстон Фрэнку.

Большая часть Луизианской покупки еще не разбилась на штаты, хотя Уэстон считал это делом времени. Но он обратил внимание сына на области, расположенные ближе к западу и ниже Великих озер.

– Взгляни на эти новые штаты, Фрэнк. Огайо, Индиана, Иллинойс, над ними – Мичиган, а внизу – Кентукки и Теннесси. Они богаты всем, особенно зерном. Будущие закрома мира. Но Нью-Йорку не достается ничего. Все зерно, домашняя скотина и другие товары с запада текут на юг, сперва по реке Огайо, а потом по Миссисипи, – Уэстон провел пальцем линию через огромные речные бассейны, – пока не достигнут Нового Орлеана для перевозки морем. – Он улыбнулся. – Поэтому, мальчик мой, мы и построили канал Эри.

География явно благоволила к жителям Нью-Йорка. Близ Олбани на западном берегу Гудзона, в том месте, где в него впадает река Мохок, между Катскильскими и Адирондакскими горами, существовало широкое и проходимое ущелье, где можно было проложить канал. Отойдя от Гудзона, этот канал протянулся до Великих озер на Среднем Западе.

– Вот здесь, – сказал Уэстон, – сразу под озером Онтарио и рядом с озером Эри, находится город Буффало. В него привозят всевозможные товары. А канал заканчивается чуть ниже.

– Значит, теперь мы можем возить товары на восток, а не на юг?

– Именно так. Сухопутные перевозки обходятся дорого и занимают много времени. Но по каналу баржи с зерном дойдут от Буффало до Нью-Йорка всего за шесть дней. А цена… Она падает с сотни долларов за тонну до пяти. Это меняет все. Богатства Запада потекут через Нью-Йорк.

– Наверное, это не очень приятно для Нового Орлеана.

– Нет… Но это его забота.

Вчера Уэстон и Фрэнк целый день осматривали последние секции канала. Счастливые часы! Инженер устроил им экскурсию. Фрэнк занимался любимым делом, а Уэстон с гордостью отмечал, что инженер впечатлен его толковыми вопросами.

Но сегодня он хотел показать сыну еще кое-что.

Во время путешествия он уже раз или два об этом заговорил. Едва они отчалили по Гудзону, Уэстон оглянулся на величественные скалы Палисады, вдали за которыми покоилась в золотой дымке Нью-Йоркская бухта, и спросил:

– Правда, красивый вид, Фрэнк?

Но угадать мысли мальчика было трудно. В Вест-Пойнте, когда они любовались великолепием простершейся на север долины Гудзона, Уэстон, у которого от романтики этого зрелища всегда захватывало дух, вновь обратил его внимание на красоты.

– Очень здорово, па, – ответил Фрэнк, но отец заподозрил, что он попроступодыграл.

Пустившись в долгий путь на запад мимо озер и гор, взирая на красочные панорамы и сказочные закаты, Уэстон деликатно показывал Фрэнку то одно, то другое – пусть парень проникнется.

Он собирался показать сыну не только просторы и богатства материка, но и духовные особенности Америки – великолепие бескрайних земель, грандиозность свободы, природное изобилие и справедливые притязания на величие. Старый Свет был не менее живописным, но далеко не столь грандиозным. Здесь, в долине Гудзона, воплотилась она, природа, распространявшая свое царство на равнины, пустыни и горделивые горы Запада – непопранная, покоящаяся в руце Господней. Америка, какой видели страну ее подлинные сыны на протяжении бессчетных веков, пока не явились его собственные предки. Он хотел поделиться с сыном и увидеть, как овладеет его сердцем это великое чудо.

Вот почему он привел его нынче сюда. Если уж это головокружительное зрелище не проймет мальчонку, то непонятно, что и делать.

– Озеро Онтарио расположено выше, чем Эри, – негромко сказал он Фрэнку, когда они достигли конца тропы. – Вода течет между ними по каналу и доходит до места, с которого она падает вниз. Сам увидишь.

Фрэнк наслаждался сборами. Дома он с интересом изучал пункт назначения на карте. Фрэнк любил карты. В отцовской библиотеке был вставлен в рамку большой план застройки города Нью-Йорка. На нем изображалась безупречная сеть длинных улиц. Со времен британского правления город уже вышел за старые границы на несколько миль, но, судя по плану, ему предстояло разрастись до Гарлема. Фрэнку нравилась простая и четкая геометрия плана, а также то, что речь шла о будущем, а не о прошлом.

Вчерашний осмотр канала ему тоже пришелся по душе. В народе тот в шутку звался Большой канавой. Но шутить оказалось не над чем, потому что канал действительно поражал. Фрэнк знал о нем все. Его могучее русло было распахано на сто шестьдесят миль к западу до долины реки Мохок, а дальше тянулось еще двести миль до канала возле Буффало. На этом протяженном пути канал пришлось поднять на шестьсот футов с помощью пятидесяти шлюзов с двенадцатифутовыми стоками. Рабочие-ирландцы выкопали ров; стены выстроили специально приглашенные немецкие каменщики.

Вчера ему доверили управление массивными воротами шлюза, а инженер рассказал, сколько и с какой скоростью сместится галлонов воды; Фрэнк замерил время секундомером и был совершенно счастлив.

Завтра же предстояло официальное открытие. Губернатор Девитт Клинтон намеревался приветствовать их на борту баржи, которая пройдет все пятьдесят шлюзов и по Гудзону достигнет Нью-Йорка. Губернатор приходился племянником старому губернатору-патриоту Клинтону, который пребывал у власти во время Войны за независимость. Девитт Клинтон брал с собой две большие бадьи с водой из озера Эри, чтобы вылить ее в Нью-Йоркскую бухту.

Тропа осталась позади, и Фрэнк с отцом вышли из леса. Фрэнк моргнул от яркого солнечного света и рева воды. На широком уступе толпились люди; кое-кто вскарабкался повыше для еще более головокружительного обзора. Фрэнк заметил группу индейцев, сидевших ярдах в двадцати справа.

– Вот он, Фрэнк, – изрек отец, – Ниагарский водопад.

Они молча смотрели на падающую с большой высоты воду. Фрэнк в жизни не видел ничего столь большого, как грандиозный изгиб огромной водной завесы. Поток низвергался в реку, вздымая гигантские облака водяной пыли.

– Потрясающе! – тихо сказал отец. – Это рука Господня, Фрэнк. Глас Бога.

Фрэнку хотелось что-нибудь сказать, но он не знал что. Немного выждав, он спросил, вдруг осененный мыслью:

– А сколько галлонов падает за минуту?

Отец ответил не сразу.

– Не знаю, сынок, – наконец сказал он. В его голосе прозвучало разочарование. Фрэнк опустил голову. Затем ощутил на плече отцовскую руку. – Ты только прислушайся, Фрэнк.

Фрэнк прислушался. Но вскоре он заметил девочку-индианку. Она была примерно его лет и глазела на них. Может быть, на него. Он не был уверен.

Фрэнк не особо интересовался девчонками, но в этой индианке было что-то, из-за чего он взглянул на нее опять. Она была невысока, но ладно сложена. Пожалуй, хорошенькая. И все смотрела в его сторону, словно чем-то заинтересованная.

– Пап! – позвал Фрэнк. – Вон та индианка на нас глазеет.

Отец пожал плечами:

– Можем спуститься к реке и посмотреть на водопад снизу. Там есть тропинка. Займет время, конечно, но, говорят, игра стоит свеч.

– Ладно, – не стал возражать Фрэнк.

Затем он увидел, что девочка-индианка идет к ним. Она двигалась так легко, будто плыла над землей. Отец тоже заметил ее и остановился взглянуть.

Фрэнк кое-что знал об индейцах. Когда началась война 1812 года, великий вождь Текумсе убедил многих из них сражаться на стороне британцев. Здесь, в краю могауков, к нему присоединилось немало местных индейцев, что было крупной ошибкой. Текумсе был убит, и они потерпели сокрушительное поражение. Но здесь еще осталось много могауков, и Фрэнк предположил, что она из них.

Стоявшие на уступе люди с улыбкой смотрели на девочку-индианку. Никто не возражал против ее появления. Она была милым созданием.

Фрэнк думал, что она смотрела на него, но вот она приблизилась, и он с некоторой досадой понял, что ее взгляд был прикован не к нему, а к отцу. Она подошла и указала на его талию.

– Ей интересен мой вампумный пояс, – сказал отец.

Девочке хотелось потрогать. Уэстон кивнул: дескать, можно. Она прикоснулась к вампуму. Затем двинулась вокруг Уэстона, который услужливо приподнял куртку, чтобы пояс был виден целиком. Закончив осмотр, она остановилась перед ним и заглянула в лицо.

На ней были мокасины, но Фрэнк разглядел изящные маленькие ступни. Еще он заметил голубые глаза, хотя кожа была коричневой. Отец тоже обратил на это внимание.

– Посмотри на ее глаза, Фрэнк. Это значит, что в ней откуда-то есть примесь белой крови. Так иногда бывает. Могаук? – обратился он к девочке.

Она показала жестом, что нет.

– Ленапе, – тихо сказала она.

– Фрэнк, ты знаешь, кто такие ленапе? – спросил отец. – Так зовутся индейцы, которые жили вокруг Манхэттена. Сейчас их почти не видно. Остатки разбрелись, влились в племена покрупнее, ушли на запад. В Огайо их, по-моему, остались считаные единицы. Но одна группа сохранилась целиком и обосновалась на дальнем берегу озера Эри. Они называют себя кланом Черепахи. Их мало, и они никому не мешают. Держатся особняком.

– Значит, ее народ был рядом, когда наша семья появилась на Манхэттене?

– Возможно. – Уэстон посмотрел на нее с высоты своего роста. – Правда, милая крошка?

Фрэнк не ответил, но, когда девочка посмотрела ему в глаза, он испытал неловкое чувство и отвернулся.

– Она ничего, – сказал он.

– Хочешь мой вампумный пояс? – спросил у девочки отец. Он обращался к ней спокойно и дружелюбно, как к домашней собаке. – Нет, тебе его нельзя.

– Пап, а она тебя понимает?

– Понятия не имею, – ответил отец. Тут что-то привлекло его внимание. – Гм… – произнес он. – А это что? – И он показал девочке знаком, что хочет взглянуть на предмет, висящий у нее на шее. Фрэнк видел, что ей не хочется, но поскольку отец разрешил осмотреть пояс, то отказать было трудно.

Уэстон протянул руку, стараясь не делать резких движений.

Изящнейшая вещица! Два деревянных колечка были склеены в двойную оправу и перехвачены для верности шнурком. Узкий кожаный ремешок, пропущенный через оправу, позволял носить ее на шее. Когда Уэстон приподнял и изучил заключенный в нее драгоценный предмет, тот тускло блеснул на солнце.

– Да будь я проклят! – сказал он. – Ты знаешь, что это такое, Фрэнк?

– Похоже на новенький доллар.

– И да и нет. Мы уже сорок лет выпускаем доллары США, но этот старше. Это голландский доллар. Его называли львиным.

– Впервые слышу о таком.

– Они были в ходу во времена моего детства, но так состарились и истерлись, что мы называли их собачьими. Клянусь, этот никогда не бывал в обращении. Ему, должно быть, лет полтораста – может, больше, но он как новенький.

Удивленно покачав головой, он протнул доллар Фрэнку.

Фрэнк посмотрел на монету. На лицевой стороне был изображен величественный лев, на оборотной – какой-то рыцарь. Он вернул ее отцу.

Тот задумчиво изучал девочку.

– Может, продаст? – Он показал ей, что хочет купить монету. Она встревожилась и помотала головой. – Гм… – произнес Уэстон. Немного подумав, он указал на вампумный пояс. – Обменяемся?

Фрэнк увидел, что девочка заколебалась, но лишь на секунду. Она снова помотала головой и протянула руку за монетой.

Отец посмотрел на остальных индейцев. Они бесстрастно наблюдали.

– Наверное, ее родня, – сказал он. – Может быть, они велят ей продать. – Он обернул монету кожаным ремешком, так что получился сверточек. – Пожалуй, надо с ними поговорить.

Но девочка уже откровенно расстроилась. Она снова протянула руку и молча умоляла вернуть ей монету.

– Отдай ей, пап, – вдруг попросил Фрэнк. – Оставь ее в покое.

Отец повернулся к нему и удивленно нахмурился:

– В чем дело, сынок?

– Это ее, пап. Ты должен отдать.

Отец чуть помедлил:

– Я думал, тебе понравилась эта штуковина.

– Нет.

Не слишком довольный, отец все же пожал плечами и вернул монету девочке. Она взяла ее, зажала в кулаке и побежала по траве к своим.

Уэстон раздосадованно уставился на воду.

– Вот, стало быть, и Ниагарский водопад, – сказал он.

Когда они пошли по тропе обратно, Уэстон предупредил:

– Не поддавайся чувствам, Фрэнк, когда ведешь торговлю.

– Не буду, пап.

– Я про девочку. В ней, может, и есть капля белой крови, но все равно она дикарка.

Вечером они обедали у губернатора, и завтрашние пассажиры провозглашали тосты за новый канал, расхваливая его на все лады. Фрэнк был изрядно возбужден предстоящим плаванием и предвкушал, как будет проходить через шлюзы.

После еды, когда мужчины перешли к напиткам и сигарам, Фрэнк спросил у отца разрешения выйти.

– Конечно иди, сынок, только не уходи далеко. Как вернешься, сразу и ляжем. Нам надо хорошенько выспаться.

Буффало был очень маленьким городом. Его называли деревней, но Фрэнк решил, что нет, уже городок, который растет на глазах. Вокруг ни души, тишина. Небо чистое, но холодно не было.

Фрэнк пересек канал и дошел до небольшого отрезка берега, где был открытый участок с камнями и соснами. Присев на камень, он уставился на воду. Щеку поглаживал ветерок, который вскоре окреп, судя по тому, что зашумел в кронах.

И Фрэнк, сидя там, вызвал в памяти образ девочки. Он был рад своему поступку и гадал, где она сейчас – может, тоже думает о нем. Он надеялся, что так оно и есть. И он задержался, хотя и немного продрог, думая о ней под вздохи ветра среди ветвей.

Потом пошел обратно.

За чертой Файв-Пойнтс

Мэри О’Доннелл рано ушла из лавки. Она спешила. Отказавшись от обычного маршрута мимо таверны Фронса, она юркнула на Уайтхолл и по привычке оглянулась, желая убедиться, что дьявола нет. Ни тени его, слава богу. Она сказала ему, что еще час будет на месте. Если он явится искать, то обнаружит, что ее давно и след простыл. Ему это не понравится. Совсем не понравится.

Ну и пусть. Лишь бы не узнал, где она.

За последние годы район разительно изменился. Два больших пожара – первый в 1835 году, когда она едва вышла из пеленок, и второй четыре года назад – пожрали много красивых старых кварталов за Уолл-стрит. Исчезли славные старинные дома – голландские и георгианские. Южная оконечность Манхэттена теперь была больше торговым, нежели жилым районом. Лавка, в которой работала Мэри, была не так уж плоха, но ей хотелось сделать рывок, убежать от себя прежней и начать новую жизнь. Подальше от дьявола и всех его дел. И сейчас ангел-хранитель предоставил ей шанс.

Обычно Мэри шла вдоль Ист-Ривер за доки и купеческие конторы на Саут-стрит и достигала Фултон-стрит. Затем сворачивала на запад и проходила квартал. Потом, ускорив шаг, спешила на север, в Бауэри. Мэри пролетала мимо Файв-Пойнтс, переходила Канал возле таверны «Бычья голова» с ее медвежьей ямой. Оттуда оставалось всего четыре квартала до Деланси-стрит, где жили они с отцом.

Но сегодня, спеша по Уайтхоллу, она с облегченным вздохом свернула на величественный и протяженный Бродвей. Тротуар был заполнен людьми. Дьявол не показывался.

Скоро она достигла церкви Троицы. Несколько лет назад церковь перестроили в высоком готическом стиле. Ее заостренные своды и прочный шпиль добавили пейзажу толику старомодной торжественности, словно напоминая прохожим, что деньги протестантов с Уолл-стрит, ее завсегдатаев, хранят веру не хуже, чем набожность средневековых времен. Но Уолл-стрит, пролегавшая напротив, была, как никогда, языческой. Что говорить – даже Федерал-Холл, где Вашингтон давал присягу президента, сменился безупречным греческим храмом, за гордыми колоннами которого разместилось таможенное управление.

Она устремила взгляд вперед. Во времена Вашингтона постройки на Бродвее становились все реже примерно в полумиле за Уолл-стрит, сменяясь полями и усадьбами. Но теперь Манхэттен застроили полностью, от реки до реки, еще на три мили. И с каждым годом огромная сетка Нью-Йорка растягивалась все шире и дальше, как будто некий великан в посевную высаживал своей могучей ручищей ряды домов. Шумный Бродвей тянулся перед ней широкой магистралью еще две мили, после чего делал полуповорот на северо-запад и продолжался огромной диагональю по линии старой Блумингдейлской дороги. Конечный пункт путешествия Мэри находился в доброй полумиле за этим изгибом.

Она дошла до старого выгона Коммон. Большой треугольный пустырь сохранился, но недавно на нем возвели грандиозный новый Сити-Холл. Подобно пышному французскому или итальянскому дворцу с мраморной облицовкой, тот гордо взирал через широкий проспект на юг. Но если взглянуть на него сзади, то открывалась любопытная вещь. Северный фасад не был облицован мрамором и остался из простого темно-коричневого песчаника. Во времена его постройки большинство городских кварталов, а лучшие – все до единого, возводились лицом на юг. Поэтому было незачем тратиться на северные фасады, которые видела одна беднота. А за роскошным дворцом в большой клоаке посреди города как раз и селился бедный люд.

В районе Файв-Пойнтс.

Давным-давно там находились большой старый пруд и поселение вольноотпущенных рабов, а дальше – топи. При Вашингтоне пруд и болото еще сохранились, но город начал обходить их с севера. Но потом городские власти осушили территорию и проложили канал для отвода воды. Затем застроили его улицами с кирпичными зданиями.

Файв-Пойнтс. Район так и был болотом, будьте покойны. Болотом нравственным: пропитанное заразой скопище улочек и проулков, дешевых многоквартирных домов и борделей. Посреди, как собор порока, громоздилась глыба бывшей пивоварни, двери которой были открыты для всего нечестивого. Если хотите взглянуть на петушиные бои или на то, как собаки убивают крыс, или желаете, чтобы вам обчистили карманы, или же вам угодно подцепить шлюху, а с ней и сифилис – добро пожаловать в Файв-Пойнтс, где вас непременно обслужат. Если хотите посмотреть бои между бандами молодчиков-протестантов с Бауэри и такими же бандами католиков – извольте, и это не редкость. Путешественники говорили, что в мире не сыщешь худших трущоб.

И кто же там жил? Ответ был прост: иммигранты.

Их было великое множество. Город времен Джорджа Вашингтона насчитывал тридцать-сорок тысяч человек. Когда достроили канал Эри, добавилось еще сто тысяч – много больше, чем в любом другом городе Америки, даже в Филадельфии. Во времена детства Мэри население начало прибывать еще быстрее. Она слышала, что его численность уже перевалила за полмиллиона.

Переселенцы были всех сортов. Многие бежали из Старого Света попытать счастья в Новом. Ее собственная семья двадцать лет как прибыла из Ирландии. Другие приезжали из северных сельскохозяйственных районов, из Коннектикута, Нью-Джерси и мест более дальних, в поисках новых возможностей, которые якобы предоставлял город. Но в два последних года на берега Америки хлынула еще одна, неожиданная волна, больше прежних и движимая трагедией – Великим картофельным голодом в Ирландии.

Переселенцы прибыли в трюмах, как груз. И хотя они не были по-настоящему бедными – по крайней мере, они либо сами, либо стараниями американских родственников оплатили проезд, – им обычно недоставало средств. А для всех чужаков, кто потерпел крах и не знал, куда податься, оставалось последнее пристанище: грязные муравейники района Файв-Пойнтс. Одному Богу известно, сколько ирландской бедноты успело туда набиться.

Там находилось и одно благородное здание: огромный прямоугольник величиной с замок, узкие окна и толстые каменные колонны которого были успешно выдержаны в египетском стиле, – могло показаться, что древние фараоны покинули свои пирамиды и переселились в Нью-Йорк. Его обитатели вряд ли ценили архитектуру, ибо это была местная тюрьма Томбс – наглядное напоминание о том, что и Новый Свет умел быть гранитно-холодным и суровым.

Но Мэри, глянув в сторону Файв-Пойнтс, была уверена в одном: все узники, все проститутки, все трактирщики и каждый нищий переселенец-ирландец знали дьявола, а он знал их. Скорее всего, он там и находился. Поэтому она ускоряла шаг, пока не убралась подальше.

Она задержалась лишь однажды на пару секунд – на Рид-стрит, чтобы взглянуть на красивые витрины галантерейного магазина А. Т. Стюарта. Она не часто ходила мимо, но кто мог устоять и не поглазеть на ситец и шелк, на роскошные перчатки и шали? Как-то раз она даже осмелилась войти и осмотреть дамское белье, хранившееся в выдвижных ящиках за прилавком. Очаровательные кружева! Конечно, она и не думала покупать. У нее захватило дух от одного их вида.

Не простояв и минуты, Мэри собралась бежать дальше, но на плечо ей легла рука.

– Иисус, Мария и Иосиф! – вскрикнула она.

– Куда-то собралась? – осведомился дьявол.

– Не твое дело!

– Ты сказала, что работаешь допоздна.

– Управляющий передумал.

– Не ври мне, Мэри! Я всегда знаю, когда ты лжешь. Я шел за тобой от самой таверны Фронса, – возразил ее брат Шон.

– Ты сущий дьявол, – сказала она.

Она не помнила, когда впервые наградила Шона этим прозвищем. Давно. Дьявол. В самый раз для него. Она никогда не знала, что у него на уме, и часто к лучшему. Ему было всего шестнадцать, когда он впервые убил человека – или так говорили. Когда в Файв-Пойнтс кого-нибудь убивали, трупы обычно исчезали. Так или иначе, его репутация помогла ему возвыситься.

Он был заботливым братом, этого она не могла отрицать, но вечно держал ее на поводке. А этого она не терпела.

– Так куда же ты навострилась? Говори, я ведь все равно выясню.

– Проваливай к черту!

– Опоздала, уже! – ответил он бодро.

– Я ищу место.

– Я же сказал, что оно есть у «Лорда и Тейлора», – напомнил он. – Это хорошая лавка. Процветает.

Но магазин «Лорд и Тейлор» находился на Кэтрин-стрит – слишком близко к Файв-Пойнтс. Ей не хотелось туда. Да и вообще, она желала чего-нибудь совершенно другого.

– Я наймусь прислугой, – сказала она. – В приличный дом.

– Отец знает?

– Нет, – ответила она. – Я ему не сказала.

– Ну что ж, – произнес Шон, – не могу тебя за это упрекнуть.

Их отец Джон О’Доннелл был хорошим человеком – до 1842 года. В том году завершилась его работа на строительстве большого акведука. И в том же году скончалась его жена. После этого он изменился. Сперва не резко. Он изо всех сил старался сохранить семью. Но потом начал пить и пару раз угодил в драку. Его выгнали с нового места, затем со следующего. Когда Мэри исполнилось десять лет, она, хоть и была младшей, уже вела домашнее хозяйство, а две ее старшие сестры пошли своей дорогой. Брат Шон помог ей тогда – помогал и сейчас. Приходилось отдать дьяволу должное.

Но в последние месяцы он стал невыносим – после смерти Бриана Бору.

Это был отцовский бультерьер, которым тот гордился пуще всего на свете. Все деньги, какие бывали, он вкладывал в Бриана Бору.

– Вот мое капиталовложение, – говаривал он.

Можно было подумать, что он владел банком. Бриан Бору был бойцом – выведи его на ринг, и редкий пес останется не разорванным в клочья.

Джон О’Доннелл исправно ставил на Бриана Бору. Он называл эти ставки инвестициями. Насколько знала Мэри, помимо тех денег, что приносила она и давал ему брат, победы Бриана Бору были единственным источником отцовского дохода в течение нескольких лет. Как хозяин Бриана Бору, мистер О’Доннелл, даже будучи мертвецки пьян, придерживался определенного стиля. Но теперь Бриан Бору был мертв, и жизнь отца утратила смысл. Его пьянство усугубилось. Если Мэри отдавала ему жалованье, оно пропивалось за день. И дело было не только в деньгах. Жили они не в хоромах, но их пристанище на Деланси-стрит находилось по крайней мере в полумиле по Бауэри от Файв-Пойнтс. Но если так пойдет дальше, то скоро хозяин велит отцу съезжать. И даже Шон едва ли поможет.

– Шон, я решила уйти! – крикнула Мэри.

– Понимаю, – сказал дьявол. – Я присмотрю за отцом.

– Не убивай его. Шон, обещай мне, что ты его не убьешь!

– Неужто ты думаешь, я на такое способен?

– Да, – кивнула она. – Способен.

– У тебя ужасные преставления о моем нраве, – улыбнулся Шон. – Угадай, где я был перед тем, как отправился тебя искать?

– С какой-нибудь бабой, не сомневаюсь.

Таким она его обычно и видела: вышагивает в своем модном пальто по Бауэри, а на руке висит женщина – иной раз и две. Нищий денди с улыбочкой на лице – и с ножом в кармане.

– Нет, Мэри. Я был на бар-мицве.

– На бар-мицве?! Господи, зачем? Ты что, уже больше не христианин?

– Мы приглядываем не только за ирландцами, Мэри. Христиане, иудеи или язычники – все едино. Если они под моей опекой, то я им друг. А этой семье я помог освоиться по прибытии.

– Мне было бы не по себе в еврейском доме.

– Евреи, Мэри, похожи на ирландцев. Окажи еврею услугу, и он этого никогда не забудет, – усмехнулся Шон. – Да и друг с другом так же собачатся. – Он немного помолчал. – Ну так куда ты направилась?

– На окраину.

– Я прогуляюсь с тобой.