Нью-Йорк Резерфорд Эдвард

Для этого и затевался ланч. Заседание, светский слет перед важным событием.

Вечернее собрание в Карнеги-Холле обещало быть кульминационным мероприятием двух последних месяцев. Оно могло даже стать началом всеобщей стачки. На самом деле там собирался профсоюз, но если кто-то воображал, что это остановит людей вроде Алвы, то он плохо знал богатых и могущественных женщин Нью-Йорка. Она имела частную ложу, представляя своих избирателей от Женской лиги.

– Извините, Мэри, но нет, – ответила Роуз, и Мэри откровенно пригорюнилась.

– Мы ждем только одну гостью, – сказала Мэри и посмотрела на дверь. – А, вот и она.

Поворачиваясь взглянуть, Роуз уже догадалась, кого увидит. Алва Бельмон и Марбери были немалым злом, но если в Нью-Йорке существовала женщина, которую она искренне ненавидела, которую не могла простить, то… Ничего не поделаешь, в комнату входила именно она.

Анна Морган. В широкополой шляпе, меховой накидке и, как подумала Роуз, традиционно самодовольная. Роуз она никогда не нравилась, а связавшись с Марбери и де Вольф, стала и вовсе невыносимой. Они всей компанией отправились пожить во Францию, на виллу в Версале. Кем они себя воображают? Особами королевской крови? Что до характера их отношений, то Роуз ничего об этом не знала и не хотела знать. А теперь Анна Морган занималась тем, что тратила огромные суммы на борьбу швей, финансировала русских и социалистов и всем докучала. Бог знает, что думал об этом ее отец.

Разве мог кто-нибудь поверить, что у великого Пирпонта, самого Дж. П. Моргана, такая дочь? Она вела себя так исключительно потому, что он выдавал ей по двадцать тысяч долларов в год. Роуз не понимала этого. Почему он не отказывает ей в средствах?

В этом и заключался протест Роуз. Поверь она хоть на миг, что эти женщины искренне пекутся об условиях труда людей вроде тех двоих, что Роуз привела с собой, она бы не возражала, но, преследуя личные цели, исходя из чувства личного всемогущества – тщеславия, по мнению Роуз, – эти богачки родом из старых семейств, те самые личности, которым следовало возглавлять общество и подавать хороший пример, финансировали забастовщиков и баламутили публику для поддержки действий, за которыми, она не сомневалась, стояли социалисты, анархисты – люди, чьей миссией было уничтожить то самое общество, что обеспечивало благосостояние этих особ. Эти женщины были предательницами, возможно, дурами, но уж точно разрушителями. Она ненавидела их.

И мысленно Роуз уже видела заголовки. «Миссис Мастер устраивает ланч для миссис Бельмон и мисс Морган перед собранием в Карнеги-Холле». А то и хуже: «Семейство Мастер поддерживает стачку».

Раз так, она тем более правильно сделала, что привела этих молодых людей.

Когда все расселись в большой столовой, старая Хетти Мастер не удержалась себя похвалить. Она приложила много усилий и безупречно выбрала время.

Судьба швей заинтересовала ее с самого начала волнений. Они с Мэри побывали на месте и посетили кое-какие митинги. Она переговорила с Алвой Бельмон и рядом других активисток. Слово за слово – в итоге они договорились о собрании в ее доме перед сходом в Карнеги-Холле.

Для девяностолетней старухи большая удача стать хозяйкой на подобном мероприятии. Теперь она редко попадала в гущу событий, и кто мог знать, когда подвернется следующий случай?

Несмотря на свои девяносто лет, Хетти верила, что идет в ногу со временем. Она повидала много перемен. При ней появились каналы, потом – железные дороги и газовое освещение, затем – электричество и пароходы, а нынче – автомобили. Она была свидетельницей того, как старая аудитория Музыкальной академии уступила место богатой толпе в Метрополитен-опере, а безвестные семейства – те же Вандербилты – оказались в списке миссис Астор. Если Роуз искала жизни чуть более благопристойной, то Хетти на склоне лет – чуть более волнующей. У нее даже мелькнула мысль о том, чтобы явиться законодательницей моды.

А модной сейчас была забастовка работников швейного производства. Хетти глубоко сочувствовала несчастным девочкам, хотя не собиралась притворяться, будто знакома со всеми нюансами. Но сегодняшний ланч запомнится всем. При всей своей малости Хетти Мастер намеревалась добиться скромного места в истории Нью-Йорка.

И с великим удовлетворением оглядывала гостей за столом.

Эдмунд Келлер был приглашен в последний момент. Она встретилась с ним неделей раньше у его отца и попросила прийти, так как мужчина никогда не помешает. Что касалось Роуз, то ее она вообще не хотела звать и была крайне удивлена, когда жена внука проведала о мероприятии и выразила желание присутствовать. «Это незачем, милочка», – сказала Хетти. Но Роуз так настаивала, что было неудобно отказать. А теперь она явилась с двумя молодыми людьми из Нижнего Ист-Сайда и потребовала посадить их рядом. Неужто прониклась их общим делом?

Разговоры были только о вечернем слете. Там будут важные шишки из профсоюза. Самюэль Гомперс, профсоюзный вожак, и его помощники занимали умеренную позицию. Они ратовали за улучшение условий труда и повышение зарплаты – если получится. Другие, придерживавшиеся политической программы, могли высказаться более резко. Никто не знал, что произойдет. Все это было весьма волнующе. Хетти почти забыла о своей внучатой невестке и ее спутниках, когда вдруг Роуз, как только подали горячее, поднялась и объявила, что хочет дать слово молодой женщине с швейной фабрики, к которой и обратилась:

– Встаньте, дорогая, теперь пора.

Анна Карузо покосилась на Сальваторе. Она согласилась прийти лишь при условии, что пойдет и брат, который в случае чего защитит ее. «Вам нужно просто рассказать вашу историю теми же словами, какими рассказали мне», – объяснила Роуз. Но Анна нервничала, очутившись перед всей этой публикой в большом особняке и сознавая, что ее английский еще далек от совершенства.

Она была удивлена, когда на прошлой неделе ее вызвал мистер Харрис, фабрикант.

– Эта леди, – сообщил он, – хочет поговорить с кем-нибудь из наших преданных работников, и я сказал, что вы благоразумная девушка.

Было совершенно ясно, что ей лучше подчиниться. Вот она и рассказала леди все, что та хотела знать. Тогда леди выразила желание посетить ее дом и познакомиться с родными. Так и вышло, что Анна, отработав день, забрала из парка Сальваторе с Анджело, а леди отвезла их всех на Малберри-стрит в своем автомобиле. «Роллс-ройс», остановившийся у входа, мгновенно вызвал всеобщие пересуды. Когда же леди сказала, что хочет отвести ее в воскресенье к друзьям, чтобы и они послушали про фабрику, отец заколебался, но миссис Мастер дала ему визитку с адресом, предложила двадцать долларов за причиненные неудобства, и было решено, что Анна пойдет, но только с сопровождением.

– Меня зовут Анна, – начала она, – а моя семья живет на Малберри-стрит.

Она поведала о том, как ребенком приехала в Америку из Италии, как отец лишился всех сбережений во время паники 1907 года, как братьям пришлось бросить школу и как они все работают, чтобы снова встать на ноги. Ей было видно, что слушателям нравится рассказ. Слова о потерях во время паники вызвали гул сочувственный, а о тяжком труде – одобрительный. Она объяснила, как трудно приходилось ее матери, которая работала дома, и как она устроилась на фабрику «Трайангл», где условия труда были лучше.

Тут леди перешла к вопросам.

– А есть ли на фабрике профсоюз? – осведомилась Роуз.

– Товарищеский, внутренний.

– Но вашим хозяевам не понравился внешний, женский тред-юнион. Вы не хотели в него вступить?

– Нет.

– Что произошло с вами, когда начались увольнения?

– Родители хотели, чтобы я работала дальше. И наш священник сказал то же самое. Ну, я и пошла к мистеру Харрису.

– И он взял вас обратно?

– Да.

– А новеньких принял?

– Да.

– Они такие же приличные девушки, как вы, итальянки и католички?

– Да.

– А те, кто лишился места и вступил в профсоюз, – они в основном еврейки?

– Да.

– Спасибо, дорогая. Можете сесть. – Роуз повернулась к дамам. – По-моему, всем очевидно, что это честная женщина. И я уверена: на отдельных фабриках есть причины для недовольства, с которыми надо разобраться, но нам следует действовать осторожно. Почему еврейским девушкам хочется того, чего не желает Анна? Ради чего они бастуют – хотят улучшить условия труда или преследуют политические цели? Сколько среди этих русских социалистов? – Она торжествующе огляделась. – Мне кажется, что в этом вопрос.

Роуз насладилась наступившим молчанием. Главное, ей удалось немного вразумить аудиторию. Собравшиеся удивились бы еще сильнее, прочти они небольшую заметку с отчетом в том, как на ланче у старой миссис Мастер представители семьи Мастер, отлично знакомые с истинными условиями труда работников, не все из которых участвуют в забастовке, оспорили мотивы отдельных стоящих за нею агитаторов-социалистов. Старая Хетти переживет свой звездный час, благо ее ланч запомнится, но только не так, как она замышляла. А репутация семьи будет спасена. Этим же вечером историю напечатают в нескольких газетах.

Хетти сидела ошеломленная. Она не верила своим ушам. Жена ее внука явилась сорвать прием своим вероломным поступком. Ее реакция была быстрой и естественной. Роуз, бесспорно, знает, что трастовые фонды всяко вернутся к Уильяму, но если она воображает, что поживится в этом доме чем-то еще, то пусть оставит надежду.

Хетти огляделась, не спасет ли кто-нибудь положение. Ее взгляд наткнулся на Эдмунда Келлера. Стоит попробовать.

– Что скажете, мистер Келлер? Будете нашим рыцарем в блестящих доспехах?

Эдмунд Келлер помедлил. Он симпатизировал старой Хетти Мастер и был рад удружить. Но еще важнее была истина. А истина выглядела сложнее, чем преподносила Роуз.

Он достаточно хорошо знал город, чтобы понимать решимость русских иммигрантов, пострадавших от политического и религиозного преследования, бороться в новом дому со всем, что казалось им угнетением. С другой стороны, итальянцы бежали лишь от нищеты. Они пересылали в Италию деньги; многие даже не собирались оставаться в Америке – в порту порой бывало больше отбывающих итальянцев, чем новоприбывших. У них было меньше причин затевать беспорядки и участвовать в политическом процессе, а скверное обращение они, хотя и не были обязаны терпеть, сносили. И если существовала вещь, которую Эдмунд Келлер как ученый ненавидел всем сердцем, то это упрощение фактов вплоть до их искажения.

– У фабрики «Трайангл» стоят пикеты? – спросил он у Анны.

– Да, сэр.

– Там есть еврейские девушки?

– Да, сэр.

– А итальянские?

– Да, сэр.

– Сколько же их, итальянских, – может быть, четверть?

– Наверное, да.

– Почему вы не стоите в пикете?

Анна заколебалась. Она вспомнила, как женщина из профсоюза набросилась на нее за то, что она шла на работу, и гневно осведомилась, как может она предавать остальных девушек. Ей стало очень стыдно. Но вечером, когда Анна заговорила об этом с родителями, отец запретил ей возвращаться к этой теме.

– Мои родные этого не хотят, сэр.

По комнате пробежал шепоток. Келлер повернулся к Роуз Мастер.

– Мне кажется, нам следует быть аккуратнее, – сказал он. – Хозяева фабрики наверняка хотят, чтобы мы думали, будто эта стачка сугубо еврейская, возможно, социалистская. Но это может быть обман.

Он не стремился к грубости – только к точности и ясности.

Старая Хетти расцвела. Лицо Роуз превратилось в маску.

Но тут Эдмунд Келлер допустил большую ошибку.

Он был не глуп, но не от мира сего. Ученый, как ни крути. Он плохо понял то, что для знатных дам Нью-Йорка – или Лондона, или Парижа, если на то пошло, – политика была светской игрой, целью которой было показать, кто самый влиятельный. Он вообразил, будто все их действия диктовались поиском истины. Поэтому он не сообразил, что унижал Роуз своей прямотой.

– Конечно, – беспечно продолжил он, – нетрудно понять, почему родные этой девушки не хотят, чтобы она вступала в женский профсоюз. Но если судить по справедливости, то европейская история показывает, что, пока не вмешается правительство или профсоюз, рабочих почти всегда нещадно эксплуатируют.

Будь у дам исторический семинар, такой уравновешивающий довод мог стать темой для обсуждения. Но это был не семинар. И Эдмунд всего-навсего позволил Роуз дать сдачи.

– Европейская история? Не сомневаюсь, мистер Келлер, что вы ее знаток. А разве Европа не набита социалистами? Разве вы не знаете, что когда невинных итальянских девушек угрозами и обманом загоняют в профсоюзы, то это дело рук русских социалистов? Но, судя по тому, что я слышала, мистер Келлер, вам все известно про социалистов, потому что вы сами, мистер Келлер, как утверждает надежный источник, – социалист!

Келлер мало вникал в деятельность социалистов. Не имел он понятия и о том, что социалистом его выставил президент университета, которому не понравились его отчасти либеральные взгляды. Поэтому он в величайшем изумлении вытаращился на Роуз, а та, естественно, восприняла это как признание вины.

– Ага! – торжествующе сказала она.

– Так, – подала голос Хетти, которая видела, что события развиваются совсем не так, как задумано. – Не могу не признать, что все это очень интересно…

Даже Эдмунд Келлер понял сигнал, которым в этих кругах призывали немедленно прекратить дискуссию.

Анна вся извелась.

– Надеюсь, теперь-то она нас уведет, – шепнула она Сальваторе, когда трапеза завершилась.

Но Роуз Мастер была занята разговором, и они остались стоять особняком.

Не сморозила ли она какую-нибудь глупость об итальянках в пикете? Вдруг леди скажет мистеру Харрису и у нее будут неприятности?

Они простояли минуту или две, когда к ним подошла старая хозяйка дома. С ней была еще одна леди не в столь преклонных годах.

– Я миссис Мастер, – представилась старая леди. – Я просто хотела поблагодарить вас за то, что пришли. – Она была крайне любезна. – Это моя подруга мисс О’Доннелл.

Было видно, что ее спутница очень богата, но держалась она дружески и спросила, где они живут.

– Я жила неподалеку, на другой стороне Бауэри, – сказала она.

Анна недоверчиво на нее посмотрела. Не может быть, чтобы зажиточная дама селилась возле Нижнего Ист-Сайда, но Анна промолчала. Старая леди заметила выражение ее лица и улыбнулась:

– Я каждый день проходила мимо Файв-Пойнтс.

– Вы, значит, жили в таком же многоквартирном доме, как мы? – отважилась наконец Анна.

– Именно. – Мэри О’Доннелл помедлила, как бы припоминая. Затем посмотрела на Хетти Мастер и улыбнулась. – Откровенно говоря, мой отец постоянно пил и даже не работал. А что касается жилья… – Она покачала головой. – В конце концов пришлось оттуда уйти. – Она снова повернулась к Анне и Сальваторе. – Похоже, ваш отец – хороший человек. Что бы ни случилось, берегите семью. На свете нет ничего важнее.

Тут появилась Роуз. К счастью, она выглядела донельзя довольной и увела обоих. Поэтому Анна так и не узнала, как удалось этой богатой леди выбраться из Нижнего Ист-Сайда.

Когда все разошлись, Мэри О’Доннелл осталась по просьбе Хетти. Мэри знала, как приятно иметь собеседника, чтобы обсудить прием.

– Все прошло хорошо, – сказала она Хетти. – Запомнится каждому. А разговоры уж точно заставят задуматься.

– Я недовольна Роуз, – отозвалась Хетти.

– Мистер Келлер был на высоте.

– У него были добрые намерения. А Роуз поступила крайне вероломно.

– По мне, так нужно ее простить, – сказала Мэри.

– Может быть, и прощу, – ответила Хетти, – но будь я проклята, если забуду.

– Итальянка была мила.

– Вспомнила! – встрепенулась Хетти. – Почему ты сказала ей, что твой отец не работал и пил? Он же был уважаемым человеком! Дружил с Келлерами. Я отлично помню, как Гретхен рассказывала о тебе.

Мэри помедлила, посмотрела на Хетти и чуть смутилась.

– Когда я увидела эту девочку и ее брата, – призналась она, – да послушала про их житье-бытье, оно и нахлынуло. Правда, я так и не знаю, зачем все выложила.

Хетти внимательно рассматривала ее:

– Мэри О’Доннелл! Не хочешь ли ты после стольких лет заявить, что устроилась на службу обманом? И ты вовсе не из приличной семьи?

– У меня бы это вряд ли вышло. Но Гретхен сумела. Она была моей подругой, – тепло улыбнулась Мэри. – Боюсь, она наврала вам с три короба.

Хетти поразмыслила.

– Ладно, – изрекла она наконец. – Я очень рада, что она так поступила.

Эдмунд Келлер провел приятный вечер с отцом. О том, что случилось на слете в Карнеги-Холле, он услышал только наутро.

Событие было каких поискать. Радикалы выдвинули блистательного оратора – социалиста Морриса Хилквита. Поражая публику красноречием, он сообщил переполненному залу, что фабриканты и штрафовавшие их судьи суть не кто иные, как бронированные кулаки угнетения. «Сестры! – воскликнул он. – Ваше дело правое, и победа будет за вами!» Он заверил их, что мало того – забастовка швей будет началом событий куда более грандиозных. Благодаря профсоюзу они возглавят важнейшую для социалистов классовую борьбу, которая вскоре преобразит не только фабрики Нижнего Ист-Сайда, но и весь город и даже всю Америку. Это была захватывающая речь, и ему устроили овацию.

За ним, правда, выступил адвокат умеренных взглядов, который посоветовал быть сдержанными и ограничиться законными мерами. Но его речь была настолько нудной, что толпа расшумелась. Следующей была Леонора О’Рейли из женского тред-юниона, которая распекла адвоката и заявила женщинам, что их забастовка сделала для профсоюзного движения больше, чем все проповеди за последние десять лет. Ее тоже встретили громовыми аплодисментами. Неудивительно, что публика находилась в приподнятом настроении.

Но не вся. Таммани-холл не жаловал революции, предпочитая политическую власть. Революционные призывы не одобрялись и консервативными лидерами крупных американских профсоюзов – тем же Сэмом Гомперсом. Начиная с этого вечера поддержка прокуренных комнат рабочего движения пошла на убыль. И не только она. Последовал стремительный отток денег.

Сыграла ли роль выходка Роуз на ланче у старой Хетти? Как знать! Но одно было очевидно: когда Анна Морган побывала на собрании в Карнеги-Холле, ей не понравилось то, что она там услышала. Уже на следующий день она поставила всех в известность, что выступает за соблюдение прав швей, но против социализма. На революцию она денег не даст. К ней присоединились другие богатые благодетели.

Забастовку свернули только в начале февраля. Женщины добились сокращения рабочей недели до пятидесяти двух часов, им даже позволили вступать в профсоюз. Но «Трайангл» и прочие фабрики могли нанимать кого угодно, в профсоюзе он или нет.

Эдмунд Келлер счел, что Роуз должна быть довольна. Он не мог понять, с чего она приняла его за социалиста, но коль скоро он не был им, то отмахнулся от обвинения, решив, что оно было высказано сгоряча под влиянием момента.

Он не понял, что Роуз Мастер, считавшая его социалистом и думавшая, что он хотел выставить ее на посмешище, по сути, стала ему врагом.

Год 1910-й стал счастливым для Сальваторе. Ему уже исполнилось четырнадцать, и он начинал ощущать себя юношей. В том же году они с Анной решили добавить силенок маленькому Анджело. Метод Анны свелся к усиленному питанию. Каждый день, возвращаясь домой с фабрики «Трайангл», они заходили в ресторан к дяде Луиджи, и хозяин вручал им пакетик с остатками пищи. «Для хворого», – говорил он.

Метод Сальваторе был основательнее. Он сделал маленькие гири, ежедневно ставил девятилетнего братишку перед собой и заставлял упражняться. «Наращиваю мускулатуру», – твердил он всем. Летом он начал водить его на Ист-Ривер, где, несмотря на запрет, купалась местная детвора. Анна, когда узнала, закатила истерику. «Там не вода, а сплошная грязь! Он подцепит заразу!» – кричала она. Однако месяцы шли, а Анджело становился крепче. Правда, мечтать он не перестал.

Анна же в свои восемнадцать превратилась в молодую женщину, но осталась почти такой же стройной, как в отрочестве. Мужчины оглядывались на нее, но дружка у нее не было, и она говорила, что ей это неинтересно. Сальваторе был уверен в одном. «Если появится ухажер, ему придется иметь дело не только с отцом, – сказал он ей. – Он пройдет и мою проверку». Сестре – только лучшее!

– А если не понравится? – поддразнила она.

– Сброшу в Ист-Ривер, – ответил он. И не шутил.

День рождения Анны был в начале декабря, и пятого числа дядя Луиджи повел все семейство в театр. Они пошли в Американский мюзик-холл на Сорок второй улице смотреть представление под названием «Вау-Ваус»[61], которое давала гастролировавшая лондонская труппа. Главную роль играл молодой и талантливый английский актер по имени Чарли Чаплин. Вечер прошел лучше некуда. На следующей неделе Анна сообщила, что получила прибавку. Она уже зарабатывала по двенадцать долларов в неделю, теперь накинули еще доллар. Так что год закончился хорошо.

За исключением одного обстоятельства.

Однажды ясным октябрьским утром Паоло неожиданно велел Сальваторе идти одному, потому что у него другие дела.

– Встретимся в четыре на углу Бродвея и Фултон-стрит, – бросил он и ушел, не дав Сальваторе времени спросить.

Тем же днем он запретил Сальваторе распространяться о его отлучке.

– Я выполняю кое-какую работу для одного человека, – сказал он. – Это все, что тебе надо знать.

Он принес немного денег – примерно столько же, сколько выручал за чистку обуви, но Сальваторе показалось, что в кармане осталось еще.

На следующей неделе история повторилась. Вскоре это вошло в правило. На Рождество Паоло роздал подарки всему семейству. Он объяснил, что потихоньку откладывал, и все были довольны. Сальваторе достались карманные часы, Анне – красивая шаль. Но Кончетта встревожилась. Перед самым Новым годом он спросила у Сальваторе, чем занимается его брат. Сальваторе солгал, как велел Паоло, но видел, что мать не поверила.

– Он работает на каких-нибудь camorrista, – заявила она, понимая под этим негодяев любого сорта. – А то и хуже! На Mano Nero…

«Черная рука». Это была даже не организация. Любая банда вымогателей – обычно жертвами становились итальянцы побогаче из их же общины – старалась запугать толстосума жутким символом «Черной руки».

– Да нет же, – сказал Сальваторе.

– Это все полиция виновата, – ответила мать. – Почему она не вмешается?

Среди тридцати тысяч городских полицейских, многие из которых были ирландцами и братьями по вере, то есть католиками, едва ли нашелся бы один, говоривший по-итальянски. Правда, в Департаменте полиции Нью-Йорка приступили к созданию итальянского подразделения, но его шеф был убит в ходе визита на Сицилию. Он пал от руки гангстера по имени Дон Вито, и подразделение перестало быть актуальным. Поскольку итальянская преступность ограничивалась итальянским кварталом, полиция Нью-Йорка не особенно вмешивалась.

Тем же вечером Кончетта устроила Паоло выволочку и назвала уголовником. Но он все отрицал и страшно разозлился. В итоге отец запретил подобные разговоры.

Кавалер объявился в марте 1911 года. Однажды вечером Сальваторе, Анджело и Анна зашли к дяде Луиджи в ресторан. Им пришлось несколько минут подождать, и Сальваторе обратил внимание на молодого человека, который с интересом их рассматривал, но вскоре забыл об этом. Однако на другой день встретил на улице дядю Луиджи, которому хотелось поговорить.

Похоже, тот юноша не впервые положил глаз на Анну. Его звали Паскуале, и он был очень приличным малым с хорошей работой – служил клерком. Ему хотелось познакомиться, но он был немного робок.

– Вот если бы ты его знал, – подмигнул дядя Луиджи, – он познакомился бы с ней как ни в чем не бывало.

– А если он мне не понравится, то знакомства не будет? – многозначительно спросил Сальваторе.

– Si, si, конечно!

Сальваторе согласился и на следующий день пришел в ресторан, где Паскуале сидел за кофе и dolce[62]. К огромному удовольствию дяди Луиджи, молодой человек понравился Сальваторе. Он был серьезен и явно хороший работник, из небогатой семьи, но денег в ней было больше, чем у Карузо. К концу беседы договорились, что он заглянет в ресторан, как всегда, в следующую субботу, когда Анна закончит смену. Если Сальваторе увидит Паскуале, то он представит его Анне, а дядя Луиджи принесет всем dolce.

Сальваторе остался доволен новой ролью. Он предвкушал субботний вечер и прикидывал, как много сказать Анне.

В субботу, 25 марта 1911 года, Анна, как обычно, пошла на работу. Чудесный день, самый короткий на фабрике «Трайангл». Смена начиналась в девять утра и заканчивалась в четыре сорок пять пополудни с сорокапятиминутным перерывом на ланч. К ее приходу снаружи уже собралась толпа.

Наступил шаббат, и хотя оба хозяина и большинство работников были евреями, только считаные единицы соблюдали шаббат на фабрике «Трайангл», и трудиться явилось почти пятьсот человек.

В здании было два входа: первый – на Вашингтон-плейс, второй – за углом, на Грин-стрит. Анна вошла с Вашингтон-плейс и поднялась по лестнице. Лифтом пользовались только управляющие и посетители.

Фабрика «Трайангл» занимала три верхних этажа – восьмой, девятый и десятый. На лестнице Анна встретила Етту, еврейскую девушку с восьмого, и зашла на этот этаж, чтобы закончить начатый разговор. Кроме рабочих столов и швейных машин, там были столы для резки, под которыми стояли большие ящики, коим вскоре предстояло наполниться обрезками ткани. Остановившись возле одного, Етта показала Анне шажки из нового танца под названием тарки-трот. Обе любили танцевать, но вскоре строгий взгляд начальника цеха положил этому конец, и Анна отправилась на свой девятый этаж.

Утро прошло без событий. Девятый этаж недавно обновили, улучшив умывальные комнаты и настелив красивый деревянный пол, который поглощал солнечный свет. Когда наступило время ланча, Анна вышла из здания и прогулялась по Вашингтон-сквер-парку, думая о танцевальных шажках, которые показала подруга. Интересно, любит ли Паскуале танцевать?

Она быстро разузнала о нем. Как только Сальваторе обронил, что в ресторан, возможно, заглянет его приятель, она решила, что это неспроста и брат что-то задумал. Сальваторе начал с жаром все отрицать, но с этим она живо разобралась. Когда он признался, она притворилась рассерженной. Правда, не сказала брату того, что уже отметила внимание к ней со стороны юноши и вовсе не против с ним познакомиться. Но чтобы помучить Сальваторе, она предупредила, что еще не решила, пойдет ли с ним. Ближе к полудню она, улыбаясь, пошла назад к зданию фабрики.

В субботние дни всегда наблюдалась некоторая суета. Рабочая неделя заканчивалась, и клерки с торговых судов носились туда-сюда, комплектуя заказы. В конце рабочего дня раздали конверты с зарплатой. Уйти до звонка, конечно, не разрешалось, но кое-какие девушки, которых дожидались кавалеры, приготовились бежать сломя голову. Как только прозвенел звонок и выключили машины, все встали с мест, но Анна никуда не спешила. Она вынула из сумочки зеркальце. Надо прихорошиться перед знакомством с загадочным человеком. Этим она и занялась, остальные девушки потянулись к выходу. Она еще сидела, когда услышала нечто странное. Кто-то кричал.

Вашингтон-сквер была хорошо видна от памятника Гарибальди. Летом ее закрывала листва, но Сальваторе отчетливо видел свет на верхних этажах здания, а также эмблему, висевшую на углу, – заключенный в круг треугольник. Он посмотрел на часы, рождественский подарок Паоло.

– Пора, – сказал он Анджело.

– А дядя Луиджи даст мне горячего шоколада?

– Обязательно.

Сальваторе смотрел на здание. Сейчас начнут выходить первые девушки. Проходивший мимо молодой человек замедлил шаг и взглянул в ту же сторону.

И тут произошла необычная вещь: раздался негромкий хлопок. Просто хлопок, не больше, донесшийся из окна восьмого этажа. Через секунду оттуда вырвался небольшой клуб дыма, а с улицы удалось расслышать слабый звон стекла. Стоявшая там лошадь вдруг рванулась, увлекая за собой повозку. Из разбитого окна заструился дым. Какой-то человек перебежал через улицу.

Парень, задержавшийся около статуи, бросился к зданию, оставив Сальваторе и Анджело стоять столбом. Вскоре послышались свистки с пожарной станции. Затем появился конный полицейский, который быстро спешился и вбежал в здание. Люди высыпали на тротуары, а в дальнем конце парка забренчал пожарный фургон.

– Стой здесь! – приказал Сальваторе Анджело. – Если придет Анна, дождитесь меня.

Достигнув здания, он первым делом проверил передний вход; затем – боковой, за углом на Грин-стрит. Анны не было видно. Через несколько секунд в переднюю дверь вышла группа девушек. Он заговорил с одной и узнал, что они спустились с восьмого этажа в лифте.

– Загорелись ящики с тканью! – сообщила она. – Вспыхнули, как керосином облитые!

– А что с девушками на других этажах?

Но этого она не знала.

Прибывали все новые пожарные фургоны. Надо было отдать им должное – скорость их реакции впечатляла. Пожарные – в основном ирландцы – вбегали в здание со шлангами, тянувшимися от уличных пожарных гидрантов.

Больше внутрь никого не пускали. Сальваторе осталось метаться от двери к двери, расспрашивая выбегающих девушек, да ловить слова, брошенные пожарными.

Судя по ним, те пожарные рукава, что находились в самом здании, не работали, но давление в гидрантах было хорошее. Пожар начался на восьмом этаже, теперь уже охваченном пламенем, и пожарным не удалось туда попасть. Кто-то вспомнил о центральном пожарном выходе, но тот пришел в негодность. Некоторым девушкам удалось добраться через него до нижних этажей, но потом лестница рухнула вместе со всеми, кто шел следом. Сейчас со стороны Грин-стрит из окон верхних этажей рвались языки пламени и клубы дыма.

Сальваторе увидел, что люди показывают на крышу, и немного отбежал, чтобы рассмотреть. Там столпились работницы, а с крыши соседнего здания Нью-Йоркского университета, которое было чуть выше, спускали к ним лестницы. Нет ли там кого с девятого этажа? Выяснить это было невозможно.

Он вернулся к памятнику Гарибальди.

– Где Анна? – Глаза у Анджело были как блюдца.

– Придет.

– Где она?

– Может, спускается в лифте, хотя кое-кто поднялся на крышу. Если будем ждать здесь, она нас найдет.

– Это опасно?

– Нет, – попытался улыбнуться Сальваторе. – Смотри, сколько фургонов и пожарных! А все люди выходят.

Анджело кивнул, но вид у него все равно был испуганный.

Потом Сальваторе увидел ее.

Анна стояла у окна девятого этажа. В других его окнах тоже появлялись девушки. Они были как в тумане, и Сальваторе сообразил, что позади них все заволокло дымом. Одна распахнула окно, и сколько-то дыма вышло. В глубине помещения слабо мерцали сполохи. Должно быть, пожар уже добрался до их этажа.

Зачем они сгрудились у окон? Не могут выйти? Там наверняка жарко. Очень жарко.

Одна девушка встала на подоконник. Вдоль девятого этажа тянулся массивный карниз, выступавший на фут-другой. Девушка оценила его. Наверное, прикидывала, сумеет ли пройти кружным путем и спастись. Возможно, она даже не знала, что пожар уже достиг верхнего, десятого этажа. Но каждый этаж был высотой двенадцать футов, и ей все равно не удалось бы подняться.

Открывались все новые окна, другие девушки тоже вскарабкались на подоконники. Среди них был и юноша. Они смотрели вниз на улицу, до которой была сотня футов. Позади них уже ясно различались языки пламени. Было очевидно, что жар стал невыносимым.

Пожарные увидели их и вскинули брандспойт. Струя воды устремилась в небо, но на высоте сотни футов рассыпалась в пыль. Тогда прибегли к пожарной лестнице, но тщетно: она имела всего тридцать футов в длину. Лестница осталась стоять, как бесполезный соблазн. Над тротуаром начали раскидывать сети. Люди, застрявшие наверху, смотрели на них. Выдержат ли эти сети, если прыгнуть? Чудовищно высоко. Пожарные не предлагали этого, они колебались.

Затем Сальваторе увидел, что Анна смотрит в их сторону. С ее места был отлично виден памятник Гарибальди, и она пыталась найти его и Анджело. В таком дыму и водной пыли это было непросто. Он замахал руками. Анджело присоединился к нему, но Анна не ответила.

– Мы что, машем Анне? – спросил Анджело. – Ты ее видишь?

Сальваторе не ответил. Одна из девушек прыгнула. За ней – юноша. Следующей была Анна.

Анджело ничего не увидел.

– Жди здесь! – крикнул Сальваторе и помчался к зданию.

Конечно, сети оказались бесполезны. Пожарные развернули их от отчаяния. К тому моменту, как Сальваторе добежал, начальник расчета уже приказывал их убрать.

Юноша пролетел аккурат сквозь сеть. Анна и другие девушки, последовавшие за ней, вообще без задержки упали на тротуар. Поразительно, но лицо Анны совершенно не пострадало, хотя затылок был размозжен. Слова пожарного о том, что она мертва, были излишни.

– Это моя сестра, – сказал Сальваторе и назвался. – Я должен отвести братишку домой, а потом вернусь.

Он и сам диву дался, насколько был собран.

Он возвратился к статуе.

– Анна прыгнула? – спросил Анджело.

– Да. С ней все в порядке, но она ушибла ногу, и ее, наверное, отвезут в больницу. Она велела отвести тебя домой и сказать маме. Потом мы все вместе к ней сходим.

– Я хочу сейчас!

– Нет, она приказала сразу домой.

– С ней точно все хорошо?

– Лучше некуда.

23 мая 1911 года на важную церемонию в Нью-Йорк прибыл сам президент Соединенных Штатов. Большая библиотека, которую строили на Пятой авеню на месте старого, похожего на цитадель резервуара, наконец открывалась.

Ее коллекция, основанная на слитых воедино библиотеках Астора и Ленокса, была огромна. Великолепное здание в стиле боз-ар, построенное Каррере и Гастингсом на средства Уоттса и Тилдена, заняло два квартала от Сороковой до Сорок второй улицы. Строительство, возможно, затянулось, но дело того стоило. Мраморный фасад и широкие ступени с двумя львами по бокам едва ли могли быть краше, но место еще и выглядело гостеприимным. Публичные библиотеки Нью-Йорка вошли, благодаря щедрому вкладу Эндрю Карнеги, в число богатейших бесплатных заведений мира.

Хотя для публики библиотека открывалась лишь завтра, взглянуть на нее после того, как президент Тафт воздал ей почести, явилось множество городских шишек и богачей.

Старая Хетти Мастер еле ползла.

– Как хорошо, что я взяла тебя с собой! – призналась она Мэри О’Доннелл.

За последний год Хетти изрядно сдала, что было вполне ожидаемо в ее возрасте. Но она, миновав огромный мраморный холл, все равно заупрямилась и захотела подняться по лестнице.

– Это два этажа, – предупредила ее Мэри. А этажи были чудовищно высоки.

– Ноги у меня еще ходят, – возразила старая леди. – А я хочу взглянуть на этот читальный зал, о котором столько разговоров. – (Читальный зал на третьем этаже растянулся почти на сто ярдов по всей длине здания.) – Я помню, как побывала здесь, когда позади еще стоял Кристалл-Палас.

– Я знаю, – ответила Мэри.

Подъем занял время, но они все же дошли до читального зала, а в нем благоговейно притихли. Он уходил вдаль, напоминая бесконечный ватиканский коридор.

– Да уж, велик, – изрекла Хетти.

– Не отнимешь, – откликнулась Мэри.

– Надеюсь, – сказала Хетти, обводя взглядом ряды столов, – что они найдут и столько же любителей чтения. Я-то в библиотеках засыпаю, а ты?