Нью-Йорк Резерфорд Эдвард

– Но где же Анджело? – воскликнула мать, а отец нетерпеливо переступил. – Анна, где Анджело?

Анна, как старшая дочь, от которой ожидается помощь матери, обычно отвечала за Анджело.

– Мама, я причесываю Марию, – жалобно ответила Анна.

– Сальваторе найдет, – сказала мать. – Живо, Тото! Найди своего брата Анджело.

Отец любил говаривать: «Мы сами этого не знали, но, когда прибыли на Эллис-Айленд, Анджело был уже членом семьи». Тот родился через восемь месяцев. Сейчас Анджело было шесть, однако все продолжали с ним нянчиться. Малыша любили, хотя отец иногда терял с ним терпение. Анджело был мал для своих лет и довольно хил. Он постоянно витал в облаках. «Вылитый дядя Луиджи», – вздыхал Джованни Карузо. Анна неизменно защищала Анджело. «Он чуткий и умный», – твердила она, но ее никто не слушал.

Сальваторе вбежал в дом. Это было типичное многоквартирное жилье в Нижнем Ист-Сайде. Первоначально оно представляло собой пятиэтажное здание с крыльцом, но уже прошло много лет с тех пор, как хозяин смекнул, что может запросто удвоить скудную квартирную плату. Задешево, как только было можно, он достроил здание, захватив маленький задний двор, и так, без особых затрат, удвоил жилую площадь. А поскольку владельцы ближнего дома и того, что стоял к нему тылом на соседней улице, сделали то же самое, задняя часть здания вентилировалась из двух источников: узкой воздушной шахты между ним и соседним строением и крошечного дворика, сохранившегося на самых задах, где две уборные обслуживали нужды всех жильцов.

Когда на следующий день после мытарств на Эллис-Айленде здешние родственники показали им дом, Джованни и Кончетта Карузо испытали отвращение. Вскоре они открыли, что им повезло. У них было три комнаты на верхнем этаже, в передней части здания. Да, подниматься туда приходилось по вонючей лестнице, но там был свежий воздух с улицы, а на крыше можно было сушить белье.

Анджело стоял в задней комнате, когда ворвался Сальваторе. Он уже надел рубашку, но не заправил ее и скорбно таращился на свои ноги.

– Тебе уже шесть лет, а шнурки завязывать не умеешь! – нетерпеливо крикнул Сальваторе.

– Я пробовал.

– Стой смирно! – Он бы стащил братишку вниз как есть, но Анджело наверняка сверзится. Сальваторе принялся спешно завязывать шнурки. – Ты знаешь, к кому мы идем? – спросил он.

– Нет, я забыл.

– Идиот! Мы идем к величайшему итальянцу на свете!

Он не сказал, что к величайшему итальянцу, который когда-либо жил на земле. Таким был Колумб. После него для жителей Северной Италии этот титул перешел к Гарибальди – патриоту, который объединил Италию и умер всего четверть века назад. Но для южан-итальянцев, переселившихся в Нью-Йорк, существовал лишь один великий герой – вдобавок живой и пребывавший с ними.

– Карузо! – воскликнул Сальваторе. – Великий Карузо, наш однофамилец! Мы идем посмотреть на Карузо! Как ты мог забыть?

Для их отца Энрико Карузо был богом. В Америке опера существовала для богачей, но итальянская община следила за карьерой великого тенора и его выступлениями так же пристально, как наблюдала бы за выдающимся генералом и его битвами.

– Он пел по всему миру, – говорил отец. – В Неаполе, Милане, Лондоне, Санкт-Петербурге, Буэнос-Айресе, Сан-Франциско… Он пел с Мельба, а сейчас выступает с Джеральдиной Фаррар. Дирижирует Тосканини. А что сказал сам великий Пуччини, когда впервые услышал Карузо? «Кто мне послал вас? Сам Бог?» Не только итальянец, но и неаполитанец, да еще и однофамилец. – Мы родственники, – заявил отец, хотя, когда Сальваторе попросил растолковать это родство, ограничился пожатием плеч, как будто вопрос был глупым, и ответил: – Разве это можно узнать?

Сегодня они познакомятся.

Это была заслуга дяди Луиджи. Он нашел работу в ресторане, что находился неподалеку. Не в шикарном – в конце концов, это был бедный итальянский квартал. Первоклассные рестораны находились в других районах, и в них бывали зажиточные выходцы из Северной Италии – врачи, бизнесмены, вообще образованные люди, которые из всех прочих мест предпочитали Гринвич-Виллидж, а на своих соотечественников-южан взирали свысока, почти как на животных.

Но Карузо никогда не забывал о бедняцком доме в Неаполе, откуда был родом. Ему нравились забегаловки Маленькой Италии, а недавно он зашел пообедать в ресторан, где работал дядя Луиджи, и тот спросил, нельзя ли в следующий раз представить ему семью, на что великий человек ответил безусловным согласием, ибо такой была его благородная натура. Сегодня он столовался именно там.

Не успел Сальваторе с Анджело спуститься по лестнице, как брат заявил, что хочет пи-пи. Издав раздосадованный вопль, Сальваторе довел его до задней двери, чтобы Анджело сходил в уборную.

– Живее! – велел он, томясь в ожидании. Через несколько секунд Анджело вышел. – Живее! – снова крикнул Сальваторе.

И снова взвыл. Слишком поздно.

Уборные уборными, а жильцы все равно выливали нечистоты из окон, поэтому походы в отхожее место всегда бывали опасны. Все помнили о надобности посматривать вверх. Все, кроме Анджело.

Грязная вода хлынула из ведра – кто-то мыл пол. Она была черной. Малыш Анджело задрал голову в то самое время, чтобы все угодило ему в лицо. Он упал. Рубашка пропиталась грязью. Секунду он сидел в черной луже, слишком ошарашенный, чтобы вымолвить слово. Потом начал всхлипывать.

– Stupido! Бестолочь! – заорал Сальваторе. – Посмотри на свою рубашку! Ты нас позоришь!

Он схватил братишку за волосы и поволок его, плачущего, по коридору и дальше, на улицу, где остальные разразились негодованием.

Отец воздел руки и принялся честить Сальваторе. Но Сальваторе начал вопить, что это несправедливо. Разве он виноват, что брат не в состоянии ни завязать шнурки, ни позаботиться о себе, когда идет в нужник? Отец нетерпеливо отмахнулся, но спорить не стал. Тем временем мать увела Анджело в дом.

– Пусть сидит дома и не позорит нас! – разорялся Сальваторе.

Но через несколько минут братишка вернулся с раскаянием на лице, отмытый и в чистой рубашке, которая, правда, была куда заношеннее прежней. После этого все отправились в путь по Малберри-стрит.

Итальянские улицы были почти такими же многолюдными, как находившийся по соседству еврейский квартал, но отличались от него. На некоторых стояли небольшие деревья, дававшие тень. Строй домов там и тут нарушался красивыми католическими церквями, дополненными порой огороженными двориками. Неаполитанцы селились в основном на Малберри-стрит, калабрийцы – на Мотт-стрит, сицилийцы – на Элизабет-стрит, и каждый крупный город занимал отдельный участок. Они как могли воссоздавали родину.

Кончетта, впрочем, не чувствовала себя дома. Да и как это возможно, если вся ее жизнь прошла на теплом итальянском юге? Пусть они бедны, но обретались в родном краю, в своей деревне, вбирая древнюю красоту средиземноморского побережья и гор. А здесь были только грохот и гам на узких улочках, проложенных на краю бесконечной и дикой, невозделанной местности. Якобы город, но где же пьяццы, где посидеть, поговорить и показать себя? Где его центр?

Да, в дальнем конце Малберри-стрит, где городские власти снесли наконец многоквартирные дома, которые были настолько гнусны, что могли посоперничать с соседним районом Файв-Пойнтс, теперь разбили маленький парк под сенью церкви Преображения. Его посещали, но в нем не было ничего по-настоящему итальянского.

– Всюду уродство, – вздыхала Кончетта.

Что касалось дома с его узкой лестницей, мерцающим газовым светом, драными обоями и вонью, то она всегда падала духом, когда переступала порог. При первой возможности она шла на крышу, где любили собираться и сплетничать соседки. Иногда она сидела там со штопкой или готовила томатную пасту, а летом ночевала с младшими детьми; Джузеппе и Анна спали у пожарного выхода. Лишь бы только выйти из затхлых конурок.

Но пусть Америка была ужасна, она приносила деньги. Поколением раньше крепкие ирландские переселенцы строили дома, копали каналы, клали рельсы и подметали улицы, но многие из тех ирландских семейств поднялись выше. Теперь это были полицейские, пожарные и даже люди свободной профессии. Тяжкий труд перешел к новоприбывшим итальянцам. Он скудно оплачивался, и меньше получали только чернокожие, но Джованни Карузо и его сын Джузеппе отличались немалой силой и вкалывали вовсю. А с Анной, которая шила, семье, как большинству итальянских семейств, удавалось понемногу откладывать. Каждый месяц Джованни Карузо отправлялся в банк «Стабиле»[56] на углу Малберри и Гранд-стрит, чтобы послать немного долларов сестрам в Италию. Он мог и себе оставлять немного, а потому надеялся за несколько лет скопить достаточно, чтобы открыть свое дело или, может быть, купить дом. Эта мечта оправдает годы тяжелого труда. Пока же, стремясь порадовать жену, он даже оставил Паоло и Сальваторе в школе, хотя и напомнил ей, что тринадцатилетний Паоло уже вполне взрослый, чтобы зарабатывать на жизнь.

Еще несколько лет. Особенно при содействии синьора Росси.

Как всякого жителя Маленькой Италии, синьора Росси привела туда суровая необходимость. Но он был prominente, человек уважаемый. «Мой отец был адвокатом, – поводил синьор Росси плечом, – и мое образование прервалось исключительно в силу его безвременной кончины, иначе я жил бы в Неаполе, в прекрасном доме». Тем не менее синьор Росси был добр и сведущ, а главное – хорошо знал английский.

Прожив в Нью-Йорке шесть лет, Джованни Карузо все равно изъяснялся на безнадежно ломаном английском. Кончетта вообще его не знала. Та же история была с большинством их соседей и друзей, даже с родственниками, которые прибыли в Америку задолго до них. Они воссоздали в своем квартале Италию как могли, но огромный внешний, американский мир остался чужим. Поэтому синьор Росси брал на себя роль нотариуса и объяснял непонятное, когда приходилось общаться с городскими властями или вникать в смысл контракта. Росси неизменно одевался в элегантный костюм, его уверенный вид успокаивал подозрительных американцев, и он с удовольствием вступал в переговоры от имени ходатаев. За эти услуги он не брал ни гроша, но если заходил в бакалейную лавочку или нуждался в какой-то работе по дому и совал деньги, то их с улыбкой отвергали. Однако его главной задачей была помощь в сохранении сбережений.

– Банк – это здорово, мой друг, – говорил он, – но еще лучше, когда деньги растут. Американцы растят их, так почему бы и нам не поживиться в их огороде?

С годами синьор Росси превратился в преуспевающего banchista. Он знал, куда и как вкладывать капиталы, и десятки семейств с благодарностью перепоручали ему свои сбережения. Джованни Карузо ежемесячно немного добавлял к тому, что уже разместил у синьора Росси, и тот опять-таки ежемесячно давал ему короткий отчет о росте его скромного состояния.

– Наберитесь терпения, – советовал он. – При мудром вложении средств вы обязательно разбогатеете в этой стране.

Семья горделиво вышагивала по улице: Джованни с уже взрослым сыном, за ними – Кончетта с малышом Анджело, потом – Анна с Марией, а Сальваторе и Паоло замыкали шествие, по своему обыкновению болтая и хохоча.

Ресторанчик еще не заполнился. Возле большого стола в центре зала, за которым сидел один-единственный посетитель, стоял наготове дядя Луиджи с салфеткой, переброшенной через руку. Клиент был толстяк-неаполитанец, похожий на их отца, но с особенным блеском в глазах. Дядя Луиджи подал им знак подойти, а посетитель просиял, широко раскинул руки и пригласил всех за стол.

– Приветствую семейство Карузо! – воскликнул он.

Сальваторе навсегда запомнил эту трапезу. Он в жизни не видел столько еды.

Нет, в итальянском квартале питались сносно, и даже мать ворчливо признавала, что мяса в Америке, как и пасты, едят побольше, чем в Меццоджорно. Да и тяжелого крестьянского хлеба здесь не было – только легкий, белый, каким питаются богачи.

Но великий тенор, получавший в неделю тысячи долларов, мог, разумеется, позволить себе все, что душе угодно, и вскоре стол уже ломился под грузом итальянской пасты, американских bistecca[57], огромной чаши с салатом, кувшинов с оливковым маслом, бутылей кьянти и «Слезы Христа» от подножия Везувия, в честь Неаполитанского края, корзин с хлебами, тарелками с салями и сырами… И надо всем растекался восхитительный, насыщенный аромат томатов, перца и масла.

– Mangia! Ешьте же, ешьте! – уговаривал он, подталкивая к ним еду, и настоял, чтобы перед каждым ребенком поставили по bistecca. Сальваторе чудилось, что он в раю.

Еще от великого Карузо исходила аура сердечности и щедрости, которая, казалось, заполнила все помещение.

– Италия в Америке, – с ухмылкой бросил он Джованни Карузо, – даже лучше, чем Италия в Италии! – Он похлопал себя по растущему пузу. – Тут-то мы, итальянцы, и нагуливаем жирок!

И в самом деле, не проходило и двух лет, как тощие иммигранты из Меццоджорно прибавляли в весе даже в зловонных муравейниках Нижнего Ист-Сайда.

Кончетта Карузо была очарована великим тенором. Он знал ее деревню и даже кого-то из родственников. Вскоре она уже сияла от счастья. Что до Джованни Карузо, то он, хорошо наслышанный о легендарной щедрости тенора, старался сделать все, чтобы тот не заподозрил их в поисках милостыни.

– У нас все в порядке, – сказал он. – У меня уже есть сбережения. Через несколько лет куплю дом.

– Браво! – похвалил Карузо. – Выпьем за страну великих возможностей!

– Но вы, синьор Карузо, прославили наше имя, – почтительно добавил отец. – Вы возвысили нас всех.

Карузо, как племенной вождь, воспринял это как должное.

– Поднимем же бокалы, друзья, за славный род Карузо!

За едой он поговорил поочередно со всеми. Похвалил Джузеппе за помощь отцу и поздравил Кончетту с тем, что вырастила таких славных детей. В Анне он моментально распознал вторую мать. Паоло сообщил, что хочет стать пожарным, а Сальваторе, когда настал его черед, был спрошен о школе.

Церковь Преображения расположилась между Мотт-стрит и Малберри-стрит на небольшой возвышенности с видом на маленький парк. Когда Карузо посетили ее в первый раз, в главном храме шла служба для ирландской общины, которую проводил ирландский священник, а итальянский патер служил для итальянцев на родном языке в крипте, что находилась внизу. Но времена изменились, итальянцы с их патером перебрались наверх, из чего явствовало, что именно они теперь отвечали за это место. Рядом с церковью была школа, куда ходили дети Карузо.

– Учись всему, что только можно! – принялся наставлять Сальваторе великий муж. – Больно уж часто наши южане презирают образование! Зачем, дескать, сыну знать больше отца? Но они ошибаются. Трудись хорошенько в школе – и выйдешь в Америке в люди. Понимаешь?

Сальваторе не любил школу, а потому ему не понравились эти слова, но он почтительно склонил голову.

– А что же этот молодой человек? – Карузо повернулся к малышу Анджело. – Ты ходишь в школу?

Анджело, хоть и витал в облаках, учился хорошо. Если на то пошло, он читал уже лучше, чем старшие братья. Вдобавок у него были способности к рисованию. Он слишком стеснялся, чтобы подать голос, и за него об этом сказала мать, а Сальваторе, который не видел никакой пользы от талантов Анджело, скорчил Паоло заговорщическую рожу. Поэтому следующий вопрос застал его немного врасплох.

– А добр ли к тебе твой брат Сальваторе?

Повисло грозовое молчание. Затем Анджело ожил.

– Нет! – выкрикнул он. – Не добр он ко мне!

Паоло счел это забавным, но Карузо – нет. Он набросился на Сальваторе:

– Стыдись!

– За Анджело присматривает Анна, – вмешалась мать, не желавшая, чтобы великий человек подумал, будто ее младший брошен на произвол судьбы.

Но Карузо, хотя и кивнул, сосредоточил все внимание на Сальваторе:

– Твой брат – мечтатель, Сальваторе. Он не такой силач, как ты. Но кто знает – быть может, он станет мыслителем, священником, великим художником. Ты его старший брат. Ты должен быть ему опорой. Обещай мне, что будешь с ним добр.

Сальваторе же был готов поколотить Анджело, но все равно покраснел как рак и пообещал:

– Да, синьор Карузо.

– Хорошо. – Откуда ни возьмись появилась шоколадка, которую великий человек вручил Сальваторе. – Это тебе одному, Сальваторе, и помни, что ты пообещал мне быть добрым к брату. – Он протянул руку, и Сальваторе пришлось ее пожать. – Ecco. Слово дано. – Карузо серьезно оглядел собравшихся, как будто подписал юридический документ.

А Сальваторе посмотрел на малыша Анджело, глаза у которого стали как блюдца, и на свою семью, после чего молча проклял судьбу. Что теперь делать?

Новости разошлись быстро. Не успел закончиться день, а вся Маленькая Италия уже знала, что Карузо побывали на семейном обеде у великого тенора. Правда, Джованни Карузо был мудр. В ответ на вопрос о родстве с великим Карузо он только рассмеялся: «На свете много Карузо! Мы клан, а не семья!» И вскоре люди уже говорили: «Джованни Карузо не признает их родства, но сам Карузо относится к нему как к брату. Нет дыма без огня!» Таким образом, он, наполовину отрицая это родство, заставил людей поверить в его существование. Даже домовладелец, однажды повстречавшись с ним на улице, с улыбкой остановил Джованни и предложил обращаться всегда, когда понадобится какая-нибудь мелкая услуга.

Сальваторе же проникся долгом быть добрым к маленькому Анджело. Для Паоло, конечно, это явилось поводом к безобидному зубоскальству. Не проходило и дня, чтобы он не допекал Анджело всякими выходками: то яблоко отберет, то ботинок спрячет, а после ликует: «Не волнуйся, Анджело, Сальваторе вернет!» Анджело приходилось с ним драться.

Сальваторе едва ли знал о финансовой панике на Уолл-стрит, которая разразилась в следующем месяце. Такие события не имели никакого отношения к беднякам из Нижнего Ист-Сайда. Потом зашел дядя Луиджи, сообщивший, что некий banchista, часто обедавший в его ресторане, потерял уйму денег – своих и чужих.

– Надеюсь, у твоего синьора Росси все хорошо, – сказал он.

– Синьор Росси слишком умен, чтобы ошибаться, – ответил Джованни Карузо.

Но весь остаток дня Сальваторе видел, что отец встревожен.

Через два дня тот отправился навестить banchista. Вернулся с пепельно-серым лицом. Он поднялся на крышу, чтобы с глазу на глаз поговорить с Кончеттой, и Сальваторе услышал, как вскрикнула мать. Вечером, когда вся семья собралась в своей крохотной квартире, Джованни раскрыл карты:

– Синьор Росси лишился всего. Потерял все деньги своих клиентов. История крайне запутанная, и многие оказались в том же положении, но наши сбережения пропали. Нам придется начинать заново.

– Это ложь! – воскликнула мать. – Деньги не могут так просто взять и исчезнуть! Он их украл!

– Нет, Кончетта, уверяю тебя. Росси потерял и большую часть своих капиталов. Он сказал, что не знает, на что будет жить.

– И ты ему веришь? Разве ты не видишь, Джованни, чем он занимается? Он выждет немного, а потом скроется со всеми деньгами! Он потешается над тобой, Джованни, у тебя за спиной!

– Кончетта, ты ничего в этом не смыслишь. Синьор Росси – человек чести.

– Чести? Ну и дураки же вы, мужчины! Любая женщина поймет, что он делает!

Сальваторе не помнил, чтобы мать так непочтительно говорила с отцом. Он не знал, чего дальше ждать. Но отец предпочел не обратить на это внимания – дела были слишком плохи, чтобы переживать из-за чего-то еще.

– Паоло и Сальваторе придется устроиться на работу, – сказал он тихо. – Пора им помогать нам, как делает Анна. Мест полно. Мария и Анджело покамест останутся в школе. Через несколько лет мы оправимся, и наступят лучшие времена.

Для Сальваторе такой поворот событий был явно к лучшему. Не нужно ходить в школу, а следовательно, и подчиняться наказу Карузо насчет учебы. На улице же у них с Паоло было столько дел, что ему не составляло труда быть ласковым с малышом Анджело, когда тот попадался на глаза. Они изыскали массу способов зарабатывать деньги, но главным источником дохода стала чистка сапог. Они отправлялись в Гринвич-Виллидж и полировали обувь итальянцев, ходивших туда на ланч. Нашли итальянскую фирму, где им разрешили входить в офис и обслуживать работников. Трудясь на пару, они поочередно наводили блеск, хотя даже Паоло пришлось признать, что у Сальваторе получалось лучше.

– Видно, у тебя что-то особенное в слюне, а мне не досталось, – посетовал он.

Для их матери потеря сбережений обернулась изменением распорядка дня. В самой светлой комнате, поближе к окну, установили швейную машину. Там они с Анной поочередно, в почасовом режиме занимались шитьем. Платили мало, но они, работая, оставались дома, присматривали за малышами и готовили на всю семью. Взорвавшись от возмущения действиями синьора Росси, Кончетта больше не заговаривала о нем, но Сальваторе знал, что радоваться ей нечему. Однажды вечером он услышал приглушенный разговор родителей на крыше. Отец говорил с нажимом, но мягко, хотя Сальваторе не смог разобрать его слов. Но материнские различил.

– Больше никаких детей, Джованни. Только не это, умоляю тебя.

Он понял, что она имела в виду.

Год заканчивался. Однажды он шел с отцом по Малберри-стрит, когда из ресторана вдруг выбежал и бросился их догонять дядя Луиджи. «Скорее!» – кликнул он. Великий Карузо пожаловал отобедать и хочет с ними потолковать.

Карузо сердечно поздоровался и расспросил о всей родне.

– Засвидетельствуйте мое почтение вашей супруге, – сказал он Джованни, и тот пообещал, что так и сделает.

Хорошо ли идут дела?

– Assolutamente[58], – заверил Джованни. – Все отлично.

– Bene[59]. Bene, – ответил Карузо. – А к брату своему ты добр? – обратился он к Сальваторе.

– Да, – поклялся тот.

– А в школе стараешься?

– Как никогда раньше, – встрял отец, не дав Сальваторе ответить.

Сальваторе перехватил удивленный взгляд дяди Луиджи, но Карузо туда не смотрел и ничего не заметил. Он извлек из кармана конверт и протянул его Джованни.

– Два билета в оперу, вам и супруге, – просиял он. – Вы же придете?

– Конечно! – Джованни не знал, какими словами благодарить.

После этой беседы они немного прошлись по улице, и вот отец повернулся к Сальваторе.

– Я не мог сказать ему о нашем горе, Тото, – неловко произнес он. – Не захотел, чтобы он знал, что ты больше не ходишь в школу.

– Я понимаю, папа, – откликнулся Сальваторе.

– Я ведь тоже Карузо. Мне не годится brutta figura.

Потерять лицо. Итальянская гордость. Сальваторе понял. Он даже осмелился сжать отцовскую руку:

– Ты был прав, папа.

Однако в день спектакля мать заявила, что ей нездоровится.

– Возьми кого-нибудь из детей, – сказала она отцу. – Анна может пойти.

Но отец, минуту подумав, ответил, что коли уж Сальваторе был с ним, когда Карузо вручил билеты, то пусть идет он.

И гордо же вышагивал Сальваторе тем вечером на подступах к оперному театру, что на Бродвее! Большое квадратное здание, занявшее целый квартал между Тридцать девятой и Сороковой улицами, напомнило ему универмаг. Но в элегантности публики, одетой в вечерние наряды, сомневаться не приходилось. Он даже заметил серебристый «роллс-ройс», затормозивший у входа.

Сальваторе никогда не бывал в этой части города. Он освоился на пристани и людных улицах Финансового округа, но ему было незачем заходить севернее Гринвич-Виллиджа. Ему случалось наблюдать элегантных дам, входивших и выходивших из домов в конце Пятой авеню, но целые толпы в вечерних платьях были в диковину.

Внутри Сальваторе ахнул. Огромный зал с грандиозной люстрой был похож на неземной дворец. Тяжелый занавес из позолоченного дамаста скрывал сцену, а на огромном полукруге авансцены он увидел имена великих композиторов. О Бетховене он слышал, о Вагнере – нет. Но там же на всеобщий обзор было выставлено имя, наполнявшее гордостью каждого итальянца: Верди. А нынче давали его «Аиду».

Вскоре он понял, что благоразумный Карузо не дал им билетов на дорогие места, где соберется публика в вечерних нарядах. Они пришли в костюмах и свежих сорочках, отец даже повязал галстук, но, пока они пробирались сквозь толпу, Сальваторе не мог не заметить странные взгляды, которые бросали на них оперные завсегдатаи. Богатые бизнесмены были довольно дружелюбны, когда он чистил им обувь. Но сейчас он вторгался на их территорию, и несколько человек посмотрели на них с отцом холодно. Какая-то женщина отпрянула, боясь испачкать платье, а ее муж буркнул: «Чертовы макаронники!»

– Им, Тото, нравится наша опера, но не мы, – печально бросил отец.

Найдя свои места, они обнаружили рядом таких же простых итальянцев, которых тоже, наверное, осчастливил Карузо. Отец пустился в разговоры, но Сальваторе все думал о том, как смотрели на них богачи. И размышлял об этом до самого поднятия занавеса.

Он мысленно усмехнулся: следить за сюжетом «Аиды» было легко – тем более итальянцу, который понимает слова. Принцесса Аида, плененная и обращенная в рабство в Египте; ее возлюбленный, герой Радамес. Любовный треугольник, достроенный дочерью египетского фараона. Но как же Верди расцветил этот простой сюжет! Какие величественные марши, какие колдовские картины! Своим голосом, пробирающим до печенок, как положено тенору, и насыщенным, как любой баритон, герой Карузо покорил публику. Что касалось самой постановки, то в этом сезоне Метрополитен-опера приготовила новую версию непревзойденной красоты. Сальваторе, отзываясь на музыку всем существом и упиваясь зрелищем, почувствовал, что здесь сосредоточилось все великолепие его родного Средиземноморья от Италии до Африки.

Но самый волнующий для мальчика момент наступил, когда приговоренного к смерти героя замуровали в огромной гробнице. Его окружили нерушимые и мрачные стены, сомкнувшиеся, как рок, при тусклом сценическом освещении. И вдруг он открывает, что его возлюбленная Аида, якобы предавшая его, заключена там же, так как решила разделить его участь. Когда влюбленные приступили во тьме к финальному завораживающему дуэту, Сальваторе взглянул на отца.

Лицо Джованни Карузо было чуть запрокинуто. Оно выглядело вполне заурядным – широким и смуглым, лицом трудяги из Меццоджорно. Но в профиль оно показалось пареньку прекрасным, как лицо римского аристократа. И Сальваторе заметил в призрачном свете, что оно, хотя и застыло, было мокрым от слез.

Он крайне бы удивился, узнав, что светская леди по имени Роуз Вандейк Мастер уже встала, чтобы покинуть свою ложу до конца оперы.

Следующей весной Сальваторе впервые поругался с Паоло. се произошло во время их обычного визита с сапожными щетками в офис.

Поразительно, как быстро забылась осенняя биржевая паника. Обитатели офиса успешно делали деньги и даже порой, если находились в хорошем настроении, давали мальчикам доллар на чай. На этот же раз, после того как им заплатили за чистку полудюжины пар обуви, доллар сунул человек, говоривший по телефону. Как только они дошли до лифта, Сальваторе взглянул и понял, что это не доллар, а пятерка. Он показал ее Паоло.

Явная ошибка, спутать было легко. На долларовой бумажке фигурировали белоголовый орлан и портреты Линкольна и Гранта; на пятидолларовой – бегущий олень. Но они были одного размера, а тот человек был занят телефонным разговором.

– Лучше сказать, – произнес Сальваторе.

– Рехнулся? – Паоло презрительно уставился на него с высоты своего роста.

До недавнего времени Паоло был выше на самую малость, но в прошлом в году неожиданно вымахал и чуть не догнал отца. «Джузеппе таким не вырос, – сказала мать. – Наверное, это Америка виновата». Она не обрадовалась такому внезапному росту. Паоло, видимо, тоже, потому что изменился и внутренне. Они с Сальваторе были союзниками во всех делах, но он уже не сыпал шуточками, как раньше. А иногда, идя с ним по улице, Сальваторе бросал на него взгляд и понимал, что знать не знает, о чем тот думает.

Сальваторе не показалось, что он так уж рехнулся. Пять долларов – огромные деньги. Человек наверняка ошибся. Нечестно оставить эту бумажку себе.

– Он ошибся. Это похоже на воровство.

– Его забота. Откуда нам знать, что он не хотел дать пятерку?

– Он взбесится, когда до него дойдет, – возразил Сальваторе, – и после возненавидит нас, а мы от него видели только хорошее. Если мы покажем ему пятерку, он, может быть, порадуется и отдаст сам.

– Ты что, вообще не соображаешь? – прошипел Паоло.

Он начал распаляться всерьез. Тут прибыл лифт, и он втолкнул Сальваторе в кабину, знаком велев заткнуться. И набросился на брата уже на тротуаре, когда они покинули здание.

– Знаешь, что он подумал бы, покажи мы ему пятерку? Запрезирал бы нас! Это Нью-Йорк, Тото, а не женский монастырь. Хватай все, что можешь. – Видя, что Сальваторе не убежден, он взял его за плечи и встряхнул. – Чем, по-твоему, занимаются в этой конторе весь день напролет? Торгуют. Покупают и продают. Ошибешься – заплатишь. Выиграешь – разбогатеешь. Таковы правила. Не хочешь брать деньги? Ну и плетись в хвосте!

– Папа говорит, что важно, чтобы тебе доверяли, – уперся Сальваторе.

– Папа? Да что он знает! Папа доверился синьору Росси, который забрал все наши деньги. Наш отец – идиот. Неудачник. Тебе это известно?

Сальваторе секунду потрясенно смотрел на брата. Он никогда не слышал, чтобы об отце высказывались в таких выражениях. Паоло скривился и бросил на брата хмурый взгляд.

– Не смей так говорить! – выкрикнул Сальваторе.

Вернувшись вечером домой, они, как обычно, выложили добычу на стол перед матерью. Паоло разменял пятерку, но Кончетта все равно удивилась сумме.

– Вы столько заработали? Может, украли? – подозрительно спросила она.

– Я никогда не краду, – ответил Сальваторе, чем она и удовлетворилась.

Но в последующие месяцы, хотя веселость Паоло отчасти восстановилась, Сальваторе чудилось, что в его отношениях с братом образовалась трещина. Они ни разу об этом не заговорили.

Сальваторе же сблизился с Анной. Раньше она казалась заносчивой и властной, но теперь он стал старше, начал работать, и разница в возрасте уже не так сказывалась. Он видел, как много она делает по хозяйству, и тоже старался помочь. Двое младших полдня проводили в школе, но когда возвращались, то именно Анна присматривала за ними и готовила ужин, покуда мать работала. Анна старалась держать Анджело подальше от отца, так как Джованни раздражала его мечтательность. С маленькой Марией было проще. Круглолицая и ясноглазая, она стала любимицей семьи.

Большую часть дня мать просиживала за столиком у окна в передней спальне, где стояла купленная в рассрочку швейная машина Зингера. Анна, устроившись рядом в небольшом кресле, накладывала стежки вручную. Летом было не так уж плохо, но долгими зимними вечерами начиналась другая история. В доме имелось только газовое освещение. Сальваторе видел, что даже при добавочном свете керосиновой лампы обе женщины напряженно всматривались в шитье, а мать временами встряхивала головой и говорила Анне: «У тебя глаза помоложе. Посмотри, ровно вышло?»

Он знал, что женщины ютились в таких каморках по всему Нижнему Ист-Сайду, еврейки и итальянки. Некоторые семьи организовывали на дому потогонное производство, нанимая на круглосуточную посменную работу еще более бедных девушек. Таким было устройство легкой промышленности. Анна приходила от закройщика с огромной кипой недошитых вещей. Иногда Сальваторе предлагал отнести готовые изделия обратно.

Одним июньским вечером он, направляясь к закройщику, проходил мимо здания, откуда валом валили молодые женщины. Большинство были еврейками, но они не сочли зазорным ответить любопытному итальянскому пареньку, который спросил, чем они занимаются. Жизнерадостно все объяснив, они пошли своей дорогой. По пути домой Сальваторе размышлял над услышанным. За ужином он поделился этим с семьей.

– У них там фабрика, где шьют одежду, и много девушек того же возраста, что Анна. Работают в большом помещении с высокими потолками, электричеством и рядами швейных машин. Платят прилично, рабочее время оговорено. Может, и Анне туда податься?

Подобные решения всегда принимались отцом. Джованни Карузо покачал головой, не одобрив ухода Анны из дома. Жена его, впрочем, была готова подумать.

– Дома Анна портит глаза, – сказала она. – Не успеет найти мужа, как ослепнет. Джованни, позволь мне взглянуть на это место – просто посмотреть, что там такое.

На другой день они с Анной пошли разбираться. Через неделю Анна Карузо приступила к работе на фабрике «Трайангл».

У Сальваторе изменилось расписание. До раннего вечера он чистил ботинки с Паоло, а потом брал Анджело и шел встречать Анну.

Фабрика «Трайангл» находилась на мощеной улице сразу к востоку от Вашингтон-сквер-парка, где начиналась Пятая авеню. В парке на гранитном постаменте возвышалась красивая статуя Гарибальди. Северянин, нужно признать, но хотя бы итальянец. Находясь в изгнании, великий герой короткое время даже жил на Стейтен-Айленде, и Сальваторе был горд тем, что Гарибальди почтили памятником в городском центре. Каждый вечер они с Анджело ждали здесь Анну. Иногда ее задерживали допоздна, и он, если она не появлялась, отводил Анджело домой. Но обычно она приходила, и они шли втроем, останавливаясь купить мороженого или печенья.

Анна была довольна. «Швейная компания „Трайангл“» занимала верхние три из десяти этажей большого квадратного здания. Фабрика специализировалась на пошиве длинных юбок и белых приталенных блузок в стиле «девушек Гибсона»[60], которые считались модными в трудовой женской среде. Большая часть работы выполнялась за длинными столами с рядами швейных машин, приводившихся в действие общим электромотором. Это было намного эффективнее педальной машины, которой пользовалась мать. Среди работников было много мужчин, некоторые работали в бригадах под началом субподрядчика, но и девушек хватало с избытком. Большинство были еврейками, а треть, возможно, находилась в том или ином родстве с хозяевами – мистером Бланком и мистером Харрисом, но попадались и итальянки. Все они жаловались на скудную плату и длинный рабочий день.

– Но там хотя бы хватает воздуха и света, – говорила Анна, – а девчонки приветливые.

Сальваторе догадывался, что она была еще и рада вырваться из дому.

Другим последствием нового расписания стало сближение Сальваторе с братишкой.

Анджело так и остался фантазером. Он учился с переменным успехом, но любил рисовать. Ходил с карандашиком в кармане, используя каждый клочок бумаги, какой попадался под руку. Отправляясь встречать Анну, они с Сальваторе часто меняли маршрут. Анджело почти всегда находил что-нибудь занятое и зарисовывал увиденное, пока Сальваторе не оттаскивал его прочь. То приметит красивый узор над парадным входом, то глянет вверх и увлечется антаблементом и карнизами высотного офисного здания. Домашние в грош не ставили его старания – кроме дяди Луиджи.

– Конечно, ему нравится резьба! – заявил тот. – А кто, по-вашему, ее сделал? Итальянские каменщики! По всему городу. Посмотрите на американские дома – это же копии древнеримских. А теперь они строят высотные здания, огромные клетки из стали, но одевают их в кирпич и камень, а поверху пускают романские карнизы, чтобы было похоже на итальянские palazzi. Нью-Йорк превращается в итальянский город! – пылко воскликнул он. – Наш юный Анджело станет великим архитектором, уважаемым человеком. Вот почему он рисует!

Это честолюбивое пророчество было настолько несбыточным, что его оставили без внимания. Но отец проворчал:

– Может, каменщиком и станет.

Что касалось Анджело, то он продолжал грезить. Однажды Анна призналась Сальваторе:

– Нам придется нянчиться с ним всю жизнь.

Анна проработала на фабрике «Трайангл» год, не зная горя.

Первый день 1910 года пришелся на субботу. В Нью-Йорке шел слабый снег. Но в воскресенье утром, когда Роуз Мастер села в «роллс-ройс» и поехала в центр, небо было безоблачным.

До ланча со старой Хетти оставался целый час, однако она выехала заранее, желая убедиться, что все готово. Садясь в машину, она сказала шоферу, что по пути возьмет пассажиров. Едва они тронулись, она назвала ему адрес. Тут удивленный шофер глянул в зеркало и спросил, нет ли какой ошибки.

– Ни малейшей, – сказала она. – Поезжайте.

Схватка со старой Хетти Мастер была последним, чего хотелось Роуз, последним, о чем она вообще могла помыслить как о мере вынужденной. Она поговорила об этом с Уильямом. Спросила: «Разве я не права?» – «Права, – ответил он, – но ты ее не остановишь». Роуз попыталась вразумить его бабку, деликатно объяснив, почему этот ланч не самая удачная идея, но Хетти уперлась рогом. А слухи, увы, уже разошлись. Имя Хетти звучало всюду, и Роуз не без оснований боялась, что оно угодит в газеты. Нужно было что-то предпринимать.

И Роуз составила план. Она решила действовать тонко и окольным путем, даже прибегла к помощи знакомого журналиста, на которого могла положиться, – пусть его статья принесет желаемый результат. Если повезет, все дело можно обернуть к какой-нибудь пользе, не сильно задев лично Хетти. Но чем бы оно ни кончилось, Роуз твердо решила одно: почтенное имя Мастеров не будет замарано.

Эдмунд Келлер быстро шагал по Пятой авеню. Ему нравилось ходить пешком, лицо приятно обдавало холодом. Он провел первую половину утра с семейством тетушки Гретхен, жившим на Восемьдесят шестой улице. Подобно многим обитателям старой Маленькой Германии, они давно переехали в квартал Йорквилл в Верхнем Ист-Сайде, где Восемьдесят шестая звалась теперь Немецким Бродвеем. Гретхен скончалась два года назад, но он продолжал поддерживать тесные отношения с ее детьми и их семьями.

До Грамерси-парка было всего шестьдесят пять кварталов. В такой погожий холодный денек он мог с удовольствием прогуляться. По дюжине кварталов за десять минут, с севера на юг. Они были длиннее в деловом центре, но надо было только дойти от Пятой до Лексингтон-авеню.

Хетти Мастер пригласила его на ланч. Он прикинул, что старой леди, должно быть, уже за девяносто и не стоит ее огорчать. В последний раз они виделись у его отца неделю назад. Разговор шел о странных делах на фабриках, где шили одежду. Наверное, об этом она и хочет поговорить. Ему было решительно все равно. Сделав приятное старой леди, он заглянет к отцу и останется на обед.

По воскресеньям на Пятой авеню было тихо. Он прошел мимо фасада Метрополитен-музея из красного кирпича и продолжил путь по длинному отрезку, откуда взирали на Центральный парк дворцы миллионеров. Дойдя до Пятидесятых, Эдмунд перешел на западную сторону улицы, чтобы не столкнуться с толпой, выходившей из собора Святого Патрика. На Сорок второй он отметил, что новая библиотека с великолепным античным фасадом почти достроена. Но улыбнулся от удовольствия, только когда добрался до Двадцать третьей, где Пятая авеню пересекалась знаменитой диагональю Бродвея.

Вот оно, Флэтайрон-билдинг – Утюг.

Окраину уже застраивали высотками, но истинное царство небоскребов начиналось только в виду Флэтайрон-билдинг. Впрочем, оно было уникальным. Имея больше двадцати этажей в высоту, вырастая из треугольника на пересечении двух знаменитых бульваров и с видом на Мэдисон-сквер, это здание было одним из самых изящных городских ориентиров. Офисы в узком углу ценились особенно высоко.

Эдмунду Келлеру нравились небоскребы. Он полагал естественным то, что коммерсанты и финансисты с Уолл-стрит максимально использовали свои участки, а это означало рост вверх. За последние двадцать лет развитие строительства с применением стальных балок значительно снизило нагрузку на стены – вся тяжесть приходилась на колоссальные переплетения стали, которые стоили дешево и эффективно выполняли задачу. Средневековые строители крепили высотные здания каменными колоннами и сложными деревянными каркасами, но это обходилось очень дорого. Стальные же конструкции были просты и дешевы.

Но Эдмунд подумал, что был в том и дух эпохи – могущественные титаны американского бизнеса возносятся под облака, чтобы охватывать орлиным взором бескрайний новый континент. И если здания схожи с горными кручами, то улицы – это грандиозные каньоны, в которые смелыми, гигантскими шагами вступает свет белого дня.

От Флэтайрон-билдинг до Грамерси-парка не было и пяти кварталов ходьбы. Когда дворецкий отворил дверь, гул голосов дал Келлеру знать, что собралась большая компания. Он не заметил, как сзади к обочине подкатил серебристый «роллс-ройс».

При виде Эдмунда Келлера Роуз кивнула. До сих пор ей вполне удавалось держать его на расстоянии. В один прекрасный день он было наведался в гости, но она велела дворецкому сказать, что никого нет дома. Это был обычный светский жест, и он поступил, как ему вздумалось. Немного позже он написал короткое письмо, в котором выразил желание зайти, и она послала ему такой же вежливый ответ: не стоит, к сожалению, ребенок подхватил корь. После этого он ее не беспокоил. Сейчас она, глядя, как он входит в дом Хетти, подумала: «Ну что же! Мне тем более нужно вмешаться, раз сюда вхож социалист мистер Келлер. И если он хочет войны, то получит».

– Выходим, – сказала она двум молодым людям, сопровождавшим ее. И через несколько секунд втолкнула их за порог, минуя опешившего дворецкого.

Она ослепительно улыбалась, хотя, рассмотрев гостей, не могла сдержать радость оттого, что дражайшая миссис Астор уже восемнадцать месяцев как скончалась. «Слава богу, – подумала она, – бедняжка не видит, что здесь творится».

Вся эта мерзкая история началась осенью. Работники швейных фабрик, что в центре города, затеяли жаловаться на условия труда. Возможно, не без причины. Роуз этого не знала. Но никто не успел оглянуться, как их уже взбудоражили агитаторы – в основном, как слышала Роуз, социалисты и революционеры из России. Работники пригрозили забастовкой, и хозяева пришли в ярость.

Но только не мистер Бланк и мистер Харрис, владельцы фабрики «Трайангл». Они обеспечили своим работникам внутренний профсоюз, но жестко пообещали уволить каждого, кто примкнет к смутьянам извне.

Вскоре весь швейный район уже бурлил. Работники призывали к всеобщей стачке, а работодатели посмелее с хозяевами «Трайангла» во главе вышвыривали их на улицу и нанимали других. Иные платили бандитам, чтобы расправлялись с вожаками. Таммани-холл, контролировавший полицию, встал на сторону работодателей, и происходили аресты. Но профсоюз выстраивал женщин в пикеты, и когда их сажали и посылали на тяжкие принудительные работы, общественность выказывала им некоторое сочувствие. Заколебалась даже «Нью-Йорк таймс», которая всегда поддерживала фабрикантов.

Роуз не одобряла ни скверного обращения, ни насилия, но во всем нужна мера, события нельзя пускать на самотек. Их бы и не пустили, когда бы не определенный женский коллектив. Тот, что собрался в этой комнате.

Роуз мрачно отдала должное старой Хетти – та созвала целую толпу. Полдюжины девиц из колледжа Вассара – начать с того, что могли бы оказаться и поумнее. Роуз никогда не знала, как относиться к женщинам, учащимся в колледже. Вассар и Барнард в Нью-Йорке, Брин-Мор в Филадельфии и еще четыре колледжа в Массачусетсе – их называли Семь сестер, по образу и подобию Лиги плюща. Все достаточно уважаемые, спору нет, но неужели кому-нибудь нужно, чтобы девицы из старых семей набили себе головы дурацкими идеями? Роуз считала иначе.

Достаточно взглянуть на результаты. Девушки из Вассара маршировали по городу с плакатами в поддержку забастовки. Они поселились в Нижнем Ист-Сайде среди бедноты. И ради чего? Продемонстрировать свою просвещенность? Но их хотя бы оправдывала молодость, чего никак не скажешь о другой особе, представшей ее взору.

Алва Вандербилт. По крайней мере, так ее звали во времена, когда она силой выдала свою дочь Консуэло за герцога Мальборо. Алва во всем поступала по-своему. Роуз подозревала, что ей все надоело после того, как она развелась с Вандербилтом, получила кучу денег, вышла за сына Огюста Бельмона и выстроила громадный особняк в Ньюпорте. И Алва решила придать себе важности борьбой за избирательное право для женщин. О его плюсах и минусах можно было поспорить, зато ее неутолимая жажда славы была неоспоримой. И было вполне в духе Алвы при виде стачки решить, что надо бы пристегнуть этих несчастных швей к своей платформе и объявить, что они борются за права женщин.

К удивлению фабричных работниц, она зачастила в суды, платя за них штрафы. Организовывала грандиозные митинги. Вызвала даже миссис Панкхёрст, предводительницу британских суфражисток, которая пересекла океан с визитом вежливости. Поистине, у Алвы был дар к снисканию славы, о ней трубили газеты Херста и Пулитцера. Но самым прозорливым поступком Алвы было обратиться к женщине, которая уже приближалась к Роуз и двум ее молодым спутникам.

– Привет, Роуз! Не ожидала вас здесь увидеть.

Элизабет Марбери была одета в темные жакет и юбку, на голове красовалась черная шляпка. Она заполняла собой любое помещение, в каком оказывалась. Дело было не столько в солидных габаритах, сколько в личности. Как литагент Оскара Уайльда, Джорджа Бернарда Шоу и многих других, она могла ходить куда вздумается. Проявив солидарность с забастовщицами, она заручилась поддержкой актерской братии и деньгами богатых Шубертов. Устроила даже ланч для забастовщиков за священными вратами дамского Колони-клаб.

По крайней мере, она не привела свою подругу. Она и Элси де Вольф, дизайнер, жили вместе. Женщины-любовники. Их принял свет Нью-Йорка, Лондона и Парижа, но Роуз такого не одобряла. Марбери невозмутимо ее рассматривала.

– Кто ваши друзья? – спросила она.

Роуз улыбнулась, но провела их мимо без объяснений. В комнате собрались главным образом светские леди и несколько старых приятельниц Хетти. Лили де Шанталь свалил грипп, но Мэри О’Доннелл была здесь – верная, как всегда, и Роуз подошла поздороваться.

– Вы будете сегодня в Карнеги-Холле? – спросила Мэри. – Мне кажется, я обязана пойти с Хетти, она твердо решила там быть. Но если вы с Уильямом заберете ее, то я посижу дома, – добавила она с надеждой.