Нью-Йорк Резерфорд Эдвард

Эмпайр-стейт-билдинг

Соединенные Штаты Америки уже больше века держались в стороне от трагических распрей и недомыслия Старого Света. Три года назад, когда европейские государства, застрявшие в хитросплетении соперничества и альянсов, развязали Великую войну, Уильям и Роуз Мастер, как и большинство здравомыслящих американцев, понадеялись, что их страна не ввяжется в бессмысленную ссору. И какое-то время казалось, что так и будет.

Нужно ли было вмешиваться со стратегической точки зрения? Ничуть. Может быть, взыграли высокие чувства? Хотя большинство американцев считали свою страну преимущественно английской, потомков колонистов-немцев среди них было больше, чем ирландцев и англичан. Да и британцев не слишком жаловали в 1917 году. Британия жестоко подавила Пасхальное восстание[63] и этим взбесила как минимум американских ирландцев, а от британской морской блокады пострадало бессчетное количество американских судов. Президент Вудро Вильсон, который по-прежнему симпатизировал британцам, направил им продовольствие. Но большинство людей продолжало держаться мнения, что если европейцам угодно рвать друг друга в клочья, то на здоровье. Не нужно впутываться в заморские дела.

В итоге Америку втянула в войну Германия. До недавних пор Вильсону удавалось держать нейтралитет и как-то договариваться с немцами. Когда их подлодки потопили «Лузитанию» с американскими гражданами на борту, он заявил протест, и германское командование прекратило подводную войну. Однако сейчас все изменилось. Немцы повели себя гнусно: видя, что Россия скатывается в хаос, а Британия чуть ли не голодает, они вообразили, будто способны победить последним рывком. Немецкие субмарины внезапно возобновили боевые действия. Германия заявила президенту Вильсону: «Поскольку ваши корабли доставляют в Британию продовольствие, мы будем торпедировать все американские суда без разбора». Неслыханно оскорбив Соединенные Штаты, германские представители даже призвали Мексику: «Атакуйте Америку, и мы поможем вернуть Техас, Нью-Мексико и Аризону».

После этого война стала неизбежной. Началась широкая мобилизация, и немцам вскоре предстояло узнать, что значит связываться со свободным народом, живущим через Атлантику. Уильям и Роуз Мастер еще на минувшей неделе прошлись по Пятой авеню до Вашингтон-сквер-парка, чтобы взглянуть на большой костер, на которой какие-то ушлые молодые люди сжигали чучело германского кайзера.

До сих пор далекий европейский конфликт не сильно затрагивал семью Мастер. Более того, Уильям Мастер с удивлением обнаружил, что неплохо на нем заработал. В 1914 году Фондовая биржа на несколько месяцев закрылась, зато развился рынок облигаций военного займа, а вскоре начались и массовые поставки для воюющих европейских стран. Американская промышленность была на подъеме. Генри Форд наладил массовый выпуск автомобилей на своих новых конвейерах.

Фактически самой большой и сиюминутной головной болью Уильяма и Роуз был их сын Чарли.

Спасибо, что он хоть не значился в призывных списках. Уже кое-что. Майскому призыву 1917 года подлежали только мужчины в возрасте от двадцати одного до тридцати одного года. Но Чарли давал родителям и массу других поводов для беспокойства.

Роуз расстроилась, когда Чарли отказался от Гарварда и предпочел Колумбийский университет.

– Ему нравится жить в Нью-Йорке, – заступился Уильям.

– Я знаю, – ответила она. – Это-то меня и тревожит. – Помимо того что Гарвард был Гарвардом, она считала, что в Бостоне поспокойнее. – Я только боюсь, как бы он не попал в дурную компанию.

Он и попал. Еще до начала учебы Чарли проявил преждевременный интерес к ночной жизни большого города. Он растворялся то в театральном округе, то в Гринвич-Виллидже, и никто не знал, где его искать. Не раз возвращался пьяным.

– В душе-то он все равно ребенок, – говорила мать и была совершенно права.

Что касалось его взглядов, то теперь, когда Чарли очутился в университете, никто не мог предсказать, что он ляпнет. Он уже расхвалил ей русских большевиков; в другой раз сказал, что подумывает примкнуть к антивоенному движению. Он менял свои взгляды как перчатки.

Уильям находил это забавным, но Роуз отлично знала, что Николас Мюррей Батлер приложит все усилия, чтобы в эти судьбоносные времена его заведение было оплотом патриотизма и политического консерватизма. Он предупредил преподавателей и студентов, что выгонит каждого, кто публично выступит против войны, и на днях Чарли признался, что двух его товарищей исключили. Роуз с ужасом ждала, что в один прекрасный день он явится с той же новостью о себе.

– Я уверен, – бодро сказал Уильям, – что, если Чарли попадет в переплет, ты отлично договоришься с Батлером. Пригласишь на какой-нибудь прием – и дело сделано.

Действительно, Роуз Мастер стала фигурой, с которой приходилось считаться. После смерти старой Хетти Мастер родителям Уильяма досталась немалая сумма. И через пару лет, когда скончалась мать Уильяма, а Том Мастер последовал за ней, не прожив и года, трастовые фонды сделали Уильяма и Роуз владельцами солидного состояния, чем полностью развязали им руки.

Недавно они переехали в намного больший особняк, который находился на Шестидесятых по соседству с Пятой авеню и только в паре кварталов от великолепного нового дворца Генри Фрика. Здание имело красивый античный фасад и отличалось особым сходством с находившимся рядом домом мистера Скрибнера, издателя. Большинство владельцев автомобилей держали машины в перестроенных конюшнях, но новый дом Мастеров был оборудован двойными воротами, которые вели во двор, где был частный лифт, и автомобиль спускали в подземный гараж. Уильям купил новый «роллс-ройс» модели «седанка-де-виль».

За последние десять лет Роуз снискала репутацию хозяйки, приемы которой отличались не только шиком, но и продуманной сдержанностью «старых денег», однако теперь она смогла заняться тем же делом, но с куда большим размахом. И сущей правдой было то, что эти увеселительные мероприятия превратили ее в на редкость влиятельное лицо.

Но она хорошо сознавала пределы своих возможностей.

– Если Чарли прогневает Николаса Мюррея Батлера, то я вряд ли его спасу, – заявила она.

И сейчас она отчаянно боялась, что Чарли вот-вот совершит опасную ошибку.

Именно по этой причине однажды вечером в ноябре она ответила Чарли категорическим отказом:

– Нет, Чарли, ноги этого человека в моем доме не будет!

– Но, мама! – взвился он. – Я уже пригласил его!

Боже праведный! Она понятия не имела, почему из всех преподавателей Колумбийского университета Чарли выбрал кумиром Эдмунда Келлера. После кончины старой Хетти Роуз сделала все, чтобы отношения между их семьями прекратились. Но этой осенью Чарли познакомился с известным преподавателем, и Келлер привел его в восторг, тепло отозвавшись о роли семейства Мастер в карьере его отца.

– До меня дошло, что у нас же есть его фотографии! – сказал он матери. – Он даже спросил, не собираюсь ли я покровительствовать искусствам.

– Он льстит тебе.

– Ничего подобного, – надулся Чарли. – Ты не понимаешь. Келлер – важная птица и не нуждается в нас.

И в самом деле, Батлер, проявивший похвальную, по ее мнению, выдержку, разрешил мистеру Келлеру продолжить карьеру преподавателя, и Келлер вполне преуспел. Но для нее были неизменны два факта. Во-первых, Эдмунд Келлер был и, несомненно, остался социалистом. Во-вторых, ее сын грешил излишней впечатлительностью.

И вот пожалуйста – Чарли, руководствовавшийся исключительно детской дурью, пригласил этого типа на ее прием, который предназначался для избранных. Но сейчас она, глядя на белокурого, голубоглазого сына, решила действовать тоньше. С Келлером придется разобраться, но так, чтобы не сцепиться с сыном.

– Чарли, ему не понравится на приеме, – сказала она. – Но давай сделаем лучше! Пригласи его на обед, обычный семейный обед, где можно поговорить и познакомиться ближе.

Спустя неделю Эдмунд Келлер явился, как положено, в смокинге и при черном галстуке. Он малость заколебался, когда Чарли пригласил его в родительский дом на прием. Он помнил, как Роуз обвинила его в симпатиях к социалистам, и полагал, что безразличен ей. Однако настойчивое приглашение на семейный обед означало, похоже, что к нему не испытывают никакой неприязни.

Он не был глуп, но мир Эдмунда был устроен немного иначе, чем мир Роуз. До него не дошло, что если Роуз Мастер пригласила его на семейный обед, то это ни в коей мере не комплимент и не выражение дружбы, а демонстрация нежелания знакомить его с друзьями. И он пошел с удовольствием, не понимая, что является нежелательным гостем.

Первым делом он повстречался во дворе с Чарли и его отцом. Оба оделись к обеду, но Уильям хотел отогнать машину. Они провели несколько очень приятных минут, обсуждая «роллс-ройс», после чего Уильям спросил, не хочет ли Эдмунд прокатиться. Тот вежливо выразил беспокойство, что хозяйке придется ждать. Зная, что та была бы счастлива, если бы Келлер укатил в штат Мэн, Уильям заверил его, что ничего страшного не случится. И они доехали по Пятой авеню до самой Вашингтон-сквер, потом сделали круг, направились по Шестой и вдоль южной стороны Центрального парка, мимо отеля «Плаза» снова на Пятую. Уильям вел машину с нескрываемым наслаждением и оживленно разъяснял Келлеру ее технические достоинства. Они вернулись, спустились на лифте в гараж и, разрумянившиеся от вечернего воздуха, присоединились к находившейся в гостиной Роуз. Тут подали и обед.

Он проходил в столовой. Стол освободили от вставных досок, и трапеза протекала в интимном кругу, хотя и сопровождалась положенными церемониями. Эдмунд сидел между Уильямом и Роуз напротив юного Чарли.

Беседовали непринужденно. Эдмунд поделился с Роуз восторгами в адрес автомобиля, потом Чарли перевел разговор на Теодора Келлера и его фотографии, в том числе – великолепный снимок Ниагарского водопада, заказанный дедом Уильяма. Теодору Келлеру было далеко за семьдесят, и Эдмунд сообщил, что после его кончины станет хранителем всех отцовских работ. «Это огромный архив», – сказал он. И беседа плавно перешла на Гражданскую войну, а дальше – на нынешнюю, с Германией.

Уильям и Эдмунд обсудили, удастся ли конвоям избегнуть в Атлантике немецких подлодок, и все задались вопросом, как долго продлится война. Затем Келлер заметил, что это трагедия не только в смысле людских потерь, но и культурная.

Как только Соединенные Штаты вступили в войну, в стране началась отвратительная антигерманская истерия. Все немецкое оказалось под подозрением. Закрывались немецкоязычные журналы, тогда как в Британии, напомнил Келлер, поста лишился даже лорд Ченселлор, который в минуту неосторожности обронил, что продолжает любить немецкую музыку и философию.

– А как быть со мной? – осведомился он. – Я из немцев и всяко не перестану слушать Бетховена и читать Гёте и Шиллера только потому, что идет война. Это абсурдно. Да я и немецкий знаю!

– В самом деле? – спросил Уильям.

– Да. Отец не мог связать и двух слов, но несколько лет назад я увлекся немецкой литературой и захотел читать в подлиннике, вот и начал брать уроки. Теперь говорю почти бегло.

Тут беседа переключилась на движение за трезвость, которое становилось все более назойливым и нетерпимым.

– Ненавижу эту публику! – с чувством сказал Чарли.

Отец улыбнулся и заметил, что оно и неудивительно. Келлер вежливо поинтересовался мнением Роуз.

– Мы принадлежим к Епископальной церкви, – невозмутимо ответила она.

Келлер не может не знать, что люди вроде нее не имеют никакого отношения к этим призывам ввести «Сухой закон» – все более громким и даже достигшим конгресса. Это затеяли методисты, баптисты, конгрегационалисты и прочие церкви, которые обслуживали совсем другие слои населения.

– Забавно то, – сказал Уильям, – что если «Сухой закон» примут, то нам, вероятно, придется сказать спасибо войне. Может быть, Епископальная и Католическая церкви его и не поддерживают, но самые ярые противники – пивовары, а все они в основном из немцев. А все немецкое, как вы справедливо заметили, Келлер, сейчас настолько не в чести, что их никто не желает слушать. Вот уж и правда абсурд.

А что хозяйка думает о женском избирательном праве?

– Женском избирательном праве? – Роуз помедлила. Дело Алвы Бельмон развивалось не без побед, хотя суфражистки притихли, так как вниманием общества завладела война. Роуз было тошно разделять взгляды Алвы Бельмон, но она нехотя буркнула: – Полагаю, его введут. Должны ввести.

Роуз видела, что хотя Уильям с пониманием отнесся к ее опасениям насчет Келлера, он все-таки счел историка интересным человеком. Ему захотелось узнать мнение Келлера о событиях в России. Тот удивил ее своим пессимизмом.

– Ситуация непредсказуема, – ответил он, – но если история чему-то учит, то мне страшно. Французская революция была прекрасна, но установила террор.

– По мне, так трагедия в том, – сказал Уильям Мастер, – что экономика России, несмотря на все трудности, стремительно развивалась, пока не началась война. Россия могла стать процветающей и благополучной страной.

Однако Келлер не согласился:

– Я не думаю, что царь сохранил бы власть. Как историк, могу предсказать кровавую бойню, но трудно винить русских в желании сменить правительство.

– Даже руками социалистов? – спросила Роуз.

Келлер подумал. Ему хотелось высказаться честно.

– Пожалуй, да, будь я на месте русских.

Роуз ничего не сказала. Умный ответ, но он ничуть не изменил ее мнения о политических предпочтениях Эдмунда Келлера. Однако Чарли не терпелось поглубже вторгнуться на эту опасную территорию.

– А как по-вашему, капитализм угнетает рабочих? – спросил он. – По-моему, угнетает.

Келлер замялся.

– Я полагаю, – миролюбиво произнес он, – что любая система, которая наделяет властью отдельный класс, претерпевает соблазн эксплуатировать слабых. Такова человеческая природа.

– Капиталистическая система – тирания, основанная на алчности! – объявил Чарли.

Его мать возвела очи горе. Отец улыбнулся и буркнул: «Напомни лишить тебя денег на карманные расходы». Но Келлер, будучи педагогом, не мог оставить постулат без должного рассмотрения.

– Всякое твердое убеждение может ослепить людей так, что они перестанут замечать другую реальность, – сказал он. – Вера в прибыль любой ценой может быть жестоким господином. Взять, например, тот кошмар на фабрике «Трайангл».

Роуз уставилась на него. Он что, серьезно вздумал напоминать о той забастовке? О том, как попытался опозорить ее на ланче у Хетти семь лет назад? Возобновить спор о девушках с фабрики, будучи гостем в ее доме? Что это – неслыханная бестактность или беспардонная агрессия?

– Тех девушек, – категорично заявила она, – использовали социалисты и революционеры. И это было отлично доказано на собрании в Карнеги-Холле.

Келлер на секунду опешил.

– О, – произнес он. – Прошу прощения, но я имел в виду не забастовку, а пожар.

Пожар на фабрике «Трайангл» имел последствия, которые хорошо запомнились всем. Ее хозяев Бланка и Харриса привлекли к суду, и разразился крупный скандал. Выяснилось, что выход с девятого этажа, где погибло столько народу, был заперт, а меры противопожарной безопасности не выдерживали никакой критики. Но даже после этого ее стандарты улучшились только благодаря вмешательству профсоюза.

– Я хочу сказать, – продолжил Келлер, – что хозяева, заботясь о прибыли, оказались настолько слепы к безопасности работников, что даже потеряли в огне кое-кого из родственников, да и сами могли сгореть.

– Ах, вы о пожаре? Понятно.

– Разве не жаль ту самую девушку?

– Девушку?

– Итальянку, которую вы привели на ланч. Анну Карузо. Я запомнил ее имя.

– А что с ней?

– Погибла на пожаре. Я обнаружил ее имя в списках погибших, которые напечатали в газетах.

– Я не знала.

– Мама! – воскликнул Чарли, глядя на нее и не веря своим ушам. Роуз почувствовала, что краснеет.

– Откуда мне было знать? – раздраженно вспылила она.

– Я в замешательстве, – сказал Чарли своему наставнику.

Роуз вперила взгляд в Эдмунда Келлера. Итак, он снова выставил ее дурой. На сей раз – перед родным сыном. Ей было ясно, что в скором времени тот будет уважать его гораздо больше, чем мать. Если раньше социалист мистер Келлер вызывал у нее неприязнь, то теперь она испытала к нему глубокое отвращение. Но виду не подала.

– Расскажите, мистер Келлер, о вашей работе в университете, – попросила она елейным тоном. – Вы пишете книгу?

Бургундское было превосходным. К тому времени, как горячее наполовину съели, дворецкий уже не раз наполнил бокал Эдмунда, и тот чувствовал себя как дома, разглагольствуя о своих изысканиях для книги о Греции и Риме. Чарли был очень доволен, его отец показал себя дружелюбным и интересным собеседником, и даже хозяйка, в чувствах которой он был не совсем уверен, слушала с неослабевающим вниманием. После короткого перерыва он решил поделиться секретом.

– Только между нами, – предупредил он. – Не исключено, что в следующем году я поеду в Англию. В Оксфорд.

– У-у, – разочарованно протянул Чарли.

– Я слышал, что там тишь и благодать, – сказал Уильям Мастер.

– В том-то и дело, – подхватил Келлер. – На войну ушло столько преподавателей и студентов, что Оксфорд наполовину вымер. Поживу годик в одном из колледжей как приглашенный научный сотрудник, буду немного преподавать и работать над книгой. А заодно и какое-то имя приобрету. Может быть, устроюсь даже постоянным сотрудником.

– Как же вам удалось? – спросил Уильям.

– Через Элайхью Паси. Не знакомы с ним? – (Нет, не знакомы.) – Это богатый пожилой джентльмен и видный ученый. Живет здесь, в Нью-Йорке. Я познакомился с ним в ходе научных изысканий. У него есть связи в двух оксфордских колледжах, Тринити и Мертон, и он замолвит за меня словечко в обоих.

– Какая удача, – пробормотала Роуз.

– Меня удерживает только отец. Он так сдал, что я не хочу его оставлять. Но он настаивает, чтобы я ехал, и предложил профинансировать всю затею.

– Я эгоист и надеюсь, что вы останетесь, – сказал Чарли.

– Пожалуйста, никому ни слова, – повторил Келлер.

– Ни в коем случае, – отозвалась Роуз.

Перспектива отъезда Эдмунда Келлера из Колумбийского университета на время обучения Чарли была, бесспорно, крайне заманчива для нее. Но при всех ее светских связях она не знала, как это устроить. Если Элайхью Паси может порекомендовать его знакомым – тем лучше, но у нее не было рычагов влияния на оксфордские колледжи.

Поэтому она была готова выкинуть подобные мысли из головы, когда всего неделю спустя, на приеме в поддержку Нью-Йоркской публичной библиотеки, среди гостей она увидела мистера Паси и попросила, чтобы ее представили.

Он был почтенного вида пожилым джентльменом. У нее не заняло много времени перевести беседу на Колумбийский университет. Роуз сообщила, что там учится ее сын и она знакома с мистером Николасом Мюрреем Батлером.

– Батлера я, разумеется, знаю, – учтиво сказал он, хотя она не уловила в его тоне большого тепла.

– Моему сыну очень нравится преподаватель по имени Эдмунд Келлер. Не знаю даже, знакомы ли вы.

– Эдмунд Келлер? – Теперь Элайхью Паси просветлел лицом. – Конечно я с ним знаком. Очень многообещающий историк. Фактически… – Он как будто хотел что-то добавить, но передумал.

– На днях он обедал у нас, – сообщила Роуз и сделала паузу, следя за реакцией. – Они с моим мужем без ума от автомобилей «роллс-ройс», – задушевно продолжила она. – Мистер Келлер – завзятый англофил.

– Вот как! – Элайхью Паси остро взглянул на нее и чуть помолчал. – Вы хорошо его знаете?

– Не особенно, но слышала о нем много. Дед и бабка моего мужа, Фрэнк и Хетти Мастер, очень помогли его отцу, фотографу, в начале его карьеры.

– Понимаю. Мастеры. – Она видела, как он роется в памяти. – Значит, вы та самая миссис Мастер, что живет около Пятой авеню? Я наслышан о ваших званых обедах.

– Мне очень приятно. Сумею ли я уговорить вас прийти?

– Непременно. – Он снова просиял. Была причиной перспектива обеда или, что более вероятно, его осведомленность в ее здравых, консервативных взглядах, Элайхью Паси склонился к большей откровенности. – Возможно, – сказал он тихо, – вы поделитесь вашим мнением по одному весьма деликатному делу. Сугубо конфиденциально.

– Люди моего круга умеют хранить секреты, мистер Паси.

– Именно так. Дело в том, что я собрался написать для молодого Келлера рекомендательное письмо.

– Понимаю.

– Но перед этим я решил навести еще кое-какие справки. Он из немцев, насколько я понимаю. Даже знает язык. И я подумал: не будет ли в нынешних обстоятельствах…

Роуз прекрасно поняла, о чем подумал Элайхью Паси, и разделила его чувства. Он представил себе оксфордские колледжи и последствия для своей репутации, если Келлер появится там по его рекомендации и развернет прогерманскую пропаганду.

– Я, помнится, слышала, что Эдмунду Келлеру пришлось выучить немецкий, чтобы читать в оригинале, – невозмутимо ответила Роуз. – По-моему, он знает несколько языков. Но про его отца скажу наверняка, что Теодор не знает по-немецки ни слова. Его семья такая же американская, как – не знаю даже кто – те же Асторы, Гуверы или Студебеккеры.

– Угу… – Элайхью Паси замялся. – Есть и другое обстоятельство, которое, быть может, еще серьезнее. Я переговорил с Николасом Мюрреем Батлером, и он выразил легкую озабоченность. Он опасается, что некоторые взгляды мистера Келлера могут быть… – Старику даже не хотелось произносить это слово. – Отчасти социалистического толка.

Более удобного момента для притворства не приходилось и ждать. На краткий миг Роуз изобразила крайнее изумление:

– Социалистического?

– Да.

Она улыбнулась:

– Вы же знаете мистера Батлера, он человек предвзятый.

– Это верно.

– Что ж, мне известно от сына, что на своих лекциях мистер Келлер всегда старается рассматривать вопрос с обеих сторон. И я могу представить, что мистер Батлер, если уж невзлюбит кого-нибудь, выдвинет обвинения… не знаю даже в чем. – Она пожала плечами. – Но уверяю вас в одном: будь мистер Келлер социалистом, он никогда не переступил бы порог моего дома.

– Да, Батлеру свойственны неоправданные предубеждения, – согласился Паси. – Но так ли вы уверены в сокровенных взглядах мистера Келлера?

– Я говорю неспроста, мистер Паси. Всего несколько лет назад, когда случилась вся эта история с бастующими швеями, я присутствовала на частном ланче. И слышала, как мистер Келлер очень жестко высказывался против забастовок. В выражениях предельно понятных он всех предупредил, что забастовщиков подстрекают социалисты, русские и анархисты и нам ни в коем случае нельзя идти у них на поводу. Он говорил чрезвычайно страстно, я хорошо это помню. И как же он оказался прав! – Произнеся эту чудовищную, беспардонную ложь, она многозначительно кивнула старому мистеру Паси и сухо добавила: – Вот вам и Николас Мюррей Батлер.

– Ага! – Элайхью Паси был очень доволен. – Вы оказали мне неоценимую услугу, миссис Мастер. Поистине бесценную.

Спустя пару месяцев Чарли сообщил ей, что Эдмунд Келлер уезжает в Оксфорд.

– Он этого и хотел, – улыбнулась она.

За три тысячи миль от ее впечатлительного сына – о лучшем нечего и мечтать, но пусть это останется ее скромной тайной.

– И Келлер говорит, что ты хорошо отозвалась о нем перед человеком, который дал ему рекомендацию. Ты мне не говорила. Келлер очень тебе благодарен.

– Пустяки. Я просто случайно встретила мистера Паси на приеме, только и всего.

– Я знаю, ты недолюбливаешь Келлера. Должно быть, твое мнение изменилось после того обеда.

– Безусловно.

– Здорово, что тебе удалось! Я имею в виду – изменить мнение.

– Ну, спасибо на добром слове.

– Я скажу тебе одну вещь.

– Какую же, Чарли?

– Отныне, – произнес он, сияя, – Эдмунд Келлер – твой друг до скончания дней.

Странно, но жизнь семьи Сальваторе Карузо переменилась не со смертью Анны, не с войной и даже не с принятием чудного закона – необъяснимого для любого жителя винодельческой глубинки – о запрете американцам потреблять спиртные напитки, а также не по причине разрыва Паоло с родителями. Дело было в его старшем брате Джузеппе и Лонг-Айлендской железной дороге.

Это было замечательное сооружение. Колоссальное и замысловатое хитросплетение рельсов и контактных сетей, иным из которых исполнился чуть ли не век; система протянулась от Пенсильвании через Манхэттен до Лонг-Айленда. Пенн-стейшн[64] и огромный узел на лонг-айлендской станции Джамейка теперь принимали миллионы пассажиров. Естественно, железная дорога делала все возможное, чтобы убедить белый свет в преимуществах проживания на Лонг-Айленде, откуда можно запросто попасть в большой город. А островные железнодорожные линии строили в основном итальянцы.

В итоге итальянские общины стали активно заселять приятное южное побережье Лонг-Айленда.

Как только Америка вступила в войну и еще до того, как появились призывные списки, Джузеппе Карузо решил пойти добровольцем. Отцу это не понравилось, но Джузеппе сказал:

– Папа, мы же итальянцы и по-прежнему чужаки. Мы должны показать, что итальянцы – такие же порядочные американцы, как остальные. А раз я старший сын, то мне и идти.

Сальваторе навсегда запомнил день, когда его старший брат вернулся живой и невредимый и под улыбки и поздравления соседей прошелся по Малберри-стрит в форме. Он даже удостоился дружеского кивка от шедшего мимо полицейского-ирландца. И может быть, именно тогда Сальваторе стал настоящим американцем – с гордостью наблюдая за братом, который уже проторил дорогу своим служением.

Вскоре после своего возвращения Джузеппе решил вступить в группу собратьев по оружию, которые собирались работать на лонг-айлендской магистрали. И не прошло и года, как один из товарищей по работе познакомил его с симпатичной девушкой-итальянкой. Ее семья жила на Лонг-Айленде близ Вэлли-Стрим, но самое сильное впечатление на Карузо произвели слова Джузеппе о том, что у нее есть земля.

Немного земли, разумеется, но для выращивания овощей не нужна огромная ферма. Сейчас очень многие итальянцы превращались в мелких лонг-айлендских фермеров. Одно предприимчивое семейство Брокколи выращивало одноименную капусту и обзавелось подрядами на ее поставки в лучшие рестораны Нью-Йорка.

Семья девушки жила скромно. Большим плюсом оказалось то, что у нее не было братьев, а потому им с Джузеппе предстояло на старинный манер унаследовать родительскую ферму, а семейству Карузо – вернуться к корням и заняться земледелием.

Свадьбу устроили тоже традиционную – деревенскую, как дома. Через год Джованни и Кончетта Карузо переехали на Лонг-Айленд. Они не могли позволить себе уйти на покой, но Джузеппе нашел им работу полегче. Кончетта Карузо была довольна впервые за двадцать с лишним лет после приезда в Америку. Мария переехала с ними и вскоре устроилась в магазин.

А Сальваторе, Анджело и дядя Луиджи остались в городе.

И конечно, Паоло. Правда, он вообще не показывался. Через несколько месяцев после гибели Анны он бросил чистку ботинок и заявил дома, что работает на человека, владеющего недвижимостью в Гринвич-Виллидже. Сальваторе однажды побывал там и обнаружил контору, где несколько итальянцев сидели за бухгалтерскими книгами. Когда он сказал, что ищет своего брата Паоло, ему ответили, что того нет, и не предложили подождать. Это было все, что он разузнал. Каждую неделю Паоло выкладывал на стол деньги, но мать брала их нехотя, а от подарков, если он приносил, неизменно отказывалась. Со временем они почти перестали разговаривать, и он в конечном счете объявил, что нашел себе другое жилье.

Однако каждые несколько месяцев – обычно когда Сальваторе был где-то один – Паоло неожиданно появлялся, всегда одетый с иголочки. Он улыбался и обнимал Сальваторе, они трепались о том о сем, а иногда обедали. Но в Паоло наметилась жесткость. Сальваторе легко представлял его холодным и грозным. Их старой дружбе пришел конец. Перед уходом Паоло всегда вручал Сальваторе деньги для родителей.

Сальваторе и Анджело обсудили переезд на Лонг-Айленд и быстро пришли к выводу, что им это не по душе. Они устроили перестановку, чтобы приютить дядю Луиджи. Все трое усердно работали, делили квартплату и понемногу еженедельно откладывали. Сальваторе подозревал, что дядя Луиджи накопил изрядно, так как получал чаевые, а питался преимущественно тем, что оставалось в ресторане, но дядины сбережения всегда были тайной. Однажды он спросил, куда тот девает деньги, и дядя ответил: «Вкладываю». А когда его спросили, откуда он знает во что, Луиджи сказал, что молится святому Антонию. Сальваторе так и не понял, было ли это шуткой.

Сальваторе навсегда запомнил слова Анны. Он исправно присматривал за Анджело и совершенно не тяготился этой обязанностью. Он любил братишку. После смерти Анны он начал показывать ему мир. Когда Карузо только прибыли в Нью-Йорк, метро доходило лишь до Гарлема, но за последующие двадцать лет протянулось в Бронкс и дальше, через Бруклин вглубь Куинса. Проезд стоил всего пять центов, куда бы ни ехали. Иногда они с Анджело заезжали в растущие пригороды только затем, чтобы сказать, что побывали там.

Сальваторе водил Анджело и на бейсбол. За янки играл Малыш Рут, и нью-йоркский бейсбол был захватывающим зрелищем. Благодаря Паоло, который где-то раздобыл билеты, они сходили на стадион «Поло Граундс» и посмотрели бой Джека Демпси с Луисом Фирпо, Бешеным Быком из Пампасов. Это было достопамятное событие – Демпси отделали по полной, прежде чем он собрался с силами и победил.

Но больше всего Анджело любил кино. Билеты стоили недорого. Они смотрели «Кейстоунских копов» и Чарли Чаплина, который осел в Америке и сменил театральные подмостки на экран. Они снова и снова ходили на великие фильмы Д. У. Гриффита. Как только тапер начинал играть, лицо Анджело делалось вдохновенным и он забывал все на свете. Вдобавок он обладал поразительной памятью и мог перечислить все фильмы с его любимыми актерами, а также факты их творческой и жизненной биографии, да так, как иные сверстники не умели вспомнить бейсбольный счет. С особым рвением он следил за карьерой Мэри Пикфорд и Лилиан Гиш.

Однако звезды эти, похоже, были единственными женщинами в жизни Анджело. Сальваторе с удовольствием встречался с девушками и думал, что рано или поздно женится, но нужно подкопить деньжат. Пока же он раз в неделю навещал старый злачный квартал неподалеку от Бродвея в районе Тридцатых улиц. В Маленькой Италии было полно проституток, но он предпочитал не афишировать эту часть своей жизни. Дядя Луиджи знал о его похождениях и постоянно советовал быть осторожнее. «Ты знаешь, что на войне было так туго с резинками, что почти три четверти наших ребят подцепили заразу?» Он даже подсказал, где разжиться дефицитным латексом. Сальваторе принял меры предосторожности. Дяде же он сказал, поведя плечом: «Шлюхи стоят денег, но это лучше, чем свихнуться».

Сальваторе не понимал, почему Анджело так мало общается с женщинами. Возможно, он был слишком робок. Сальваторе счел своим долгом что-нибудь предпринять, но дядя Луиджи посоветовал оставить брата в покое.

Дядю Луиджи волновал не досуг, а трудовая деятельность Анджело. Когда Сальваторе стал каменщиком, Анджело спокойно примкнул к нему. Была ли причина в гирях, с которыми он продолжал упражняться, или же нет, но Анджело превратился в довольно жилистого юношу, которому легко давался физический труд.

– Но он не должен класть кирпичи! – возмущался дядя Луиджи. – У него талант!

Возможно, дядя Луиджи и отказался от глупой мечты, перестав прочить Анджело карьеру архитектора, но юноша мог стать еще много кем – маляром, оформителем, кем угодно, только бы воспользовался Божьим даром. Складывалсь, правда, впечатление, что Анджело предпочитал работать с братом. Но рисовать он не бросил. Сальваторе шел после ужина в бар, а Анджело оставался за столом с книгой, но чаще – за рисованием. И в эти минуты его юное лицо становилось предельно сосредоточенным. Иногда, возвратившись домой пораньше, Сальваторе минутами стоял за спиной Анджело, прежде чем тот осознавал его присутствие. Дядя Луиджи поместил несколько рисунков в рамку и продал посетителям ресторана. Но его попытки убедить Анджело рисовать на заказ пока ни к чему не привели.

– Мне платят за укладку кирпичей, – улыбался тот, – а после я рисую, что хочу.

Работы, по крайней мере, хватало. Возможно, это война заставила Америку остерегаться чужаков – Сальваторе точно не знал, – но правительство ввело иммиграционные квоты. Если не брать в расчет множества чернокожих, прибывших с Юга, то приток иммигрантов в Нью-Йорк превратился в тоненький ручеек. Город тем временем был на подъеме. Зарплаты были приличные и продолжали расти.

Прошли годы. К 1925 году Сальваторе скопил достаточно, чтобы задуматься о женитьбе.

Холодным декабрьским днем он шел по Шестой авеню и повстречал Паоло. Брат в двубортном пальто и котелке выглядел круто. Его можно было принять за банкира. Или за гангстера. Он явно удивился при виде Сальваторе, но осклабился в улыбке.

– Ты выбрал правильное место для встречи, малыш, – сказал он. – Зайди и покушай.

Клуб «Фронтон» занимал цокольный этаж квартала к западу от Вашингтон-сквер возле Шестой авеню. Его содержали молодой Джек Криндлер и Чарли Бернс. Это был один из лучших спикизи-баров[65] в городе. Сальваторе заметил, что, как только Паоло приблизил физиономию к замочной скважине, через которую опознавали клиентов, дверь немедленно распахнулась, и Паоло приветствовали по имени.

«Фронтон» представлял собой просторный подвал, и его большая часть была заставлена столиками с белыми скатертями. С одной стороны была барная стойка, а на стенах висели изображения Дикого Запада. Заведение уже заполнялось, наступило время ланча, и Сальваторе обратил внимание на пару хорошо знакомых лиц. Но Паоло сразу выделили столик. Они заказали по стейку; пока ждали, им подали ирландский виски. Сальваторе сказал, что Паоло отлично выглядит, и тот, улыбнувшись, поднял стакан:

– Выпьем, братец, за «Сухой закон». Он здорово мне помог.

В 1920 году, когда движение за трезвость восторжествовало и восемнадцатая поправка к Конституции запретила торговлю «ядовитыми жидкостями», облик Америки мог измениться. Но люди, естественно, не перестали пить. Закон законом, но миллионы в него не верили. Респектабельные рестораны шли на хитрости: в бульонной чашке, например, могло оказаться спиртное. А в таких городах, как Нью-Йорк, расплодились спикизи-бары, куда регулярно наведывалась полиция, но баров от этого меньше не становилось. И как бывает всегда, когда людям запрещают что-то им нужное, «Сухой закон» породил огромный и доходный рынок, где цены на нелегальный алкоголь диктовались спросом. Бутлегеры-воротилы вроде Ротштайна, Уокси Гордона, Фрэнка Костелло, Большого Билла Дуайера и Счастливчика Лучано делали целые состояния. Сальваторе давно гадал, не занялся ли брат бутлегерством. Теперь Паоло снизошел до признания.

Они поболтали о домашних. Паоло спросил Сальваторе о личной жизни и после сказал:

– Могу подогнать тебе первоклассную девчонку, то есть из лучших. Задаром, – усмехнулся он. – Она нам должна. Хочешь отведать?

– Я подумаю, – ответил Сальваторе, но он не хотел связываться с дружками Паоло, и оба это знали. – Может, найду красивую и женюсь.

– Bene. Bene. – Паоло выглядел довольным. – На свадьбу-то пригласишь?

– Конечно. Как же брату не быть на моей свадьбе?

Затем они поговорили об Анджело и неуемном желании дяди Луиджи устроить его жизнь.

– Возможно, дядя Луиджи и прав, – сказал Паоло. – Пацан может пойти в художественное училище или еще куда. Если нужны деньги…

Сальваторе взглянул на брата и ощутил прилив любви. За личиной гангстера, которым, бесспорно, тот и был, скрывался прежний Паоло. Он желал блага семье. Он пытался показать свою любовь и, может быть, снискать ответную. Сальваторе потянулся и сжал плечо брата.

– Ты хороший брат, – сказал он мягко. – Я сообщу, если Анджело что-нибудь понадобится.